Текст книги "Диалоги Воспоминания Размышления"
Автор книги: Игорь Стравинский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)
Льзи, Печиски, Устилуг
Р. К. Помните ли вы что-нибудь о своем раннем детстве, связанном с деревней Льзи?
И. С. Названием Льзи фактически объединялись две деревни —
Большие и Малые Льзи, – хотя обе были одинаково малыми. Льзи расположены среди березовых лесов на расстоянии ста или больше миль к юго-востоку от Санкт-Петербурга. Прохладные ветры, дующие с близлежащей Валдайской возвышенности, делали их популярным летним прибежищем для состоятельных петербуржсцев, в том числе – моих, родителей. Хотя провел там всего лишь одно лето, а именно лето 1884 г., я помню Льзи не только понаслышке. Я заезжал туда в 1902 г. по дороге из Самары и жил там в одном доме с Римским-Корсаковым, поехавшим в Льзи из-за астмы. Сын Римского Владимир был со мной в Самаре и уговорил меня сопровождать его туда. С самого начала. знакомства Римский стал поощрять мои занятия музыкой. Он давал мне оркестровать некоторые страницы из оперы «Пан. воевода», которую он тогда сочинял, и его критические замечания о моих опытах были нашими первыми с ним уроками. Трудно было ожидать лучшего отношения ко мне с его стороны, чем в течение этой недели – и во время занятий и вне их. Никогда прежде я не видел его в таком хорошем настроении, да и в будущем это наблюдалось очень редко. Я рассказал ему о лете, проведенном мной в деревне Льзи в младенчестве, и мы пошли вместе посмотреть на дом моего отца, хотя, конечно, я не смог бы узнать его, еслй бы мы и нашли его. Помню, однако, что мы набрели на пустой домик с роялем; Римский ударил по клавишам и объявил его «роялем in А».[18]18
То есть звучащим малой терцией ниже положенного. – Ред.
[Закрыть]
Можете себе представить, как я вспоминал Римского тех счастливых летних дней 1902 г., когда шесть лет спустя я отправился в Льзи к его гробу, который сопровождал потом в Петербург. Я получил известие о смерти Римского в Устилуге и телеграфировал его сыновьям, чтобы они встретили меня в Бологом, на узловой станции. (Кстати, одно из фамильных имений моей будущей жены Веры де Боссе также находилось в нескольких верстах от Бологого.) Из Бологого мы на лошадях поехали в Льзи, где я увидел лицо, которое еще недавно целовал в Санкт-Петербурге, и немые губы, благословившие меня, когда я начал сочинять «Фейерверк».
Но вернемся к моему мирку в Льзи в 1884 г. Подозрение, * что невозможно, обладаю музыкальным талантом, зародилось там. Возвращаясь вечером с полей, крестьянки в Льзи пели приятную спокойную песню, в течение всей жизни всплывавшую в моей памяти в ранние вечерние часы досуга. Они пели в ок– таву – конечно, без гармонизации, – и их высокие, резкие голоса
В гимназические годы
Вид из окна детской (с акварели Е. Н. Стравинской)
напоминали жужжание миллиарда пчел. Ребенком я никогда не отличался особенно развитой памятью, но эта песня запечатлелась в моем сознании с первого же раза. Как-то няня везла меня домой из деревни, где катала меня днем, и родители, старавшиеся поощрять меня в моих попытках говорить, спросили меня, что я там видел. Я сказал, что видел крестьян и слышал, как они пели, и спел их песню:
Все были изумлены, мое исполнение произвело на всех впечатление, и я слышал, как отец сказал, что у меня замечательный слух. Я, конечно, обрадовался успеху и, должно быть, мурлыкал от гордости. Можно ли объяснить мою карьеру всецело ранним осознанием того, что любовь и похвалу можно заслужить путем демонстрации музыкального таланта, – что несомненно сделал бы теперь специалист по психоанализу – является, однако, уже вопросом другого порядка. (III)
Р. К. А что вы помните о летних месяцах, проведенных вами в детстве в Печисках?
И. С. Мои воспоминания о Печисках в общем нельзя назвать счастливыми, и я не испытываю удовольствия, оживляя их, но Печиски играют столь же важную роль в ландшафтах моего прошлого, что и Устилут, поэтому я попытаюсь вызвать в памяти то, что могу.
