Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

В Мерве был царь, который осужденных им на смерть бросал своре разъяренных псов. У царя был приближенный юноша, которого он очень любил. Однако юноша не очень доверял царской любви. Поэтому он тайно сдружился с царскими псарями и начал каждый день приходить на псарню кормить собак. Случилось то, чего он ожидал: царь разгневался и велел бросить его псам. Но те знали юношу и только ласкались к нему. На следующее утро царь стал раскаиваться и послал посмотреть, что случилось с юношей. Псарь доложил, что это, наверное, не человек, а ангел – собаки его не тронули. Царь поспешил убедиться сам и спросил у юноши, как это случилось. Тот объяснил и прибавил: «Десять лет я служил тебе – и вот мне награда! Собаки же добро помнят лучше и оценили мои старания». Царь раскаялся и прекратил свои жестокие расправы. Мораль притчи: сделанные человеком благодеяния – ограда его жизни.

Глава начинается с описания ночи и звездного неба. Меджнун смотрит на звезды и планеты и начинает беседовать с ними. Он обращается к Венере, Юпитеру. Но планеты двигаются по небу, заходят. Меджнун понимает, что от них нельзя ждать помощи, и обращается к богу, моля дать хоть какой-нибудь просвет в окружающей его темной ночи. В молитвах он засыпает.

Глава начинается с описания дня. Меджнун сидит на горе, окруженный дикими зверями. Подъезжает всадник. Меджнун приказывает зверям лечь и идет к нему. Тот рассказывает, что видел Лейли и говорил с ней. Она тоскует по Меджнуну, и ей даже тяжелее, чем ему, ибо хотя горе его и велико, но все же он – мужчина. Она хочет бежать от мужа, но боится позора. Всадник говорит, что, увидев верность Лейли, он рассказал ей все, что ему было известно о Меджнуне. Она просила передать письмо, вот оно… Меджнун – в припадке исступленной радости.

 
Когда он развязал письмо Лейли,
Вот что в письме глаза его прочли:
 
 
«Во имя вседержителя, чья сила,
Врачуя разум, душу воскресила,
 
 
Мудрейшего из мудрых, кто знаком
И с тварей бессловесных языком,
 
 
Кто птиц и рыб в своей деснице держит
И семя звезд в ночное небо вержет,
 
 
На землю человека ниспослав.
Он есть предвечный обладатель слав,
 
 
Он вечно жив и беззакатно ярок,
Вручил он душу каждому в подарок
 
 
И целый мир, – возможно ль больше дать,
Чем эта световая благодать,—
 
 
Сокровище его благой порфиры?»
Рассыпав так смарагды и сапфиры,
 
 
Лейли затем писала о любви:
«Страдалец! Пусть утрет глаза твои
 
 
Мой нежный шелк – слова, что я слагаю.
Я, как в тюрьме, одна изнемогаю,
 
 
А ты живешь на воле, мой дружок,
Ты клетку позолоченную сжег.
 
 
Благой источник Хызра в царстве горя,
Пусть кровь твоя окрасила нагорья,
 
 
В расселины ушла, как сердолик,
К моей свече ты мотыльком приник,
 
 
Из-за тебя война пришла на землю,
А ты, онаграм и оленям внемля,
 
 
Мишень моих упреков и похвал,
Ты собственное тело разорвал
 
 
И пламенем закутался багровым.
А помнишь ли, когда ты был здоровым,
 
 
Ты в верности мне вечной поклялся.
Из уст в уста шла повесть наша вся.
 
 
Я клятве ранней той не изменяю,
А ты не изменил еще? – не знаю.
 
 
Где ты теперь? Чем занят? Чем храним?
Чем увлечен? А я – тобой одним.
 
 
Мой муж – я не чета ему, не пара.
Замужество мое – как злая кара.
 
 
Я рядом с ним на ложе не спала,
И, сломленная горем, я цела.
 
 
Пусть раковину море похоронит,
Ничем алмаз жемчужины не тронет.
 
 
Никто печати с клада не сорвет,
Бутона в гуще сада не сорвет.
 
 
А муж – пусть он грозит, смеется, плачет!
Когда я без тебя – что он мне значит?
 
 
Пускай растет, как лилия, чеснок,
Но из него не вырастет цветок.
 
 
Ты ждешь меня. Я бы хотела тоже
С тобой одним шатер делить и ложе.
 
 
Но раз с тобою вместе жить нельзя —
Моя ль вина, что я такая вся?
 
