Текст книги "Далее... (сборник)"

Автор книги: Ихил Шрайбман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

ОЧКИ

Мы сидели со старым знакомым на скамейке в городском саду и спорили.

Сад был полон людей, полон красок, полон звуков. Знакомый мой за несколько лет, что мы не виделись, почти не изменился. Те же узкие плечи, то же вытянутое лицо, хмурые глаза, те же мелкие брызги серебра у висков.

Как и раньше, он поминутно вынимал очки из футляра, вертел их на пальце, которым помогал себе в рассуждениях, нацеплял их на нос, срывал, снова надевал.

То, что он некогда осуждал, потому что все это защищали, он сейчас отстаивал, потому что все это отрицали. В прежние годы он шептал с жаром: «А где же коллектив, общество?» Теперь он горячился: «А где индивидуум, личность?..» По правде говоря, я с ним не спорил. Я сидел и с жалостью наблюдал, как он мучается. Слова его повисали, ничем не поддержанные, одинокие и бессвязные. Высказанная мысль не помогала предыдущей, напротив: подставляла ей ножку, отбрасывала, отрицала ее.

– Сила коллектива, говоришь ты?.. Да, да… Красивые слова! – иронически ухмыльнулся он, показав редкие зубы, и снова надел и снял очки.

Я поднялся с места, и мы двинулись по асфальтированной садовой дорожке. Навстречу нам неслись детские крики, девичий смех, где-то высоко, среди крон деревьев, из репродуктора просыпались аплодисменты. Люди толпились у книжного киоска. Мой знакомый продолжал горячиться. А поскольку все кругом заглушало его, он то и дело напоминал мне о себе толчком острого локтя.

Внезапно он остановился. Его лицо в одну секунду покрылось испуганной бледностью. Куда сразу девались все его глубокие соображения! Обеими руками он стал ощупывать свои карманы. Сначала – верхние, потом – нижние. Сперва – медленно, потом все торопливее, обескураженнее. Высокие речи, которые только что слетали с его губ, уступили место растерянному бормотанию:

– Очки! Потерял… украли… вместе с футляром…

Он почти бегом кинулся назад, я с любопытством его сопровождал. Скамейка, на которой мы сидели, была занята. С одного края до другого. Но где-то посередке, на аккуратном пятачке, лежал и ждал очешник.

Лицо моего знакомого приобрело обычный цвет. Глаза – их обычное хмурое выражение. Он снова начал говорить.

Это незначительное происшествие, хмыкнув, он истолковал на свой лад, начал глубокомысленно комментировать. И его совершенно не заботило то, что его теперешние слова подставляют ножку тому, что он утверждал прежде, отрицают, перечеркивают ранее сказанное.

– Хм, хм… Счастье, что вся скамейка была занята… Если бы это случилось в будни… Здесь бродит один тип, ты видел?..

«Всё так, если этот «один» такое же сокровище, как ты!» – подмывало меня возразить.

Но возражения здесь были ни к чему. И я просто помахал на прощание рукой.

ЯМОЧКИ НА ЩЕКАХ

Тетя Маша расставила на столе стаканы, тарелки. Мы уже, наверно, около часа спорили об искусстве, о воспитании. В комнате клубился дым. Мы перекрикивали один другого, цитировали наизусть стихи, «изречения», устали, шутили, смеялись, снова горячились.

Он несколько раз порывался вмешаться в разговор, явно желая высказаться обстоятельно, не спеша. Но его непременно кто-нибудь перебивал. Он махнул рукой и нахмурился. А когда сдвинулись вокруг стола и на мгновенье воцарилась тишина, он с усмешкой на губах все-таки вставил:

– Значит, баловать, баловать надо… детей, значит, и поэтов…

– Как? Боже упаси! – кто-то рассмеялся. – Надо их бить по рукам!

– По голове. Как в прежние времена… – подхватил другой, – нагайкой!

Собравшиеся потешались.

– Позвольте, позвольте!.. – он прикрылся локтем, будто защищаясь от удара. – Это же просто несерьезно!

Все снова рассмеялись.