Печиски – это деревня Подольской губернии, примерно в 400 милях южнее Устилуга и, приблизительно, в 15 верстах от Про– скурова, главного города этого района и важной узловой железнодорожной станции на линии Галиция – Вена. (Кстати, Проску– ров находится прямо к северу от Ясс в Румынии, где в 1917 г. умер мой брат Гурий.) Сестра моей матери Екатерина владела в Печисках обширным имением, и я проводил там лето 1891 и 1892 гг.
Помню, что Печиски были скучным местечком, но примерно в 30 милях оттуда находились Ярмолинцы – оживленный и живописный город, славившийся своими ярмарками. В самом деле, большая ярмарка в Нижнем Новгороде, которую я видел позднее, не произвела на меня такого впечатления, как выставленные на ярмарке в Ярмолинцах ручные изделия крестьян, торговля скотом и особенно зерном, поскольку Ярмолинцы расположены в центре украинского океана пшеницы. К тому же на ярмарку крестьяне съезжались в ярко разукрашенных нарядах и казались поэтому веселыми и привлекательными. Больше всего я наслаждался соревнованиями в танцах, и присядку я видел именно там; потом я использовал ее в танце кучеров в «Петрушке»; точно так же в «Петрушку» вошли казачок и трепак. В Печисках я слышал также много народной музыки, хотя это была, главным образом, музыка для гармони. (Музыка иного рода исполнялась редко, так как Ярмолинцы и Печиски были крестьянскими поселениями без буржуазии и без магазинов. По соседству кочевали цыганские таборы, но мне не довелось слышать какой-либо цыганской музыки; мои родители пугали меня цыганами: «Они похитят тебя жувезут в дальние края и ты никогда больше не увидишь маму и папу», – и я был напуган так сильно, что до сих пор боюсь их.)
Печиски были для меня несчастливым местом. Родители открыто выказывали предпочтение моему старшему брату Роману. Я жаждал любви, но никто из взрослых не замечал моего состояния (вероятно, поэтому в течение всей моей жизни я больше выражал свою любовь к детям, чем к взрослым). Моя тетка Екатерина была деспотом и тоже никогда не выказывала мне своей доброты, хотя справедливость требует отметить, что она обладала столь малым запасом этого качества, что его нельзя было делить на части. Кроме того, энергия тети Екатерины была в то время полностью направлена на то, чтобы портить жизнь невестке, очаровательной даме, урожденной Людмиле Лядовой, племяннице композитора. Тетя Екатерина «конфисковала» Людмилиного ребенка Алексея после смерти мужа Людмилы; это положение я сравнил бы с тем, в котором оказался Бетховен по отношении к своему племяннику, с той лишь разницей, что тетка Екатерина была совершенно лишена музыкальных способностей. Но не она представляла собой главную опасность в Печисках. Это отличительное свойство было закреплено за Павлой Васильевной Виноградовой, нашей с Гурием гувернанткой, самой надоедливой чумой времен нашего раннего детства.
Нам вообще не очень-то везло с гувернантками. Первой, которую я могу вспомнить, была француженка и к тому же хорошенькая, и посему (ив-за последнего качества, полагаю) она жила у нас недолго. Второй была англичанка, и это все, что я могу о ней вспомнить. За Англией последовала Швейцария в лице энергичной некрасивой старой девы, которая чересчур интересовалась нашим, мальчиков, видом в ванне. Когда мои родители обнаружили это и узнали о других ее склонностях, на ее место и веяли Виноградову, которая была синим чулком и мучила нас уроками. Она была самой неженственной женщиной, когда-либо мною виденной. У нее была прическа Bubikopf,[19]19
короткая стрижка (нем.)
[Закрыть]влажные и красные руки и отвратительным образом обкусанные ногти. Кроме того, она постоянно пребывала в возбужденном состоянии, и если тетка Екатерина или кто-нибудь из гостей спрашивал меня об уроках, стояла тут же, пристально глядела на меня и нервно помогала мне отвечать. Одно событие из времен виноградовской опеки все еще наполняет меня чувством унижения, и даже сейчас, когда я гляжу в перевернутый телескоп памяти, оно вызывает во мне чувство неловкости. Однажды вечером за обедом отец, вообще редко разговаривавший со мной, внезапно обратился ко мне с вопросом, какое новое слово я выучил на французском языке. Я покраснел, поколебался и выпалил – «parqwa»,[20]20
искаж. pourquoi – почему (фр.)
