Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

 
И каждый день, едва взойдет заря
И солнце, как Юсуфов лик горя,
 
 
Окаймлено пыланьем светло-синим,
Полнеба красит цветом апельсинным,—
 
 
Лейли подставит золоту чело,
Чтобы зарделось нежно и светло.
 
 
И многие всем сердцем засмотрелись
На девственную утреннюю прелесть
 
 
И, отозвавшись на младой огонь,
Ножом себе царапали ладонь. [259]259
  Ножом себе царапали ладонь. – Выше восходящее солнце сравнено с ликом Юсуфа – Иосифа Прекрасного. В этом же стихе содержится намек на такой эпизод легенды о Юсуфе, содержащийся в Коране. Женщины осуждали Зулейху за ее преступную любовь к Юсуфу. Она собрала их и дала каждой по апельсину и ножу, чтобы его очистить. Неожиданно вошел Юсуф. Увидев его красоту, все женщины порезали себе руки.


[Закрыть]
 
 
И Кейс бродил, влюбленный и безмолвный,
Как зрелый плод, румяным соком полный.
 
 
Дни шли и шли. И день настал, когда
Пришла взаимных вздохов череда.
 
 
Жилища их любовь опустошила,
С мечом в руке над ними суд вершила.
 
 
И между тем как немы их уста,
Уже роились слухи неспроста,
 
 
И сорвана завеса с детской тайны,
И весь базар взволнован чрезвычайно.
 
 
И как они ни сдержанны, – не смолк
Всеобщий пересуд и кривотолк.
 
 
Ведь и в засохших зернышках нетленный
Благоухает мускус для вселенной.
 
 
Как будто ветер, вея поутру,
Приподымал за уголок чадру
 
 
С чела любви. Они терпели честно:
Ведь тайна лишь двоим была известна.
 
 
Но что терпеть, что пользы им молчать,
Когда с запрета сорвана печать?
 
 
Любой их взгляд красноречивей слова.
Найдется ль средство от мученья злого?
 
 
Путь пламени любовь нашла сама —
И вырвалась. И Кейс сошел с ума.
 
 
Да, он, глядевший на Лейли украдкой,
Снедаем был безумной лихорадкой
 
 
И рядом с ней, и близко от нее —
Лишь растравлял отчаянье свое.
 
 
Ведь сердце – путник над скалистой бездной,—
Когда сорвешься – помощь бесполезна.
 
 
А тот, кто этой доли не знавал,
Его Меджнуном странным называл. [260]260
  Его Меджнуном странным называл. – Меджнун– значит по-арабски «одержимый джиннами, нечистой силой», «бесноватый», «безумный».


[Закрыть]
 
 
Да, был он одержим. Не оттого ли
Он кличку подтверждал помимо воли?
 
 
За то, что люди брешут, будто псы,
Он был лишен возлюбленной красы.
 
 
За толки их, насмешками плененных,
Похищен был у лани олененок.
 
 
Лила Лейли бесценный жемчуг слез,
И Кейсу плакать горестно пришлось.
 
 
И он бродил по рынку и вдоль улиц,
И все, кто с ним, рыдающим, столкнулись,
 
 
Что на него дивились и глазели,
Что слышали напев его газели,—
 
 
Все ринулись за ним оравой шумной,
Кричали вслед: «Меджнун, Меджнун, безумный!»
 
 
А он и впрямь с рассвета до звезды
Не признавал ни сбруи, ни узды.
 
 
Он будто гнал осла над черной кручен.
Но из-под ног ушел песок горючий,
 
 
Посыпался непрочный тот карниз,
И сорвался осел с поклажей вниз.
 
 
Он, как свечи слабеющий огарок,
Ненужный днем, и ночью был не ярок.
 
 
И что ни утро он спешил босой,
Чтоб повстречаться с милою красой.
 
 
Простоволосый, он бежал в пустыню,
Чтоб увидать любимую святыню.
 
 
Он шел, чтобы к шатру ее прильнуть.
И долог был его обратный путь.
 
