Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

В позднее средневековье и эпоху Возрождения мысли и чувства, идущие из античной древности и обогащенные на Востоке, широко проникают на Запад. Наряду с непосредственным изучением гречески и латинских источников, переводят с арабского на средневековую латынь (язык тогдашней науки) труды мусульманских мыслителей. Прежде всего это происходит в Испании, где общение Востока и Запада было непосредственным, за ней идут Франция, Италия, Англия. Ученый нашего времени Ф. Хитти доказал, например, что любовные стихи ранних трубадуров – это почти переводы арабской средневековой лирики, а культ Девы Марии и культ «прекрасной дамы» средневековой Европы сложились после крестовых походов под сильным восточным влиянием. К этому времени (XI–XII вв.) старый доисламский (до VII в.) культ любви арабского племени узра развился в мистической арабской поэзии. «Лейли и Меджнун» Низами – тоже развитие легенды об испепеляющей силе любви арабов племени узра. Суфий, теоретик, глубокий арабский мыслитель и психолог, предвосхитивший, как сейчас считают, идеи Фрейда и Юнга – Ибн аль-Араби (жил в Испании) – учил в начале XIII века: «Видение бога в прекрасной женщине – самое совершенное». Его идеи, несомненно, также сыграли роль в развитии культа «прекрасной дамы». Таково сложное переплетение путей романтического мотива «легенды о любви»: с Востока – к грекам, от греков – к арабам, где появляется новое качество, от арабов – к Низами и в Европу. Религиозное обоснование любви, любви к прекрасной женщине, любви к человеку, любви к прекрасному было высшим в пору безраздельного господства религии. Со временем это обоснование отпало, и в наследство нам достались «рыцарские чувства» в лучшем смысле этого слова, заложенные в крови, почитание женщины, матери, самоотверженная любовь, любовь к прекрасному.

Многие века господства темы любви в мировой литературе – от древней арабской легенды о Лейли и Меджнуне – к «Ромео и Джульетте» – и «прекрасной даме» Блока – несомненный факт.

К концу XIX века эта тема была профанирована, избита и опошлена, например, в английском мещанском романе, что вызвало, в частности, безжалостные насмешки Бернарда Шоу в его авторском предисловии к «Пьесам для пуритан». В последние десятилетия эта тема подвергалась нападкам многих модернистов.

Дело не в заимствованиях, не в том, что «любовная тема пришла с Востока» (хотя, например, чисто арабская основа сюжета драмы «Сид» Корнеля – любовь и кровная месть – очевидна, как очевидна и связь «Принцессы Турандот» Шиллера с «Семью красавицами» Низами), а в том, что культура Востока и Запада едина, что она развивалась на основе постоянного тесного общения, культурного обмена, постепенно кристаллизуя в творениях поэтов и мыслителей главную тему – тому любви к человеку, тему гуманизма. Любовный мотив же, рассказ о двух чистых верных влюбленных, был долгие века наиболее простым и ясным, всем близким выражением этой темы. И тут огромная роль в придании определенной формы и любовной и общегуманистической теме, формы, в которой она только и могла быть тогда осознана, принадлежит Низами.

Низами закончил «Пятерицу» около 1203 года. Очень скоро появляются так называемые «поэтические ответы» (назира) как на всю «Пятерицу», так и на ее отдельные части. Эти «ответы» представляли собой поэмы, в которых сохранены почти все основные персонажи и сюжетные линии частей «Пятерицы», и отличаются только изложение и трактовка. Ближе всего к «Пятерице» Низами стоят широко известная «Пятерица» индийского поэта Амира Хосрова Дехлеви (1253–1325), написанная также на персидском языке, и «Пятерица» Алишера Навои (1441–1501), написанная на языке староузбекском. Причины создания такого рода «ответов» были настолько непонятны европейским ученым прошлого века, воспитанным на идее оригинальности творчества, что «Пятерица» Навои показалась им первоначально переводом поэм Низами, каковым она на самом деле ни в коей мере не является. По весьма еще неполным данным известно более сорока «ответов» на «Сокровищницу тайн» Низами, написанных на персидском языке, и несколько «ответов» на языках тюркских; более сорока «ответов» и на «Хосров и Ширин» (персидские, азербайджанские, турецкие); десятки (будто бы даже более сотни) «ответов» на «Лейли и Меджнун» на персидском и тюркских языках и т. д. Самый поздний и самый известный у нас «ответ» – драма в стихах турецкого поэта Назыма Хикмета «Легенда о любви» (1948), представляющая собой развитие сюжета поэмы «Фархад и Ширин» из «Пятерицы» Навои, являющейся, в свою очередь, «ответом» на «Пятерицу» Низами. «Легенда о любви» поныне идет с большим успехом во многих театрах нашей страны и за рубежом.

