Текст книги "Диалоги Воспоминания Размышления"

Автор книги: Игорь Стравинский

Жанр:

Философия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

Здесь не место подробно говорить о своеобразии индивидуальной трактовки додекафонии Стравинским. Достаточно ограничиться некоторыми его замечаниями: «Интервалы в моих сериях тяготеют к тональности; я мыслю вертикально [т. е. аккордов о. – М. Д.], и это, в известной мере, означает, что я сочиняю тонально». Он далее добавляет: «Школа Шёнберга, или, как ее теперь называют, додекафонная школа… одержима искусственной потребностью отрицания любого проявления «тональности», построенной, на трезвучии, – однако достигнуть этого очень трудно…» И наконец уточняет: «Все мои серийные вещи написаны в моей тональной системе». Из одних этих слов, ясно, сколь своеобразно подходит к данному вопросу Стравинский.^{[230]230

И поэтому, когда Стравинский выступает апологетом додекафонии и предрекает, что «новая музыка будет серийной» (см. стр. 280), он вступает в противоречие с собственной композиторской практикой, ибо догматическая додекафонная техника принципиально отвергает тональность.

[Закрыть]}

Не поступаясь своей индивидуальностью, хотя и ограничив тематику, он в поздний период творчества по-прежнему создает самобытные произведения: празднично светлый балет «Агон» (1954–1957), сочинение которого композитор приурочил к своему 75-летию, многогранное по «манерам» «Священное песнопение» (Canticum sacrum, 1955, крайние части 5-частного цикла битональны), кантату «Трени» на библейские тексты плача Иеремии (1958), задуманную как своего рода параллель к баховскому «Искусству фуги», опёру-балет «Потоп» (1962) в. духе средневековой мистерии, изобилующей красочно-иллюстративными моментами, и т. д.

Следовательно, художественные поиски Стравинского и в этот период интенсивно продолжаются, и пока еще трудно определить, в какой мере они обогатили его творчество в целом. Но уже сейчас, на мой* взгляд, проясняется один существенно важный момент.

Выше были разграничены три периода в творческой эволюции Стравинского.^{[231]231

По временной продолжительности их примерное соотношение: 15+30+15 лет.

[Закрыть]}Но становление и развитие личности художника – органичный процесс, он не укладывается в жесткие хронологические рамки. Тем более это относится к Стравинскому, в музыке которого, как я попытался показать, много скрещивающихся, пересекающихся образно-тематических, равно как и стилистических линий. Сам композитор отметил две кризисные вехи: первая, связана с теми годами, когда у него нарушились контакты с родиной, вторая – с необходимостью приспособиться к условиям существования в США.^{[232]232

Это признание опубликовано в 5-й книге «Диалогов». Стравинский особо подчеркивает значение первого кризиса, который определяет: «Утрата России и ее языка, как словарного, так и музыкального».

[Закрыть]}Однако это более факты личной биографии, нежели творческой, ибо дисциплина композиторского мьпйления Стравинского такова, что даже в эти кризисные годы он продолжал работать в ранее избранном направлении: признаки. второго («неоклассического») периода сформировались в недрах первого («русского»), а поворот к третьему наметился в некоторых сочинениях конца 40-х годов. Вместе с тем. сквозь ' все периоды проходит одна доминанта, которая проступает то в очевидном, своем более явном виде, то в скрытом, условно говоря, в подпочвенном слое. Это русское начало в музыке Стравинского.

Стравинский и Россия – еще недостаточно изученная тема. Я имею в виду не так называемый «русский период» его творчества и даже не его позже написанные произведения («Поцелуй феи», Скерцо a la rus$e),

в которых нашла отражение русская тематика. Я имею в виду другое – в знаменательные дни встречи с родиной в 1962 году Стравинский сказал: «У человека одно место рождения, одна родина… и место рождения является главным фактором в его ‘жизни».^{[233]233

Высказывание приведено в «Дневнике» Р. Крафта, образующем вторую часть четвертой книги «Диалогов».

[Закрыть]}К этим словам композитора, дважды формально сменившего подданство, следует прислушаться. Следует также напомнить, что он неоднократно подчеркивал: «… даже сейчас, через полстолетия после того, как я покинул мир, говорящий по-русски, я все еще думаю по-русски и говорю на других языках, переводя с него». И речь, и склад его– ума, и характер мышления были русскими. Он никогда не отрицал своей принадлежности к России и преемственных связей с ее художественной культурой не порывал, о чем убедительно свидетельствуют начальные главы публикуемых «Диалогов;). И разве могло все это не сказаться на его музыке – не только раннего, но и позднейших творческих периодов?

