Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

 
Был светлый день; Ширин про мудрость, про дела
Правления с царем беседу повела:
 
 
«О царь! Есть мудрецы, по их направься следу!
О справедливости давай вести беседу.
 
 
Стремился долго ты мечты осуществлять,
Ты чаянья свои осуществишь опять.
 
 
Ты милостиво дал цвести твоим пределам,
Но их не погуби несправедливым делом.
 
 
Страшись! Отшельники молитвословный жар
Вздымают с просьбою о ниспосланье кар.
 
 
И старой женщины молитва [244]244
  И старой женщины молитва… – Здесь и далее сравни речи о справедливости в «Сокровищнице тайн».


[Закрыть]на рассвете
Тебя за зло твое в тугие схватит сети.
 
 
Без пользы закричишь, горе́ глаза воздев,
Когда тебя сметет их справедливый гнев.
 
 
Был древле ряд зеркал в руках владык взнесенных —
Зеркал, затмившихся от вздохов угнетенных.
 
 
Когда счастливым дням с тобой не по пути,
Удачу не во всем сумеешь ты найти.
 
 
Когда листок древес уже свисает хилый,
В нем с ветром осени бороться нету силы.
 
 
Насилий не чини, не угнетай свой край,
И подданных своих приветливо ласкай.
 
 
Я в страхе: может быть, то повторится снова,
Что некий царь сказал. Его я помню слово:
 
 
«Я счастьем был храним, – оно ушло, и вот
Оковы разомкнул озлобленный народ».
 
 
Он думал, что народ был обделен вселенной.
Он думал, что владел один лишь он вселенной.
 
 
Чванливо чтя себя и мня, что все течет
Лишь только для него, утратил он почет.
 
 
Другой счастливец встал, – и царь, всем несший муку,
С напрасною мольбой протягивает руку,
 
 
А если б не язвил он сотней жал народ,
Его бы одного всегда желал народ.
 
 
Ты знаньем овладел и царством целым тоже,
Ты с черным волосом, но ведь и с белым тоже.
 
 
Будь к вечности готов, дни хрупки и легки…
Недолог твой привал, – увязывай тюки.
 
 
Ты злато с серебром сольешь в единый слиток,
Но Судный день сотрет сокровищ преизбыток.
 
 
Храни тебя господь, но все же посмотри,
Что унесли с собой ушедшие цари?
 
 
Когда хранишь свой скарб, – то он твой враг и мститель;
Раздашь его, и он – твоих путей хранитель.
 
 
Ты летопись прочти: где Дарий, где Джемшид?
Всех солнечный огонь посменно сокрушит!
 
 
Напевов девяти внимая всем усладам,
Ты умудряй свой дух их сокровенным ладом».
 

Глава содержит мудрые ответы на философские вопросы: что такое первоначальное движение, каково небо и т. п. Последний вопрос – о смерти. Лишь пророки, побывавшие при жизни на том свете, могут поведать о ней.

Хосров не признает Мухаммеда пророком – это ему не дано. Бузург-Умид предсказывает, что вера арабов – ислам – будет истинной. Ширин просит Бузург-Умида рассказать о Калиле и Димне.

Каждая назидательная притча вложена в один стих, сопровождаемый пояснением. Конечный вывод притч – «шах должен иыть справедливым», – чему Хосров и решает следовать.

Низами говорит в главе о своей мудрости, о том, что он все на земле постиг, затем он говорит о сотворении мира, о необходимости самопознания.

 
Хосров премудрости достигнул высоты,
И наглухо забил он лавку суеты.
 
 
Был у Хосрова сын от Мариам. С пеленок,
Дыша, он дурно пах. Казалось – это львенок.
 
 
Он звался Шируйе [245]245
  Шируйе– значит «львенок».


[Закрыть]. Знал я и ведал свет,
Что он, когда ему лишь девять было лет,
 
 
Промолвил про Ширин во дни отцовской свадьбы:
«Ширин под пару мне! Вот мне кого поймать бы!»
 
 
О вере ли его поведать, о любви,
Про знанье иль про злость, горящую в крови?
 