На первый взгляд такая приверженность традиции может показаться странной. Действительно, зачем было бесконечно повторять сюжеты, сложившиеся у Низами в известной мере случайно, почему нельзя было взять сюжеты совсем новые, скажем, сюжеты «из жизни»? Выше мы говорили уже об особенностях художественного творчества в средние века. Эстонский исследователь М. Ю. Лотман (см. «Поэтика», Тарту, 1964), отдельные мысли которого о средневековой поэзии использованы в этом предисловии, сравнивает персонажи литературных произведений отдаленного прошлого с масками итальянской комедии дель арте. Эти маски (Арлекин, Коломбина, Пьеро) имели, по традиции, всегда определенные костюмы, грим, характеры, даже акценты определенных областей Италии, но игравшие их актеры не располагали заранее готовым текстом, они играли экспромтом, не выходя за рамки характера. Если применить это сравнение к персонажам Низами и поэтов, писавших ему «ответы», то можно сказать, что Низами – и в том его огромная заслуга – создатель масок великой человеческой драмы, десятки раз разыгранной после него на Востоке его талантливыми, а иногда и гениальными продолжателями. Только таким путем повторения можно было сохранить в средние века великое гуманистическое содержание поэм Низами, донести его до разноязычной многомиллионной аудитории народов Востока, сохранить в виде живой традиции до наших дней. Низами, подобно Горацию, Пушкину, Фирдоуси, сознавал, какой памятник он себе воздвиг. Он несколько раз говорит в поэмах о вечной жизни своих стихов, о том, как они откликнутся на призыв последующих поколений.

Следует добавить, что «маски» Низами и его продолжателей (Хосров, Ширин. Фархад, Лейли, Меджнун) – это далеко не только персонажи старых хроник и преданий. Упомянутый выше Ибн аль-Араби толковал известную библейскую легенду об Иосифе Прекрасном, изложенную и в Коране, следующим образом: Иаков, отец Иосифа, – это символ интеллекта человека, Иосиф – символ любящего сердца, познающего бога, десять братьев – символы пяти внешних (слух, зрение и т. п.) и пяти внутренних (мышление, память и т. п.) чувств, предающих Иосифа, – сердце, которое лишь одно силой любви способно достичь истины. Воплощение в двух персонажах злого и доброго в человеке близко к нашему времени выполнено Гете. Ведь Мефистофель – это лишь злое начало в Фаусте, принявшее, ради художественного исследования противоречий души, форму соблазнителя в красных одеждах… И понятно, что преемники Низами не могли произвольно заменять раз найденные маски его поэм, тем более что, например, «семь красавиц» – это одновременно и семь планет вселенной, властвующих, согласно древнему астральному мифу, над соответствующими свойствами человеческой души.

Рядовые читатели воспринимали, конечно, Фархада, Ширин или Лейли лишь как полные обаяния персонажи поэм. Французский писатель XVIII века Ж. Казот вспоминал, как он зачитывался символической поэмой «Освобожденный Иерусалим» великого итальянца Торквато Тассо (XVI в.) и случайно натолкнулся на том, содержавший объяснения аллегорий этой поэмы. Он остерегся раскрыть его. «Он был страстно влюблен в Армиду, Эрминию, Клоринду и безвозвратно утратил бы столь пленительные иллюзии, если бы эти красавицы были сведены к простым символам». Влюбляясь так же в Ширин или Лейли и не вникая в символику Низами, его почитатели незаметно проникались его идеями.