Это большой и сложный вопрос. Поэтому лишь выборочно сошлюсь ’ на некоторые примеры: Симфония in С (написана в канун второго кризиса в биографии композитора) выдает несомненно следы тоски по родине, что, в частности, сказывается на перекличке тематизма первой части с Первой симфонией Чайковского (близость «в русском духе» признавал и сам Стравинский). В следующей Симфонии – «в трех движениях» – слышны отзвуки музыки «Весны священной», а в 1965 году он написал Канон на тему русской песни для оркестра. Сильны на некоторых его произведениях отпечатки «ранних воспоминаний о церковной музыке в Киеве и Полтаве». И не только в Мессе, но и в «византийском» складе «Царя Эдипа» (в хорах которого заметно также влияние Мусоргского), и во второй части Canticum sacrum, а также в Симфонии псалмов, где, по словам Стравинского, он исходил из музыки лравославного, а никак не католического богослужения, причем заключительная фраза «Laudate Dominum» при сочинении им интонировалась с русскими словами «Господи. помилуй»; и в «Персефоне», задуманной специально во французском стиле, есть страницы, говорит он, напоминающие русскую пасхальную службу. Наконец, даже в итальянской «Пульчинелле» встречаем «рус– сицизмы»: так, ария d-moll тенора является по сути дела русским танцем, а ария сопрано ближе к Чайковскому, нежели к Перголези.

Здесь наудачу названы примеры, сознательно взятые из произведений разных лет. При более последовательном, целостном анализе музыкального наследия Стравинского несомненно удастся рельефнее определить сферу проявления русского начала в его творчестве, а также меру его значения. Сейчас же хочу отметить, что на протяжении долгой своей жизни он неоднократно испытывал острые приступы ностальгии, особенно сильно 0 °CJ16 йбСбЩеййя СССР, о Ч6М сШ бтКровбййо йобёдал.^{[234]234

См.: «Советская музыка», 1966, Jfc 12, стр. 132.

[Закрыть]}й не этой Лй, возможно, не до конца осознанной тоской по родине объясняются те нотки резиньяции, которые все сильнее слышатся в ряде интервью Стравинского 60-х годов?² И не потому ли звучит в них такая горечь, что на своем извилистом жизненном пути он не сумел последовать замечательным словам Дебюсси, обращенным к нему в письме от 24 октября 1915 года? Это напутствие гласило: «Будьте со всей мощью Вашего гения великим Русским художником. Так чудесно быть одним из сынов своей родины, быть связанным со всей землей; как связан с ней самый бедный крестьянин…»

Важным подспорьем в изучении творчества художника служат его высказывания – о себе, о своих эстетических взглядах, о предшественниках и современниках. Однако нельзя ставить знак равенства между этими высказываниями и художественным наследием мастера: его субъективное толкование собственных сочинений может расходиться с их объективной сущностью. Это в особенности приложимо к Стравинскому. На протяжении многих десятилетий его художественные симпатии и антипатии были прихотливыми и переменчивыми. А в зените славы он подчас щеголял резкой неожиданностью суждений и сравнений. В этом смысле к нему можно отнести меткое наблюдение, высказанное писателем Сомерсетом Моэмом: «Знаменитости вырабатывают особую технику общения с простыми смертными. Они показывают миру маску, нередко убедительную, но старательно скрывают свое настоящее лицо. Они играют роль, которую от них Ожидают, и постепенно выучиваются играть ее очень, хорошо, но глупо было бы воображать, что актер играет самЬго себя».^{[235]235

а В. Сомерсет Моэм. Подводя итоги. М., Изд. иностранной литературы, 1957, стр. 16.

[Закрыть]}Думается, что в «Диалогах». Стравинский снимает маску, открывая свое истинное лицо, хотя – если продолжить метафору – на лице этом еще остаются морщины – следы маски…

Сам Стравинский пишет: «В «Хронике» и в «Музыкальной поэтике»… гораздо меньше моего, нежели в «Диалогах»…» В другом месте он разъясняет, что «Хронику» записывал с его слов Вальтер Нувель, долголетний сотрудник Дягилева, «Поэтику» же помогали ему написать Петр (Пьер) Сувчийский и Алексис Ролан Манюэль, ученик и биограф Равеля.

Несколько слов об этих книгах.

«Хроника моей жизни» – автобиографическая повесть, ход изложения которой обрывается 1934 годом*—тем временем, когда Стравинский предполагал баллотироваться в академики Франции; отсюда, вероятно, ее

осторожный, иногда подчеркнуто вежливый тон в отношении коллег-совре– менников.^{[236]236

Издана на французском языке в 1935 г.

[Закрыть]}

«Музыкальная поэтика» представляет собой обработку лекций (числом шесть, с кратким эпилогом), прочитанных в бостонском Гарвардском университете в 1939–1940 годах.^{[237]237

Издана одновременно на французском и. английском языках в 1942 г.; 2-е, дополненное издание – в 1952-м.