[Закрыть]а затем заплакал. Все засмеялись и стали меня поддразнивать – мои родители, братья, Берта, мегера Виноградова и даже Семен Иванович, прислуживавший нам за столом. С тех пор прошло три четверти века, и тех, кто смеялся, уже нет в живых. Однако я не могу забыть это происшествие, а прощать их теперь уже бессмысленно. (Не является ли этот инцидент одной из причин моих головных болей в обеденные часы – пример того, что Фрейд называл «Entfremdungsgefiihl»? [21]21
8 чувство отчужденности (кем.)
[Закрыть])
После 1892 г. я больше не бывал летом в Печисках. Вместо этого родители брали меня с собой в Германию, и я с удовольствием предоставил своим братьям пользоваться гостеприимством тети Екатерины. В последний раз я был в Печисках в 1895 г. Я был тогда вместе с родителями на курорте Хомбург, где мы получили из Печисок известие о смерти моего брата Романа. Мы уехали туда первым же поездом. (Помню, как на станции в Вене я служил отцу переводчиком; он говорил по-польски и не владел немецким.) В Проскурове нас ждали лошади, и мы проехали все 15 верст до дома тети Екатерины в молчании. Роман был погребен в Печисках. (Ш)
Р. К. Не в Печисках ли вы познакомились с вашей будущей женой, Екатериной Носенко?
И. С. Да, но теперь я не люблю говорить об этом: я боюсь предать что-то святое. С первого же часа, проведенного вместе, мы, казалось, отдали себе отчет в том, что в один прекрасный день поженимся – так, по крайней мере, потом мы говорили друг другу. Наши отношения, вероятно, всегда больше походили на отношения брата и сестры. Я был чрезвычайно одиноким ребенком и мечтал о сестре. Екатерина, которая доводилась мне кузиной, вошла в мою жизнь на десятом году жизни как долгожданная сестра. С того времени и до самой ее смерти мы были исключительно близки, ближе, чем иногда бывают возлюбленные, так как просто любовники могут оставаться чуждыми друг к другу, хотя и живут вместе всю жизнь и любят друг друга. (И действительно, самые сильные юношеские романы были у меня с другими девушками, и ни одна из них не стала столь близкой мне, как Екатерина Носенко. Кстати, в течение всей жизни я всегда бывал ближе с женщинами, чем с мужчинами, и женское общество неизмеримо больше предпочитаю мужскому. В этом я скорее представитель романской, нежели англо-саксонской расы, и терему отдаю предпочтение перед английским клубом, являющимся для меня таким же кошмаром, как казарма или монастырь.) В Печисках Екатерина была моим самым близким другом и товарищем в играх, что продолжалось и далее, вплоть до нашей женитьбы.
Помолвка была объявлена в Устилуге в октябре 1905 г. Забастовки, последовавшие за августовским укавом и восстанием на «Потемкине», затруднили железнодорожные передвижения, и я с большим трудом дождался надежного обратного поезда в Санкт-Петербург. В Петербурге всюду была вооруженная стража, и на время приостановилась даже доставка почты.
Екатерина Носенко родилась в Киеве в 1881 г. и провела детство в этом городе. С 1903 по 1906 г., т. е. за три года до нашей свадьбы, она жила в Париже, занимаясь постановкой голоса. У нее было небольшое, но приятное сопрано, и мувыка, безусловно, играла в ее жизни одну из ведущих ролей. К тому же она была очень хорошим нотописцем и в более поздние годы стала моим лучшим переписчиком; у меня все еще имеется ивящно переписанная ее рукой партитура «Байки про Лису». (Ее сестра Людмила тоже считалась «музыкальной» – нелепое выражение, – но для нее и для остальных членов ее так называемого «музыкального» семейства потребовалось довольно много времени, чтобы признать настоящей музыкой что-либо из написанного мною.)
