Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

 
В один счастливый день тех благостных годин
Сидела меж подруг прекрасная Ширин.
 
 
И в дружеских речах, рожденных для услады,
Невзгод и радостей раскидывались клады.
 
 
Одна припомнила отраду прошлых дней,
И сердцем радостным все радовались с ней.
 
 
Другая, новых дней предсказывая сказку,
Грядущей радости придумала завязку.
 
 
Немало плавных слов, ласкающих сердца,
Подруги заплели – не видно и конца!
 
 
Но речь звенящая сцепляется не втуне:
Услышала Ширин слова о Бисутуне.
 
 
И молвит весело подательница благ:
«Я водрузить хочу на Бисутуне стяг.
 
 
Шепнула мне душа, что мне увидеть надо,
Как рушится скала под натиском Ферхада.
 
 
Быть может, искорка, ничтожная на вид,
От камня отлетев, мне сердце оживит».
 
 
И оседлать коня велит она, – и гибкий
Оседлан ветерок разубранною зыбкой. [219]219
  Оседлан ветерок разубранною зыбкой– то есть на коня, быстрого как ветер, надели седло с разукрашенным, богатым паланкином.


[Закрыть]
 
 
Гульгун был далеко, – и, полного огня,
Другого взять Ширин позволила коня,—
 
 
И скачет, заблестев весною золотою,
Красавицам Ягмы равняясь красотою,
 
 
И скачет, заблестев нарциссами очей,
Как сто охапок роз под россыпью лучей.
 
 
Пусть большей нежности, чем в ней, и не приснится,—
Но на коне Ширин стремительна, как птица.
 
 
Она, что гурия, взлетела на седло,
Ничто с ней быстротой равняться не могло.
 
 
Вбивают гвозди в синь ее коня подковы,
И над землей она – бег небосвода новый.
 
 
Когда, бросая вкруг и мускус и жасмин,
К горе, вся серебро, подъехала Ширин,—
 
 
Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно
В скале заискрились рубины Бадахшана. [220]220
  Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно// В скале заискрились рубины Бадахшана. —Имеется в виду, что ее красные, как рубины, щеки своей красотой так претворили все вокруг, что и простые осколки разбитой Фархадом скалы стали подобны рубинам (см. словарь – Бадахшан).


[Закрыть]
 
 
К горокопателю, подобному горе,
Мчит гору [221]221
  Мчит гору… – то есть огромного коня; сравнение богатырского коня с горой часто встречается в поэзии на фарси.


[Закрыть]гурия, сверкая в серебре.
 
 
Ее рубины чтя, покорный приговору,
Ферхад, как рудокоп, рубил упорно гору.
 
 
Как смерить мощь его, когда он рыл гранит?
И мер таких наш мир безмерных не хранит!
 
 
С гранитным сердцем друг [222]222
  С гранитным сердцем друг… – то есть непреклонная Ширин.


[Закрыть]бросал в него каменья,
Но, чтобы гору срыть, он все напряг уменье.
 
 
Сам с гору, гору рыл и днесь, как и вчера,
А горе перед ним, как Демавенд-гора.
 
 
Но для того края отбил он от гранита,
Что радости он ждал и милой от гранита. [223]223
  …радости он ждал и милой от гранита– то есть, по договору с Хосровом, он ждал, что, если он прокопает гранитную гору, он получит свою милую, Ширин.


[Закрыть]
 
 
Он омывал гранит рубином жарких слез.
Но час пришел: гранит к нему рубины взнес.
 
 
Когда же уст Ширин увидел он два лала,
Пред ним сокровище в граните запылало,
 
 
Булат в его руке стал сердца горячей,
И стала вся скала что глинистый ручей.
 
 
Одной рукой вздымал он, словно глину, камень,
Другой бил камнем в грудь, скрывающую пламень.
 
 
Вонзалась в грудь любовь; он видел светлый мир.
Что идол каменный! Ведь перед ним – кумир.
 
 
И с молоком в руке у Сладкоустой чаша.
И молвила она: «Испей во здравье наше».
 
 
И чаша Сладостной к устам поднесена.
И чаша сладкая осушена до дна.
 
 
Коль кравчий – Сладкая, – о, счастия избыток! —
Не только молоко, яд – сладостный напиток.
 
 
Рассудка этот пир влюбленного лишил,
И кравчий пиршество оставить порешил.
 
 
Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи.
Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи.
 