[Закрыть]}Лекции эти полемически заострены, существенное в них сочетается с поверхностной бравадой парадоксами, есть в них и весьма недоброжелательные выпады против музыкальной культуры СССР (в гл. V). Такая неровность содержания, очевидно, объясняется нелегким положением, в которое попал Стравинский в первый год своего пребывания в США (больше он не выступал с публичными лекциями!).

Иное дело «Диалоги»: здесь, по сравнению с предшествующими книгами, он говорит раскованно, свободно. Правда, не так просто отделить Крафта, ставшего alter ego – вторым «я» Стравинского, от самого Стравинского. Тем не менее всюду, везде слышится его авторская речь, несмотря на направляющую руку Крафта.^{[238]238

Роберт Крафт (род. 1923 г.) – американский дирижер и музыкальный публицист, с 1948 г. секретарь Стравинского. Начало публикации их бесед положили «Ответы на 35 вопросов», опубликованные в 1957 г. в ФРГ журналом «Melos». Шесть книг «Диалогов» выходили из печати под разными названиями соответственно в 1959, I960, 1962, 1963, 1966 и 1969 if. Пятая книга, не вошедшая в наше издание, среди прочего, материала содержит краткие авторские аннотации к следующим произведениям Стравинского:* «Прибаутки», «Игра в карты», Симфония in С, «Орфей», «Похождения повесы», «Авраам и Исаак», Вариации для оркестра и др.

[Закрыть]}И прежде всего там, где композитор непринужденно импровизирует на заданные вопросы или предается воспоминаниям.

Чем старше становится Стравинский, тем охотнее он возвращается мыслями – в «Диалогах» – к годам детства и юности, проведенным в России. Это не только обычное у стариков стремление как ^ бы заново пережить свою молодость, дабы осознать, что ты сейчас и ты в прошлом – одно и то же лицо. Нет! Здесь скрыт более глубокий смысл: зов родины, возможно подсознательный, заставлял Стравинского воскрешать в памяти и отчий дом, и деревенский простор Устилуга – имения его первой жены Е. Г. Носенко (в бывшей Волынской губернии),⁴ и петербургские музыкальные впечатления. Недаром он восклицает: «Петербург занимает такую большую часть моей жизни, что я почти боюсь заглядывать в себя поглубже, иначе я обнаружу, сколь многое у меня связано с ним..»

Бережно и любовно он поминает своих учителей – прямых и косвенных, причем особо почтительно говорит о Римском-Корсакове (хотя ййогда й критикует его^{[239]239

Вообще отношение Стравинского к Римскому-Корсакову как учителю двойственное: с одной стороны, его привлекает личность Николая Андреевича, с другой же стороны, он не приемлет некоторых сторон его педагогической практики (с этих же позиций, в частности, он крайне субъективно отзывается о Петербургской консерватории в целом – см., например, стр. 46).

[Закрыть]}), и йейвмеййб подчбркиВаеФ cfeoto ирйвязаййость к наиболее чтимым им русским классикам – к Глинке и, Чайковскому. Стравинский тепло пишет и о Лядове, Витоле, с уважением – о Танееве, Стасове. Он благоговеет перед Пушкиным,^{[240]240

В этой связи вспоминается, как на встрече с ленинградскими музыкантами Игорь Федорович обронил меткое замечание: «Ни одна страна в мире не знает такого непосредственного, интимного отношения к поэту, как Россия к Пушкину. Ведь даже для немцев Гёте олимпиец». И как счастлив был Стравинский, когда ему преподнесли в дар слепок с посмертной пушкинской маски!.

[Закрыть]}его любимый писатель – Достоевский, но – совершенно неожиданно – он «восхищался и продолжает восхищаться Маяковским». И другое неожиданное признание: в дни юности «… из новых писателей я больше всего любил Горького и больше всего не любил Андреева».

Это лишь отдельные любопытные штрихи из многих высказываний Стравинского о русской художественной культуре, которые бесспорно заинтересуют внимательного читателя настоящего издания. Но он подметит и иное; вольно или невольно, в словах Стравинского сквозит подчас недооценка исторической роли русской музыкальной классики, хотя он высоко ценит Глинку (но именует его «русским Россини», а в «Музыкальной поэтике» – даже русско-итальянским композитором), сердечно отзывается о Чайковском (но, говорит он, «меня раздражала слишком частая тривиальность его музыки, и раздражался я в той же мере, в какой наслаждался свежестью его таланта и его изобретательностью в инструментовке»). Среди композиторов Могучей кучки он выделяет Мусоргского «с его гениальной интуицией», вспоминает, как в разговоре с Дебюсси они сошлись на том, что романсы Мусоргского – «это лучшая музыка из всей созданной «русской школой» (т. е. Могучей кучкой). И, несмотря на все свое преклонение перед личностью Римского-Корсакова, никак не может скрыть неприязни к его музыке. Поэтому не устает повторять, что Фантастическое скерцо происхождением более обязано Чайковскому, нежели Корсакову (хотя признает, что сказалось воздействие «Полета шмеля»), что в «Жар-птице» влияние названных композиторов поделилось поровну, что в «Фавне и пастушке» ничего от Римского-Корсакова нет, а «Петрушка» – это своего рода критика в адрес Могучей кучки, которую – что звучит кощунственно! – он обличает в «зачерствелом натурализме и любительщине».

