Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

 
В некий Дея месяца день, что был короче
Ночи Тира месяца, самой краткой ночи,—
 
 
Хоть все дни недели он красотой затмил,
Это пуп недели был – красный вторник был,
 
 
День Бахрама – рдел он, блеском равен был огню, [319]319
  День Бахрама – рдел он, блеском равен был огню… – Бахрам —имя собственное и старое иранское название планеты Марс, покровителя вторника (ср. французское Mardi – Martis dies; на Востоке эта традиция не сохранилась). Вторнику соответствует красный цвет.


[Закрыть]
Ну, а шах Бахрам был тезка и звезде и дню…
 
 
В этот день все красное шах Бахрам надел,
К башне с красным куполом утром полетел,
 
 
Там розовощекая славянская княжна [320]320
  Там розовощекая славянская княжна… – В подлиннике даже «краснолицая», что, однако, имеет по-персидски и значение «радостная, счастливая». Славяне и русы у Низами всегда упоминаются в сочетании с красным цветом. Трудно, однако, решить, случайно это или у Низами были сведения об одной этимологии слова «рус» («красный») и роли красного цвета в славянском фольклоре. Возможно, он почерпнул такие сведения в трудах арабских географов X века.


[Закрыть]—
Цветом сходна с пламенем, как вода – нежна —
 
 
Перед ним предстала, красоты полна,
Словно заблистала полная луна.
 
 
Только ночь высоко знамя подняла
И на своде солнца шелк разорвала,
 
 
Шах у девы-яблони, сладостной, как мед,
Попросил рассказа, что отраду льет
 
 
Слушателю в сердце. И вняла она
Просьбе, и рассказывать начала она:
 
 
«Ясный небосвод – порог перед дворцом твоим,
Солнце – только лунный рог над шатром твоим.
 
 
Кто стоять дерзнет перед лучом твоим?
Пусть ослепнет тот под лучом твоим!»
 
 
И, свершив молитвы, яхонты раскрыла
И слова, как лалы, к лалам приобщила.
 

 
Начала: «В земле славянской был когда-то град,
Разукрашен, как невеста, сказочно богат.
 
 
Падишах, дворцы и башни воздвигавший в нем,
Был единой, росшей в неге, дочери отцом,
 
 
Околдовывавшей сердце, чародейноокой,
Розощекой, стройной, словно кипарис высокий.
 
 
А вздохнет – и кипарисом всколыхнется стан,
Лик прекрасный разгорится, как заря румян.
 
 
Не улыбкой сладкой только и красой она,—
Нет, – она в любой науке столь была сильна,
 
 
Столь искушена, что в мире книги ни одной
Не осталось, не прочтенной девой молодой.
 
 
Тайным знаньям обучалась; птиц и тварей крик
Разумела, понимала, как родной язык.
 
 
Но жила, лицо скрывая кольцами кудрей,
Всем отказом отвечая сватавшимся к ней.
 
 
Та, которой в мире целом равной не сыскать,
Разве станет о безвестном женихе гадать?
 
 
Но когда молва по свету вести разнесла,
Что с высот Ризвана к людям гурия сошла,
 
 
Что ее луна и солнце в небе породили,
А созвездья и планеты молоком вскормили,—
 
 
Каждый был великой страстью к ней воспламенен,
И мольбы любви помчались к ней со всех сторон,
 
 
Взять один пытался силой, золотом другой,
Ничего не выходило. Падишах седой,
 
 
Видя дочки непреклонность, выбился из сил,
Но спастись от домогательств средств не находил.
 
 
А красавица, которой был на свете мил
Только мир уединенья, чьей душе претил
 
 
Пыл влюбленных, отыскала гору в тех краях —
Крутобокую, с вершиной, скрытой в облаках.
 
 
Замок на горе воздвигла, где клубится мгла…
Скажешь ты: на круче горной выросла скала.
 
 
И она отца просила – отпустить ее.
Тот, хоть не желал разлуки, детище свое
 
 
Отпустил: как соты меда, спрятал в замке том,
Чтоб назойливые осы не влетали в дом.
 
 
Этот замок над обрывом каменным стоял,
В небо бронзовые башни грозно он вздымал.
 
 
В высоте над облаками он витал, как сон,
Опоясан пропастями, крепко защищен.
 
 
И оттоль княжна разбою тропы заперла,
Глотки алчные заткнула, хищных изгнала.
 
 
Но когда в том замке стихли все тревоги в ней,
Диво-дева отвратила душу от людей.
 
 
И поставила у входа в горное нутро
Много грозных талисманов, созданных хитро.
 
 
Из гранита и железа – замка сторожа
Высились, мечи в ладонях кованых держа.
 
 
Смельчака, который входа в замок тот искал,
Талисман – меча ударом – тут же рассекал.
 
 
А врата твердыни, к небу высившей отвес,
Для людей незримы были, как врата небес.
 
 
И была хозяйка замка – пери красотой —
Рисовальщицей китайской царской мастерской.
 
 
Челке гурии подобный – был калам ее
Полем раковин, дающим перлам бытие.
 
 
И княжна однажды краски и калам взяла,
В рост на белый шелк свой образ светлый нанесла.
 
 
На шелку, как бы из света, тело соткала,
И в стихах прекрасных надпись, как узор, сплела:
 
 
«Если в мире кто желает мною обладать
И твердынею, которой силою не взять,
 
 
Пусть, как бабочка, бесстрашно он летит на свет,
Пусть он будет храбрым. Места здесь для труса нет.
 
 
Пусть вся жизнь на трудный будет путь устремлена,
И четыре ты условья соблюди сполна:
 
 
Имя доброе, во-первых, доброту имей.
Во-вторых, умом раскинув, победить сумей
 
 
Чары грозных талисманов, ставших на пути.
В-третьих, – коль, разрушив чары, сможешь ты пройти,
 
 
То найди ворота. Мужем станет мне лишь тот,
Кто ко мне не через крышу, через дверь войдет.
 
 
И четвертое: направься в город. Буду там
Ждать тебя я и загадки трудные задам.
 