* * *

Стирая случайные черты, мы осознаем современное значение поэм Низами. Нас удивляют повторения сюжетов «Пятерицы» другими поэтами, но то, что современная хорошая пьеса идет сотни раз с разными актерами, по-иному «прочтенная» каждым режиссером, по-иному воспринятая зрителями, нам представляется вполне привычным. Грань между творчеством и его восприятием не абсолютна. Каждое новое прочтение «Пятерицы», если оно осознано, – это вновь разыгранная человеческая драма, драма, разыгранная одним актером-читателем перед самим собой.

Поэмы Низами стали читать в Европе и России очень недавно; Гете узнал о них по рассказам одного востоковеда и переводам отрывков и, обладая чувством всемирной отзывчивости, сразу понял значение Низами, склонился перед его гением, использовал некоторые его притчи в «Западно-Восточном диване». Востоковедение прошлого века почти не смогло донести Низами до массы европейских читателей – слишком он казался труден. Представляется, что его творчество всегда было и остается очень мало известным в Европе. Но дело не в непосредственном знакомстве с поэмами Низами. Как мы постарались показать, мысли и чувства, выработанные и оформленные поколениями мыслителей и поэтов Востока (в том числе Низами) и Запада, путем сложного синтеза, составили основу нашей культуры. И если притчи Низами можно встретить у Чосера или Боккаччо, то дело тут не в непосредственном знакомстве их с переводами «Пятерицы». Эти притчи шли издалека запутанными и часто неизвестными нам путями.

Русский читатель смог ознакомиться с Низами только в 1940–1959 годах. Во время восьмисотлетнего юбилея поэта в 1947 году было обращено особое внимание на то, что человек для Низами, как и для многих мыслителей, начиная с античной древности – существо общественное. Наряду с погружением во внутренний мир, «круги ада и рая», медитациями, попытками, кажущимися нам сейчас иногда наивными, выяснить «анатомию» души и вселенной, Низами ясно видит проблемы, возникающие в обществе. Говоря современным языком, главную задачу он видит в перестройке и человека и общества. Он бесстрашно осуждает тиранию и бесправие, с гневом говорит о власти золота, о жестокости, о бессмысленных кровопролитиях. Как ни абстрактна и ни субъективна его утопия – совершенное общество, – она имеет отношение и к земным делам. Он только считает, что царство справедливости должно быть построено сперва в душе человека, и лишь тогда исчезнет зло мира. Нельзя забывать, что Низами жил восемьсот лет назад.

В наши дни, когда решение главных общественных проблем стало насущной необходимостью и реальной возможностью, мы читаем Низами с иным чувством, чем его современники. За нами еще восемьсот лет опыта всего человечества, мы видим, как гуманизм, активная любовь к человеку постепенно обретала реальность, из абстрактных норм превращалась в общественные институты, закреплялась строем общества. И мы видим одновременно непознанное и несделанное, перед нами стоят проклятые вопросы так же, как они стояли перед Низами. И мы рады осуществленному, оно дает нам основание с надеждой смотреть вперед и неустанно идти путем добра и правды, которым люди идут с трудом, оступаясь, уже тысячелетия.

А. Бертельс

Сокровищница тайн

Перевод К. Липскерова и С. Шервинского

 
«В прославленье Аллаха, что благом и милостью щедр!» [3]3
  «В прославленье Аллаха, что благом и милостью щедр!»– дословно: «Во имя Аллаха всемилостивого и всемилосердного» – первые слова Корана, которые мусульмане, по обычаю, ставят в начале каждой книги. Низами ввел их в стихотворный метр поэмы.


[Закрыть]
Вот к премудрости ключ, к тайнику сокровеннейших недр. [4]4
  Вот к премудрости ключ, к тайнику сокровеннейших недр. – Намек на то, что тайник-сокровищница,поэма «Сокровищница тайн», написана символическим языком, понятным во всех аспектах лишь посвященным, суфиям. Первые слова Корана, будучи истолкованы с помощью числовых значений букв и прочими способами, применяющимися суфиями, являются ключом к шифру «Сокровищницы тайн». Это не исключает, конечно, прямое восприятие символов и притч поэмы.