– Да, несерьезно! – его лохматые брови подскочили, он быстро поднялся, снова сел на место, еще раз поднялся и снова и снова сел.

– В чем дело, старина? – балагурил кто-то рядом. – Ты ведь, кажется, еще ничего не выпил?

– Он пьет только воду… Терпкую воду, – сосед по столу налил полный стакан минеральной воды, торжественно поднес ему под общий смех, да и он сам в конце концов начал улыбаться.

Тетя Маша подала сыр, топленое масло, соусницы, из котелка опрокинула на стол мамалыгу. Комната наполнилась паром. Мамалыга лежала на белой полотняной салфетке, напоминая летнее поле, солнечный осенний день, молдавские свадебные полотенца, мелодию свирели, лежала, сверкая желто-золотым глянцем, горячая, круглая, я бы даже сказал, лучистая, как будто нам вдруг на белой салфетке подали солнце. А когда эту солнечную мамалыгу располосовали, мы почувствовали ее вкус прежде, чем отведали. Мы макали кружочки мамалыги в сыр и масло, окунали в чесночный соус или заглатывали ее свежесть просто так, без приправы.

Мы ели торопливо, шумно, так, как прежде говорили.

Кто-то похвалил:

– Спасибо, тетя Маша! Замечательно! Мамалыга приготовлена мастерски. Золотые руки!

Старая тетя Маша стояла в стороне, не снимая цветастого фартука. Лицо ее вдруг стало полнее и румянее. Ее глаза смеялись, стирая глубокие морщины, окружающие их. Она вытянула из-под фартука сморщенные, жилистые руки и прижала их к сердцу.

Кто-то шепнул:

– Вот видите, а!.. Одно доброе слово… Нет, вы только гляньте. У нее даже ямочки на щеках появились…

– Я поднимаю бокал, – озорно продекламировал другой, – за ямочки на щеках… Ямочки на всех щеках!..

Он сидел и молчал. Тихонько вытирал губы бумажной салфеткой. Кто-то тронул его за рукав:

– Поверни хоть голову… Посмотри!

– Где? – стал он шарить глазами по лицу тети Маши с такой миной, будто ему среди ясного дня показали звезды на небе. Но согласно кивнул, поддакнул, стесняясь выдать свое недоумение.

НА БЕРЕГУ МОРЯ

Мы сидим и смотрим на этого человека уже почти час.

Нас четверо.

Один – сатирик, второй – драматург, третий – поэт, и я, четвертый, – прозаик.

Мы все загорелые, обнаженные, в одних плавках. Все четверо умеем, слава богу, немножко плавать. Море сбросило с наших плеч добрый десяток лет. Мы входим в воду, взбираемся на волны, плещемся, играем, наслаждаемся. Выходим изменившиеся, освеженные, вода стекает с наших рук, с волос, с кончика носа, как у тринадцатилетних мальчишек. Растянувшись, мы сушимся на лежаках. Мы даем отдохнуть мозгам – шутя, перебрасываемся острыми словечками. Мы уже обсудили все на свете. И вот час кряду наблюдаем этого человека.

Под большим зонтом он сидит неподалеку от нас. На нем очки. Он такой же обнаженный, как мы, на нем такие же узенькие плавки, но тело белое, без следов загара, даже бледно-белое, неприглядное, к тому же дряблое, круглое, с изрядным брюшком над плавками.

Рядом с ним, одетая в кокетливый, слишком открытый купальник, расположилась вполне привлекательная особа. У нее живые смеющиеся глаза, высокая взбитая прическа, брови – выщипанные, ресницы – подкрашенные, губы – намазанные. Но выглядит она еще по-девичьи молодой, намного моложе его.

Вместе с ними под зонтом сидит пожилая пара. Он – сутуловатый, с седыми коротко подстриженными волосами, с простым лицом. Она низенькая, сморщенная, никогда, видно, особой красотой не отличалась.

Мы смотрим на того человека, задавшись целью вот так, ничего не зная о нем, по нескольким замеченным гримасам, мелким штрихам точно определить, кто он такой, блеснуть нашей проницательностью.