 
Быстрее ветра он спешил туда,—
Назад он плелся будто сквозь года.
 
 
К ней он летел на сотне крыл летучих,
Назад – дорога в терниях колючих.
 
 
К ней – водопада пенистый полет,
Назад – ползущий по ущельям лед.
 
 
Он не боялся волдырей и ссадин,
Летел, как будто несся вихорь сзади.
 
 
Как на коне летел, не чуя ног,
А шел назад – разбит и одинок.
 
 
И будь судьба к нему благоприятна,
Он не пришел бы никогда обратно!
 

Рассказ о том, как Меджнун, совсем обезумев от любви, бродит с друзьями по городу и в степи около кочевья племени Лейли. Он обращается к ветру с мольбой донести до возлюбленной слова о его страсти и его мучениях.

Меджнун идет с друзьями в горы Неджда к кочевью племени Лейли и видит ее издали в распахнутом шатре.

 
Опущена фата над ненаглядной,
И сломан мост через арык прохладный.
 
 
Меджнун в разлуке с милой горевал
И по ночам газели распевал,
 
 
И по утрам он брел на то же взгорье
С толпой друзей таких же нищих. Вскоре
 
 
Стал повсеместной притчей их позор.
И жаловались все, потупив взор,
 
 
Отцу на сына. Вздохи, укоризны
Сын услыхал. Но сделан выбор в жизни!
 
 
Что рассужденья здравые, когда
Влюбленному мила его беда!
 
 
Отец скорбел о сыне и, поведав
О том родне, просил ее советов.
 
 
По мнению старейшин, лишь одна
Дорога здесь пригодна и честна:
 
 
Не медлить с начинанием, из мрака
Извлечь Меджнуна и добиться брака.
 
 
Шейх амиритов быстро собрался
В дорогу. Провожала челядь вся.
 
 
Уже достигли Неджда. В это время
Все родичи красавицы, все племя,
 
 
Все – знать и челядь – вышли из шатров,
Чтоб чужеземцам предоставить кров.
 
 
С почетом принят был шейх амиритов.
«В чем ты нуждаешься? Скажи открыто».
 
 
Тот отвечал: «Хочу быть ближе к вам,
Прошу вас верить искренним словам».
 
 
И без утайки все сказал соседу:
«Ищу родства с тобою, не посетуй!
 
 
Как сочетать твое дитя с моим?
Мой сын рожден в пустыне и томим
 
 
Тоской по родниковой, свежей влаге.
А я забочусь о сыновнем благе
 
 
И говорю об этом без стыда.
Моя семья богатствами горда
 
 
И знатностью и пышностью известна.
Есть у меня желанье дружбы честной,
 
 
А для вражды всегда оружье есть.
Мне – жемчуг твой. Тебе – хвала и честь.
 
 
Ты продаешь. Товар в цене сегодня.
Торгуйся, чтоб я выше цену поднял,
 
 
Запрашивай, покуда спрос велик».
Так кончил речь отец, и в тот же миг
 
 
Второй отец ответствовал учтиво:
«Ты говорил весьма красноречиво.
 
 
Но пусть судьба решает за меня.
Могу ль сидеть у жгучего огня,
 
 
Не опаливши нашей дружбы честной?
Твой сын прекрасен, и родство мне лестно,
 
 
Но он для нас не родич и не друг,
Он счастья не внесет в семейный круг.
 
 
Он одержим безумием и болен.
Ты исцелить его, конечно, волен
 
 
Молитвами – тогда и приходи
Со сватовством. Но это – впереди!
 
 
Прощай, купец! А жемчуг твой с изъяном
Не предлагай ни в братья, ни в зятья нам.
 
 
В таких делах арабы, знают толк;
Боюсь молвы». И тут отец умолк.
 
 
И амириты после этой речи
Почувствовали стыд и горечь встречи.
 
 
Не принятые в племени Лейли,
С обидой по домам они ушли.
 
 
У всех у них одна забота ныне —
Как исцелить Меджнуна от унынья.
 