 
Будь золотой скакун под нею той порой,
Все ж под серебряной склонился бы горой.
 
 
Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным,
Упал под ездоком своим жемчугоносным.
 
 
Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть,
Что с вихря милая готова наземь пасть,—
 
 
Коня усталого, отдавшийся порыву,
Он поднял над землей, схватив его за гриву.
 
 
Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука
Обидеть не могла на ней и волоска.
 
 
И положил ее он на ковер, и снова
Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый.
 
 
И вновь с киркою он, вернувшись пз палат.
И те же камни вновь дробит его булат.
 
 
На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень.
На кряже головой вновь бился он о камень.
 

 
Вседневно хитростно искал владыка мира
Каких-нибудь вестей о действиях кумира.
 
 
Он больше тысячи лазутчиков имел.
Был каждому из них дан круг особых дел.
 
 
Лишь пальчиком Луна дотронется до носа,
Они спешат к царю для нового доноса.
 
 
Когда на Бисутун взошла Ширин и там
Узрела кряж, сродни булатным крепостям,—
 
 
Все соглядатаи промолвили владыке:
«Ферхад увидел рай в ее прекрасном лике,
 
 
И сила дивная в Ферхаде возросла:
Силач взмахнет киркой – и валится скала.
 
 
Восторгом блещет он, в его душе разлитым,
Он, меж гранитных глыб, сам сделался гранитом,
 
 
Железом, что дробит угрюмых скал табун,
Сутулой сделает он гору Бисутун.
 
 
Воинственен, как лев, твой недоброжелатель
И рвет недаром кряж, ведь он – кладоискатель.
 
 
Лисица победит, в уловках зная толк,
Хоть в состязание с ней вступит сильный волк.
 
 
Хоть груда ячменя увесистей динара,
Весы шепнут: «Динар, ты ячменю не пара».
 
 
Коль с месяц он свою еще промучит грудь,—
То из спины горы наружу выйдет путь».
 
 
И шах изнемогал от этой ярой схватки,
Как сохранить рубин? Не разрешить загадки!
 
 
И старцев он спросил, гоня кичливость прочь:
«Какими мерами могли бы вы помочь?»
 
 
И старцы молвили, не медля ни минуты:
«Коль хочешь, шаханшах, распутать эти путы,
 
 
Ты дай Ферхаду знать, среди его вершин,
Что смерть внезапная похитила Ширин.
 
 
Немного, может быть, его ослабнут руки,—
И он прервет свой труд от этих слов разлуки».
 
 
И принялись искать глашатая беды,
Чей хмурый лоб хранит злосчастия следы,
 
 
Того, кто как мясник в крови вседневной сечи,
Того, кто из усов огонь смертельный мечет.
 
 
И вот научен он дурным словам; сулят
Иль золото ему, иль гибельный булат.
 
 
Идти на Бисутун, свершить худое дело
Он должен. Для него иного нет удела.
 
 
И дерзостный пошел, вот перед ним – Ферхад.
Кирку сжимала длань, не знавшая преград.
 
 
Ферхад, что дикий лев, с себя сорвавший путы.
Рыл гору он, как лев, напрягшийся и лютый.
 
 
О лике сладостном слагая песни, бил
Он яростно гранит; он, словно пламень, был.
 
 
Ферхаду вымолвил нежданного глашатай,
Как будто горестью неложною объятый:
 
 
«Беспечный человек! Вокруг себя взгляни.
Зачем в неведенье свои проводишь дни?»
 
 
Ферхад: «Я друга чту, и для него с охотой
Я время провожу, как видишь, за работой.
 
 
Того я друга чту, чьи сладостны слова
И кем на жизнь мою получены права».
 
 
И вот когда узнал горькоречивый вестник:
Тут ворожит Ширин – пленительный кудесник,
 
 
Он, тягостно вздохнув, сказал, потупя взгляд:
«О смерти Сладостной не извещен Ферхад!
 
 
О, горе нам! Когда сей кипарис веселый
Был сломлен бурею, подувшей в наши долы,
 
 
Мы амброю земли осыпали Луну,
Снесли дорогой слез на кладбище Весну.
 
 
И, прах похоронив прекрасной черноокой,
Направились домой мы в горести глубокой».
 
 
В Ферхада за клинком он направлял клинок,
Вздымал за стоном стон, чтоб сильный изнемог.
 
 
Когда «О, Сладкая! – сказать посмел. – О, горе!»
О, как такой вещун не онемел, о, горе!
 