Мы смотрим, как он сидит, оседлав нос очками, раскрыв газету, повернется так, повернется этак – и все читает ее, читает и молчит. Молчит, угрюмо насупясь.

На серьезные разговоры о нем этот человек, пожалуй, не потянет. Мы, пока суд да дело, разглядываем его очаровательную соседку. Мы слышим, как она звонко рассмеялась. Кажется, от какой-то шутки одного из пожилых супругов. А он сидит все с той же раскрытой газетой в руках и все молчит. Одна деталь, а вызывает град наших насмешек, иронических предположений.

Сатирик – профессиональный остряк, охотник до всяких розыгрышей, изрекает:

– Понятно. Наверняка критик!..

Второй углубляет тему:

– Живот еще в прошлые времена отрастил…

Третий возражает:

– Начальник, из тех, которым некуда время девать… Времени полный портфель… Посетителей принимает по четвергам. Только по четвергам!..

Четвертый говорит:

– Пустяки… Просто дурак, который молчит… Чтобы казаться умником!

– Чтобы собственной жене казаться?..

– Это уже стало привычкой…

– Потеха, да и только…

– Смотрите, люди добрые, как он боится воды!..

Он стоит у моря, повернувшись к нам спиной. Руки, чтобы удержать равновесие, расслабленно подняты в стороны. Он пробует кончиком ступни воду и выдергивает ногу обратно – вода достаточно прохладная.

Он начинает осторожно входить в море, неловко ступает по камешкам, покачивается, то и дело останавливается, понемножку ополаскивает лицо, грудь, погружает тело в воду и наконец ложится… И… плывет… Нет, вы только подумайте, еще как плывет!.. Да где там! Мы уже с трудом отыскиваем его глазами.

Кто-то из нас бросает:

– Ну и дела!..

– Он нас, выходит, просто одурачил!

Сатирик слегка теряется, но пока еще не уступает:

– Я и не сомневался, что он умеет плавать. Еще бы! Небось все время барахтаться приходится!..

Потом драматург заводит, стоя в воде, разговор с низкорослой женщиной, которая сидела под зонтом рядом с нашим героем, и выходит на берег точно информированный. Он улыбается и хмурится одновременно, как будто и слегка расстроен тем, что все получилось шиворот-навыворот, и доволен, даже важничает оттого, что добыл ценные сведения.

– Не угадали! – сообщает он. – На этот раз попали пальцем в небо!.. Оказывается, обыкновенный хирург. Ленинградец. То есть совсем не обыкновенный. Нейрохирург. Делает тяжелые операции на мозге. Пишет докторскую диссертацию. «Не человек, а чистое золото», как выразилась эта женщина. Она его двоюродная сестра, а с нею муж. Оба – мастера по текстилю. Все четверо каждый год вместе ездят отдыхать. Что касается кокетливой дамочки – это не просто кокетливая дамочка. Переводчица с испанского. Объездила весь мир.

Вот так-так! Опростоволосились, значит!

– Что же он все молчит, ты не спросил?

– Спросил.

– Ну и что?

– Ничего. Она ответила: просто так. Не любит болтать попусту.

Сатирик подводит итог:

– Да… Не угадали… Быть по сему!

– Боюсь, мы не впервые не угадываем, – меланхолически протянул поэт.

– Ну что поделаешь? Пойдемте. Лучше пойдемте познакомимся с ними!

Слегка пристыженные и одновременно довольные, мы подходим к большому раскрытому зонту…

ПУСТЯК – УКУС ПЧЕЛЫ

Первые осенние дни.

На дворе ласковое тепло. Дома живительная прохлада. Свежо и солнечно.

Повсюду пахнет виноградом, арбузными корками, сливами, всей благодатью земли.

Заблудившиеся пчелы залетают из садов в город, бьются в оконные стекла, врываются в открытые двери. Жужжат внутри домов, в каждом из которых, не сглазить бы, есть чем полакомиться и что лизнуть – не хуже, чем в щедром саду.