 
Только тот, кто все условья выполнит вполне,
Только тот отважный витязь мужем будет мне.
 
 
Но погибнет тот, кто, взявшись, дела не свершит.
Пусть он был велик, – унижен будет и убит».
 
 
К городским воротам лунный образ прикреплен,
Кто его хоть раз увидел – навсегда влюблен.
 
 
И молва о нем все страны мира обошла,
Вновь князей и падишахов с места подняла.
 
 
Бросив трон, презрев величье, из любой страны
Скачут, притчей необычной воспламенены.
 
 
Этих нрав сгубил горячий, молодость – других.
Всякий жизнь бросал на ветер. И не стало их.
 
 
Всюду строится из камня городов стена,—
Этот город окружила черепов стена.
 
 
Некий юноша в то время благородный жил,
Хитроумный и прекрасный, смелый, полный сил.
 
 
Для его стрелы добыча – что онагр, что лев,
Как-то, жаждою охоты в сердце возгорев,
 
 
Он поехал в поле – сходен с юною весной,
Увидал волшебный облик девы над стеной,
 
 
Но, прекрасный женский облик с головы до пят
Окружая, угрожая – головы висят.
 
 
«Как бегу? Куда укроюсь, – юноша вздохнул,—
От жемчужины, хранимой стаею акул?
 
 
Если страсть моя от сердца прочь не отойдет,
Голова на плахе жертвой страсти упадет.
 
 
И хоть облик тот прекрасный душу мне томит,
Но змея лежит у клада, пальму шип хранит.
 
 
Коль не унесешь из плена голову свою,
Оцени не выше тлена голову свою!
 
 
Нет! Навстречу мощным чарам грозной красоты
Не ходи без чар сильнейших, иль безумен ты.
 
 
Нет! Сперва такое средство должен я найти,
Чтобы мог свою отару от волков спасти.
 
 
Что ни день пройдет, то с плахи голова падет,
А палач ее насадит на кол у ворот.
 
 
К двери тайны подбирал он тысячи ключей.
Нить в руках держа, искал он кончика у ней.
 
 
Находил концов у нити сразу тысяч сто,
Где ж один и настоящий, не сказал никто.
 
 
Он наперсников повсюду мудрых стал искать,
Кто помог бы этот узел хитрый развязать.
 
 
Он искал, забыв про гордость, друга… Наконец
Услыхал – есть заклинатель дивов и мудрец,
 
 
И старик его заветным знаньем подарил.
И всезнающего витязь возблагодарил.
 
 
В путь он выступил, одежды красные надев —
Крови знак и гневных жалоб на небесный гнев.
 
 
Ты сказал бы: в море крови плащ он обагрил,
И глаза его горели, как в ночи берилл.
 
 
Объявил: «Не для себя я путь пробить хочу,
Я за кровь ста тысяч храбрых отомстить хочу!»
 
 
Вот за городской чертою, под пятою гор,
Пред железным замком девы он разбил шатер.
 
 
И едва о том в народе протекла молва,
Что явился юный мститель мужественней льва,—
 
 
Всяк ему в великом деле помогать хотел,
Чтоб скорее он чудесным замком овладел.
 
 
Так заботами народа и умом своим
Он облекся, как надежным панцирем стальным.
 
 
И затем идти на подвиг разрешенья он
Испросил у падишаха, как велел закон.
 
 
Вот в ущелье талисманов удалец шагнул,
Брешь пробил и заклинанье первое шепнул.
 
 
Разом чары талисмана первого разбил,
Связи прочих талисманов он разъединил.
 
 
И искать в стене ворота начал он, ремянной
Колотушкой ударяя в шкуру барабана.
 
 
Вслушался, как отдается звук вокруг стены.
И по отзвуку ворота были найдены.
 
 
Откликаясь барабану, пел подземный ход.
Он подвел подкоп и выше к створам тех ворот.
 
 
Лишь о том хозяйка замка мудрая узнала,
Тут же человека с вестью к витязю послала:
 
 
«Я тебя в дому отцовском повстречать хочу,—
Я загадками твой разум испытать хочу.
 
 
У тебя четыре тайны стану я пытать;
Коль ответы на вопросы ты сумеешь дать,—
 
 
О, навек тогда ты другом будешь для меня.
И желанным и супругом будешь для меня».
 
 
И когда свою удачу витязь увидал,
Повернул коня и в город быстро поскакал.
 
 
Шелк сорвал с ворот высоких и рабу вручил,
Оживил в сердцах веселье, горе умертвил.
 
 
Головы со стен на землю опустить велел,
И оплакать, и с почетом схоронить велел.
 
 
И, благословляем всеми, воротясь домой,
Горожан велел к себе он звать на пир большой.
 
 
И рассказывала дева все, что было с ней,
Что судьба за это время совершила с ней.
 
 
Вспоминала тех, что в битве сбиты ею были,
Яму рыли ей и сами в яму угодили.
 
 
О влюбленных, что отважно, словно львы, рвались
И вотще теряли силы и теряли жизнь.
 
 
Вот жених перед невестой сел лицом к лицу,—
Мол, в какой игре лукавый спор придет к концу?
 
 
Вот за витязем царевна стала наблюдать,
Им, как куклою таразской, начала играть.
 
 
Из ушей своих два перла вынула сперва
И такие казначею молвила слова:
 
 
«Гостю нашему два перла эти отнеси —
И ответа на вопрос мой у него проси».
 
 
И посланец не замедлил выполнить приказ.
Гость объем жемчужин смерил, взвесил их тотчас.
 
 
И из драгоценных перлов, что с собой носил,
Три других, подобных первым, сверху положил,
 
 
Дева-камень, вместо первых двух увидев пять,
Взявши гирьку, также стала вес их измерять.
 
 
Взвесив и узнав, что равен вес у пятерых,
Той же гирькой раздавила, в пыль растерла их.
 
 
Пыли сахарной щепотку бросила туда,
Все смешала и послала гостю вновь тогда.
 
 
Но ему была загадка трудная легка,
У прислужника спросил он чашу молока,
 
 
Сахар с жемчугом в ту чашу всыпал, размешал.
Принял все гонец и чашу к госпоже помчал.
 