 
Твой каждый волосок – моя святыня.
Твоя стоянка и твоя пустыня —
 
 
Они мой сад, цветущий без конца.
Узнав о смерти твоего отца,
 
 
Разорвала я саван и вопила,
Лицо себе царапала и била,
 
 
Как будто это умер мой отец.
Так весь обряд исполнив, под конец
 
 
Я лишь к тебе прийти не захотела.
Ну что ж, пускай в разлуке гибнет тело,
 
 
Зато с тобой душа моя всегда.
Я знаю – велика твоя беда.
 
 
В одном терпенье вся твоя награда.
А я, поверь, минуте краткой рада.
 
 
На зимней ветке почка спит, мертва,
Придет весна – распустится листва.
 
 
Не плачь, когда быть одиноким больно.
А я – ничто. Я близко – и довольно.
 
 
Не плачь, что в одиночестве убог.
Запомни: одиноким близок бог.
 
 
Не плачь и об отце своем. Рассейся,
Дождями слез, как облако, не лейся.
 
 
Отец в земле, над сыном – солнца свет.
Разбита копь, сверкает самоцвет».
 
 
Меджнун, когда он прочитал посланье,
Был как бутон, раскрывшийся в пыланье
 
 
Торжественной полуденной земли.
Он только и сказал: «Лейли, Лейли,
 
 
Лейли, Лейли», – и плакал безутешно.
Затем пришел в себя и стал поспешно
 
 
Посланнику он ноги лобызать,
И долго ничего не мог сказать,
 
 
Как будто не владел людскою речью.
И вдруг воскликнул: «Как же я отвечу,
 
 
Когда нет ни бумаги, ни пера!»
Но ведь смекалка у гонцов быстра,
 
 
И посланный, раскрыв ларец дорожный,
Вручил перо Меджнуну осторожно.
 

 
Вступление к письму, его начало
Благоговейным гимном прозвучало:
 
 
«Во имя вседержителя-творца,
Кто движет все светила и сердца,
 
 
Кто никогда ни с кем не будет равным,
Кто в скрытом прозревает, как и в явном,
 
 
Кто гонит тьму и раздувает свет,
Кто блеском одевает самоцвет,
 
 
Кто утолил любую страсть и жажду,
Кем укреплен нуждающийся каждый.
 
 
Затем писал он о любви своей,
О вечном пламени в крови своей:
 
 
«Пишу я, обреченный на лишенья,—
Тебе, всех дум и дел моих решенье.
 
 
Не так, ошибся: я, чья кровь кипит,—
Тебе, чья кровь младенческая спит.
 
 
У ног твоих простерт я безнадежно,
А ты другого обнимаешь нежно.
 
 
Не жалуясь, переношу я боль,
Чтоб облегчила ты чужую боль.
 
 
Твоя краса – моих молений Кааба,
Шатровая завеса – сень михраба.
 
 
Моя болезнь, но также и бальзам,
Хрустальный кубок всем моим слезам.
 
 
Сокровище в руке чужой и вражьей,
А предо мной одна змея на страже.
 
 
О, сад Ирема, где иссох ручей!
О, рай, незримый ни для чьих очей!
 
 
Ключи от подземелья – у тебя.
Мое хмельное зелье – у тебя.
 
 
Так приголубь, незримая, – я прах.
Темницу озари мою, – я прах.
 
 
Ты, скрывшаяся под крылом другого,
По доброй воле шла на подлый сговор.
 
 
Где искренность, где ранний твой обет?
Он там, где свиток всех обид и бед!
 
 
Нет между нами лада двух созвучий,
Но есть клеймо моей неволи жгучей.
 
 
Нет равенства меж нами, – рабство лишь!
Так другу ты существовать велишь.
 
 
Когда же наконец, скажи, когда
Меж нами рухнут стены лжи, – когда
 
 
Луна, терзаемая беззаконно,
Избегнет лютой нежности дракона,
 
 
И узница забудет мрак темницы,
И сторож будет сброшен с той бойницы?
 
 
Но нет! Пускай я сломан пополам!
Пускай пребудет в здравье Ибн Салам!
 
 
Пускай он щедрый, ласковый, речистый,—
Но в раковине спрятан жемчуг чистый!
 
 
Но завитки кудрей твоих – кольцо,
Навек заколдовавшее лицо!
 
 
Но, глаз твоих не повидав ни разу,
Я все-таки храню тебя от сглаза.
 