Зажужжало и у меня на шее, где-то возле уха. Удар ладонью, отбрасываю руку и вижу, как пчела-самоубийца, оставившая свою силу на моем пальце, еле живая, улетает куда-то умирать. Я потираю палец и моментально забываю об этом происшествии. Пустяк – укол пчелы. О чем говорить?

И —

Вспоминаю детство. Это было в канун еврейского Нового года. Я уже довольно большой мальчик. Мама ставит на стол миску с виноградом. Я вбегаю с улицы, протягиваю руку к миске, и пчела, затесавшаяся между гроздьями, впивается жалом в мой палец. Что тут поднялось! Мама отсосала яд, присыпала ранку сахарным песком, наложила компресс, я плакал, всхлипывал. Все вокруг, ходуном ходило.

Каким сильным и закаленным стал я на старости лет!

СТРАХ БОЖИЙ

Обычно мы называем это чувство «страх божий», «страх перед высшей карой».

И таким образом утешаем себя.

Но на самом деле это просто страх. Страх, который живет в любом существе, летает оно или ползает.

Дрожь каждой пичужки и каждого червячка.

Желаю вам, дети, чтобы вы выросли добрыми людьми, чтобы вам было хорошо на земле. Но больше всего я вам желаю, чтобы вы никогда не знали этого «божьего страха».

Человек, если подумать, не червячок и даже не птичка.

ЖИЗНЬ

Бабуся принесла в корзинке живых карасиков.

Она их вывалила в кухне на стол, рыбки надували щеки, приоткрывали ротики, смотрели круглыми стеклянными глазами. Они били хвостами, кидались в разные стороны, прыгали и прыгали.

Потом бабуся надела передник.

Она соскребла с карасиков чешую, вскрыла брюшки, почистила.

(«Пузырьки» она отдала нам, и мы их давили ногами.) Рыбок она старательно промыла под краном, подсолила. Но как только она выпускала карасика из рук, он снова все прыгал и прыгал.

Наконец бабуся поставила на плиту сковородку, полила ее подсолнечным маслом. Карасиков она обваляла в муке, приперчила и начала жарить.

Горячее масло шипело, брызгало, потрескивало. А карасики на сковородке все еще прыгали.

СНЕГ

Заснеженные деревья. Заснеженные крыши. А снег все сыплет и сыплет.

Голова у меня снежная, лицо снежное, одежда снежная. Я не я. Я – снежный человек.

Снежно-белый и снежно-чистый. Как сплошной снег, как снегопад. Заснеженные дети вырастают рядом со мной. Заснеженные дети оглаживают мне бока, округляют мне щеки, вставляют мне угольки-глаза, засовывают мне в рот ветку – люльку.

Заснеженные дети пляшут вокруг меня и радуются мне.

Вдруг снег перестает падать. Выходит горячее солнце. Заснежен теперь только я один.

Солнце греет, шпарит, и снежный человек тает, тает…

Я чувствую, как у меня отваливается рука. Голова оседает в плечи. Я рассыпаюсь. Я превращаюсь в беззащитную плоскую горстку снега.

Кто-то проходит и ногами разбрасывает серую горстку.

ТОПОЛЬ У АПТЕКИ

Когда мне доведется побывать в Новых Аненах, я подойду к аптеке, остановлюсь у высокого тополя, буду смотреть на гладкие разросшиеся ветви, на серебристо-зеленые нежные листья его и поклонюсь ему, передам привет от Веры Владимировны.

Она просила меня:

– Если вы когда-нибудь будете в Новых Аненах, не затруднитесь подойти к аптеке и передать поклон моему тополю!

Я познакомился с Верой Владимировной в столовой санатория. Она в белом халате переходила от столика к столику с блокнотом в руках и каждого в отдельности расспрашивала, нравится ли ему еда, точно ли он придерживается предписанной диеты, какие у кого претензии.

Обыкновенная диетическая сестра. Обыкновенное русское лицо. Белизна халата не скрывала ее возраста: несколько морщинок у рта, слегка воспаленные глаза, чуть деформированный овал, следы усталости – женщина за сорок.

Мне она особенно обрадовалась:

– О, мы с вами почти земляки!

– Вы родом из Молдавии? – оживился и я.