 
Этот дар пред ней поставил. Выпила невеста
Молоко, а из осадка замесила тесто.
 
 
И на пять частей, по весу равных, разделила.
И сняла свой перстень с пальца и гонцу вручила.
 
 
То кольцо надел на палец витязь и в ответ
Отослал пославшей перстень – дивный самоцвет,
 
 
Яркий, чистый и блестящий, как полдневный свет,
Изнутри лучил он пламень, блеском был одет.
 
 
Этот камень положила дева на ладонь,
Ожерелье распустила. Яркий, как огонь,
 
 
Самоцвет в нем отыскала, первому во всем
Равный, блещущий во мраке солнечным лучом:
 
 
Третьего не подобрать к ним, их не подменить:
На одну их нанизала золотую нить.
 
 
И когда на них разумный взоры обратил,—
Самоцвет от самоцвета он не отличил.
 
 
Дать себе он голубую бусину велел,
С самоцветами на нитку бусину надел.
 
 
Воротил их той, что с пери спорит красотой.
Та же – бусину на нитке видя золотой —
 
 
Сладко рассмеялась, губок распечатав лалы,—
Бусину на ожерелье тут же навязала,
 
 
Самоцветы в уши вдела и отцу сказала:
«Встань, отец, и делай дело, – спор я проиграла!
 
 
Две жемчужины послала я ему сначала:
«Жизнь – два дня лишь! Понимаешь?» – я ему сказала.
 
 
К двум моим он три прибавил. Это говорит:
«Если даже пять – так тоже быстро пролетит».
 
 
Я растерла и смешала сахар с жемчугом
И в ответ ему послала сахар с жемчугом.
 
 
Пыль жемчужная, что с пылью сахарной смесилась,
Означает жизнь, что сильной страстью омрачилась,
 
 
Оторвать их друг от друга, разлучить нельзя,
Ни заклятьем, ни наукой отделить нельзя.
 
 
В чашу молока тогда он всыпал эту смесь,
И на дно тяжелый жемчуг опустился весь,
 
 
И растаял легкий сахар в чаше молока.
И была ему загадка трудная легка.
 
 
А как молоко из чаши этой испила,
Я себя пред ним дитятей малым назвала.
 
 
А когда ему я перстень свой отослала,
Тем на брак со мной согласье витязю дала.
 
 
Самоцвет мне дав бесценный, он хотел сказать,
Что ему во всей вселенной пары не сыскать.
 
 
Я вернула вместе с первым равный самоцвет.
«Видишь, мы с тобою пара», – мой гласил ответ.
 
 
К самоцветам этим третий подбирать он стал,
Третьего ж на белом свете он не отыскал,
 
 
Бирюзой меня решил он чистой одарить,
Чтобы счастье от дурного глаза защитить.
 
 
И украсилась я тою светлой бирюзой,
Пред его склонилась волей, словно пред судьбой».
 
 
Шах, увидев, что объезжен конь и укрощен,
Что под плеткой сыромятной выровнялся он,
 
 
По обрядам брачных празднеств, тут же поутру
Приготовил все, рассыпал сахар на пиру.
 
 
Как звезду Зухру Сухейлю, отдал дочь свою.
Пир устроил несказанный, как пиры в раю.
 
 
Благовоньями в чертоге пол осыпан был.
Там он кипарис и розу рядом посадил.
 
 
Вот последний гость покинул падишахский дом.
Витязь наконец остался с милою вдвоем.
 
 
И когда искавший лалы россыпей достиг,
Умирал и воскресал он в свой предсмертный миг,
 
 
Целовал в ланиты, в губы он стократ ее,
Он покусывал то финик, то гранат ее.
 
 
Жил он в радости с любимой, лучших не просил.
Цвета щек ее – он платья красные носил,
 
 
Ибо в первый день успеха, в белый день надежды,
Предзнаменованьем выбрал красные одежды,
 
 
Ибо тою красотою он рассеял мрак.
Он всегда имел убранство красное, что мак.
 
 
«Шах в багряных бармах» – был он прозван потому,
Что в багряном цвете радость выпала ему.
 
 
Красный цвет красою блещет, коей в прочих нет,
Этим лал ценней алмаза – алый самоцвет.
 
 
Если красоты телесной в мире ищешь ты,
Помни: розы щек – основа всякой красоты.
 
 
Роза лучшая не будет ханшею садов,
Если нет у ней горящих кровью лепестков!»
 
 
А когда рассказ царевна кончила чудесный,
Словно россыпь роз, зарею вспыхнул мрак небесный.
 
 
И лицо Бахрама в этом блеске алых роз
Стало красным, с ароматным сходно соком роз.
 
 
Он к славянской красной розе руку протянул,
Обнял стан ее и в неге близ нее уснул.
 

 
В среду, только озарилась солнцем высота
И блеснула бирюзою неба чернота,—
 
 
В бирюзовом одеянье к башням голубым
Шах направился – призывом сладостным томим.
 
 
День был короток, да долог про него рассказ.
Только в черном покрывале полночь поднялась,—
 
 
Попросил Бахрам царевну сказку рассказать.
И сняла луна Магриба с повести печать,—
 
 
Молвила: «У шаха стремя держит небосвод,
Круг созвездий славословье перед ним поет.
 
 
Я и сотни дев прекрасных – пери красотой —
Рады целовать, о шах мой, прах перед тобой.
 
 
Пред тобою, перед чистым родником живым,
Торговать не подобает уксусом простым.
 
 
Коль мою ты благосклонно выслушаешь речь,
Я могла б тебя одною повестью развлечь».
 

 
«Жил один купец в Египте – именем Махан,
Золотой луне подобен, строен и румян.
 
 
Красотой, умом, богатством, как Юсуф, блистал.
Тысячу отважных тюрков стражей он держал.
 
 
Так Махана все любили, что в саду своем
Каждый рад бывал устроить в честь его прием.
 
 
Некий знатный горожанин раз к нему пришел,
В загородный сад свой гостем юношу увел.
 