 
И каждый на советы был хитер,
Но что ни речь, то хворосту в костер:
 
 
«Немало есть у племени красавиц,
Пленительных и ласковых на зависть,
 
 
Чьи косы – мускус, и рубин – уста,
Есть и у нас на выбор красота!
 
 
Зачем же ты своей сердечной раной
Обязан той девице чужестранной?
 
 
Как плавно выступают, как стройны!
А ты чуждаешься родной страны!»
 

 
Все выслушал Меджнун. И для него
Все стало окончательно мертво.
 
 
Он тотчас разодрал свою рубаху:
Не нужен саван тлеющему праху!
 
 
Тому, чье царство где-то вне миров,
Весь мир – кочевье, а не отчий кров.
 
 
Он стал бродить по выжженной пустыне,
С одной лишь думой об одной святыне,
 
 
По кручам горным странствовал пешком,
Как тюрк, с заплечным нищенским мешком.
 
 
И «Ла хауль» [261]261
  «Ла хауль»– первые слова молитвенной формулы: «Ла хаула ва ла куввата илла биллахи» – «Нет мощи и нет могущества, кроме как у Аллаха». Эту молитву мусульмане произносят при виде чего-нибудь очень странного, ужасного, поразительного, грозного.


[Закрыть]прохожие кричали,
Когда он шел в смятенье и в печали,
 
 
Когда слыхали по ночам вдали
Протяжный вопль его: «Лейли, Лейли!
 
 
Я – выродок. Я джинном одержим.
Сам злобным джинном я кажусь чужим,
 
 
А для родни – всех бед ее виновник,—
Исколот сам, колюсь я, как терновник.
 
 
Товарищи веселья и труда,
Прощайте, о, прощайте навсегда!
 
 
Прощайте, о, прощайте же навеки!
Забудьте о несчастном человеке!
 
 
Бутыль с вином в руках моих была —
Она разбита, и куски стекла
 
 
Усыпали дорогу пылью колкой.
Потоком слез несет ее осколки,
 
 
Ко мне легко ты можешь подойти,—
Ног не изранишь на своем пути.
 
 
Я – ветвь сухая, ты же – ветвь в цвету.
Ну, так сожги сухую ветку ту.
 
 
Преступник ли, что жажду исцеленья?
В чем грешен, если не в одном моленье?
 
 
О, будь моей, моей, Йемена дочь,
Из тысячи ночей одну лишь ночь!
 
 
Звезда моя! Луна моя младая,
Одной болезнью дикой обладая,
 
 
Я потому и болен, что люблю
Тебя одну, тебя, луну мою!
 
 
Так он сказал и молча наземь лег.
И плакал, кто был часом недалек
 
 
От юноши, и бережно и нежно
Повел его домой дорогой прежней.
 
 
Бывает, что любовь пройдет сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
 
 
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права:
 
 
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.
 
 
Меджнун прославлен этим даром верным,
Познаньем совершенным и безмерным,
 
 
Прославлен тяжким бременем любви.
Он цвел, как роза, дни влача свои.
 
 
От розы той лишь капля росяная
Досталась мне, едва заметный след.
 
 
Но, в мире аромат распространяя,
Не испарится он и в сотни лет.
 

 
Все небо закрывала, словно пламя,
Его любовь могучими крылами.
 
 
Но чем в любви был совершенней он,
Тем громче слышались со всех сторон
 
 
Насмешки, подозренья и упреки,
А сам больной, от всех забот далекий,
 
 
Вне общества людского, вне среды,
Причиной стал неслыханной беды
 
 
Для бедного отца. И ежечасно
Томился тот о юноше несчастном.
 
 
У всех святынь он руки воздевал,
Во всех паломничествах побывал,
 
 
Везде родня усердная молилась,
Чтобы снискать целительную милость.
 
 
И наконец решила вся родня,
Что следует, не мешкая и дня,
 
 
Идти всем скопом до священной Каабы,
Как бы она далеко ни была бы,
 
 
Поскольку там за каменной стеной
Михраб любви небесной и земной.
 