В этих и аналогичных, суждениях Стравинский исходит из того, что в русской классической музыке существовало якобы два полярных, взаимоисключающих течения: «западническое» (Глинка – Чайковский) и «славянофильское» (Могучая кучка); первое он приемлет, второе отвергает, о чем подробнее говорит в «Музыкальной поэтике». Самого себя Стравинский бббгфиникает в русле пушкийСкой традиции «русской европейскобтй», если воспользоваться выражением литературоведа Б. Бурсова.^{[241]241

См.: Б. Б ур сов. Национальное своеобразие русской литературы. Л., «Сов. писатель», 1967, стр. 12.

[Закрыть]}

Не будем подробнее останавливаться на данной музыкально-исторической концепции Стравинского – ее произвольность и ложность очевидны. Очевидна и пристрастная субъективность ряда его оценок, характеристик. В своей прямолинейности он бывал и резок, нетерпим. Желая как-то оправдать несправедливость подобных выпадов (в частности, против Глазунова, Прокофьева), он недавно сказал: «…Я, наконец, решился высказать свое мнение о некоторых людях, злословивших обо мне в течение полу столетия».^{[242]242

  Из письма от 14/VIII 1964 г. редактору журнала «Listen»; перепечатано в 5-й книге «Диалогов».

[Закрыть]}К тому же присущая ему склонность к иронии привносит саркастическую интонацию в обрисовку даже тех людей, с которыми он некогда находился в дружеских отношениях. Справедливости ради все же следует отметить, что Стравинский часто иронизирует и по поводу собственной персоны, свидетельством чему, например, может служить публикуемая в основном тексте книги сравнительная таблица типичных свойств, присущих, в представлении Стравинского, ему самому и его антиподу Шёнбергу.^{[243]243

  См. стр. 109–111.

[Закрыть]}Он простирает свою «автоиронию» до того, что, почтительно именуя Шёнберга Моисеем, называет себя Аароном.^{[244]244

  Помимо того, здесь можно усмотреть косвенный намек на оперу Шёнберга «Моисей и Аарон», в которой Аарон потворствует поклонению Золотому тельцу, за что (не по библейскому сказанию, а в опере Шёнберга!) он проклят Моисеем.

[Закрыть]}

«Все это, – заключает Стравинский, – не более, как приятная игра в слова». Но все же за такой «игрой» скрыт более глубокий смысл. Он заключается в том, что Стравинский на склоне лет во многом не удовлетворен и своим временем, и собой. Разве не звучат горестной жалобой следующие размышления 80-летнего старца: «Я был рожден не вовремя. По темпераменту и склонностям мне надлежало, как Баху, хотя и. иного масштаба, жить в безвестности и регулярно творить для установленной службы… Но я выжил, – правда, не неиспорченным, – несмотря на торгашество издателей, музыкальные фестивали, граммофонные цластинки, рекламу – включая мою собственную, – дирижеров, критиков и все недоразумения концертных исполнений…».^Б

Стоит ли после этого удивляться, что Стравинский не щадил и современников? Например, с симпатией говоря о Хиндемите и некоторых его произведениях, ой одновременно замечает: «Но я также слышал его вещи, которые столь же сухи и непереваримы, как картон, и столь же малопитательны». Наотмашь бьет он Рихарда Штрауса: «Я бы хотел подвергнуть все одеры Штрауса любому наказанию, уготованному в чистилище для торжествующей банальности. Их музыкальный материал, дешевый и бедный, не может заинтересовать музыканта наших дней». Нередко здесь много от «игры в слова», от острословия, столь свойственного Стравинскому – светскому человеку и наложившего особый (я б*>1 сказал; внешне артистический) отпечаток на некоторые его музыкальные сочинения… ^{[245]245

Кстати, острословием Стравинский отличался и в молодые годы: разочаровавшись в Глазунове, он как-то обронил замечание, что тот «всего-навсего Карл Филипп Эммануил Римский-Корсаков», за что Глазунов, которому досужие люди сообщили этот каламбур, на долгие, годы невзлюбил Стравинского. Но, вероятно, для взаимной антипатии имелись и более глубокие причины: слишком разными были их художественные склонности!