 
В свежем том саду, друзьями тесно окружен,
Целый день вином, беседой утешался он.
 
 
Пир их был великолепен и прекрасен сад,
А друзья его прекрасней были во сто крат.
 
 
Вслед забаве их забава новая ждала,
Что ни час, то лучше прежней смена блюд была.
 
 
Вот и полночь мускусное знамя подняла,
Серебро смолой покрыла и луну зажгла.
 
 
Но в стемневшей чаще сада продолжался пир,
Сладким звуком флейт и песен оглашался пир.
 
 
Будто гости саду сердце отдали в залог,
Обновлял сердец веселье пенных вин поток.
 
 
Ярко озаряла небо полная луна,
Лучезарностью – полудню ночь была равна.
 
 
И Махан, разгоряченный чарами вина,
Увидал: луну качает быстрая волна.
 
 
Он побрел, шатаясь, в чащу – от вина тяжел.
Заплутался. К незнакомой роще пальм пришел.
 
 
И увидел человека он вдали сквозь тьму.
Этот человек с приветом подошел к нему.
 
 
Внешность же его знакома юноше была,—
Вел он за морем с Маханом общие дела.
 
 
Сразу друга по торговле в нем Махан узнал
И воскликнул: «Как! Откуда ты сюда попал?»
 
 
Молвил тот: «По завершенье дальнего пути —
Не терпелось мне, – тебя я захотел найти,
 
 
Рассказать, что свыше меры наши барыши.
Ты мне будешь благодарен – знаю – от души!
 
 
Я не рано с караваном к городской стене
Подошел. Ворота были заперты, и мне
 
 
Перенесть пришлось богатства позднею порой
В караван-сарай, лежащий за градской стеной,
 
 
В темном поле. И, оставив стражу при тюках,
Я к тебе пришел, проведав, что ты здесь в гостях.
 
 
Вовремя тебя нашел я: о, пойдем со мной,
Не замедлив! Мы, возможно, в темноте ночной
 
 
Грузы в город переправим, пошлин избежим!»
И Махан был рад богатству и пошел за ним.
 
 
Тайно отперли калитку. И – как вихри взвились —
Понеслись… Пока две стражи ночи не сменились,
 
 
Быстро, быстро – друг Махана впереди шагал,
А Махан, как пыль от пяток, позади бежал.
 
 
Уж последние остались за спиной дома.
И пустыня перед ними, и ночная тьма.
 
 
«Что я – сплю? – Махан подумал. – Близится рассвет,
И сейчас от нас до Нила сотни гязов нет!
 
 
Пройдена дорога нами пятичасовая,
А до сей поры не видно караван-сарая;
 
 
Лишь пустыня перед нами, и над ней – туман».
И еще Махан подумал: «Может быть, я пьян…»
 
 
Мчались так они, покамест первый не пропел
Вдалеке петух. Последний призрак улетел
 
 
По следам дремучей ночи, снов растаял дым.
И внезапно стал Махану друг его незрим.
 
 
Увидал Махан смущенный: сбился он с пути.
Сразу отказались ноги вдаль его нести.
 
 
Догорающей свечою юноша упал,
Плача, наземь и до полдня жаркого проспал.
 
 
А от солнечного зноя голова его
Раскалилась жарче муки той, что жгла его.
 
 
Сел, пустыню воспаленным взором он обвел,
Сада роз искал глазами, сада не нашел.
 
 
Будто собственное сердце в ранах видит он —
Тысячей пещер изрытый видит горный склон,
 
 
И змея в пещере каждой – больше, чем дракон,
Он бежать хотел, но страхом силы был лишен.
 
 
Ногу ставит на дорогу, а нога тяжка,
Как свинец; в пути безвестном нет проводника.
 
 
Брел он и пугался тени собственной своей.
Вот расставил свой треножник властелин ночей.
 
 
Снова тьма деяний черных образы сплела,—
Дню-белильщику до света отдохнуть дала.
 
 
У пещерного упал он черного жерла,
И в глазах его былинка каждая ползла,
 
 
Как змея. Лежал он долго, памяти лишен.
Звуки голоса живого вдруг услышал он,
 
 
И, открыв глаза, увидел двух людей вдали.
Женщина с мужчиной ношу на плечах несли.
 
 
И, лежащего увидя на своем пути,
Сразу поспешил к Махану путник подойти.
 
 
Он купца окликнул: «Кто ты и откуда есть?»
Тот сказал: «Я иноземец, погибаю здесь,
 
 
Хоть меня Маханом мудрым прежде всякий звал».
Путник вновь спросил: «А как же ты сюда попал?
 
 
Людям здесь бывать опасно. Дивы здесь живут.
Даже львы, встречаясь с ними, в ужасе ревут».
 
 
И тогда Махан воскликнул: «Кто ты – я не знаю:
Добрый человек иль демон! Богом заклинаю,
 
 
Дело человеколюбья ныне соверши,
Выведи меня отсюда! Скорбь моей души
 
 
Утиши! Вчерашней ночью в сладостных садах
На ковре в садах Ирема я сидел в гостях.
 
 
И когда свой ум затмил я чашей пировой,
Мне явился некто, молвив: «Я товарищ твой»,
 
 
Он привел меня из рая в ад. А только день
Наступил – мой друг растаял, как ночная тень.
 
 
То ли – в дружбе нерадивый – промах совершил,
То ли в злобе против нашей дружбы погрешил…
 
 
Дело доброе, прохожий, соверши – молю!
В город верную дорогу укажи – молю!»
 
 
Молвил путник: «Ты от верной гибели ушел.
Дива, страшного для смертных, человеком счел.
 
 
Этот див – «Хаиль пустынный». Он с пути сбивал
Сотни путников. В пустыне каждый погибал.
 
 
Но твои друзья мы оба. Мы спасем тебя,
Сбережем в пути и в город приведем тебя.
 
 
Так мужайся! Встань меж нами, веселей шагай
По дороге шаг за шагом! Лишь не отставай!»
 