Императорское законодательство запрещало браки между двоюродными братом и сестрой. Поэтому мы должны были найти кого-нибудь вроде подпольного священника у Грэма Грина,[22]22
Персонаж романа Грина «Power and Glory» («Власть и слава», на русск. не переведен.-* Ред.)%
[Закрыть]кто повенчал бы нас, не спрашивая докумецтов, выдающих наше родство. Такого священнослужителя мы откопали в Новой деревне близ Санкт-Петербурга. Мы поехали туда 24 января (11 по ст. ст.) 1906 г. на двух извозчиках и были обвенчаны в полдень. Никого из родственников на свадьбе не было, и сопровождали нас лишь Андрей и Владимир Римские-Корсаковы; они вместе с нами преклонили колени и держали над нашими головами золотые с бархатом венчальные венцы. Когда после церемонии мы вернулись домой, там на пороге нас ждал Римский. Он благословил меня, держа над головой икону, которую затем вручил мне в виде свадебного подарка. (Другим свадебным подарком были его уроки – хотя, по правде говоря, и до моей женитьбы он никогда не брал с меня денег.) Затем мы отбыли на Финляндский вокзал, где сели в поезд, отправлявшийся на Иматру, финскую Ниагару малого масштаба, излюбленное место посещения новобрачными. Иматра была морозная и белая, и хотя большие каскады воды продолжали низвергаться поверх скал, меньшие были скованы льдом и превратились в сосульки. Мы оставались на Иматре две недели, фотографируя водопады и катаясь на санях. В моей голове зарождалась музыка «Фавна и пастушки», и, вернувшись в Санкт– Петербург, я начал записывать ее. (III)
Р. К.Не опишете ли вы село Устилуг, его обитателей и путешествие в Устилуг из Санкт-Петербурга? Какие из ваших сочинений были написаны там?
И. С.Устилуг (от слова «устье») – название села, расположенного при слиянии небольшой речки Луга с большей рекой Буг. Обозначение «село» для него, пожалуй, велико. Это было всего лишь «местечко», как раз такого размера, чтобы служить резиденцией для почтового чиновника и полицейского. В 90-х гг. прошлого столетия доктор Гавриил Носенко, муж сестры моей матери (а с 1906 г. мой тесть), купил там винокуренный завод и несколько тысяч гектаров земли. Его имение было окружено лесами, реками и полями пшеницы, климат там был исключительно здоровый, и по этой причине меня и моего брата Гурия и посылали туда на летние месяцы с 1896 по 1900 г.[23]23
Я говорю «посылали», так как мы с братом жили там одни с нашими двоюродными сестрами, Екатериной и Людмилой Носенко, в то время как мои родители ездили в Печиски. За нами смотрела тетка наших кузин, Софья Вельсовская, неприятная женщина, и две похотливые польские горничные. (Мать Екатерины умерла от туберкулеза).
[Закрыть]Дом Носенко стоял на главном тракте, проходившем во Владимир-Во– лынск, вблизи от деревни Устилуг. После женитьбы я выстроил новый дом непосредственно на берегу Луги, примерно в километре от самого Устилуга. Особенностью этого дома, построенного по моему собственному плану, были два больших камина с трубами и балкон в сторону реки. С 1907 г., когда постройка дома была закончена, и вплоть до 1914 г., когда война отрезала меня от России, я проводил там хотя бы часть каждого лета. Устилуг был райским уголком для творчества, и я перевез туда из Санкт-Петербурга свой большой рояль Бехштейна. В самом деле, больше там нечего было делать, так как даже превратившись в «речного волка» и ежедневно занимаясь греблей, я так и не научился плавать. (Мои родители, боявшиеся болезней, привили мне страх перед водой, так как ребенком я несколько раз болел плевритом, и с момента рождения меня считали катастрофически восприимчивым к болезням.)