 
Чье сердце этих тайн хотело б не хранить?
Внимал им или нет – не смеешь говорить!
 
 
Когда в Ферхадов слух метнули вестью злою,
С вершины пал Ферхад тяжелою скалою.
 
 
Вздохнул Ферхад, и вздох был холоден: копье,
Казалось, в грудь его вонзило острие.
 
 
Рыдая, молвил он: «Не зная облегченья,
Я ведал тяжкий труд, и смерть полна мученья.
 
 
Пускай пастух овец бесчисленных пасет,
Волк жертву нищего из стада унесет. [224]224
  Волк жертву нищего из стада унесет. – Это парафраза персидской поговорки: «Сколько бы овец ни было, волк всегда выберет овцу бедняка».


[Закрыть]
 
 
Да, цветнику сказал шербетчик, рвущий розу:
«Вернуть все взятое не забывай угрозу».
 
 
Проворный кипарис покрылся прахом!
Ах, Зачем же мне чело не осыпает прах?
 
 
Румяных лепестков развеяна станица!
Зачем же мне сады, когда вокруг – темница?
 
 
Уж пташка унеслась в край отдаленный свой!
Зачем же не кричу я тучей громовой?
 
 
Погас над миром свет, горевший звездным знаком!
Зачем же в этот день мир не покрылся мраком?
 
 
В небытии с Ширин свидание мое!
Я, не промедливши, уйду в небытие!»
 
 
Оповестил о ней он и моря и сушу,
И, прах поцеловав, свою он отдал душу.:
 
 
Всем ведомо: судьбе иного дела нет —
Как души отнимать, гасить для смертных свет.
 
 
К злосчастному стремясь, рок позабыл о мере,—
И входят бедствия, все распахнувши двери.
 
 
Он видит: счастья нет, лишь горечь дни сулят;
Он вложит сахар в рот, – тот обратится в яд.
 
 
За розу ухватясь, он скажет: «Ты близка мне».—
Не росы на него посыплются, а камни.
 
 
Увидит: бурный мир, увидит: мир – не гладь.
Из мира этого свою забрать бы кладь!
 
 
Поводья свесились, неудержимо время,
А юности нога попасть не может в стремя.
 
 
Свой рок преодолеть придет тебе пора,
Лишь только ты уйдешь из этого шатра.
 
 
В четвертых небесах прибудешь к серафимам,
Чтоб в сонме светочей все ж сделаться незримым.
 
 
Мир – див; храни свой дух – да будет скован див! —
Дух добронравием от дива оградив.
 
 
Не делай для себя свой нрав суровый адом.
Пусть раем станет он, ведя других к усладам.
 
 
Коль человечен ты, послушай речь мою:
Не только в небесах, но ты и здесь – в раю.
 
 
О глаз! Беспечный глаз! Ты мир узри воочью.
Мир обними, как те, недремлющие ночью.
 
 
Как долго под землей ты будешь спать, о друг!
Крутящихся небес тебя забудет круг.
 
 
Лет пятьдесят игры злокозненной промчится,—
Сей костью глиняной [225]225
  Сей костью глиняной… —то есть этим бренным земным («глиняным») миром, ничтожным, как кость.


[Закрыть]доколь тебе кичиться?
 
 
Пусть и пять тысяч лет – срок воровской игры —
Брось кость, ведь все равно играешь до поры.
 
 
Что крепче, чем кремень? Под ветра частым взмахом
Он все же стал песком, он стал зыбучим прахом.
 
 
О, коврик кожаный – земля! [226]226
  О, коврик кожаный – земля!– То есть земля, на которой все об речены умереть, подобна кожаному коврику палача.


[Закрыть]И вновь и вновь
На этот коврик льют одну лишь кровь да кровь!
 
 
Кровавые дожди впитала эта суша.
Кто мог бы из-под них спасти и Сиавуша?
 
 
В песчинках взвившихся, что закрутил бурун,
Несется Кейкобад иль мчится Феридун. [227]227
  В песчинках взвившихся…// Несется Кейкобад иль мчится Феридун. – То есть несущаяся в вихре пыль, возможно, была некогда частицами тел этих могущественных царей – мотив, встречающийся у Хайяма, у которого в одном рубай глина говорит гончару: «Не мни меня грубо, я была когда-то частицами нежных тел», а в других упоминается и прах великих царей прошлого.