 
Но если мошка над тобой жужжит,
Мне кажется, что коршун злой кружит.
 
 
Я – одержимость, что тебе не снилась,
Я – смута, что тебе не разъяснилась,
 
 
Я – сущность, разобщенная с тобой,
Самозабвенье выси голубой.
 
 
А та любовь, что требует свиданья,
Дешевле на базаре мирозданья.
 
 
Любовь моя – погибнуть от любви,
Пылать в огне, в запекшейся крови.
 
 
Бальзама нет для моего леченья.
Но ты жива, – и, значит, нет мученья».
 

Дядя Меджнуна Селим из года в год заботится о нем и раз в месяц привозит ему пищу и одежду. Однажды он разыскал Меджнуна и, боясь зверей, издали приветствовал его. Меджнун узнал его и подозвал. Селим надел на него привезенное платье и достал пищу. Но Меджнун не стал ничего есть и все отдал зверям. Селим удивился и спросил, чем же он жив. Меджнун отвечает, что его пища – трава. Селим одобряет это и рассказывает притчу.

Однажды некий царь проезжал мимо обители отшельника. Увидев его жалкое жилище, шах был поражен и отправил к нему приближенного спросить, чем он живет в этой пустыне. Отшельник показал приближенному растертую траву – это его пища. Приближенный презрительно сказал: «Иди на службу к нашему царю, и ты избавишься от необходимости питаться травой». Отшельник ответил: «Если ты приучишься есть эту траву, то перестанешь служить царям». Меджнуна этот рассказ порадовал. Он стал расспрашивать Селима о друзьях и родных. Речь зашла и о матери Меджнуна. Селим отправляется за ней и привозит ее к Меджнуну.

 
Лишь издали на сына поглядела,
Лишь поняла, как страшен облик тела,
 
 
Как помутилось зеркало чела,—
Вонзилась в мать алмазная стрела,
 
 
И ноги онемели на мгновенье.
И вот уже она в самозабвенье
 
 
Омыла сына влагой жгучих слез,
Расчесывает дикий ад волос
 
 
И, каждый волосок его голубя,
Ощупывает ссадины и струпья,
 
 
Стирает пыль и пот с его лица,
И гладит вновь, ласкает без конца,
 
 
Из бедных ног колючки вынимая
И без конца страдальца обнимая,
 
 
Мать шепчет: «Мой сынок, зачем же ты
Бежишь от жизни для пустой мечты?
 
 
Уже числа нет нашим смертным ранам,
А ты все в том же опьяненье странном.
 
 
Уже уснул в сырой земле отец,
Уже не за горами мой конец.
 
 
Встань, и пойдем домой, пока не поздно.
И птицы на ночь прилетают в гнезда,
 
 
И звери на ночь приползают в дом.
А ты, бессонный, в рубище худом,
 
 
В ущелье диком, в логове змеином,
Считаешь жизнь людскую веком длинным,—
 
 
А между тем она короче дня.
Встань, успокойся, выслушай меня.
 
 
Не камень сердце, не железо тело.
Вот все, что я сказать тебе хотела».
 
 
Меджнун взвился, как огненный язык.
«Мать! Я от трезвых доводов отвык.
 
 
Поверь, что не виновен я нисколько
Ни в участи своей, ни в жизни горькой.
 
 
Не приведут усилья ни к чему.
Я сам себя швырнул навеки в тьму.
 
 
Я так люблю, что не бегу от боли,
Я поднял ношу не по доброй воле».
 

Меджнун бродит по горам, распевая стихи. К нему снова приезжает Селим, привозит одежду и ппщу и сообщает о смерти матери Меджнуна. Меджнун идет на могилу родителей и рыдает над ней. На его стоны собирается вся родня. Они хотят увести Меджнуна в дом, но он вырывается и убегает в горы. Низами заключает главу рассуждениями о краткости жизни и о том, что не нужно ни от кого зависеть.

 
Лейли? – Да нет! То узница в темнице.
И все-то ей мерещится и мнится,
 
 
Что где-то между милых строк письма
Надежда есть, сводящая с ума.
 
 
А муж стоит на страже дни и ночи,
Следит, и ждет, и не смыкает очи.
 
 
У самой двери тщетно сторожит,
Видать, боится, что Лейли сбежит.
 
 
И что ни день, готов из состраданья
Отдать ей жизнь, не поскупиться данью.
 
 
Но мрачно, молчаливо и мертво
Сидит жена, не глядя на него.
 