[Закрыть]
 
 
Мысли первоисток, изреченных словес завершенье —
Имя божье, и им ограничь ты свое изложенье.
 
 
Испокон пребывающий, сущего предбытие, [5]5
  Испокон пребывающий, сущего предбытие… – Здесь начинается сложнейшее символическое изложение принятой суфиями мусульманской космогонической концепции. Предбытие– идеальный «горний мир», потусторонний мир, из которого, согласно этой концепции, путем волевого акта Аллаха-демиурга, метафорически описываемого формулой приказа «Будь!», эманировали перворазум («порядок мира»), мировая душа («источник движения»), первонатура («порядок» материального мира) и материя.


[Закрыть]
Вековечней в себе, чем явленное вслед бытие.
 
 
Вечный вечности вождь, изначально начальный над нею,
Что каламу времен [6]6
  Каламу времен… – Калам– символическое «перо», упоминаемое в Коране, которым Аллах до творения начертал на скрижали все судьбы вселенной.


[Закрыть]ожерелье накинул на шею.
 
 
Всех творец родников, [7]7
  Всех творец родников… – Родники– первые эманации (перворазум и т. д.), явившиеся источником следующих эманаций.


[Закрыть]источающих жизни струю,
Жизнедавец, всему давший быть бытием бытию.
 
 
Он раздернул завесу у скрытых завесой небес,
Он, держащий завесу хранителей тайны завес.
 
 
Он для пояса солнца их яхонтов создал набор,
Наряжает он землю, на воды наводит узор.
 
 
Поощряет он тех, кто свой внутренний мир изощряет, [8]8
  Поощряет он тех, кто свой внутренний мир изощряет. – Речь идет о пророках и мудрецах-суфиях, которые, благодаря силе волевого акта Аллаха, создавшего мир, оказываются способными познать тайны этого мира. Источником глубочайшей интуиции мудреца сочтено здесь божественное вдохновение, которое Аллах посылает по своей воле, подобно тому, как он по своей воле сотворил мир. Параллельность творения и интуитивного познания – основа мусульманской концепции.


[Закрыть]
Сытых хлебом насущным сиянием дня озаряет.
 
 
Жемчуг знаний он нижет на тонкую разума нить,
Он для разума – свет, его глаза не даст он затмить.
 
 
Ранить лбы он велит правоверным в усердных поклонах,
Он дарует венцы на земных восседающим тронах.
 
 
Не дает он сбываться тому, что людьми решено,
Преступленье любое по воле его прощено.
 
 
Устроитель порядка средь гама пришедших в смятенье,
Он источник для тех, кто удачные знает решенья.
 
 
Он конец и начало извечно и впредь бытию,
Сущим быть и не сущим он может велеть бытию.
 
 
При всесилье его, что в обоих мирах не вместится,
Все, что в нас и при нас, лишь коротким мгновением мнится.
 
 
В долговечной юдоли вселенной, помимо творца,
Кто воскликнуть бы мог: «Для кого здесь сиянье венца?»
 
 
Все и было и не было, все, что высоко и низко,
Может быть и не быть, от не сущего сущее близко. [9]9
  Все и было и не было, все что высоко и низко,// Может быть и не быть, от не сущего сущее близко. – Низами касается здесь учения о том, что истинным бытием обладает лишь Аллах, материальные формы мира же – преходящи во времени и потому не имеют абсолютного бытия.


[Закрыть]
 
 
Даже мудростью тех, кто воспитан с предвечных времен,
Этот трудный вопрос и доныне еще не решен.
 
 
Из предвечности знанье его – о пучина морская! —
Вечно божие царство, подобие степи без края.
 
 
Все, где действует жизнь, проявляя свое естество,—
Лишь служенье раба перед вечным господством его.
 
 
В сад телесный тебе посылает он гурию рая,
Свет нарциссов твоих [10]10
  Свет нарциссов твоих… – Нарциссы– глаза, обычный образ поэзии того времени.