Население Устилуга – около 4000 душ – было чисто еврейским. Это была патриархальная община, непохожая на описанные у Исаака Бабеля или Шагала, самая уютная и дружная община, какую только можно себе представить. Я пользовался популярностью среди крестьян, так как Носенки дали им участок земли под кладбище, а моя жена основала деревенскую больницу и пригласила туда врача. (Врач, польский интеллигент по имени Станислав Бахницкий, и местный лесничий составляли все наше «общество».) Устилуг был религиозной общиной. Мужчины носили бороды и пейсы, одевались в долгополые лапсердаки. Должно быть, однако, эта община не была строго правоверной; я помню свадьбу, на которой гости танцевали с керосиновыми лампами в руках вместо канделябров. В Устилуге я особенно любил человека, некого г-на Бернштейна, который в свое время эмигрировал в Америку, разбогател там и вернулся обратно, чтобы стать самым большим патриотом местечка и владельцем особенно процветавшего тамошнего предприятия – кирпичного завода. Г-на Бернштейна больше знали под кличкой Золотые Зубы, однако, хотя во рту у него виднелось много золотых зубов, прозвище было связано не только с зубами. Я покупал у него кирпич и другие материалы для постройки дома и запомнил день, когда мы заключили сделку. Когда в его присутствии я стал довольно бесцеремонно обсуждать по-французски с моим шурином запрошенную цену, он внезапно сказал: «Господин Стравинский, вы можете говорить по французски, и я не пойму вас, но предупреждаю вас – не говорите по-английски», – что я счел весьма умным упреком. Не могу вспомнить, он или кто-либо другой из обитателей местечка дал мне скрипку, но, во всяком случае, я научился немного играть на скрипке именно в Устилуге.
Симфония в Ми-бемоль мажоре и Два этюда для фортепиано были написаны там же, в доме Носенко, а «Фейерверк», «Погребальная песнь», первый акт «Соловья» и «Звездоликий» – в моем новом доме. «Звездоликий» – непосредственно перед «Весной священной» и, частично, в период ее сочинения. Не могу сказать точно, какая часть «Ввсвш появилась в Устилуге, так как у меня не осталось набросков, но знаю определенно, что на начальную мелодию фагота я напал невадолго перед моим отъездом оттуда в Кларан. (Я подарил красиво переплетенные наброски «Весны» Мисе Серт вскоре после премьеры). Устилуг находился на расстояний'двух с половиной дней пути от Санкт-Петербурга, но большие купе в вагонах и неторопливая езда делали путешествие довольно комфортабельным. Поезд прибывал в Санкт-Петербург на Варшавский вокзал – постройка в итальянском стиле, откуда отходили поезда на Берлин и Париж. В более шикарных поездах были частные салон-вагоны, но даже в обычных поездах можно было резервировать отдельное купе. На железнодорожных станциях, указанных в справочниках, разносили еду из буфетов, что служило наибольшим развлечением в пути. Официанты – большей частью татары, – облаченные в белые передники, начиная с первых же звуков пыхтения приближавшегося паровоза, носились бегом, подобно санитарам скорой помощи. Еда тоже была прекрасной; сравнить еду в каком-нибудь ресторане с едой на железной дороге в России значило выразить похвалу этому ресторану. В буфетах можно было достать крымские вина и кавказское шампанское, а также изобилие всяких вкусных блюд. Главными станциями были Брест-Литовск, затем еще, 140 верст к югу, Ковель. В Ковеле пассажиры должны были пересаживаться на поезд, идущий на Владимир-Волынск, по короткой железнодорожной ветке. От Владимира-Волынска до Устилуга (12 верст) единственным видом транспорта были лошади, а после 1912 г. и автомобиль. Эту часть путешествия я вспоминаю как предательскую из-за песчаной дороги; однажды я застрял там на автомобиле. (III)
Р. К. Известно ли вам происхождение вашей фамилии?
И. С. «Стравинский» происходит от «Страва», названия маленького притока Вислы в Восточной Польше. Наша фамилия была раньше Сулима-Стравинские – Сулима это название другого притока Вислы, но когда Россия аннексировала эту часть Польши, «Сулима» по каким-то причинам было выпущено из нашей фамилии. Сулима-Стравинские были землевладельцами в Восточной Польше с тех времен, с каких это удалось проследить. В царствование Екатерины Великой они перебрались из Польши в Россию. (II)
Семья, Отец, Дом
Р. К. Что вам известно о ваших дедах и прадедах?