 
К началу хаджа вышли амириты.
Верблюды их носилками покрыты.
 
 
В одну из шатких колыбелей тех
Посажена утеха из утех,
 
 
Любимый сын, – насильно упросили,
Не пожалели родственных усилий.
 
 
Приехал в Каабу страждущий отец.
Росло волненье искренних сердец.
 
 
Шейх амиритов, нищих утешая,
Бесценный жемчуг с золотом мешая,
 
 
Сынам песков рассыпал, как песок,
Все достоянья, всех сокровищ сок.
 
 
И взял он сына за руки и нежно
Сказал ему: «Теперь молись прилежно.
 
 
Не место для забавы этот храм,
Поторопись, прильни к его дверям,
 
 
Схватись же за кольцо священной Каабы, [262]262
  Схватись же за кольцо священной Каабы… – Кольцо– на дверях храма. По поверью, молитва, совершаемая человеком, который взялся за ото кольцо, дойдет до бога и желание его исполнится.


[Закрыть]
Молись, чтобы мученья отвлекла бы,
 
 
Чтоб исцелить бессмысленную плоть
И боль душевной смуты побороть,
 
 
Чтоб ты приник спокойно к изголовью,
Не мучимый безжалостной любовью».
 
 
Но слушать более Меджнун не стал.
Он зарыдал, потом захохотал,
 
 
И, как змея, с земли пружиной прыгнул,
И, за кольцо дверей схватившись, крикнул:
 
 
«Велят мне исцелиться от любви.
Уж лучше бы сказали: не живи!
 
 
Любовь меня вскормила, воспитала,
Мой путь она навеки начертала.
 
 
Моей, Аллах, я страстию клянусь,
Твоей, Аллах, я властию клянусь,
 
 
Что все сильней тот пламень разгорится,
Все горячей в крови он растворится,
 
 
Что в час, когда земной истлеет прах,
Любовь моя останется в мирах.
 
 
И как бы пьяным нежностью я ни был,
Налей еще пьянее – мне на гибель!
 
 
Мне говорят, чтоб я Лейли забыл.
Но ты, Аллах, раздуй мой страстный пыл,
 
 
Всю жизнь мою, все радости, все муки
Отдай в ее младенческие руки.
 
 
Пусть буду тоньше волоса Лейли,
Но только бы чело ей обвили
 
 
Те вьющиеся – черной смольной чащей!
Будь раной я сплошной кровоточащей —
 
 
Пускай она по капле выпьет кровь!
И, как ни велика моя любовь,
 
 
Как много дней о ней я ни тоскую,—
Продли, Аллах, подольше боль такую!»
 
 
Слыхал слова сыновние отец.
Он замолчал и понял наконец,
 
 
Что сыну суждено остаться пленным,
Что тот огонь пребудет век нетленным.
 
 
И он пошел к своей родне домой
И так сказал: «Сын безнадежен мой.
 
 
Он так молился у святыни Каабы,
Что кровь моя вскипела и могла бы,
 
 
Как ток Земзема, хлынуть кипятком.
Я полагал – святынями влеком,
 
 
Страницу прочитает он Корана,
Но он о ней молился невозбранно,
 
 
Забыв меня и молодость губя,
Хвалил ее и проклял сам себя».
 

Отец Лейли узнает, что обезумевший Меджнун бродит по пустыне и сочиняет стихи о Лейли. Эти стихи знают многие. Он потрясен, ибо такая огласка – позор для Лейли, для ее племени, и решает убить Меджнуна. Племя Меджнуна узнает об угрозе его жизни. Его разыскивают в пустыне и не могут найти. В конце концов отец Меджнуна находит его. Несчастный говорит, что жизнь его кончена, и прощается с отцом.

Отец умоляет Меджнуна подумать не только о Лейли, но и о своих родителях, умоляет не падать духом, надеяться на счастье.