– Жила в Молдавии. Восемь лет. Первые восемь лет после войны.

– В Кишиневе?

– И в Кишиневе часто бывала. Я слышала, он стал очень красивым, большим городом. А каким же он был разрушенным, мрачным. Я жила в районе. В Новых Аненах. Вы когда-нибудь там были?

– Конечно. И не раз.

– Свои лучшие молодые годы я оставила в Новых Аненах. Вы, может быть, обратили внимание – у самой дороги, посреди Новых Анен – аптека с раскидистым тополем у входа? Ой, да как же нам далась эта аптека!.. Легко ли было строить в ту пору! Ни гвоздочка, ни стекла для окон, крышу настелить не из чего, все приходилось где-то добывать.

– Вы тогда работали на стройке?

– Нет. После фронта и окончания медицинских курсов меня направили в Новые Анены заведовать аптекой. Вы, наверно, полагаете, что в Новых Аненах меня ждала отстроенная, приготовленная для меня аптека? Господи, как же мы тогда намучились в этих Новых Аненах! Сколько хвороб навидались, нищеты! Сколько мы пережили в один этот голодный год! Зато как не хотелось потом уезжать! Лучшие годы оставила я в Новых Аненах. Но когда моего мужа перевели сюда, в Крым, пришлось собираться и ехать. Как же иначе?

Так, между делом, записывая в блокнот, сколько бутылок минеральной воды заказывают мои соседи по столу, Вера Владимировна сбивчиво рассказала, как когда-то, срочно давая свою кровь тяжело больному (кто же еще мог это сделать немедленно, если не она, заведующая аптекой?), она чуть не осталась в больнице на столе. Специальных измерительных приборов для трансфузий тогда еще не было в Новых Аненах. Ну так вот. Пришлось быстро привести школьника из Новых Анен, положить его рядом на стол и перелить ей ту порцию крови, на сколько хватили лишку.

– Наверно, из-за той крови, перелитой мне в Новых Аненах, – усмехнулась Вера Владимировна, – во мне столько лет не остывает тоска по ним…

Обо всем этом она говорила мимоходом. Но когда речь зашла о тополе, который она посадила возле аптеки, Вера Владимировна на миг забыла о блокноте, забыла о диете для отдыхающих, сунула блокнот в карман халата, села рядом с нами на стул и, смакуя, рассказала, как она тогда это тоненькое деревце огородила штакетником, летом дважды в день поливала, зимой укутывала во что-нибудь теплое, чтобы не замерзло, и как деревце становилось все выше, крепче, как разрасталось. И может быть, еще из-за него она так скучает по Новым Аненам.

– Если вы когда-нибудь будете в Новых Аненах, не затруднитесь подойти к аптеке и передать поклон моему тополю!

Вот так и сказала: «Моему тополю».

Я смотрел, как пролетаю по родным молдавским шляхам. Мимо окошек машины проносятся сады, лесные опушки, поля, холмы, низины. Памятные милые деревушки, разбросанные в долинах. Здесь и там стоят один подле другого по три, по пять высоких тополей, стоят стройные, пережившие поколения, воспетые поэтами, тянутся макушками высоко-высоко в небо.

Если мне придется проезжать через Новые Анены, я подойду к аптеке, стану перед разросшимся тополем у входа, присмотрюсь к раскидистым веткам, к серебристо-зеленым трепещущим листьям и поклонюсь ему, передам привет от Веры Владимировны.

Этот тополь ее.

Никаких возражений я не допущу.

Он стоит, он растет.

МОЛОДЫЕ ВЛЮБЛЕННЫЕ

В коктебельском Доме творчества мне достался тишайший уголок.

Большая, полная воздуха комната. Заросшая веранда. Путаница деревьев и кустов вокруг окон. Над тропинкой, ведущей в комнату, переплетенные ветви. Днем – сумеречные тени. Вечером – прохлада. Успокаивающий треск сверчка. Птица читает вечернюю молитву где-то на верхушке дерева. Шуршание листьев. Запахи трав. В отдалении среди веток – море. Над верхами деревьев вершина горы. Ни одного постороннего отвлекающего звука вокруг, никакого докучного шума.