 
И удалось однажды ускользнуть ей
От зорких глаз и выйти на распутье:
 
 
Быть может, тот прохожий иль иной
О милом весть прослышал стороной.
 
 
Так и случилось. Встретился, по счастью,
Ей странник-старичок, [270]270
  Встретился, по счастью,// Ей странник – старичок… – Этот старик – Селим, дядя Меджнуна.


[Закрыть]знаток по части
 
 
Всесветных слухов и чужих вестей.
Он сообщил красноречиво ей,
 
 
Что пламя в сердце друга, в сердце страстном —
Как бушеванье волн на море Красном,
 
 
Что брошен он в колодец, как Юсуф,
Что бродит до рассвета, не уснув,
 
 
И в странствиях «Лейли, Лейли!» вопит он.
И для него весь мир Лейли пропитан,
 
 
И кара и прощение – Лейли,
И всех дорог скрещение – Лейли.
 
 
«Я та Лейли, – в ответ она вскричала,—
Я жизнь его годами омрачала,
 
 
Из-за меня он теплился и гас.
Но есть, однако, разница меж нас:
 
 
К вершинам гор ведет его дорога,
А я – раба домашнего порога».
 
 
И, вынув серьги из ушей, Лейли
Швырнула дар прохожему: «Внемли!
 
 
Не откажись за жемчуг мой от службы!
Ступай к нему, найди предлог для дружбы
 
 
И в наши приведи его края,
Чтобы на друга поглядела я,
 
 
Оставь его в любом укромном месте.
Все может быть. Сюда приходят вести
 
 
О сложенных им песнях. Может быть,
Он не успел и старые забыть.
 
 
А может быть, еще другие сложит
И дальше жить мне песнями поможет».
 
 
И полетел, как вихрь, ее гонец
По людным рынкам, по краям безлюдным
 
 
И встретился в ущельях наконец
Он со страдальцем этим безрассудным.
 
 
Вкруг хищники рычат, разозлены,
Как стражники несчитанной казны.
 
 
Меджнун сейчас же к старцу обернулся,
И, как дитя к родному, потянулся,
 
 
И на зверей прикрикнул, и зверье
Смирило сразу бешенство свое.
 
 
И странник, не жалея красноречья,
Упрашивал безумного о встрече,
 
 
Привет Лейли ему передавал
И между извинений и похвал
 
 
Так говорил: «Споешь ей две газели,
Чтоб воскресить минувшее веселье.
 
 
Есть пальмовая роща в той стране.
Она – как память о твоей весне.
 
 
В той заросли зеленой и прохладной
Ты встретишься с подругой ненаглядной.
 
 
Там все ключи от ваших дум и дел».
И на Меджнуна платье он надел,
 
 
Своих пожитков развязавши ворох,
И снова не скупился в уговорах.
 
 
Но и Меджнун безропотно вскочил,
Старательному старцу облегчил
 
 
Благие сборы к спешному возврату.
И, как стремится жаждущий к Евфрату,
 
 
Еще нетерпеливей и быстрей
Спешил Меджнун со свитою зверей.
 
 
Всего лишь шаг до цели остается.
Послушен жребий. Дело удается.
 
 
Достигли рощи пальмовой они.
Безумный ждет в прохладе и тени.
 
 
И вот гонец встал у шатровой двери,
И оповещена и мчится пери:
 
 
Там, в десяти шагах, ее любовь!
Но сразу в ней остановилась кровь.
 
 
«Нет! – говорит, и вся затрепетала.—
Нет, невозможно! Сил моих не стало.
 
 
Как быстро тает бедная свеча!
Ступлю я шаг – и гасну, трепеща.
 
 
Нет, нет! Идти к нему – идти на гибель.
Сюда он для богохуленья прибыл.
 
 
Я знаю, как он грешен и речист.
Пускай же свиток остается чист.
 
 
Пускай, представ пред судиею высшим,
Ни слова мы на свитке не напишем,
 
 
Не зная срама за дела свои.
В том совершенство истинной любви».
 
 
Гонец, к Меджнуну возвратившись снова,
Нашел почти в беспамятстве больного,
 
 
В прохладе пальм простертого без сил.
Старик его слезами оросил.
 
 
Тот, постепенно приходя в сознанье,
Не вспомнил, что обещано свиданье,
 
 
И, выпрямиться толком не успев,
Уже слагал он сладостный напев.
 

 
Где ты? Где я? О том не знаю,
Чья ты? Ничья? О том не знаю.
 