Меджнун отвечает, что избранный им путь любви и страдания не зависит от его воли – такова его судьба. Жизнь без Лейли ему не нужна. Отец все же отвозит его домой. На третий день после возвращения Меджнун снова убегает в пустыню Неджда и скитается там, сочиняя стихи.

Куропатка поймала муравья и сжала его в клюве. Муравей захохотал и спросил куропатку: «А ты можешь так хохотать?» Куропатка обиделась: «Хохотать – мое умение, а не твое!» (На востоке крик куропатки обычно сравнивают со смехом.) Она показала муравью, как надо хохотать и, конечно, выронила его из клюва. Муравей спасся, а куропатка огорчилась. Радоваться, смеяться, говорит Низами, надо ко времени, иначе попадешь в положение этой куропатки, смех твой приведет к плачу. Влюбленный, говорит далее Низами, как гази, воин, борец за истинную веру (ислам), меча не боится. Ему лучше умереть, чем отступить.

 
Семи небес многоочитый свод,
Семи планет хрустальный хоровод,
 
 
Наложница услады и томленья,
Подруга неги, кипарис моленья,
 
 
Михраб намаза верных прихожан,
Светильник жизни, всей подлунной джан [263]263
  …всей подлунной джан… – Джан– значит «душа», «жизнь».


[Закрыть],
 
 
Бесценный жемчуг в створчатых зажимах.
Влекущая всех джинном одержимых,
 
 
Лейли, Лейли, соперница луны,
Предмет благоговенья всей страны,
 
 
Росла в благоуханной гуще сада.
Две зрелых розы, юношей услада,
 
 
Круглились и, как чаши, налились.
Был стан ее как стройный кипарис,
 
 
И губы винным пурпуром пьянили,
И очи поволокою манили,—
 
 
Украдкой взглянет, и конец всему:
Арабы заарканенные стонут,
 
 
И турки покоряются ярму,
В волнах кудрей, как в океане, тонут.
 
 
Охотится она, – и грозный лев
К ней ластится, смиреньем заболев.
 
 
И тысячи искателей безвестных
Томятся в жажде губ ее прелестных.
 
 
Но тем, кто целоваться так горазд,
Она промолвит только: «Бог подаст!»
 
 
За шахматы садится – и луну
Обыгрывает, пешку сдав одну.
 
 
Вдруг две руки, как две ладьи, скрещает,
И шах и мат светилам возвещает. [264]264
  И шах и мат светилам возвещает– то есть она побеждает красотой даже небесные светила.


[Закрыть]
 
 
Но несмотря на обаянье то,
Кровавой музой сердце залито.
 
 
И ночью втайне, чтоб никто не слышал,
Проходит девушка по плоским крышам,
 
 
Высматривает час, и два, и три,
Где тень Меджнуна, вестница зари.
 
 
О, только б увидать хоть на мгновенье,
С ним разделить отраду и забвенье,—
 
 
С ним, только с ним! Как тонкая свеча,
Затеплилась и тает, лепеча
 
 
Возлюбленное имя. И украдкой
Полна одной бессонницею сладкой,
 
 
То в зеркало страдальчески глядит,
То за полетом времени следит,
 
 
То, словно пери, склонится послушно
К веретену, жужжащему так скучно.
 
 
И отовсюду, словно бы назло,
Газели друга ветром к ней несло.
 
 
И мальчуган, и бойкая торговка
Поют газели, слаженные ловко.
 
 
Но и Лейли, смышленое дитя,
Жемчужины чужих стихов сочтя,
 
 
Сама способна нежный стих составить,
Чтобы посланье милому отправить,
 
 
Шепнуть хоть ветру сочиненный стих,
Чтоб он ушей возлюбленных достиг.
 
 
Иль бросить на пути проезжем, людном
Записку с изреченьем безрассудным,
 
 
Чтобы любой прочел, запомнил, сжег,—
А может статься, взглянет и дружок.
 
 
А может статься, в передаче устной
К нему домчится этот шепот грустный.
 
 
Так между двух влюбленных, двух детей,
Шел переклик таинственных вестей.
 