 
И поплелся шаг за шагом им вослед Махан.
А когда петух рассвета грянул в барабан
 
 
И ударило в литавры утро на верблюде,—
Без ключа темницей темной стали эти люди
 
 
И растаяли, как тени… А Махан упал,
Изнуренный, и до полдня на песке проспал.
 
 
Встал Махан, побрел по склону, ужасом томим.
Видит: скалы, – львов и тигров логово пред ним.
 
 
Шел, теряя силы, ибо не имел еды,
Кроме воплей и страданий, кроме слез – воды.
 
 
Истомленный, не решался он прервать пути.
По пустыне без дороги продолжал брести.
 
 
И когда небесный белый купол черным стал,
В яму вполз и до полночи в яме он проспал.
 
 
И далекий конский топот в полночь услыхал.
На коне горячем всадник по степи скакал,
 
 
В поводу держал другого доброго коня,
С буйной гривой и закосом глаз, как два огня.
 
 
Подскакал, к Махану всадник взоры обратил.
«Эй, хитрец, сидящий в яме, кто ты? – он спросил.—
 
 
Что ты ждешь? Коль скажешь правду – пощажу тебя,
А солжешь – мечом вот этим поражу тебя!»
 
 
И затрепетал от страха перед ним Махан.
Быстро горсти слов рассыпал, как мешок семян.
 
 
Молвил он: «О гордый всадник, выслушай раба!»
Все поведал, что с ним злая сделала судьба,
 
 
Как в пустыне беспредельной заблудился он.
Всадник был его рассказом сильно изумлен,
 
 
Молвил: «За тебя молитву, друг, я произнес!
Знай, что ты от двух чудовищ голову унес.
 
 
Это гули-людоеды, самка и самец,
По степи тебя кружили, чтобы наконец
 
 
Съесть тебя живьем в ужасном логове своем,
Но промедлили. Спасен ты первым петухом!
 
 
Знай: Хала прозванье самки, а самца – Гила.
Поблагодари светила, что избегнул зла.
 
 
А пока ты жив, отсюда убегай со мной.
Вынесет тебя из ада конь мой заводной.
 
 
Но в пути храни молчанье. Повод подтяни,
От меня не отставая, скакуна гони».
 
 
Всадником могучей птицы злополучный стал:
Так скакал, что за собою ветер оставлял.
 
 
Путь они в ущельях грозных миновали длинный,
Наконец с горы открылась их глазам долина.
 
 
Как ладонь гладка, просторна. И со всех сторон
Раздавались песни, руда и барбата звон.
 
 
«К нам иди, прекрасный!» – справа голоса слышны.
Слева крики: «К нам! За чашу – гость чужой страны!»
 
 
Не цветы и не деревья, – нет! В долине той
Гуль на гуле громоздились черною горой,
 
 
Дивов тысячи на дивах, копошась, сидели,
Подымая вой. Другие лезли из ущелий.
 
 
Словно смерчи, головами к тучам взметены,
Как огромные пиявки, длинны и черны.
 
 
Так плясал их сонм ужасный, так рукоплескал,
Так вопил, что мозг от шума в черепе вскипал.
 
 
Что ни миг, то шум сильнее, вой и плеск страшней,
Через час вдали блеснули тысячи огней.
 
 
И толпа громадных, страшных чудищ подошла.
Губы как у негров. Платья, шапки как смола.
 
 
Каждый с хоботом, с рогами, – сразу – бык и слон.
Каждым чудищем горящий факел принесен.
 
 
Каждый безобразен, словно адский страж. Клубясь,
Вылетало пламя – только див разинет пасть.
 
 
Пели все они, в трещотки черные треща,
И вокруг плясали скалы, в лад рукоплеща.
 
 
Громче взвыла, заплясала дивов черных рать.
Под Маханом злополучным начал конь плясать.
 
 
В страхе он на пляшущего скакуна взглянул.
Увидал, что конь кривые крылья развернул.
 
 
Увидал беду и горе под собою он:
Семиглавый и двукрылый был под ним дракон.
 
 
Словно осенивший землю свод семи небес,
Сделался семиголовым этот див иль бес.
 
 
Заплясал дракон крылатый, разыгрался – лют.
Топал он и извивался, словно длинный кнут.
 
 
А Махан был как валежник, что потоком вод
Бурный силь в весенней балке с крутизны несет.
 
 
Сокрушенным и бессильным злополучный стал,—
Так его дракон свирепый вниз и вверх швырял.
 
 
Вверх подбрасывал, – и снова на лету сажал
Юношу себе на шею, и трубил, и ржал.
 
 
Издевался над Маханом – на сто сот ладов.
А когда раздался голос дальних петухов
 
 
И раскрылся львиным зевом алый край небес,
Этот змей семиголовый, словно тень, исчез.
 
 
Хор чудовищ стих, умолкли руд и барабан,
И отклокотал в долине черных гулей чан.
 
 
И Махан, упав на землю, память потерял.
Словно ранен был смертельно, словно умирал.
 
 
И без чувств, не помня – где он, что творится с ним,
Он лежал в пустыне, солнцем яростным палим.
 
 
А когда от зноя полдня голова вскипела,
Воротилась жизнь в больное, страждущее тело.
 
 
Поднялся Махан, стеная, и глаза протер.
Огляделся он, увидел лишь степной простор,
 
 
Слева – даль пустынь, а справа – скал бесплодный скат.
Все кругом, как кровь, багрово-знойно, словно ад.
 
 
Как ковер пред казнью стелют кожаный у ног
И палач угрюмый сыплет на него песок,
 
 
Так же, только знак для казни подал полдня взор,
Был песок насыпан, постлан кожаный ковер.
 
 
На усталой шее чудом разорвав аркан,
Выход с площади погибших отыскал Махан.
 
 
Зелень свежую скиталец, воду увидал.
Сердцем был от горя стар он, снова юным стал.
 
 
Напился воды, умылся и, хвалу судьбе
Вознеся, для сна пещеру стал искать себе.
 
 
Тысячеступенный кладезь в глубине пещерной
Отыскал. Лишь тень спускалась в кладезь тот, наверно.
 