[Закрыть]
 
 
И людям не найти на всем земном покрове
Горсть глины без людской, людьми пролитой, крови.
 
 
Кто знает, что таил сей вековечный храм,
Счет вечерам его и счет его утрам?
 
 
Столетие пройдет, – и все течет сначала.
Лишь век умчится прочь, – уж век другой примчало.
 
 
И с веком человек свой также кончит век,
Чтоб он на сущность дней своих не поднял век.
 
 
Но что в крупицах дней среди тысячелетий
Увидеть сможешь ты иль услыхать на свете?
 
 
Все ж и добро и зло в столетье каждом есть,
И в том для мудрого о некой тайне весть.
 
 
Коль ты не хочешь быть в гонении бескрайном,
Ты век не поучай другого века тайнам.
 
 
Чреда ночей и дней, что пегий конь, летит.
От бега времени ничто не защитит.
 
 
Хоть ты на сто наук свершил свои набеги,
Тобой не будет взят в поводья этот пегий,
 
 
Себя боготворить не должен ты, о нет!
Забвение себя – спасения завет.
 
 
Котел земли кипел по воле звезд, но что же?
Необработанной земля подобна коже.
 
 
Небес игорный дом, незримый для очей,
Все деньги отобрал у многих богачей.
 
 
Иль кажется тебе, что ты с невестой? Мудрый!
Мечту на ветер брось, не будь с сереброкудрой. [228]228
  …кажется тебе, что ты с невестой? Мудрый… не будь с сереброкудрой. – То есть тебе кажется, что земная жизнь – как невеста, она полна радостей, а на самом деле, не успеешь оглянуться, уже пришла старость, и невеста—жизнь – оказывается сереброкудрой,седой старухой.


[Закрыть]
 
 
Быть может, грянет смерч, и злой его полет
Невесту – жизнь твою – с землею разведет.
 
 
Придет ли смерч иль нет, забудь свою усладу.
Не зажигай в ночи напрасную лампаду.
 
 
На горсти праха ты. В твоей горсти лишь прах.
Хоть руку для земли зажег бы ты впотьмах,
 
 
Ей будет нипочем твою увидеть муку,
Ей не присыпать, нет, израненную руку! [229]229
  …не присыпать… израненную руку!– Раны присыпали землей, чтобы остановить кровь.


[Закрыть]
 
 
Нам тягостная плоть созвездьями дана,
Так часто мучима недугами она!
 
 
Ведь с кровли прыгнуть вниз нетрудно. Только в злости
Твой неизбежный рок тебе сломает кости.
 
 
Но люди, что во сне не ощущают тел,
Не смогут пострадать от многих сотен стрел.
 
 
Свое дыхание, что управляет нами,
Мы ветром осени прикармливаем сами. [230]230
  Свое дыхание, что управляет нами,// Мы ветром осени прикармливаем сами. – Каждое наше дыхание приближает нас к смерти, ведет нас к ней, управляетнами, но мы еще и сами торопим, подгоняем жизнь напрасными сожалениями, тяжкими вздохами, подобными ветрам осени.


[Закрыть]
 
 
Но мертв твой каждый вздох, когда в нем нет любви.
Твой каждый вздох сочтен; ты страстно проживи.
 
 
Ты, умирая, смерть встречай бесстрашным взглядом,
Но в страсти, человек, ты должен быть Ферхадом.
 
 
Любил, чтоб на кирку приладить рукоять,
Строитель дерево гранатовое брать.
 
 
Была ему кирка помощницею верной,
Всегда сподручною в борьбе его безмерной.
 
 
Когда его вещун тоскою захлестнул,
Кирку он за гору в отчаянье метнул.
 
 
Кирка впилась в гранит, а рукоять отбило,—
Вошла во влажный прах, а после вот что было:
 
 
Гранатовый побег из рукоятки взрос,
И, ставши деревом, гранаты он принес.
 
 
И каждый этот плод всех снадобий полезней
И немощных любых излечит от болезней.
 
 
Не зрел их Низами, но измышлять не стал,
А в древней книге он об этом прочитал.
 

Хосров отправляет Ширин письмо, в котором лживо объясняет гибель Ферхада холодностью к нему Ширин, делая ее виновницей его гибели. Он издевается над ее скорбью. Это злое письмо вызвано ревностью. Ширин огорчена письмом, она его не заслужила.

 
Не радуйся, Хаким, так водили созвездья:
За все свои дела дождешься ты возмездья.
 