[Закрыть]– это воля его всеблагая.
 
 
Благодарности полн, славословит бесчисленный хор
Имя божье на шапке земли и на поясе гор.
 
 
За завесою света скрывались щедроты творенья,—
Сахар был с тростником, были с розой шипы в разобщенье.
 
 
Но лишь дал он щедротам цветенье, щедроты лия,
Тотчас цепь бытия разрешил он от небытия.
 
 
В неуемном стремленье к двум-трем деревням разоренным [11]11
  В неуемном стремленье к двум-трем деревням разоренным– Под деревнями Низами подразумевает материальный мир, или, согласно средневековому комментарию, всю обитаемую часть земли. Мир материальный ничтожен и неустроен по сравнению с потусторонним миром, потому он подобен разоренным деревням.


[Закрыть]
Было небо в смятенье, неявное в несотворенном.
 
 
Узел, мысль сожигающий, не был еще разрешен,
Локон ночи тогда был ланитами дня полонен. [12]12
  Узел, мысль сожигающий, не был еще разрешен, // Локон ночи тогда был ланитами(буквально: лицом) дня полонен. – В этом бейте двойной символ: ночь не была отделена от дня, свет от мрака, и плотные, материальные эманации (материя) не были отделены от тонких, духовных эманации (перворазум и т. п.). Сравнение «горнего мира» с сияющим белизной и красотой лицом красавицы, а материального мира – с ее черными вьющимися («запутанными») локонами – обычный образ суфийской поэзии.


[Закрыть]
 
 
Только жемчуг небес [13]13
  Жемчуг небес– семь планет, семь «подвижных звезд» тогдашней астрономии.


[Закрыть]нанизал он в ряды узорочий,
Пыли небытия не оставил на локонах ночи.
 
 
Из кругов, что на небе его изволеньем легли,
Семь узлов [14]14
  Семь узлов– семь климатических поясов обитаемой части земли – деление географии времени Низами.


[Закрыть]завязал он, деля ими пояс земли.
 
 
Стало солнце в кафтане являться, а месяц в халате:
Было этому белое, этому черное кстати.
 
 
Тучи желчный пузырь из морских он исторгнул глубин, [15]15
  Тучи желчный пузырь из морских он исторгнул глубин. – Так Низами описывает то, что мы сейчас называем «круговорот воды в природе». Сопоставление тучи с желчным пузырем основано на распространенной во времена Низами взаимной символизации микрокосма (человека) и макрокосма (веселенной) – кости подобны горам, деревья подобны волосам, сердце – солнцу и т. д.


[Закрыть]
Светлый Хызра источник из злачных извлек луговин.
 
 
Утра полную чашу он пролил над темною глиной,
Только камня устам не достался глоток ни единый.
 
 
Из огня и воды, [16]16
  Из огня и воды… – Низами намекает здесь на древнее учение о «четырех элементах» (огонь, ветер, вода и земля), встречающееся у Гераклита, в Упанишадах и т. п. Согласно этому учению, все материальное составлено из названных четырех элементов.


[Закрыть]их мельчайшие части смешав,
Создал яхонта зерна и жемчуга жирный состав.
 
 
Ветер слезы земли, лихорадя, загнал нездоровый
В печень камня, и яхонт родился, как печень, багровый.
 
 
Стал как небо цветущ вертоград его божьих щедрот,
Птицу речи он создал, что небу на радость ноет.
 
 
Пальме слова он финики дал, что отрадны для духа,
Жемчуг он языка не оставил без раковин слуха.
 
 
Посадил за завесу безмолвную голову сна,
Им и водному телу одежда души придана.
 
 
Кинул пряди земли он на плечи небесные прямо,
Непокорности мушку навел на ланиту Адама. [17]17
  Непокорности мушку навел на ланиту Адама. – Мушка– черная, она символизирует землю, глину, прах, плотные эманации (Джалал ад-Дин Руми, например, называет весь материальный мир мушкой на лике Аллаха), лицо – светлое. Адам, человек, сотворен Аллахом из праха и духовных субстанций, и его материальная природа мешает ему быть только духовным, светлым, во всем покорным Аллаху.