Священная «творческая» тишина.

Буду сидеть в этой тиши и работать. До полуночи. До утра.

Но в этом тишайшем заросшем уголке слышу я вдруг между деревьями тихий шепот молодых влюбленных.

И это самый могучий шум на свете.

Он не дает работать. Мешает спать. Лишает покоя.

РАННЯЯ ВЕСНА

Выпал реденький снежок, вслед за ним взошло большое теплое солнце, и снежок в мгновение ока исчез.

Снова оголились прошлогодние травы, почерневшие, скрючившиеся листья, которые осенние ветры нанесли с огородов. И среди всего этого, под всем этим и поверх всего этого искрилась свежая прозрачная зелень, молодая трава, становившаяся, казалось, с каждой минутой все гуще и зеленее.

Только вдали на проволоке виноградников еще висели капли воды; висели незамутненные, цепляясь капля за каплю, как жемчужные бусины или как детские недолгие слезы, которые еще стоят в раскрытых глазах, чистых и ярких, когда личико ребенка уже смеется.

Солнце сияет, сияет, и капли на проволоке становятся мельче и мельче…

ДЛИННЫЙ БЕГУЩИЙ ПОЕЗД ПОСРЕДИ МЕСТЕЧКА

Начал писать я не с того, что изображал и оживлял маленькие буковки на бумаге, как я это делаю теперь, а с рисования на стекле нескольких больших корявых букв.

Несмотря на то что я больше никогда в жизни не рисовал. И по сегодняшний день я не могу как следует изобразить даже стул, даже простой круг.

Дело было так.

Сестра моего приятеля неожиданно овдовела, бедняжка. Осталась совсем неимущей, дома ни крошки хлеба, голая и босая.

В местечке начали чесать затылки, как ей помочь: собирались, обсуждали, морщили лбы, вертели большими пальцами сложенных рук. Кто-то однажды сказал, что в городах водится нечто такое, что называется «мороженое», и люди зарабатывают этим на кусок хлеба, сводят концы с концами.

Вдове собрали немного карбованцев, сняли для нее окно, выходящее на улицу, жестянщик смастерил что-то вроде высокого ящика с ручкой на крышке, нашли деревянную кадку, ящик обложили льдом, и вдова принялась месить для местечка мороженое.

Но для того чтобы мальчишки и девчонки несли сюда свои гроши и лакомились мороженым, нужна была вывеска. И сестра моего приятеля закатала мне рукава, дала мне кисточку и миску, в которой развела немного сажи. Я взобрался на подоконник и дрожащими пальцами медленно начал выводить на стекле большие аляповатые буквы – «Мороженое».

Первая буква получилась несуразно растянутой вширь. Вторая буква, хоть и немножко поменьше – зато кривобокая, шестиугольная, плоская. Третью букву я хотел исправить, слишком, похоже, старался, и она вышла жирной, косолапой, какой-то пятнистой. А за нею пошли буковки все мельче и мельче. Словом: у меня жутко колотилось сердце, я был уверен, что угробил всю затею.

Но когда я слез с окна и вышел на улицу посмотреть, как моя работа выглядит оттуда, снаружи, я увидел зардевшуюся от удовольствия вдову. Она была на седьмом небе от счастья – вот-вот со всех сторон посыплются лакомки и ее озолотят.

Я опустил глаза: мне было грустно и стыдно: вот каково оно – «седьмое небо» моего местечка!.. А когда я снова поднял глаза, там, где я изобразил слово «Мороженое», по стеклу бежал поезд. Посреди местечка, посреди убогого, одичалого местечка моего, вдали от вокзалов, вдали от большого мира, между жестяным ящиком и деревянной кадкой, несся на всех парах длинный праздничный поезд – видение, мечта.

Мое сердце ликовало. И позже, когда это призрачное видение стало явью, когда поезда и в самом деле уносили меня в большие города, эту радость мне постоянно хотелось повторить.

Мне хотелось оживить ее и возродить себя, прошлого, в таких вот маленьких буковках на бумаге, как я это делаю теперь.