 
Взял только песню в дальний путь.
Во имя бога – не забудь!
 
 
За ворох бед я душу продал,
Шелка за грязный ворох отдал,
 
 
Зато не стал ничьим рабом
И в горе радуюсь любом.
 
 
Повсюду зван в друзья и в гости.
Не надо мне игральной кости,
 
 
Не надо зрителей вокруг —
Дивить их ловкостию рук.
 
 
Не надо мне коня в дороге.
Печаль несет меня в дороге.
 
 
Но не печальна та печаль.
Где ты? Не знаю – и не жаль.
 
 
Как я ни медленно кочую,
Но на стоянках не ночую.
 
 
И скоро знак мне будет дан,—
Ударю в смертный барабан.
 
 
Не говори мне «доброй ночи».
Раз нет зари – нет доброй ночи:
 
 
Не приходя, ушла навек,
Так и не тронув сонных век.
 
 
С твоим приходом я в разладе,
С твоей душой моя в разладе.
 
 
Из тела выйти ей пора,—
Тогда ты выйдешь из шатра.
 
 
Но ты и я – едины оба.
И нам достаточно до гроба
 
 
Двух тел для сердца одного.
Да будет свято их родство!
 
 
Одним лучом рассветным брызни,
И проживу я сотню жизней.
 
 
Как вслед за утром белый день,
Мы вечно рядом – с тенью тень.
 
 
Нас две стрелы смертельных ранят.
На двух монетах нас чеканят.
 
 
Но разницы меж нами нет:
Века сотрут чекан монет.
 
 
Я ослеплен в твоем сиянье.
Но на далеком расстоянье
 
 
Я гибну, с тленьем не борясь,—
Башмак, с ноги упавший в грязь.
 
 
Я – войско, мчащееся к бою,
Когда-то послан был тобою,
 
 
И вот в погоне до сих пор,
Трубя в рога, скликаю сбор.
 
 
Весна в дождях несносных плачет,
Меджнун о ранних веснах плачет.
 
 
Ночь в лунных славится лучах.
Меджнун живет в твоих очах.
 
 
Я – черный раб, индус на страже,
Ты – пальма в солнечном мираже.
 
 
Я – опьяненный соловей,
В слезах над розою своей.
 
 
О, если бы не в отдаленье
Со мной делила ты томленье,
 
 
И в лунной пламенной тени
Мы – ты и я – вдвоем, одни,
 
 
Щека к щеке прижались нежно,
Глаза в глаза впились прилежно,
 
 
И в лунном пламенном плену
Тебя я тронул, как струну!
 
 
И кольца кос твоих ласкал бы,
И влажных губ твоих искал бы,
 
 
Пылал огнем и вновь желал,
И в скалах прятал, словно лал.
 
 
Не в одиночестве печальном,
Но на пиру твоем венчальном
 
 
Я пил бы сладкое вино.
Оно в раю разрешено».
 
 
Так спел Меджнун и вновь бежал в пустыню,
Без благодарности, без благостыни.
 
 
И та, кто тайно слушала, в слезах
Ушла назад, привета не сказав.
 

В Багдаде живет знатный юноша по имени Салам, испытавший много невзгод из-за любви. Рассказы о любви Кейса распространяются повсюду, всюду поют его грустные любовные стихи. Салам слышит эти стихи и решает пойти повидать Меджнуна. Несчастный, увидев Салама, позволяет ему подойти. На вопрос о том, зачем он пришел, Салам отвечает, что хочет запомнить все стихи Меджнуна. Салам пытается утешить Меджнуна – он сам тоже испытал много горя от любви.

Тот упрекает его и просит не считать его обычным влюбленным: Меджнун – «шаханшах любви», любовь – его сущность… Салам и Меджнун живут вместе в пустыне. Каждую строку, сложенную Меджнуном, Салам запоминает. Когда продовольствие, взятое с собой Саламом, пришло к концу, ему пришлось покинуть Меджнуна. Салам вернулся в Багдад и привез туда стихи Меджнуна.

Низами просит не считать Меджнуна обычным безумцем – ведь не каждый безумец слагает стихи, подобные жемчугу. Его возлюбленная – лишь повод пойти по пути к духовному совершенству; он никогда не искал сближения с нету, чтобы сохранить совершенство духовной любви. (Эту главу иногда считают интерполяцией, не принадлежащей перу Низами.)