 
Два соловья, пьянея в лунной чаще,
Друг другу пели все смелей и слаще.
 
 
Два напряженья двух согласных струн
Слились: «Где ты, Лейли?» – «Где ты, Меджнун?»
 
 
И скольких чангов, скольких сазов ропот
Откликнулся на их неслышный шепот!
 
 
От их напева мир обременен
Мутрибами всех будущих времен.
 
 
Но чем согласней этот лад звучащий,
Тем о двоих враги злословят чаще.
 
 
Год миновал, а юная чета
Живет в мечтах, да и сама – мечта.
 

 
В садах плодовых, в рощах тонкоствольных
Цветы – как лица щедрых и довольных.
 
 
Из розовых и ярко-красных роз
Над миром знамя пестрое взвилось.
 
 
А между тем всю ночь в листве зеленой
Неистовствует соловей влюбленный.
 
 
Фиалка шепчет свой смиренный стих,
Два локона на землю опустив.
 
 
Набрякла почка и хранит в колчане
Шипы, что встанут вкруг ее венчанья.
 
 
И ненюфары, солнцем залиты,
Прудам без боя отдали щиты.
 
 
Нарядный бук еще нарядней станет,
Затейливой своей прической занят.
 
 
Нарцисс, огнем пылая изнутри,
Проснулся в лихорадке, ждет зари,
 
 
Открыла роза поцелуям очи:
Кто равен розе в благовоньях ночи?
 
 
Все птицы в бестолковости своей
Хотели бы запеть, как соловей.
 
 
Лишь голубь, к счастью мирному готовясь,
Подруженьке рассказывает повесть.
 
 
А соловей, как бесноватый, пьет
Глотками воздух – и поет, поет!
 
 
В такой благословенный час цветенья
Лейли выходит из дому в смятенье.
 
 
Вокруг Лейли – приставленные к ней,
Как ожерелье блещущих камней,
 
 
Тюрчанки, гостьи в крае аравийском.
В оправе гурий, в их соседстве близком,
 
 
Идет Лейли, – да сгинет глаз дурной! —
Чтоб надышаться раннею весной
 
 
И венчиком затрепетавших губок
Пригубить вслед нарциссу влажный кубок.
 
 
Со всех цветов и трав, куда ни глянь,
Благоуханья требует, как дань.
 
 
И, с тенью пальмы тень свою скрещая,
К родным вернется, радость возвещая…
 
 
Но нет! Иная цель у красоты —
Не кипарис, не розы, не цветы.
 
 
Лейли в саду, в убежище укромном,
У ветерков о страннике бездомном
 
 
Выспрашивала робко. Соловью
Шептала тайну горькую свою.
 
 
Вздохнула глубоко и замолчала —
И на сердце как будто полегчало.
 
 
Есть пальмовая роща в той стране.
Казалось, это блещет в глубине
 
 
Китайская картина. Дивной кистью
Рисованы густые эти листья.
 
 
Нигде клочка подобного земли
В песках арабы встретить не могли.
 
 
И вот Лейли с подругами под сенью
Приветных пальм стоит без опасенья.
 
 
Казалось, в изумруде трав возник
Тот движущийся розовый цветник.
 
 
Казалось, розы на лужок присели,
Наполнив рощи звуками веселья.
 
 
Но вот затих их говорок и гам.
Одна блуждает дева по лугам.
 
 
И в зарослях цветочной кущи тонет.
И мнится – соловей полночный стонет:
 
 
«О верный друг, о юный кипарис!
Откликнись мне, на голос мой вернись!
 
 
Приди сюда, в мой сад благоуханный,
Дай мне вздохнуть, от горя бездыханной.
 
 
А если нет в наш край тебе пути,
Хоть ветерком о том оповести».
 
 
И не успела смолкнуть, слышит дева:
Раздался отклик милого напева.
 