[Закрыть]}

И тем не менее Стравинский – превосходный мемуарист с редкой для такого преклонного возраста цепкой памятью, пластичной и образной речью, ясностью анализирующей мысли. Невольно проникаешься уважением к целенаправленной способности мастера отбирать, перерабатывать, ассимилировать разнороднейшие жизненные впечатления. А ведь где только Стравинский не побывал, и с каким огромным количеством людей – разного масштаба и профессий – он сталкивался! Это живописцы и деятели театра, поэты и философы, высокопоставленные государственные деятели, (вплоть до Муссолини, который вызвал у Стравинского чувство омерзения) и скромные ученые. Охотно он рассказывает о художниках (вообще зрительные впечатления и ассоциации у него очень стойки – об этом будет сказано дальше), особенно о тех, с кем работал в театре. Это Головин, Бакст, Рерих, Бенуа, Шагал, это его друг Пикассо, Модильяни. Далее это деятели балета: Дягилев (которого не щадит язвительный язык Стравинского, хотя он был с ним дружен и отдает должное его исканиям в балете), Вацлав Нижинский, Бронислава Нижинская (очень ценимая Стравинским как балетмейстер), Фокин (его он не любит), Мясин, Баланчин (о которым тесно связан до последних лет). Поэты и писатели: Ромен Роллан, Поль Валери, Андре Жид и многие другие.

Естественно, обширнее всего список композиторов: от Сати, Дебюсси и Равеля до Хиндемита, Шёнберга и Вареза – всех не перечестьI Эти зарисовки – то более пространные, то краткие – и сами по себе любопытны, как свидетельство остро наблюдательного современника, и представляют бесспорный интерес для уяснения личных вкусов Стравинского. Не меньший интерес вызывают его суждения о композиторах прошлых времен. Здесь также встретим немало неожиданного.

Стравинский превозносит сейчас музыку далеких исторических эпох. Он с наслаждением изучает творения Ars nova XIV века (Гйльома де Машо), композиторов франко-фламандской школы, английских мастеров XVI века (Бёрда, Таллиса), итальянских мадригалистов (Джезуальдо ди Веноза), Куперена, Шютца, Баха. Из венских классиков очень ценит симфонии и квартеты Гайдна, раннего «симфонического» и позднего «квартетного» Бетховена. Мечта Стравинского («боюсь, никогда не осуществится», – признается он) – продирижировать первыми четырьмя и Восьмой симфонией Бетховена, а также его «Фиделио». Восьмая симфония, – по его словам, – «чудо тематического произрастания и развития».

И далее: «В восемьдесят лет я обрел новую радость в Бетховене, и Большая фуга кажется мне теперь – так было не всегда – совершенным чудом. Как правы были друзья Бетховена, убедившие его выделить ее из опуса 130, так как она должна стоять отдельно – это абсолютно современная музыкальная пьеса, которая останется современной навсегда».

Шуберт – любимейший автор Стравинского еще со студенческих времен, когда он особенно увлекался его песенными циклами. Ныне он восхваляет Четвертую симфонию (c-moll, Трагическую): «В этой симфонии ощущение взаимосвязи отдаленных тональностей, мастерство Шуберта в гармонизации, его способность к разработке сравнимы только с аналогичными качествами Бетховена. Этот шедевр указывает на контрапунктические склонности композитора, так никогда и не развившиеся, но в то же время превосходит позднейших авторов по зрелости хроматического языка».^{[246]246

Стравинский питает также пристрастие к хроматизмам в музыке Моцарта. «Хроматизм, – добавляет он, – для каждого современного композитора имеет особое значение».

[Закрыть]}

«Шуман – композитор, к которому я питаю личную слабость, – говорит Стравинский, – но симфония не его сфера». У Мендельсона его привлекает элегантность стиля: «Об этом свидетельствует мое Фантастическое скерцо, но Вебера я оценил только в 20-х годах, на спектакле «Фрей– шюца» в Праге… После спектакля я ознакомился со всей музыкой Вебера й вслед за тем обнаружил, что его фортепианные сонаты, вероятно, распространили свои чары на мое «Каприччио», во всяком случае на ритмический замысел этого произведения». Вообще он питает пристрастие, – как это ни удивительно, – к компо8иторам-«мелодистам» (по его мнению, Берлиоз и Вагнер лишены этого дара). В «Музыкальной поэтике» (гл. II) Стравинский парадоксально возвеличивал эа мелодический дар Беллини и Гуно (в противовес Бетховену!). Теперь он говорит об этом скромнее: «Что касается Гуно, то, признаюсь, я когда-то был сильно увлечен его даром мелодиста, но этим вовсе не хотел сказать, что сочувствовал его бесцветности..»