 
Знай, будет оценен поступок твой любой!
Рок препоясался – следит он за тобой.
 
 
Когда Хосров послал, все зная про Ферхада,
Ширин свое письмо, исполненное яда,
 
 
Так было сумрачным угодно небесам,
Чтоб в Руме царствовать не стала Маркам.
 
 
Твердят: «Отравы злой ее убила сила.
Ведь это месть Ширин, что также яд вкусила».
 
 
Но, истину блюдя, не слушай, что твердят:
Низвергнул Мариам лишь властной мысли яд. [231]231
  Низвергнул Мариам лишь властной мысли яд. – Имеется в виду, что Мариам умерла лишь потому, что этого страстно желали и Хосров и Ширин. В «Шах-наме» Фирдоуси прямо сказано, что Ширин ее отравила. Низами, ставя перед собой задачу – создание образа «положительного героя», – это отрицает.


[Закрыть]
 
 
Индусы, видел я, являли силу мысли,—
Вмиг листья свежие, как мертвые, повисли.
 
 
И, одурманив люд, они порой луну,
Как шар сияющий, бросали в вышину.
 
 
Лишь только Мариам прекрасная навеки
Замкнула сладкий рот и опустила веки,—
 
 
Как, ощутив себя уж не в ее руках,
Всю вольность прежнюю вкушает шаханшах.
 
 
Когда сгорел престол, как дерево Марии,
Как пальма – шах расцвел, как «дерево Марии», [232]232
  …шах расцвел, как, «дерево Марии»– то есть как финиковая пальма, которая, по преданию, начала плодоносить по молитве девы Марии (см. словарь – Мариам). Игра слов: когда умерла Мариам (Мария), Хосров ожил, как пальма Марии.


[Закрыть]
 
 
Но все же Мариам оказан был почет,
И в сумрачном дворце день горестно течет.
 
 
И месяц шах провел в молитвенном обряде,
Не трогал тронных дел и в черном был наряде.
 
 
Лишь обо всем Ширин была извещена,
Почуяла меж роз и тернии она:
 
 
Ей было радостно свою оставить гневность,
Ведь чистоту души уничтожает ревность.
 
 
Но все ж росли печаль и сокрушенье в ней:
Прозрела Судный день за сменой смертных дней.
 
 
В теченье месяца, чтоб быть душой с Хосровом,
Веселья под своим она не знала кровом.
 
 
А месяц миновал – и в душах нету ран,
И мир уже забыл свой горестный изъян..
 

Ширин, выражая сочувствие Хосрову, намекает на то, что он рад смерти Мариам, намекает на его непостоянство – он утешится с другой, у него в гареме так много наложниц.

Прочитав резкое письмо Ширин, написанное в отместку за его злое и лживое послание, Хосров горько сожалеет о том, что он его когда-то отправил. Любовь к Ширин разгорается в нем с новой силой. Он пишет ей нежное письмо. По теперь Ширин проявляет непреклонность, «набивает себе цену», как говорит здесь Низами. Тогда Хосров решает завести себе новую подругу, чтобы вызвать ревность Ширин и привлечь ее к себе.

Хосров выстраивает просителей в пять рядов: богачи, бедняки, больные, заключенные и осужденные на смерть убийцы. Убийц он помиловал, затем велел каждому ряду посмотреть на следующий. И богачи обрадовались, что они не бедняки, бедняки – что не больные, и так далее. Все хвалили Хосрова.

Хосров восседает на своем знаменитом троне Такдис, подробно описанном в «Шах-наме» Фирдоуси. Низами также дает его краткое описание, говорит об изображениях на нем планет и сфер, звезд, о солнечных часах и так далее. Изображения эти двигались, по ним можно было составлять гороскопы. Далее Низами говорит о щедрости, о том, что сам он избрал «бедность золотую». Он хвалит сказочную щедрость Хосрова, задававшего без конца пышные пиры, задаривавшего просителей. Золото надо не копить, а раздавать – повторяется здесь тема одной из речей «Сокровищницы тайн».

Хосров пирует в кругу правителей всех стран мира – своих вассалов. Выпив вина, он теряет скромность и задает им вопрос: «Где краше женщины, пригодные для ложа?» Самым красноречивым оказывается правитель Исфахана, который расхваливает распутную красавицу Шекер. Низменные чувства Хосрова – похоть и желание отомстить Ширин – возбуждены этим рассказом. Хосров решает «распутать узами весь узел прежних уз». Не; желая звать Шекер из Исфахана, Хосров ждет целый год.