 
Какой-то путник, недруг или друг,
Прислушался, и зазвучала вдруг,
 
 
Как жемчуг, скрытый в море мирозданья,
Газель Меджнуна, просьба о свиданье:
 
 
«О бедность издранной одежды моей!
О светлый привратник надежды моей!
 
 
Меджнун захлебнулся в кровавой пучине,—
Какое до этого дело Лейли?
 
 
Меджнун растерзал свое сердце и тело,—
Чей пурпур багряный надела Лейли?
 
 
Меджнун оглашает пустыню рыданьем,—
Какое веселье владело Лейли?
 
 
Меджнун догорел, как его пепелище,—
В какие сады улетела Лейли?
 
 
Меджнун заклинает, оборванный, голый,—
В чьи очи, смеясь, поглядела Лейли?»
 
 
Едва лишь голос отдаленный замер,
Лейли такими жгучими слезами
 
 
Заплакала, что камень был прожжен.
Одна из юных бывших рядом жен
 
 
Все подсмотрела и пошла украдкой
К родным Лейли с отгаданной загадкой.
 
 
И мать, как птица бедная в силках,
Зашлась, затрепыхалась впопыхах:
 
 
«Как ты сказала? Очень побледнела?
Тот – полоумный! Эта – опьянела!
 
 
Все кончено! Ничем им не помочь!
И нечем вразумить такую дочь».
 
 
И все осталось тщетным. Где-то рядом
Изнемогала дочь с потухшим взглядом,
 
 
С тоской, с отравой горькою в крови.
Но это же и есть цепа любви!
 

Когда Лейли гуляла в пальмовой роще, ее увидел знатный и богатый юноша Ибн Салам из арабского племени бени асад. Он влюбился в нее и послал к ее родителям сватов. Родители Лейли дают согласие, но просят отложить свадьбу – их дочь больна.

Богатый араб, смелый воин Ноуфаль, на охоте встречает Меджнуна, окруженного дикими зверями. Ему рассказывают историю этого несчастного. Ноуфаль решает помочь Меджнуну. Они пируют вместе. Ноуфаль предлагает Меджнуну добыть Лейли. Меджнун отказывается – ведь он безумен. Ноуфаль уговаривает его. Меджиун живет в шатре Ноуфаля. Его красота снова расцветает.

Во время пира Меджнун неожиданно упрекает Ноуфаля: он подал ему надежду на соединение с Лейли, а сам ничего для этого не делает.

Ноуфаль тут же решает идти войной на племя Лейли, чтобы отбить ее. Он ставит условие племени: или они отдают Лейли добром, или он сейчас их разгромит. Предводители племени решают биться с Ноуфалем. Бой. Меджнун в бою рядом с Ноуфалем, но он сочувствует племени Лейли – он ведь любит ее. Воинам кажется, что он изменник.

Меджнун отвечает им:

 
Если враг любовь,
Не нужен меч и бесполезна кровь…
 

Племя Лейли устояло против натиска Ноуфаля. Наступает ночь. Наутро Ноуфаль снова посылает сватов и, не дождавшись ответа, отступает с остатком войска.

Меджнун, который во время битвы сочувствовал племени Лейли, после поражения Ноуфаля набрасывается на него с упреками: Ноуфаль сделал только хуже, теперь все племя Лейли – его смертельные враги, возлюбленная далека от него, как никогда. Ноуфаль собирает новое войско.

Ноуфаль с огромной ратью идет на племя Лейли. Поражение неизбежно, но понятия о чести не дают племени отступить. Бой, Ноуфаль победил. Старейшины племени Лейли идут к нему просить о милости. Отец Лейли говорит, что он лучше сейчас же убьет ее, но Меджпупу он ее не отдаст. Воины Ноуфаля помнят, что Меджнун их чуть не предан в первой битве, они уговаривают Ноуфаля отказаться от его требования. Ноуфаль соглашается с ними. Меджнун бежит снова в пустыню.

 
Меджнун коня быстрее ветра гонит.
Его тоска гнетет и долу клонит.
 
 
О вероломстве песню он поет,
Поет, и плачет, и летит вперед.
 