 
Весь наполнял дворец он мрачным дымным смрадом,
И на него Хосров взирал суровым взглядом.
 
 
И так сказал Хосров: «Мудрец Бузург-Умид!
От сына этого душа моя скорбит.
 
 
Он отвратителен, а в некие минуты
И страшен. От него в грядущем жду я смуты.
 
 
Злокознен он, как волк, что рыщет, что не сыт;
Он и для матери опасности таит.
 
 
Хорошего не ждать от тех, кто полон скверны.
Все в пепел обратит огонь такой неверный.
 
 
Кого бы речью он сумел к себе привлечь?
Ему лишь самому его приятна речь.
 
 
Нет фарра, сана в нем. В нем только смрад пожара.
Он на фарсанг бежит от сана и от фарра.
 
 
Он дым, всклубившийся из моего огня.
И, мною порожден, бежит он от меня.
 
 
Я голову в венце вознес над целым светом,
Но, коль наследник он, – какая польза в этом?
 
 
Не любит он Ширин, сестер не любит он.
И, глядя на меня, он злобой омрачен.
 
 
Что красота ему! Он что осел: закрыто
Ослу прекрасное. Ему милей корыто.
 
 
Змееныш мной рожден, так, стало быть, и я
(Наверно, думает мой «славный» сын) – змея.
 
 
Чтоб сделаться плодом, цветок возник не каждый.
И сладость сахара сокрыл тростник не каждый.
 
 
В былом отцеубийц немало я найду.
Железо – из руды и все же бьет руду.
 
 
И множество чужих, с врожденным чувством чести,
Нам ближе, чем родня, исполненная лести».
 
 
«О прозорливый шах! – сказал Бузург-Умид.—
Твой ум – познать и свет и тьму себя стремит.
 
 
Пускай твоя душа в нем злое примечала,
Но сущности твоей в нем кроются начала.
 
 
Ты с сыном не враждуй, на нем твоя печать.
От кровной связи кровь не надо отлучать.
 
 
Ты благ – и сын твой благ. Ведь схож бывает точно
С чесночной долькою весь корешок чесночный.
 
 
Когда кроят парчу, владыка, то к чему
Обрезки отвергать? – Берут их на кайму.
 
 
Пускай строптив твой сын, забудь свои невзгоды.
Строптивость не страшна, – ее смиряют годы.
 
 
Он юн. Но буйных дней промчится череда,—
От буйства в старости не станет и следа».
 

 
Решает царь Хосров, уже усталый телом,
Что должен храм огня быть царственным пределом,
 
 
Что суеты мирской забыть он должен след
И лишь огню служить, как праведный мобед.
 
 
И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу.
И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу.
 
 
Ликует Львенок, пьет, – сильна его рука,
Но все ж за шахом он следит исподтишка.
 
 
И вот отвергшему житейские обузы
Он мрак темничный дал, дал не свободу – узы.
 
 
Он злобствовал; блестел зубов его оскал.
И лишь одну Ширин к царю он допускал.
 
 
Но говорил Хосров: «Я пью живую воду:
С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!»
 
 
И молвил царь Луне, ему подавшей пить:
«Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть,
 
 
Нагрянувших ветров нежданные оравы
Терзают кипарис, им незаметны травы.
 
 
Стрела, возжаждавши желанного достичь,
Всегда охотится на избранную дичь.
 
 
Землетрясение раскалывает горы,—
Возвышенным страшны созвездий приговоры,
 
 
Пусть счастья больше нет, твое участье – есть.
Но если ты со мной, то значит счастье – есть».
 
 
И сладкоустая чело к нему склоняла,
И от чела его печали отгоняла:
 
 
«Текут дни радости, дни плача, – чередой,
За неудачею удача – чередой.
 
 
Коль рок смешает все в неистовстве упорном,
Погибнет тот, кто все увидит в цвете черном.
 
 
Ты цепи мыслей злых из разума гони,—
С цепями на ногах свои проводишь дни.
 
 
Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы,—
Но многие спаслись и на краю могилы.
 
 
Не всех здоровых, верь, минует страшный жар.
Не каждый жар больных – погибельный пожар.
 