Хосров приезжает в Исфахан и пирует там. Исподволь он узнает, где живет Шекер. Ночью, без свиты, с одним рабом он отправляется к ней в сад и пьет с ней вино. Шекер обманывает Хосрова – посылает на его ложе рабыню, очень похожую на нее, затем, наутро, беседует с этой рабыней, потом идет к нему сама. Она говорит Хосрову, что у него дурно пахнет изо рта, что она не может быть с ним и велит ему год есть чеснок и лилии – средство от этого порока. Черен год она принимает излечившегося Хосрова. Тот упрекает ее за распутство. Шекер отвечает, что она девственна. Она всегда подсылала захмелевшим гостям вместо себя рабыню.

Исфаханские вельможи удостоверяют Хосрову невинность Шекер. Хосров сочетается с ней браком и едет с ней в Медаин. Вскоре он пресыщен Шекер и вновь тоскует о Ширин. Следует тонкая игра слов: «Шекер» – значит «Сахар», «Ширин» – «Сладостная». Хосров пресыщен чистым сахаром, слишком грубым наслаждением, и стремится к духовной сладости. Следует внутренний диалог Хосрова, которого обуревают противоречивые чувства. Ему то хочется сближения с Ширин, то он решает дальше терпеть разлуку, то он жаждет снова оскорбить, даже прибить любимую. Свою тайну он никому не может доверить. Кончается глава рассуждением Низами о необходимости хранить тайны:

 
Про тайну каждую, все оглядев кругом,
Так с другом говори, как говоришь с врагом.
 

Таким образом, здесь снова повторяется один из мотивов «Сокровищницы тайн», характерный для суфийской поэзии.

Хосров отнимает у Ширин ее последнего утешителя – Шапура. Ширин одна. Ночь кажется ей бесконечной. Она призывает настуиление утра.

После тяжкой ночи наступает прекрасное утро. Таким утром нельзя удержать в душе молитву, она сама рвется к небу.

 
Лишь утро в золото все в мире обратило,
Отвергла и Ширин сребристые белила.
 
 
Она терпением раскрыла птиц крыла;
Петух терпения пропел, что тьма ушла.
 
 
И в келейке к земле она склонилась ликом,
Припомнив в должный час о господе великом.
 
 
«Творец! И ночь мою преображая в день,
Меня, как целый мир, ты радостью одень.
 
 
Освободи, господь! Я сжата тесным горном,
Пусть я блесну, как лал, забыв о камне черном.
 
 
Всегда откликнуться молящим ты готов,
Услышь, о господи, и мой молящий зов.
 
 
Без меры стражду я! Нет сил моих! О боже!
Ты помогаешь всем – так помоги мне тоже!
 
 
Клянусь потоком слез всех брошенных сирот
И горем стариков, что в скорби сжали рот,
 
 
Клянусь покоем всех скитаться обреченных,
Клянусь покорностью в колодцы заключенных, [233]233
  …в колодцы заключенных… – то есть заключенных в тюрьму. Восточная тюрьма – зиндан, колодец, сужающийся кверху.


[Закрыть]
 
 
Клянусь моленьями под сводами суда,
Клянусь я стоном злых, горящих от стыда,
 
 
Клянусь я истиной и тем стихом Корана,
Которым лечится души болящей рана,
 
 
Клянусь я верою, что праведным дана,
И тайной, что тобой пророкам вручена,
 
 
Клянусь я бедными, что к нам не тянут руки,
Клянусь увечными, что стойко терпят муки,
 
 
Клянусь я путником, что скорбью обуян,
И тем покинутым, чей скрылся караван,
 
 
Клянусь я пламенем, укрывшимся за тканью, [234]234
  Клянусь я пламенем, укрывшимся за тканью… – то есть клянусь богом. Бог скрыт всем материальным началом в мире, как свет свечи скрыт плотной тканью занавеса – обычный суфийский образ. Молитва Ширин построена как мусульманская, хотя Низами, в соответствие с историей, считает своих героев зороастрийцами. Однако же любой бейт этой главы может быть объяснен и как немусульманский («стих Корана» – «чудо» и т. д.).