Однако, чем сильнее выражена сущность романтизма XIX века, тем. больше противодействия вызывает она у Стравинского. Сторонник порядка, логически обоснованного плана композиции и рациональной обусловленности всех ее деталей, он особенно нетерпимо высказывается о Берлиозе и Вагнере, в которых видит воплощение романтических извращений и порожденного ими произвола в музыке.^{[247]247

  На встрече с ленинградскими музыкантами Стравинский сослался на слова Римского-Корсакова о том, что у Берлиоза «неуклюжие басы». «И это совершенно верно», – веско подтвердил Стравинский»

[Закрыть]}Ему претит любое проявление романтической литературщины. В борьбе с ней он некогда высказал суждение, будто выразительность «никогда не была свойством, присущим музыке».^{[248]248

  См.: Игорь Стравинский. Хроника моей жизни, стр. 99.

[Закрыть]}Теперь он сожалеет, что это замечание было «чересчур разрекламировано». Музыка говорит сама за себя – таков смысл. его замечания; оно отрицает, говорит он сейчас, не музыкальную выразительность, а ценность словесных заявлений о ней. По его мнению (на наш взгляд, слишком категорично высказанному), музыкальные образы нельзя перевести в ряд словесных определений и метафор.^{[249]249

  Он призывает «любить музыку ради нее самой» (там же, стр. 233).

[Закрыть]}Ибо, в отличие от романтиков, Стравинский не усматривает прямых параллелей между образной структурой музыки и литературы. «Во всяком случае, – замечает он, – музыкальная форма гораздо ближе к принципам математики, чем литературы, – возможно, не к самой математике, однако, к чему-то безусловно похожему на математический принцип мышления». Более того: несмотря на широкую литературную начитанность и любовь к поэзии, Стравинский в своей музыке не пользуется литературными ассоциациями. Слово в его творческом процессе – скорее звуковой (фонетический) строительный материал, нежели конденсат смысла: «Когда я работаю над текстом в музыке, мои слюнные музыкальные железы приводятся в движение звучаниями и ритмами слогов».³ Он ставит также во взаимосвязь поэтическую размеренность с ритмической упорядоченностью музыки и нередко создает свои инструментальные бестекстовые сочинения, вдохновляясь той или иной манерой стихосложения.^{[250]250

  Так," музыка «Аполлона Мусагета» вдохновлена ритмом александрийского стиха, который композитор познал через Пушкина, Концертный дуэт для скрипки и фортепиано – метрикой античной пасторальной (буколической) поэзии и Т. Д.

[Закрыть]}

Зрительные представления, преимущественно в их динамической смене, оказывают на музыку Стравинского значительно большее. влияние, нежели литературные. Показательно, что на вопрос Крафта – «не была ли когда-нибудь подсказана вам музыка или музыкальный замысел зрительным впечатлением от движения, линии или рисунка?»– Стравинский, не обинуясь, отвечает: «Бессчетное число раз!»

Наиболее очевидный пример —8 известных гравюр Хогарта, послуживших отправным стимулом для написания оперы «Похождения повесы». Но выясняется также, что начало финала Симфонии псалмов «было инспирировано видением колесницы Ильи-пророка, возносящегося на небеса», что многое в музыке сценической мистерии «Потоп» определяется зрительными образами, что вторая из Трех пьес для струнного квартета «подсказана» движениями популярного клоуна по прозвищу «маленький Тич», которого Стравинский видел в Лондоне в 1914 году, и многое другое. И разве не характерно в этом отношении зарождение балета «Петрушка», которому предшествовал замысел «Концертштюка» для рояля с оркестром: «Когда я сочинял эту музыку, перед глазами у меня был образ игрушечного плясуна, внезапно сорвавшегося с цепи, который своими каскадами дьявольских арпеджио выводит из терпения оркестр, в свою очередь отвечающий ему угрожающими фанфарами…»^{[251]251

«Хроника моей жизни», стр. 72. Этот замысел лег в основу 2-й картины балета.

[Закрыть]}Й последний пример: после сочинения «Петрушки» прошло полвека, а для Стравинского, использующего ныне додекафонную технику, даже интервалы в сериях представляются чем-то материальным, в зримой; осязаемой оболочке!. ⁹

Не отсюда ли его долголетняя привязанность ft графической чистоте движений в балете, причем именно классическом? Не отсюда ли интерес к ритмической акцентности, переводящей мимический жест (артикуляцию, пластику тела) во внутренний план – в «жест» интонационный?^{[252]252

Указанная взаимосвязь анализируется в работах известного филолога

[Закрыть]}Не отсюда ли, наконец, если воспользоваться излюбленным определением Б. В. Асафьева, мускульно-моторная энергия музыки Стравинского, основанная на изобретательном акцентном варьировании мотива, с таким совершенством воплощенном еще в «Свадебке»? И не эту ли взаимосвязь внешнего движения с внутренним разумеет Стравинский, когда отказывается верить тем, кто слушает музыку с закрытыми глазами («они в этот момент предаются воспоминаниям»): по его убеждению, движения исполнителя помогают музыкальному восприятию.