 
Как Юсуф, в глубокий кладезь опустился он
И, дойдя до дна, мгновенно погрузился в сон.
 
 
Ты б сказал: достигла птица своего гнезда.
В безопасности улегся там он. А когда
 
 
Выспался, во мрак пещеры вглядываться стал,
Будто образы на черном шелке увидал.
 
 
Разглядел, что раскололся той пещеры свод,
А луна с ночного неба в щель сиянье льет.
 
 
Начал расширять отверстье, и сквозь потолок
Вскоре голову наружу высунуть он смог.
 
 
Голову в дыру просунул и увидел сад,
Свежих цветников учуял сладкий аромат.
 
 
Свод разрыл еще, на волю выбрался совсем
И увидел сад цветущий – словно сад Ирем.
 
 
Сад мерцал, сиял, лучился – в лунный свет одет.
Думалось: деревьям свежим в нем и счета нет.
 
 
И к плодам он потянулся, рдеющим в листве,
Эти ел, а те рассыпал по сырой траве.
 
 
Вдруг: «Держите вора!» – слышит он громовый крик.
Гневный, яростью кипящий, выбежал старик,
 
 
На плече держа дубину. «Кто ты? – заорал.—
Как ты, див, плоды крадущий, в сад ко мне попал?
 
 
Как посмел ты? Здесь немало прожил я годов,
Но не ведал беспокойства от ночных воров!
 
 
Кто такой? Что ты такое? Как тебя зовут,—
Говори по правде. Помни: я во гневе лют».
 
 
Обмирал Махан от страха. Он сказал: «Беда
Надо мной стряслась. Невольно я попал сюда.
 
 
Заблудившегося призри! Не гони в беде,
Чтоб тебя за гостелюбье славили везде!»
 
 
Оправданиям Махана гневный внял старик.
Подобрел его суровый бородатый лик.
 
 
В сторону свою дубину старец отложил
И, усевшись перед гостем, ласково спросил:
 
 
«Расскажи, что ты изведал в странствиях твоих,
Сколько ты обид увидел от глупцов и злых?»
 
 
Увидал Махан, что старец гнев сменил на милость.
Рассказал он по порядку все, что с ним случилось;
 
 
Как, блуждая, попадал он из беды в беду:
Ночь – горел в огне, другую – замерзал во льду.
 
 
Как на верном очутился наконец следу,
Как от бед укрылся в этом сладостном саду.
 
 
Молвил старец изумленный: «Мы должны судьбу
Возблагодарить и небу принести мольбу,
 
 
Что от чудищ, подлых нравом, ты освобожден
И от горя этим добрым кровом огражден!
 
 
Ты с себя, злосчастный, сбросил цепи наважденья,
Заповедного достиг ты места избавленья.
 
 
А лежит за этим садом дикая страна,
Зелени, воды и жизни лишена она.
 
 
Ты, счастливец, чудом спасся от великих бед!
Джинны здесь живут и дивы; каждый – людоед.
 
 
В лжи – бессилье. Только в правде – божья благодать.
Чудеса от наважденья должно отличать.
 
 
Вижу я – простосердечен по природе ты.
Жертвой лжи бывают люди, что душой просты.
 
 
Злобный дух в ночной пустыне на тебя напал
И, твоим воображеньем овладев, играл.
 
 
Но коль позади осталась призраков страна,
Не глотай осадок, выпей чистого вина!
 
 
Этой ночью ты как будто заново рожден,
Из иного мира наземь снова приведен.
 
 
Вот богатый сад – награда за твои мученья.
Я же – сам хозяин сада, в этом нет сомненья.
 
 
Каждый кустик тут я знаю. Эти все плоды
Мною взращены с любовью. Лучшие сады
 
 
Поясов земных мне дали саженцы дерев,
Самых щедрых в пору сбора сладостных плодов.
 
 
Прокормился б целый город их осенним даром.
У меня в саду обширный есть дворец с амбаром.
 
 
Словно обмолоченные зерна на току,
Горы золота хранит он и – мешок к мешку —
 
 
Жемчуга и самоцветы пламенней огня…
Я богат, и только нету сына у меня.
 
 
Но, на счастие, с тобою повстречался я,
И к тебе, как к сыну, сердцем привязался я.
 
 
Если ты захочешь сыном стать мне – о, тогда
Полноправным властелином ты войдешь сюда!
 
 
Завтра ж на твое я имя все переведу,
Чтобы ты, вкушая негу, жил в моем саду.
 
 
А захочешь, и невесту я тебе найду;
Отведу от милых сердцу всякую беду,
 
 
И служить я буду вашим прихотям любым.
Коль согласен, дай мне руку, – договор скрепим!»
 
 
И Махан сказал: «Как можешь это говорить?
Может ли терновник сыном кипариса быть?
 
 
Но когда меня ты верно примешь в сыновья,
То – поверь – тебе примерным сыном буду я!»
 
 
Радостно поцеловал он руку старика.
Радостно ему сказал он: «Вот моя рука!»
 
 
И старик Махана руку быстро ухватил,
Дал обет ему и клятвой договор скрепил.
 
 
Молвил: «Встань». Махан поднялся. И повел его
Старец в глубину густого сада своего.
 
 
Ввел его в чертог высокий: стены в нем и пол —
Мрамор, а суфа коврами крыта, как престол.
 
 
Галерея в нем просторна; и, как свод, над ней
Переплет ветвей платанов, ив и тополей.
 
 
Водоем блестит под сводом. И звездой своей
Небосвод целует кольца медные дверей.
 
 
Широковетвящееся – над суфой стояло
Дерево сандаловое. До земли свисало
 
 
Благовонное убранство листьев, как пола
Занавеса. На развилье мощного ствола,
 
 
Там, где ветвь от ветви толстой в сторону ушла,—
В высоте тахта из досок сделана была.
 
 
На тахте – ковры, подушки, словно ложе хана,
Как листва сандала мягки и благоуханны.
 