Во времена Меджнуна был другой влюбленный безумец, чистый душой, слагавший стихи, по имени Зейд. Он любил свою двоюродную сестру. Зейд был беден, родители Зейнаб – богаты. Зейд посватался к Зейнаб и получил отказ. В горе он слагает стихи. Зейнаб держат взаперти, потом отдают замуж за богатого. Зейд, подобно Меджнуну, приходит в безумное отчаяние, его заковывают в цепи, друзья его покидают. Лейли узнает об этом, призывает Зейда к себе, угощает. Зейд передает послание Лейли Меджнуну, записывает стихи Меджнуна и отвозит их Лейли. Зейд, читая стихи Меджнуна, спрашивает его, в чем же его безумие. Ни один разумный таких стихов не слагал. Зейд уговаривает Меджнуна хотя бы принимать обычную пищу – сам он тоже в горе, но может есть. Меджнун просит его не говорить лишних слов. Его безумие – не одержимость злыми духами, а милость Аллаха. Это чувствуют даже дикие звери, окружающие Меджнуна. Он – не пленник в «колодце тела», его душа вечна. Он не жалуется на свою судьбу, ведь нет лучше жребия… Зейд молчит, пораженный глубиной речей Меджнуна. С тех пор он был лишь посредником между Лейли и Меджнуном и не пытался больше говорить с ним. (Эту главу также считают иногда интерполяцией, однако она, как и предыдущая, имеется во всех рукописях пяти поэм Низами.)

Лейли продолжает терзаться тоской, хотя и скрывает это от мужа. Тот все же видит ее страдания. Постоянная тревога о любимой жене подтачивает его здоровье. У него началась лихорадка. Он слег и более не встал… Следуют назидательные строки о бренности жизни. Лейли делает вид, что оплакивает мужа, на самом деле она плачет о Меджнуне. По обычаю арабов, жена после смерти мужа должна два года не выходить из дома, ни с кем не видеться. Под этим предлогом Лейли уединяется и дает волю своей скорби.

Зейд скорбит в разлуке с Зейнаб. Родные решают ему помочь и устраивают влюбленным тайное свиданье. Зейд и Зейнаб остаются целомудренными, они лишь молятся вместе… Самое главное в жизни, говорит Низами, оставить после себя доброе имя… Зейд узнает о смерти Ибн Салама и спешит с этой вестью к Меджнуну. Тот то пляшет от радости, то скорбит, вспоминая о неизбежности смерти. Неделю Меджнун ведет мудрые беседы с Зейдом, затем Зейд возвращается домой.

Тяжкая темная ночь. Лейли одна, она рыдает. Она молит бога приблизить утро.

Наступает утро. Лейли, обманув сторожащих ее, не боясь отца и матери, выходит на улицу. Она ищет пути к возлюбленному. Появляется Зейд. Лейли просит его отвести ее к Меджнуну. Зейд идет к нему с радостной вестью. Меджнун счастлив. Он совершает омовение, молится, надевает принесенные Зейдом одежды и отправляется в путь, распевая стихи. Звери идут за ним… Лейли разбивает в степи шатер. Меджнун приближается. Лейли, не боясь зверей, выбегает к нему навстречу из шатра и без чувств падает к его ногам. Меджнун тоже падает перед ней без памяти на землю. Звери окружают их и охраняют. Приходит Зейд и приводит влюбленных в чувство розовой водой. Лейли ведет Меджнуна в шатер. Зейд со зверями сторожат их. Любовь Лейли и Меджнуна, говорит Низами, была истинной, не загрязненной похотью и посторонней целью – даже звери покорились влюбленным… Лейли и Меджнун в супружеских объятиях. Они не разлучаются сутки, все время теряя сознание. Лейли спрашивает Меджнуна, почему он молчит, почему не говорит стихи, как обычно. Меджнун, рыдая, говорит о том, что он обрел Лейли, но потерял себя, он – лишь тень Лейли. Теперь нет уже «я» и «ты» подобно тому, как в вере Меджнуна бог – един. Далее идет ряд метафор, говорящих о высшем духовном единстве Лейли и Меджнуна. Лейли начинает снова ласкать возлюбленного. Он впадает в экстаз, разрывает на себе одежды, испускает вопль и убегает в пустыню, распевая стихи. Зейд следует за ним и запоминает их. Глава завершается стихами о чистой истинной любви, стремящейся к разлуке. Когда любовь достигает такого совершенства, заключает главу Низами, она приносит доброе имя. (Последние три главы также считают интерполяцией.)