 
Порою думаешь: замо́к ты видишь сложный,—
Глядь, это не замок: ты видишь ключ надежный.
 
 
Очисть премудрый дух, забудь свою тоску:
Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку.
 
 
Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна,—
Он сотворит луну для вящего обмана.
 
 
Но с этакой луной мир все же будет мглист:
Его не озарит железа круглый лист.
 
 
В стране, где черный дух во все проникнул тьмою,
Снежинки черными покажутся зимою.
 
 
Бесчинствам не дивись, будь стойким до конца,—
Встречай насмешкою деяния глупца.
 
 
Бесстыдны наши дни, им в совести – нет ну́жды.
Чуждайся этих дней, они величью чужды.
 
 
К кому, по совести, относится наш свет?
К тому, кто не рожден и в ком уж жизни нет.
 
 
Кто на века войдет в непрочную обитель?
Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель.
 
 
Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен,—
То не было бы, верь, и в царствах перемен.
 
 
Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,—
Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова.
 
 
И розовый цветок, украсивший цветник,
Блеснул слезой росы, но тотчас же поник.
 
 
Утративши товар, что ценит наше племя,
Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя».
 
 
Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,—
Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты!
 
 
Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно
Вскричишь: когда колки подкручивают – больно.
 
 
Как сладко не иметь заботы никакой;
Из всех мирских услад всех сладостней покой.
 
 
Дремли, коль у тебя вода с краюхой хлеба.
Беспечность – вот страна под ясным светом неба.
 
 
Ты голову держи подъятою всегда.
О ней заботиться тяжелая беда!
 
 
Пусть в крепких узах ты, пусть ты в кругу ограды,
Ведь крепко берегут сокровища и клады.
 
 
Ты не считай, что ты низвергнут с высоты.
Два мира – два твоих везира. Ты есть ты.
 
 
Ты – сердце мира, царь! Для плеч твоих – порфира.
И снова ты в игре свой вырвешь мяч у мира.
 
 
Ты избран меж людьми! Творец, тебя любя,
Весь мир сверкающий раскинул для тебя.
 
 
Будь радостен! Забудь тоску земного дола!
Что этот плен венца! Что этот тлен престола!
 
 
Для царство сделай ты, печали отстраня,
Престолом целый мир, венцом – светило дня».
 
 
И царь внимал Ширин. И каждое реченье
Одушевляло дней поспешное теченье.
 
 
И чтобы скорбь царя утишить, превозмочь,
Не раз Ширин с царем всю коротала ночь.
 

 
Полуночь, скрыв луну, как будто гуль двурогий,
Сбивает небеса с назначенной дороги.
 
 
Бессильны времена, хоть мощь у них и есть.
И слепы небеса, хоть звездных глаз не счесть.
 
 
Ширин стопы царя в цепях червонных, пени
Сдержав, взяла к себе на белые колени.
 
 
И сладостный кумир с цепями черных кос
На золотую цепь ронял алмазы слез.
 
 
Прекрасные стопы, натертые до крови,
Ласкала и, склонясь, к ним прижимала брови.
 
 
Журчала речь ее, как струй чуть слышных звон:
Под звуки нежных слов нисходит сладкий сон.
 
 
И в слух царя лила, лила она усладу.
Слова царя в ответ к ее склонялись ладу.
 
 
Когда уснул Хосров, когда умолкнул он,
Передался Ширин его спокойный сон.
 
 
Спит нежная чета, а звездные узоры
Свои бесстыдные на них бросают взоры.
 
 
Хотела крикнуть ночь: «Злодейство у ворот!»,
Но мгла гвоздями звезд ее забила рот.
 
 
И бес сквозь роузан, взор устремивши книзу,
Уже спускается к Сладчайшей и к Парзизу.
 
 
Он беспощадностью похож на мясника.
Рот – пламень, а усы – два черные клинка.
 
 
Как вор укрытый клад, глядя сурово, ищет,—
Так ложе царское, так он Хосрова ищет.
 
 
Нашел… и пересек он тяжестью меча
Хосрова печень… Так! Погашена свеча!
 