Л. С.Единственный прадед, о котором я кое-что слышал, это Роман Фурман, и знаю я о нем только то, что он был «высокопревосходительством», прибыл из Прибалтийского края и доводился также предком Дягилеву, благодаря чему с Дягилевым я состою в дальнем родстве. О моих дедах я знаю тоже очень мало. Игнац Стравинский славился главным образом своими эскападами с женщинами, и в детстве до меня дошли рассказы о его донжуанстве. Его амурные похождения не прекращались вплоть до глубокой старости, досаждая моему чрезвычайно добродетельному отцу. Он был поляком, следовательно – католиком, а бабушка, Александра Скороходова – православной; согласно русским законам, дети от родителей разного вероисповедания должны были быть православными, поэтому мой отец был крещен в православную веру. Римский любил поддразнивать меня, говоря: «Итак, имя вашего деда Игнац? Тут пахнет католиком». Кирилл Холодовский – дед со стороны матери – родился в Киеве и был малороссом, как называли киевлян. Он служил министром земледелия и состоял при знаменитом царском «Совете тридцати». Он умер от туберкулеза, и с тех пор этот недуг поражал членов нашей семьи: моя жена Екатерина Носенко, ее мать (моя тетка) и наша старшая дочь умерли от туберкулеза; моя младшая дочь и внучка провели многие годы в туберкулезных санаториях; сам я тоже страдал от этой болезни в. разные периоды жизни, серьезнее всего в 1939 г., когда я провел пять месяцев в санатории в Сансельмоз. (И)
Р. К. Что вы можете рассказать о своих родителях?
И. С. Я знаю только, что они познакомились и поженились в Киеве, на родине матери, где отец пел партии первого баса на сцене Киевского оперного театра. В бытность студентом юридического факультета Нежинского лицея мой отец обнаружил у себя хороший голос (бас) и слух. Он перешел ив лицея в Санкт-Петербургскую консерваторию, где поступил в класс профессора Эве– рарди; его школа пения была так же знаменита, как школа скрипичной игры Ауэра. По окончании консерватории отец принял приглашение Киевского оперного театра, на сцене которого пел несколько лет, пока не почувствовал себя подготовленным для подмостков сперного театра в Санкт-Петербурге. (II)
Р. К. Помимо отца, обладал ли кто-нибудь в предыдущих поколениях музыкальными способностями?
И. С~Думаю, что нет. По крайней мере, я никогда не слышал от отца или матери о каком-нибудь музыкальном таланте их родителей или дедов; мой отец считал свои музыкальные слух и память своего рода феноменом вопреки законам менделизма.[24]24
Т. е. наследственности. – Ред%
[Закрыть]Мне следовало бы, однако, добавить, что мать была настоящей пианисткой, хорошо играла с листа и в продолжение всей своей жизни понемногу интересовалась музыкой. (II)
Р. К. Как получилось, что вы родились в Ораниенбауме, иначе говоря, почему ваша еемья переехала туда из Санкт– Петербурга?
Я. С. Ораниенбаум был приятным приморским местечком, раскинувшимся вокруг дворца XVIII века. Он обращен лицом к Кронштадту, и родители отправились туда за месяц до моего рождения, чтобы насладиться воздухом раннего лета. После моего рождения мы никогда больше не возвращались в Ораниенбаум, и я никогда его больше не видел (если можно сказать, что я видел его тогда). Мой друг Шарль-Альбер Сэнгриа, критикующий «интернациональный стиль Стравинского», имел обыкновение называть меня «мэтр из Ораниенбаума». (II)
Р. К. Можете ли вы описать характер вашего отца?
И. С. О-о, он был не очень commode.[25]25
покладист (фр.)