Энергия двигательного импульса – характернейшая черта музыки Стравинского. Его задача – организовать ее пульсацию в длении путем взаимосвязи и смены фаз развития, фактур, ритмических акцентов, мотив– ных структур. «Музыка устанавливает порядок между нами и временем», – говорит он, и музыкально-ритмическую упорядоченность будет сравнивать со стихосложением в поэзии. Именно тут коренятся особенности его «манер», всегда ясно осознанных, тщательно соразмеренных и продуманных.

" В разработке разных «моделей» он выступает убежденным сторонником традиции. Стравинский поэтому изъявляет резкое неудовольствие, когда его называют революционером в музыке. «Я столь же академичен, как и современен, – утверждает он в «Музыкальной поэтике» (гл. IV), – и не более современен, чем консервативен». А сколько в свое время несправедливого было сказано о нем в связи с этой проблемой! На деле же он не устает повторять: «Традиция – не завершение прошлого, а живая сила, одухотворяющая современность..: Живая диалектика требует, чтобы обновление и традиция развивались совместно, во взаимопомощи… Традиция-понятие родовое; она не просто «передается» от отцов к детям, но

п£ё*е£пе6&ет &йЗйенныи процесс: ро&дйё*ся, растёт, дос*йгаёт ЭДейоСФй, идет на спад и, быть может, возрождается… Истинная традиция живет в противоречии… Каждый художник ощущает свое наследство (которое оставлено нам не по завещанию), как хватку очень крепких щипцов».

В таком понимании художественной традиции Стравинский последователен– он утверждал это и в своих предшествующих книгах. Например, в гл. III «Музыкальной поэтики» читаем: «Традиция решительно отличается от привычки, пусть даже прекрасной, потому что привычка приобретается бессознательно и является механическим фактором, тогда как традиция осуществляется в результате сознательного и обдуманного отбора… Традиция бесконечно далека от того, чтобы быть лишь повторением пройденного – она подтверждает реальную живучесть того, что сохраняется. Она напоминает семейное наследство, которое дается с тем условием, чтобы оно приносило плоды, прежде чем его можно будет передать потомству. Брамс родился на 60 лет позже Бетховена. Дистанция между ними во всех отношениях очень большая; поэтому они не облекаются в одеяния одного образца. Однако, не заимствуя ничего из одеяний Бетховена, Брамс следует бетховенской традиции. Заимствование приемов не имеет ничего общего с сохранением традиции. Приемы сменяются, а чтобы создать новое, продолжают традиции. Так традиция обеспечивает непрерывность творческой эволюции».

Для творческого развития традиции требуется, естественно, вдохновение. Но Стравинскому претит все, что граничит с неопределенным, туманным, нарочито выдуманным, извне, не из самой музыки привнесенным. Вот что его отвращает от некоторых тенденций в романтической музыке и что делает его ярым противником любого проявления декадентства в искусстве. Во всех своих книгах он утверждает, что искусство основано на преднамеренном порядке.^{[253]253

} Об этом свидетельствует письмо к Б. Г. Каратыгину, в котором Стравинский называет Шёнберга «поистине замечательным художником нашего времени» (см.: Б. Г. Каратыгин. Жизнь, деятельность, статьи и материалы. Л., 1927, стр. 232), а также тот факт, что в 1913 г. он убедил Равеля, с которым проживал тогда совместно в Швейцарии, написать произведения для голоса с инструментальным ансамблем, аналогичным «Лунному Пьеро». Так родились «Три вокальные поэмы на стихи Малларме» Равеля и «Три поэмы из японской лирики» Стравинского. См. стр. 106 настоящего издания, где Стравинский делится своими впечатлениями от фотографии, где вместе сняты Берг и Беберн.

[Закрыть]}Он любит сочинять в строгих рамках, и чем они теснее, тем сильнее разгорается вдохновение, или, по Стравинскому, страсть к изобретению. В «Музыкальной поэтике» (гл. I)

* он пишет: «Поймем друг друга правильно: я первый признаю, что дерзание является движущим импульсом в нашей столь прекрасной и обширной деятельности; с тем большим основанием этот импульс не следует опрометчиво ставить на службу беспорядка и грубых вожделений, имеющих целью произвести сенсацию любой ценой. Я одобряю дерзание; ему нет границ, но нет границ и вреду от произвола».