[Закрыть]
Клянусь я всем, что нам твоей дается дланью,
 
 
Клянусь я верой жен, склоненных пред тобой,
И каждою в твой слух проникшею мольбой,
 
 
Клянусь я возгласом последнего взыванья,
Клянусь я именем, что вне истолкованья!
 
 
О, сжалься, господи! Я жду твоей руки,—
Из омута беды меня ты извлеки.
 
 
На голове моей, создатель, каждый волос
К тебе бы воззывал, когда б имел он голос.
 
 
Нет, я не подняла до слуха твоего
Из тьмы достойных слов еще ни одного.
 
 
Хотеть постичь тебя! О, немощность хотений!
Ты существуешь, ты! А все иное – тени!
 
 
За пологом небес ты светишь. Ты – един.
Ты свода синего творец и господин.
 
 
Где грани для тебя, творения начало?
Познанье никогда об этом не вещало.
 
 
Ты продлеваешь дни, ты сделал смертной плоть,
Что хочешь, соверши, ты знаешь все, господь.
 
 
Хоть все, что ты пошлешь, пусть и несчастий стаю,
На жизнь я и на смерть, создатель, принимаю,—
 
 
Но все ж я немощна, больна душа моя,
Дай муки только те, что вынесла бы я.
 
 
Я в странствии земном все не сыщу дороги,
Но, не сыскав, дождусь благой твоей помоги.
 
 
Мне ниспошли дары былых твоих щедрот:
Я обретала их вблизи твоих ворот.
 
 
Что скрою от тебя? Печаль моя – бескрайна.
Как тайну утаить? Все для тебя – не тайна».
 
 
Затем, что дух Ширин совсем не знал о зле,
И вся она, моля, лежала на земле,—
 
 
Ее утешил бог, к ней опуская вежды,
И дал железный ключ, ключ от ее надежды.
 
 
И радости Ширин расцвел румяный куст,
И вновь был сладок лал ее сладчайших уст.
 
 
Горячих слов ее жар долетел к Парвизу, —
Как небо, сердце в нем кружилось кверху-книзу.
 

Хосров отправляется на охоту и едет по направлению к замку Ширин, На привале он пирует со своими приближенными и, возбужденный вином, скачет к замку Ширин, узнав об этом и боясь позора, приказывает запереть ворота замка. Хосров разгневан, но он просит Ширин о встрече. Ширин распоряжается разбить для Хосрова шатер у стен замка и передает ему, что поднимется на крышу дворца и там будет слушать его речи.

 
Узрев Луну, что свет простерла по округам,
Для тополя сего он сердце сделал лугом.
 
 
Увидел гурию, что здесь, в земном краю,
Ворота заперла, как гурия в раю.
 
 
Увидев светлый ум, готовый к обороне,
Чуть не повергся в прах сверкающий на троне.
 
 
И с трона он вскочил, чтоб вмиг облобызать
Пред ней свои персты, – и сел на трон опять.
 
 
С мольбой о милости он к ней приподнял длани;
Он осыпал ее сластями пожеланий:
 
 
«Как тополь, ты стройна, юна и хороша.
Да будет радостна всегда твоя душа!
 
 
Твое лицо – заря; с ним блещет вся природа,
Ты – стройный кипарис, опора небосвода.
 
 
От свежести твоей во мне весенний свет.
Поработил меня учтивый твой привет.
 
 
Ты ткани и ковры постлала по дорогам,
И мчался я к тебе, как будто бы чертогом.
 
 
Ушных подковок лал, исполненный огня,
Дала ты для подков мне верного коня.
 
 
За ценным даром вновь я одарен был даром;
От жарких яхонтов мой лик пылает жаром.
 
 
Ты – россыпь радостей! Как лучший дар возник
Передо мной твой лик! Да светится твой лик!
 
 
Я – молоко, ты – мед. Твои усладны речи.
И выполнила ты обряд почетной встречи.
 
 
Но для чего врата замкнула на замок?
Ошиблась ты иль здесь мне что-то невдомек?
 
 
Меня назначила ты в плен земле и водам —
Сама же в высоте явилась небосводом.
 
 
Но я не говорил, что, мол, вознесена
Хосрова мощь над той, что светит, как луна.
 
 
Нет, я ведь только гость. Гостей приезжих взоры
Не упираются в железные затворы.
 
 
Опасным пришлецом могу ли быть и я?
Ведь для меня лишь ты – источник бытия!
 
 
Приветливых гостей, приблизившихся к дому,
Высокородные встречают по-иному».