[Закрыть]
 
 
С лика золота он отпечаток презрения смыл,
Крови лунные розы он тучкой весеннею смыл.
 
 
Ржу воздушную снять поручил он светилам лучистым.
Душу утренних ветров он травам доверил душистым.
 
 
В глине бьющую кровь там, где печень сама, поместил,
Где биение сердца, биенье ума поместил.
 
 
В утешение губ приказал появиться он смеху,
Он Венере велел стать певицею, [18]18
  Он Венере велел стать певицею. —Планета Венера– покровительница музыки.


[Закрыть]ночи в утеху.
 
 
Полночь – божий разносчик, он мускус продаст дорогой,
Новый месяц – невольник со вдетою в ухо серьгой.
 
 
О стопу его речи, чьи силы от века велики,
Камень лоб раздробил у шатра, что достоин владыки. [19]19
  О стопу его речи, чьи силы от века велики,// Камень лоб раздробил у шатра, что достоин владыки. – Согласно средневековому комментарию, здесь и далее речь идет о силе слова, которому нет преград, и слабости человеческого разума, неспособного познать Аллаха.


[Закрыть]
 
 
Легковесная мысль вкруг него исходила пути,
Но с пустыми руками от двери пришлось отойти.
 
 
Много троп исходив, сокровенной не вызнали тайны,
Равных с ним не нашли, все дела его – необычайны.
 
 
Появился и разум, его я на помощь призвал,—
Но постиг свою грубость и сам же его наказал.
 
 
Тот, в кого острием его циркуль однажды вонзился,
Тот, как месяц, навек к постиженью его устремился.
 
 
Кто на небе седьмом восседает, – стремятся к нему,
Кто по небу девятому ходит, – стучатся к нему.
 
 
Небосвода вершина в уборе его ожерелий,
Страстью недра земли: изначально к нему пламенели.
 
 
Те сердца, что, как души, святой чистотою горят,
Только прахом лежать притязают у божиих врат.
 
 
Но из праха у врат его зернышко вышло такое, [20]20
  Но из праха у врат его зернышко вышло такое. – Низами под зернышкомподразумевает сердце, которое материально, создано из праха, но, согласно суфийскому учению, силой любви, страсти может познать бога.


[Закрыть]
Что пред садом его сад Ирема – сказанье пустое.
 
 
Так и прах Низами, что изведал поддержку его,—
Нива зерен его и единства его торжество.
 

 
Ты, который во времени быть повелел бытию!
Прах бессильный стал сильным, окреп через силу твою.
 
 
Знамя вьется твое над живущею тварью любою,
Сам в себе существуешь, а мы существуем тобою.
 
 
Ты вне родственной связи, родни для тебя не найдешь,
Ты не сходен ни с кем, и никто на тебя не похож.
 
 
Что одно существует вовек неизменно – не ты ли!
Что истленья не знало и впредь неистленно – не ты ли!
 
 
Все мы тленны, а жизнь, что не знает предела, – тебе!
Всесвятого, всевышнего царство – всецело тебе!
 
 
Прах земной повеленьем твоим пребывает в покое,
Держишь ты без подпоры венчанье небес голубое.
 
 
Кто небес кривизну наподобье човгана возвел?
Соли духа не ты ли подсыпал в телесный котел?
 
 
Если сменою ночи и дня управляешь ты въяве,
То воскликнуть: «Я – истина!» – ты лишь единственный вправе. [21]21
  То воскликнуть: «Я – истина!» – ты лишь единственный вправе. —Низами намекает здесь на известного суфия X века Халладжа, который, согласно преданию, достигнув мистического единения с богом, воскликнул: «Я – истина!» (то есть: «Я – бог!»), за что был жестоко казнен по решению совета духовных особ, признавших его еретиком.


[Закрыть]
 
 
И когда б в мирозданье покой не пришел от тебя,
К твоему бы мы имени влечься не стали, любя.
 
 
Благодати твоей снизойти лишь исполнилось время,
Нагрузила земля себе на спину тяжкое бремя.
 