[Закрыть]Он внушал мне постоянный страх, и это, я полагаю, сильно испортило мой собственный характер. Он был человеком необузданного темперамента, и жить с ним было трудно. Он терял контроль над собой, когда впадал в гнев – внезапно, не считаясь с тем, где находится. Помню, я испытал страшное унижение на улице курорта Хом– бург, когда он внезапно приказал мне вернуться в наш номер гостиницы – мне шел одиннадцатый или двенадцатый год, – а когда, вместо того чтобы сразу послушаться его, я надулся, он устроил тут же на улице громкий скандал. Он бывал нежен со мной лишь когда я болел – что кажется мне прекрасным оправданием для возможной у меня склонности к ипохондрии. Для > того ли, чтобы добиться от него ласки, или по другой причине, но в тринадцать лет я заболел плевритом, а затем некоторое время болел туберкулезом. В этот период отец совершенно переменился ко мне, и я простил ему все, что случалось прежде. Он, как мне казалось, чуждался не только своих детей, но и окружающих. Мертвым он произвел на меня большее впечатление, чем когда-либо в жизни. Однажды он упал на сцене театра жчерез некоторое время внезапно пожаловался на сильную боль в спине в месте, ушибленном при падении. Он отправился в Берлин для
лечения рентгеном, но рак – а это действительно был рак – настолько распространился, что надежды на выздоровление не оставалось. Через полтора года он умер на кушетке в своем кабинете, говоря: «Я чувствую себя так хорошо, совсем хорошо». Его смерть сблизила нас. (II)
Р. К. А каким характером обладали ваша мать и братья?
И. С. Из всей нашей семьи я был близок только с братом Гурием. По отношению к матери я испытывал только чувство «долга», а все мои симпатии были сосредоточены на няне Берте. Она была немкой из Восточной Пруссии и почти не говорила по– русски; немецкий язык был языком моей детской. Вероятно, мне следовало бы осуждать Берту за то, что она меня портила (вроде того, как Байрона, должно быть, портила Мей Грей в Эбер– дине), но я не осуждаю ее. Потом она нянчила моих детей, и к моменту смерти в Морж в 1917 г. исполнилось сорок лет ее пребывания в нашей семье. Я грустил по ней больше, чем позднее по матери* Если я вообще вспоминаю своих старших братьев, то помню лишь, как сильно они мне досаждали. Роман учился на юридическом факультете. В одиннадцатилетнем возрасте он заполучил дифтерит, что отозвалось на его сердце и через десять лет убило. Я считал его очень красивым и гордился им, но близость с ним была невозможна, так как он проявлял полное равнодушие к музыке.
Юрий – Георгий – был гражданским инженером и продолжал работать архитектором в Леницграде до самой смерти 1941 г. Мы не были близки с ним ни в детстве, ни позднее. После моего отъезда из России он никогда не писал мне, и в последний раз я видел его в 1908 г. Его жена, однако, написала мне однажды в Париж, а в 1925 г. их старшая дочь Татьяна навестила меня там. Юрий умер незадолго до немецкого нашествия, как мне стало известно от некоего г-на Бородина, друга старшего сына Рим– ского-Корсакова, обыкновенно присылавшего мне откуда-то с Лонг-Айленда[26]26
Район Нью-Йорка. – Ред.
[Закрыть]письма с новостями о моих друзьях в России; от него я узнал о смерти Андрея Римского-Корсакова (но я знал об этом также от Рахманинова), Максимилиана Штейнберга и, под конец, Юрия.
Подобно Роману и мне, Гурий начал карьеру в качестве студента юридического факультета. Однако он унаследовал голос и слух отца и решил стать певцом. Он предпочел не поступать в консерваторию, а учиться частным образом у знаменитого петербургского певца Тартакова; в 1912—14 гг. он пел как профессионал на сцене одного частного оперного театра в Санкт-Петер– бурге. К моему большому сожалению, я не слышал, его на сцене. Дягилев же слышал и считал Гурия хорошим певцом. У него был баритон, похожий по тембру на голос отца, но не такой низкий. Я сочинил для него романсы на стихи Верлена и всегда очень жалел, что он не дождался возможности исполнить их на эстраде. Он был призван в армию в начале войны 1914 г., послан на южный фронт с отрядом Красного Креста и умер от скарлатины в апреле 1917 г. Он погребен рядом о отцом на петербургском кладбище Александро-Невской лавры, позднее превращенном в некрополь деятелей литературы и искусства. Отец был похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря, а в 1917 г. его прах перенесли на кладбище Александро-Невской лавры, где он покоится вместе с Чайковским, Римским-Корсаковым, Гоголем и, кажется, Лесковым.