 
И старик сказал: «На это дерево залезь;
Отдохни пока с дороги. Если пить иль есть
 
 
Пожелаешь ты, – там скатерть с белым хлебом есть,
И кувшин с водой лазурной. Оставайся здесь,
 
 
И – покуда не вернусь я – терпеливо жди,
Из опочивальни этой наземь не сходи.
 
 
Кто б ни говорил с тобою – ухо уклоняй,
Кто б ни соблазнял – соблазны молча отгоняй.
 
 
Ни на чей вопрос лукавый – слова не роняй.
А не стерпишь – сам тогда ты на себя пеняй.
 
 
Лишь когда назад приду я, – зорче ты вглядись
И уверься – я ли это. И тогда спустись.
 
 
Я пойду, тебе покои во дворце устрою.
Клятва крепкая – навеки – меж тобой и мною;
 
 
Молока и меда наши обещанья чище,
И теперь мое жилище – и твое жилище.
 
 
Берегись дурного глаза нынешнюю ночь…
Утром отойдут навеки все несчастья прочь».
 
 
Так старик его наставил, слово с гостя взял,
И исполнить наставленья гость пообещал.
 
 
Там ременная свисала лестница с ветвей.
«Подойди, – сказал хозяин, – и взберись по ней!
 
 
Будь сегодня ремненогом, [321]321
  Будь сегодня ремненогом… – Ремненог– нечистый дух, обитающий в пустынных местах. Это по виду слабый старик, ноги у него тонкие и гибкие, как ремень или плеть, стоять на них и ходить он не может. Завидев путника, он начинает жаловаться на жажду и просит взять его на спину и донести до воды. Стоит путнику согласиться, как он крепко обвивает его своими ремнями-ногами и начинает гонять по пустыне до тех пор, пока, выбившись из сил, путник не погибает.


[Закрыть]а потом ремни
Эти длинные с собою кверху подтяни.
 
 
Опоясайся сегодня кожаной змеей,
Чтоб никто шутить не вздумал снова над тобой.
 
 
Утром ты доволен будешь! Хоть халва у нас
С вечера была готова, – есть нельзя сейчас».
 
 
Разговор старик закончил и пошел домой,
Чтобы гостю приготовить во дворце покой.
 
 
Гость на дерево взобрался, лестницу убрал.
Там сандал листвою свежей так благоухал,
 
 
Что, когда Махан из легких воздух выдыхал,
Он, как ветер, ароматы миру посылал.
 
 
Сверток хлебцев золотистых и лепешек белых
Развернул, почуяв голод, путник и поел их.
 
 
Из прохладного кувшина, что студил ночной
Ветер, жажду утолил он чистою водой.
 
 
И на той тахте румийской, под густой листвой,
На ковре китайском, мягком он нашел покой.
 
 
На руку облокотился; озираться стал.
И вдали семнадцать ярких свеч он увидал.
 
 
Шли красавицы по саду, светочи несли.
Преклонился бы пред ними каждый до земли.
 
 
Светочи в руках у каждой, платья их богаты.
Полотно скрывает розу, кисея – гранаты.
 
 
Шли – стройны, светлы, как свечи, озирая мир.
На суфе они уселись за веселый пир.
 
 
Столько блюд, напитков столько – знает только
Ледяной шербет с шафраном и гранатный сок.
 
 
Там барашек был, поенный только молоком,
И откормленная птица, и форель, и сом;
 
 
Хлебы – камфоры белее и светлей луны,
Как спина и груди гурий, мягки и нежны.
 
 
О пирожных не умолкла до сих пор молва.
Сахарная напоследок подана халва.
 
 
И когда на стол такие блюда принесли,—
Словно мир, где все явленья чудо, принесли,—
 
 
Госпожа невест сказала девушке одной:
«Чувствую я: скоро четом станет нечет мой.
 
 
На меня алоэ дышит, от сандала вея.
К дереву сандаловому подойди скорее.
 
 
Так иди и к нам пришельца ласково зови.
Молви: «Ждет тебя подруга, полная любви;
 
 
Стол накрыт, поставлен кубок чистого вина;
Но без гостя не коснется вин и яств она.
 
 
Поспеши, вкуси блаженство от союза с ней.
Не держи ее в оковах, приходи скорей!»
 
 
К дереву сандаловому дева подошла.
Узок рот ее, а просьба широка была.
 
 
Отворив уста, запела, словно соловей.
Как цветок с куста, Махана сорвала с ветвей.
 
 
Речь посредницы услышав, он пошел за ней.
Сам посредника искал он для любви своей.
 
 
Но как только пред соблазном душу он открыл,
Тут же предостереженья старца позабыл.
 
 
И любовь метлой с дороги стыд и долг смела.
И Махан к луне спустился, что его ждала.
 
 
Груди мягче молодого творога у ней,
Слаще сахара и меда, молока нежней.
 
 
Яблоки ланит – услада для живых сердец,
Где под кожей – сок багряных роз и леденец.
 
 
Вся она как ртуть живая или как ручей,
А глаза светлей и ярче пламенных свечей.
 
 
Средь подруг своих сияет, как свеча, она,
Взглядом насмерть поражает без меча она,
 
 
Полною луной блистает, горяча, она,
Двери сердца отмыкает без ключа она.
 
 
Во сто тысяч раз в Махане страсть к ней возросла.
Розу уст ее сосал он, как сосет пчела.
 
 
И когда рука Махана стан ей обвила,
Диво-дева застыдилась, взоры отвела.
 
 
Но как розу прижимает к сердцу соловей,
Он прижал Китая чудо ко груди своей.
 
 
А когда взглянул на этот сладостный поток,—
Он от ужаса дыханье перевесть не мог.
 
 
Перед ним – от пят до пасти скаляся – сидит
Порожденный божьим гневом адский дух ифрит.
 
 
По рогам – свирепый буйвол, по клыкам – кабан.
Не дракон – страшней дракона, это – Ахриман!
 
 
От надира до зенита пасть его разъята;
А спина – спаси нас боже! – как гора горбата.
 
 
Словно лук, хребет зубчатый выгнут; рачья морда.
На сто верст кругом зловонье от него простерто.
 