 
Вот перед ним капкан, и в том капкане,
Испуганные насмерть, бьются лани.
 
 
Запутались копытца, топоча.
А зверолов готов уж сгоряча
 
 
Взмахнуть ножом над пойманною дичью.
«Постой! Велит охотничий обычай, [265]265
  Постой! Велит охотничий обычай… – Существовал обычай, согласно которому, если кто-либо подойдет к охотнику в тот момент, когда он только что добыл дичь, охотник обязан уступить подошедшему часть добычи.


[Закрыть]—
 
 
Сказал Меджнун, – чтоб ты по старине,
Как гостю, этих ланей отдал мне.
 
 
Открой капкан, избавь зверей от боли
И отпусти, трепещущих, на волю.
 
 
Зачем лишать их жизни, так спеша?
У твари есть дыханье и душа.
 
 
В ее глазах написано прекрасных:
«Не тронь меня, не гневайся напрасно!» [266]266
  …не гневайся напрасно!– В оригинале: «…тех, на кого не гневаются»– часть цитаты из Корана (I, 6): «Поведи нас путем… тех… на кого не падает гнев твой».


[Закрыть]
 
 
Как смеешь ты железом их колоть,
Невинную изранить эту плоть?
 
 
Будь в волчьей шкуре, а не в человечьей,
Тогда невинным наноси увечья!
 
 
Ведь их глаза – глаза любви твоей,
Их мордочки – весенний мир полей.
 
 
Ты ради глаз простишь ее, товарищ,
И в честь весны ей счастие подаришь.
 
 
В ее слезах коварства нет и лжи.
Дай ей дышать и путы развяжи.
 
 
Ужель уснуть под холмиком зеленым
Глазам, самой природой насурьмленным?
 
 
Ужели этот юный тонкий стан
Лишь на закланье жертвенное дан?
 
 
Иль этой серебром блеснувшей груди
На вертеле дымиться иль на блюде?
 
 
Иль эти ножки, кожу снявши с них,
Сломаешь ты, как молодой тростник?
 
 
Иль спину ту, не знающую вьюка,
Предсмертная вдруг передернет мука?»
 
 
Был изумлен, испуган зверолов.
Он сунул пальцы в рот [267]267
  Он сунул пальцы в рот… – На Востоке – жест удивления.


[Закрыть]от этих слов
 
 
И отвечал: «Совет совсем не вреден,
Но ты, дружок, не знаешь, как я беден!
 
 
И как судьба несчастлива моя!
Ведь у меня детишки и семья.
 
 
Ты упрекнешь, свирепым называя,
Что по нужде я дичь не прозеваю.
 
 
Но если так жалеешь ты зверей,
Возьми живьем, но выкупи скорей».
 
 
Когда Меджнун нужду его постигнул,
Со скакуна легко тотчас же спрыгнул
 
 
И отдал зверолову скакуна —
За ланей справедливая цена.
 
 
Был счастлив зверолов, коня увел он,
Не жалостью Меджнун – любовью полон,
 
 
Целуя ланей черные глаза,
Как будто то Лейли, а не коза.
 
 
Он целовал их в память о любимой,
Молясь о жизни их неистребимой.
 
 
В капкане ланей он не задержал,
В пустыню вслед за ними побежал.
 
 
Он побежал, смиренный и вопящий,
По выжженным пескам и сам кипящий
 
 
От зноя, как котел на тагане,—
Весь в жалости, весь в гибельном огне.
 
 
Он разрывал о тернии одежды.
Уже была в вечерние одежды
 
 
Облачена нагая плоть земли.
Как волос, еле видный издали,
 
 
Он вполз в пещеру, сумраком повитый,
Как ящер от гадюки ядовитой.
 
 
Он наземь лег и слезы лил земле,
Как самоцветы, рдевшие во мгле.
 
 
И как колючка, брошенная в пламень,
Иль, как змея, взвивался он на камень,
 
 
Не спал всю ночь и слезы лил всю ночь,
Чтобы к рассвету духом изнемочь.