 
И крови под мечом взметнулся ток летучий,
Как пурпур молнии бросается из тучи.
 
 
И, разлучив чету, сей бес, удачей пьян,
Как сумрачный орел, взметнулся в роузан.
 
 
И царь, в блаженном сне погубленный навеки,
Все ж приоткрыл уста и чуть приподнял веки.
 
 
Весь кровью он залит… Глядит он, чуть дыша…
Смертельной жаждою горит его душа.
 
 
Подумал царь: «Ширин – жемчужину жемчужин —
Я пробужу; скажу: глоток воды мне нужен».
 
 
Но тут же вспомнил тот, чей взор покрыла мгла,
Что множество ночей царица не спала.
 
 
«Когда она поймет, к какой пришел я грани,
Ей будет не до сна среди ее стенаний.
 
 
Нет, пусть молчат уста, пусть дышит тишина,
Пусть тихо я умру, пусть тихо спит она».
 
 
Так умер царь Хосров, ничем не потревожа
Ширин, уснувшую у горестного ложа.
 

 
Вот видишь ты цветник в благом сиянье дня,
Под солнцем дышит он, прохожего маня.
 
 
И вдруг угрюмый гром обрушен бурной тучей,
И кровь струит рейхан под молнией летучей.
 
 
Опустошился сад, проснулся садовод.
Все розы поломал поток бурлящих вод!
 
 
Заплачет садовод, и литься станут слезы:
Течь «розовой воде», когда не стало розы.
 

 
Кровавый ток лился, все расширялся он…
Нарциссы глаз Ширин свой позабыли сон.
 
 
Порой, в былых ночах, о горестях не зная,
Она бросала сон при сладких звуках ная.
 
 
А ныне – не гляди, иль сердце заболит! —
Кровь жаркая царя проснуться ей велит.
 
 
Как птица, вскинулась от хлынувшего света;
Ее ужасный сон ей предвещал все это.
 
 
И сорвана Ширин с Хосрова пелена,—
И видит кровь она, и вскрикнула она.
 
 
Увидела не сад, не светлое созданье:
Встречает взор ее разрушенное зданье.
 
 
Престол, что без венца, ее увидел взор,
Светильник брошенный: все масло выкрал вор.
 
 
Разграблена казна, ларец лежит разъятый,
Войска ушли. Где вождь? Сокрылся их вожатый!
 
 
И мраком слов своих Ширин чернила ночь
И плакала; затем пошла неспешно прочь.
 
 
И с розовой водой вернулась к изголовью,
Чтобы омыть царя, обрызганного кровью.
 
 
Льет амбру с мускусом, – и крови больше нет.
И тело царское сверкает, словно свет.
 
 
И тот последний пир, что делают для властных,
Устроила Ширин движеньем рук прекрасных.
 
 
И, ароматами овеявши царя,
На нем простерла ткань, алее, чем заря.
 
 
Усопшего царя как будто теша взоры,
Надела и сама роскошные уборы.
 

 
Для сердца Шируйе Ширин была нужна,
И тайну важную да ведает она.
 
 
И молвил ей гонец, его наказу вторя:
«С неделю ты влачи гнет выпавшего горя.
 
 
Недельный срок пройдет – покинув мрак и тишь,
Ты двухнедельною луной мне заблестишь.
 
 
Луна! В твоей руке над миром будет сила.
Все дам, о чем бы ты меня ни попросила.
 
 
Тебя, сокровище, одену я в лучи,
От всех сокровищниц вручу тебе ключи».
 
 
Ширин, услышав речь, звучащую так смело,
Вся стала словно нож, вся, как вино, вскипела.
 
 
И молвила гонцу, потупясь: «Выждем срок!»
Так лжи удачливой раскинула силок.
 
 
И скоро Шируйе такой внимает вести:
«Когда желаешь ты царить со мною вместе,
 
 
Ты соверши все то, что я тебе скажу.
Я благосклонностью твоею дорожу.
 
 
Уже немало дней я чувствую всей кровью,
Что я полна к тебе растущею любовью.
 
 
И если в дружбе я, как ведаешь, крепка,—
Все для меня свершить должна твоя рука.
 