 
Нос – как печь, где обжигают кирпичи огнем.
Пасть – как чан, где известь гасят, чтобы красить дом.
 
 
Губищи ифрит разинул, словно крокодил;
Гостя ухватил, колючей грудью придавил,
 
 
Целовал в лицо смердящей пастью, и душил
Смертным дыхом, и, целуя, гостю говорил:
 
 
«А-а! Ты в лапы мне попался! Грудь твою сейчас
Разорву! Гулял сегодня ты в последний раз.
 
 
Ты меня хватал руками, зубы в ход пускал,
Ты мне нежный подбородок, губы целовал!
 
 
Видишь: когти – словно копья, зубы – как ножи!
Где еще такие зубы ты видал – скажи?
 
 
Ах, как горячо сначала страсть твоя пылала,
А теперь куда девалась? Почему пропала?
 
 
Эти губы – те же губы, полные огня,
Личико мое – все то же, так целуй меня!
 
 
Не пируй в кругу коварных, где царит позор!
Дома не снимай, в котором управитель вор!»
 
 
Так шутил и издевался злобный див над ним,
Хохотал, пускал из пасти то зловонный дым,
 
 
То огонь в лицо Махану. И увидел он:
Что красавицею было, то теперь – дракон.
 
 
Среброногая внезапно стала вепреногой
Гадиной – с хвостом воловьим, черной и двурогой.
 
 
И, упав, под тем драконом он лежал, крича,
Как дитя. Текла от страха из него моча.
 
 
Но едва забрезжил смутно темный край небес
И пропел петух далекий, сгинул черный бес.
 
 
Ночь ушла, влача с собою черный шелк завес.
Дымом унеслись виденья, пышный сад исчез.
 
 
Ниц поверженный, лежал он у дверей дворца.
Сокрушался, предавался горю без конца.
 
 
И от зноя дня в сознанье он пришел. И вот
Осмотрелся: горе! Видит свалку нечистот.
 
 
Видит он на месте рая – раскаленный ад.
Нет свирелей, лишь стенанья ужаса звучат.
 
 
Ну, а то, что прошлой ночью он дворцом считал,
Стало грудой безобразно взгроможденных скал.
 
 
Стал кустарником колючим благовонный сад,
А взамен суфы лишь камни голые лежат.
 
 
Грудки птиц, плоды и спины жареных козлят
Стали падалью зловонной, гнусною на взгляд.
 
 
Стали руды и свирели тех ночных певцов
Грудою костей верблюдов и степных ослов.
 
 
Сделался гнилою лужей чистый водоем.
Все, что с блюда золотого ел он за столом,
 
 
И вино, что пил вчера он, это, – бог с тобой! —
Это было только мерзость, и навоз, и гной.
 
 
Вонью стал благоухавший на столе рейхан.
Вновь запутался в невзгодах мученик Махан;
 
 
Стал молиться. В путь пуститься сил он не имел,
Но и оставаться в месте страшном не хотел.
 
 
«Удивительное дело, – он себе сказал,—
Это что за круг, в который я теперь попал?
 
 
Прошлой ночью пировал я в сказочном саду,
А сегодня вижу снова ужас и беду.
 
 
Чем в руках пышнее роза, тем острей шипы.
Вот так урожай приносят нам сады судьбы!»
 
 
И Махан несчастный думал: «Лишь уйду от зла,
Изберу я целью жизни добрые дела!»
 
 
Брел он, горькими слезами щеки обливал,
Каялся, что не всечасно справедлив бывал.
 
 
Чистых вод достигши, слезы смыл и пот с лица.
Униженно пал на землю и молил творца:
 
 
«Вяжешь ты и разрешаешь! Боже, развяжи
Узел бед моих, – дорогу к дому укажи!
 
 
Указующий правдивым верные пути,
Мне – идущему стезею темной – посвети!»
 
 
Так, в молениях простертый, долго он лежал.
Наконец, лицо поднявши, путник увидал
 
 
Пред собою человека, – был он, как Нисан,
Весь в зеленом, словно утро свежее, румян.
 
 
И Махан спросил: «О, кто ты, в этот горький час
Мне явившийся? О, кто ты, ясный, как алмаз?»
 
 
Тот сказал: «Я – Хызр, скорбящий о твоей судьбе.
Я пришел, благочестивый, чтоб помочь тебе.
 
 
Донеслись твои обеты к сердцу моему,
И они тебя доставят к дому твоему;
 
 
Будь им верен! Крепче руку мне сожми рукой
И закрой глаза – и снова через миг открой».
 
 
В руку Хызра, не замедля, руку он вложил;
И глаза свои зажмурил, и тотчас открыл.
 
 
Там, откуда был впервые дивом уведен,—
В том саду благословенном очутился он.
 
 
Он открыл калитку сада, в свой дворец пришел,
И друзей в молчанье, в скорби у себя нашел.
 
 
Каждый в синей был одежде [322]322
  Каждый в синей был одежде… – У Низами синий цвет – всегда цвет траура.


[Закрыть]– скорби знак по нем.
Он о горестном поведал им пути своем.
 
 
Люди, что его любили, с ним душой сжились,
Милого оплакивая, синим облеклись.
 
 
А Махан во всем согласным с ними быть хотел:
Он лазурные одежды на себя надел.
 
 
Цветом бирюзы до смерти был он облачен;
Цветом времени покрылся, словно небосклон.
 
 
Высота небес одежды лучшей не нашла.
И лазурный шелк одеждой вечной избрала.
 
 
У людей, что избирают цвет лазурный неба,
Солнце на столе сияет, как лепешка хлеба.
 
 
Голубой цветок, [323]323
  Голубой цветок… – Согласно комментарию, речь идет о голубом лотосе.


[Закрыть]что платье носит голубое,
Сердцевиною имеет солнце золотое.
 
 
И куда свой огнезарный лик ни устремит
Солнце, – все цветок лазурный на него глядит,
 
 
И любой цветок, что цветом голубым цветет,—
«Поклоняющимся солнцу» Индия зовет».
 
 
А когда луной Магриба сказ окончен был,
Шах в объятия с любовью пери заключил.