 
Если б только земля не рожала от божьих щедрот,
То земного пупа не извергнуть не мог бы живот.
 
 
Поклонения бусы твое лишь нанижет веленье,
Поклоненье – тебе лишь, запретно другим поклоненье.
 
 
Лучше вовсе молчать тем, кто речь не ведет о тебе,
Лучше все позабыть, если память пройдет о тебе.
 
 
Кравчий ночи и тот перед чашей твоею смутится,
Славит имя твое на рассвете поющая птица.
 
 
Выйди, сдернув завесу, единый во всем искони,
Если я – та завеса, завесу скорее сверни.
 
 
Небосвода бессилье лишь ты небосводу покажешь,
Узел мира от мира единственный ты лишь отвяжешь.
 
 
Знак теперешних дней уничтожь, будь судьею ты сам,
Новый образ принять повели ты небесным телам.
 
 
Изреченным словам прикажи ты к перу возвратиться,
Снова займу земли прикажи ты в ничто обратиться.
 
 
Блага света лиши достоянье поклонников тьмы,
Отведи от случайного в сущность проникших умы.
 
 
Столик шестиугольный своим разломай ты ударом
И расправься решительно с девятиножным мимбаром. [22]22
  Столик шестиугольный своим разломай ты ударом// И расправься решительно с девятиножным мимбаром. – Столик– земной мир, имеющий шесть сторон, шесть направлений (верхнее, нижнее, переднее, заднее, правое и левое); мимбар– престол Аллаха, покоящийся, по средневековым представлениям, на девяти небесах. Низами призывает здесь Аллаха уничтожить землю и небо, призывает приблизить день Страшного суда. В последующих бейтах он говорит об уничтожении планет, ночи и дня, вращения сфер («пыль» – ночь, «шатер» – небо, «покой» – полюс).


[Закрыть]
 
 
Глину этой печати ты лунным ларцом раздроби,
В небе чашу Венеры – Сатурна кольцом раздроби.
 
 
Ожерелье рассыпь, от которого ночи светлее,
Птице ночи и дня ты крыло обломай не жалея.
 
 
Эту глину, прилипшую к телу земли, соскреби!
Тот кирпич, образующий тело земли, раздроби!
 
 
Пыли ночи вели ты с чела у небес осыпаться,
Пусть Чело низойдет, а Шатру не вели подыматься.
 
 
Долго ль будет звучать этот новый напев бытия?
Хоть бы ноту из прежних вернула нам воля твоя.
 
 
Опрокинь же и выбрось согласье всемирного строя,
Выю неба избавь от кружения сфер и Покоя.
 
 
Пламя неправосудья – насилья огнем остуди,
Ветер волей своей ниже пыли земной посади.
 
 
В пепел ты обрати звездочетов ученых таблицы,
Почитателям солнца вели, чтоб закрыли зеницы.
 
 
Месяц ты уничтожь, не достигший еще полноты,
О, отдерни завесу с пустой и ничтожной мечты!
 
 
Чтоб явили они божества твоего непреложность,
И свою пред тобой засвидетельствовали ничтожность.
 
 
Мы – рабы, нерасцветший цветок в опояске тугой,
Мы – цветы с нетелесною плотью. Мы живы тобой.
 
 
Если пролил ты кровь, то за это не платишь ты пени,
Тот, кто в петле твоей, и подумать не смей о замене.
 
 
Можешь ночи стоянку по воле своей продлевать,
Закатившийся день поутру ты приводишь опять.
 
 
Если даже на нас ты и сильно прогневан, для жалоб
Среди нас никому ни охоты, ни сил не достало б.
 
 
Ты душе человеческой разум и свет даровал,
Ты испытывать сердце язык человечий призвал.
 
 
Небо движется, полюс недвижен твоим изволеньем,
Влажен сад бытия, не обижен твоим изволеньем.
 