Я не видел Гурия с 1910 г., но после его смерти все же почувствовал себя очень одиноким. Детьми мы постоянно были вместе, и нам казалось, что пока мы вместе, все в мире идет хорошо. Мы встречали друг у друга любовь и понимание, чего были лишены со стороны родителей. Никто из нас не пользовался предпочтением, хотя Гурий некоторым образом, был Вениамином[27]27
Т. е., по Библии, поздним ребенком, любимцем. – Ред.
[Закрыть]нашей семьи. (II)
Р. К. Получил ли ваш талант признание у родителей?
И. С. Нет. Единственным членом семьи, верившим в мой талант, был дядя Александр Елачич. Думаю, что отец судил о моих перспективах на музыкальном поприще по собственному опыту и решил, что жизнь музыканта будет для меня слишком трудной. У меня, однако, нет причин осуждать его, так как до его смерти я еще ничего не написал, и хотя делал успехи в игре на фортепиано, было уже ясно, что я не стану пианистом-виртуозом.
Александр Елачич женился на сестре моей матери, Софье, за пять лет до женитьбы моего отца. Пятеро его детей поэтому были как раз настолько старше нас четверых, чтобы с избытком обеспечить нас насмешками и страданиями. Меня до сих пор возмущает их презрительное отношение к нам лишь в силу старшинства, и сейчас я даже немного торжествую, что пережил их всех. Сам же дядя Елачич относился ко мне хорошо. Он владел обширным поместьем с лесами в Самарской губернии к востоку от Волги, куда он приглашал нас проводить с ним летнее время. Кстати говоря, я сочинил там мою первую большую вещь – к счастью, потерявшуюся – Фортепианную сонату.
Четырехдневные ноевдки по Волге до Павловки (так называлось самарское имение Блачичей) принадлежали к самым счастливым дням моой жизни. Впервые я совершил это путешествие в 1885 г., но от него в моей памяти остался только портрет царя на стене нашей каюты (что заставило меня воскликнуть: «Кондуктор!», так как его фуражка и мундир походили на форму железнодорожного кондуктора). Вторая поездка произошла спустя 18 лет, и на этот раз моим спутником был Владимир Римский– Корсаков. С каждой стоянки мы посылали его отцу приветственные открытки: из Рыбинска, бело-золотого города с монастырями и поблескивающими куполами церквей – он походил на декорации из «Царя Салтана», когда вдруг представал перед глазами после крутого поворота реки; из Ярославля с его синими и золотыми церквами и желтыми казенными домами в итальянском стиле (недавно в Маниле у посла Болена [28]28
В марте 1959 г. – Ред.
[Закрыть]я видел цветные диапозитивы с видами Ярославля); из Нижнего Новгорода, где мы в окружении нищих монахов отправились пить кумыс (кобылье молоко).
Дядя Елачич, познакомивший меня с музыкой Брамса, обожал Бетховена и, я думаю, содействовал моему раннему пониманию этого композитора. На стене его кабинета висело два портрета, Ренана – дядя Елачич был либералом – и Бетховена (копия портрета Вальдмюллера). (В действительности же, когда я был маленьким, я не знал, что это Бетховен, пока однажды, играя среди песчаных дюн Александровского парка, не увидел одну старую женщину, лицо которой в точности походило на лицо портрета на стене дядиного кабинета, что заставило меня обратиться к дяде с вопросом, кто эта женщина.) Во всяком случае, я не поклонялся Бетховену ни прежде, ни потом, хотя природа его таланта и сочинений «человечнее» и понятнее мне, чем, скажем, у таких более «совершенных» композиторов, как Бах и Моцарт; мне кажется, я знаю, как творил Бетховен.[29]29
в таком стиле, уже показывает мою точку зрения, тогда как о Бахе^ я только и могу скаэать, какой он прекрасный, мудрый, «незаменимый».
[Закрыть]Увы, во
мне мало от Бетховена, хотя некоторые находят у меня нечто бетховенское. Кто-то даже сопоставил первую часть Героической симфонии (такты 272–275) с тремя аккордами, следующими за цифрой 173 в «Весне священной», с цифрой 22в «Байке про лису» и с аналогичной музыкальной фигурой в первой части Симфонии в трех движениях (такты 69–71). (И)