Приведенные слова были сказаны в 1939 году. Тогда Стравинский входил в полосу кризиса, был обуреваем многими сомнениями. Спустя примерно 10–12 лет он пришел к мысли еще более оградить себя от «вреда

произвола» й сковал свою страсть к «изобретению» строгймй правйламй 12-тоновой композиции. А возможно и наоборот: он обратился к ним, дабы разжечь свою угасающую страсть в оковах этих правил. Неразрешимый вопрос! Туго стянутый узел противоречий не так-то просто распутать…

Обратимся к фактам.

Известно, что личные отношения между Стравинским и Шёнбергом сложились крайне неудачно. Они встретились лишь единожды – в 1912 году, на исполнении в Берлине «Лунного Пьеро», произведшего сильное впечатление на Стравинского.¹ После войны эти по тому времени антиподы современной музыки обменялись несколькими письмами, а затем произошел разрыв. Предоставим слово Стравинскому: «В 1925 году он написал очень гадкое стихотворение обо мнб, хотя я почти простил его из-за того, что он положил его в основу такого замечательного канона». Речь идет о «Трех сатирах» для смешанного хора без сопровождения ор. 28 Шёнберга, в третьей из которых композитор (он же автор текста) недвусмысленно намекает на Стравинского, едко высмеивая неоклассицистские увлечения некоего Модернского. Обида была глубокой, в результате контакты порваны, каждый не упоминает даже имени другого. Свидание не состоялось и в американском изгнании, хотя они жили примерно 11 лет в Калифорнии на расстоянии около 15 километров. «Через два дня после смерти Шёнберга, – рассказывает Стравинский, – мне довелось посетить дом г-жи Малер-Верфель и видеть там снятую с Шёнберга еще сырую посмертную маску».^-

Вслед за тем у Стравинского сразу же вспыхивает дотоле отсутствовавший интерес к творчеству Шёнберга и его ближайших учеников Альбана Берга (умер в 1935 г.) и Антона Веберна (трагически погиб в 1945 г.). Человек увлекающийся, до старости сохранивший юношескую ^свежесть восприятия, он предается' изучению их творений. Более того, они влекут его к себе как этически цельные личности: ему, баловню успеха, импонирует их духовная независимость, бескомпромиссное, отношение к жизни. Он все чаще упоминает их в своих интервью, в публикуемых беседах с Крафтом. Ни о ком из своих современников Стравинский не говорил столь тепло, порой даже несвойственным ему торжественно-приподнятым слогом.²

Но так ли уж покорён он их музыкой?

Берг ему, очевидно, наименее близок: по собственным словам, он не приемлет «органически чуждый эмоциональный «климат» его музыки». В частности, в связи с «Воццеком», которого называет шедевром, Стравинский деликатно указывает, что «страстную эмоцию» можно выразить более строгими и сдержанными средствами, и в качестве примера приводит восточных мастеров-миниатюристов эпохи Тимуридов. В одной из та– йих миниатюр «любовники смотрят друг на друга каменным взглядом, но мужчина бессознательно прикасается пальцем к своим губам, и для меня это наполняет картину таксой же страстью, как. crescendo molto в «Воццеке»…» В этих словах содержится косвенная критика экспрессионизма, чуждого Стравинскому.

Несравненно больше творческих импульсов извлек он от столь необычной, эзотерической сферы музыки Веберна, который рисуется ему «стоящим в тиши и взирающим на горы…» Эта далекая от жизненных прообразов сфера поразила воображение Стравинского: $едь ей противоположна его собственная цузыка – «вещная», «зримая», проникнутая мускульной энергией, деятельной, активной. Именно потому он внимательно вслушивается в кристаллическое звучание веберновских партитур; его, фанатичного поклонника «художественного порядка», они покоряют и своей конструктивной отточенностью, предельной завершенностью деталей, афористическим лаконизмом. При первом знакомстве с музыкой Веберна она представилась ему своего рода откровением, а ее автор – неким Мессией (см. стр. 112). Но когда схлынула волна восторженного удивления «первооткрывателя»– а в 50-х годах, еще раз подчеркнем это, Стравинский впервые для себя открыл Веберна! – он, при всем уважении к нему, уже критичнее говорит о его творчестве. Так, в содержательном, пространном интервью, данном в 1965 году и. озаглавленном «Десять лет спустя», отмечается «несоответствие [его и Веберна. – М. Д.] темпераментов»; ему теперь «надоедают эти molto ritenuto, molto espressivo, замирающие окончания-фраз»; я в вокальной музыке он находит «налет привлекательности»., которую не любит; не нравятся ему и некоторые эпизоды перед концом Первой кантаты и пассажи параллельными интервалами в 5-й части Второй кантаты («банальные гармонии») и «малое ' разнообразие форм», и т. д.^{[254]254

См.: Anton von Webern. Perspectives. Seattle and London, 1966, pp. XIX–XXVII. Перепечатано в 5-й книге «Диалогов».

[Закрыть]}

Назад к карточке книги "Диалоги Воспоминания Размышления"