 
Взгляд шиповника нежный прозрачен в предутренний час,—
Но не воздух, а пыль твоих ног – исцеленье для глаз. [23]23
  …пыль твоих ног – исцеленье для глаз. – Распространенный поэтический образ, обозначающий высшую степень покорности. Прах под ногами того, кому поклоняются, сравнивают с сурьмой, которой подводят глаза. Сурьма, по тогдашним представлениям, улучшает зрение и исцеляет от глазных болезней.


[Закрыть]
 
 
За завесою светит последнего лотос предела,
Славословить тебя – языка человечьего дело.
 
 
О единстве твоем не умолкнет твой раб Низами,
Он в обоих мирах – только пыль пред твоими дверьми.
 
 
Так устрой, чтобы мысли его лишь тебе отвечали,
Ныне выю его ты избавь от капкана печали.
 

 
В мире не было нас, ты же был в безначальности вечной.
Уничтожены мы, ты же в вечности жив бесконечной.
 
 
Твоего изволенья коня запасного ведет
Мир в круженье своем, а попону несет небосвод.
 
 
Мы – бродяги твои, о тебе мы бездомны и нищи,
Носим в ухе кольцо, словно дверь в твоем горнем жилище. [24]24
  Носим в ухе кольцо, словно дверь в твоем горнем жилище. – Сложный образ. Рабы во времена Низами носили в ухе кольцо, серьгу; носим в ухе кольцо– значит: мы – твои рабы. Кольцо в ухе раба Низами сравнивает с кольцом на двери, которым стучат в дверь, прося отпереть. Он хочет этим сказать, что покорность делает молитву доходчивой, проникающей в «горнее жилище» Аллаха.


[Закрыть]
 
 
Мы тобой таврены, а собаку со знаком чужим
Государь не допустит к державным охотам своим.
 
 
Ты же нас допустил, ибо сад твой всевечный над нами,
Мы – с ошейником горлицы, псы мы с твоими таврами.
 
 
От создателей всех отклонили мы наши сердца,
Нас лелеешь один, не имеем другого отца.
 
 
Наше ты упованье, и ты устрашение наше.
Будь же милостив к нам и прости прегрешение наше.
 
 
О, подай же нам помощь, помощника мы лишены,—
Если ты нас отвергнешь, к кому ж мы прибегнуть должны?
 
 
Что же вымолвил я? Что сказал языком я смиренным?
Лишь раскаянья смысл в изреченном и неизреченном.
 
 
Это – сердце – откуда? Свобода свершенья – отколь?
Кто я сам? К твоему всевеличью почтенье – отколь?
 
 
Как пустилась душа в этом мире в свой путь скоротечный!
Как стремительно сердце впивало источник предвечный!
 
 
Тщась познать твои свойства, у нас ослабели умы,
Но хадис «О постигшем аллаха» [25]25
  Но хадис «О постигшем Аллаха»… – Намек на изречение, приписываемое пророку Мухаммеду: «Кто познал Аллаха, совершенны речи его».


[Закрыть]усвоили мы.
 
 
Речь незрела у нас, своего мы стыдимся усердья,
За незрелость ее да простит нас твое милосердье!
 
 
Прибегаем к тебе мы, ничтожнее, нежели прах,
Прибегаем к тебе, на тебя уповая, Аллах.
 
 
Утешителей друг, ты утешь нас по милости многой!
О, беспомощных помощь, своей поддержи нас подмогой!
 
 
Караван удалился, отставшим вослед посмотри,
Ты на нас, одиноких, как добрый сосед посмотри!
 
 
Нет подобных тебе. Не в тебе ли защита, в едином?
Сирых ты покровитель, – к кому же иному идти нам?
 
 
Совершая молитву, мы взор обратим на тебя.
Если ты к нам неласков, то кто ж приласкает любя?
 
 
Чьи к тебе протянулись с таким упованием руки?
Кто стенает, как мы, чьи сильнее душевные муки?
 
 
Слезно молим тебя: отпущение дай нам грехов,
Будь опорой пришедшим под твой защитительный кров!
 
 
Чрез тебя Низами и господство узнал и служенье.
Ныне имя его вызывает в любом уваженье.
 
 
Дарованью приветствий наставь его скромный язык,
Сделай так, чтобы сердцем твое он величье постиг!