 
В своих желаниях я так необычайна,—
Но есть в них, Шируйе, и сладостная тайна.
 
 
В тот час, когда с тобой соединимся мы,
Я все тебе скажу среди полночной тьмы.
 
 
Прошу: ты пышный свод дворцового айвана
Снеси, хоть он достиг до яркого Кейвана.
 
 
И дальше: повели, чтоб выкинули вон
Из царского дворца Хосрова древний трон.
 
 
Чтоб след могущества разрушили, чтоб рьяно
Взыграл огонь и сжег весь пурпур шадурвана.
 
 
Джемшида чашу, царь, вели сломать, чтоб к ней
Не мог нас привлекать узор ее камней.
 
 
И коль Парвиза власть уже не ширит крылья,
Пускай Шебдизу, царь, подрежут сухожилья.
 
 
Когда исполнят все, исполнят все подряд —
Пусть погребения свершается обряд.
 
 
Дай шахматы царя из яхонтов на зелье
Целебное – сердцам подаришь ты веселье.
 
 
Пусть голубой поднос разломят, – бирюза
Пусть в перстнях и серьгах всем радует глаза.
 
 
Не слушай, как Хосров, ты без конца Барбеда,
Навеки изгони ты из дворца Барбеда.
 
 
Когда моих забот исчезнет череда,
Служением тебе как буду я горда!
 
 
И я склонюсь к тебе той сладкою порою
И тайну замыслов, как молвила, открою».
 
 
И сердце Шируйе отрадою полно,
По слову Шируйе все было свершено.
 
 
Все замыслы Ширин свершились друг за другом:
Все сделал Шируйе, чтоб стать ее супругом.
 
 
«Твой выполнен приказ», – услышала она.
И пылом радостным прекрасная полна.
 
 
Все из вещей царя, все из одежд царевых,
От обветшалых риз и до нарядов новых,—
 
 
Все нищим раздавать велит она скорей.
Все на помин души – души царя царей.
 

 
Заря меж облаков встает не в зыби ль сладкой?
Но сладкий день, взойдя, принес погибель Сладкой.
 
 
Хабешский негр, во тьме [246]246
  Хабешский негр, во тьме… – Следующие два стиха содержат два образных описания наступления утра. В первом ночь – чернокожий из Абиссинии (Хабеш), наступление утра – внезапно просыпанная им белая камфора. Во втором описании ночь – негр, крепость – горизонты, утро – сверкание белых зубов рассмеявшегося негра.


[Закрыть]несущий камфору,—
Рассыпал тюк – и луч прошел по серебру.
 
 
Из крепости смотрел на месяц чернокожий,—
И вдруг оскалил рот, смеясь, как день пригожий.
 
 
Вот кеянидские носилки, лишь заря
Блеснула, – сделала царица для царя.
 
 
Носилки в золоте; в кемарское алоэ
Рубины вправлены, напомнивши былое.
 
 
И царь, как повелел времен древнейших чин,
На ложе смертное положен был Ширин.
 
 
В назначенный покой – Ширин услышав слово —
На царственных плечах цари внесли Хосрова.
 
 
И там пред мраморным бесчувственным лицом
Носилки обвили торжественным кольцом.
 
 
И каждый палец стал у бедного Барбеда
Калам расщепленный. Весь мир был полон бреда.
 
 
На этот хмурый мир взирал Бузург-Умид.
Он, миру верящий, от мира ждал обид.
 
 
Стенал он: «Небеса да внемлют укоризне:
Лишился жизни шах, – и нас лишил он жизни.
 
 
Где всех народов щит? Где слава всех царей?
Где стяг и острый меч, что всех мечей острей?
 
 
Где тот, чья на миры легла победно риза?
Где скрылся наш Кисра? Где нам сыскать Парвиза?
 
 
Коль к переезду ты далекому готов,
Равно: Джемшид ли ты, Кисра, иль ты – Хосров!»
 
 
Прислужниц и рабов понура вереница;
Средь них, как кипарис, идет Ширин-царица.
 
 
В кольце ее серег сокровища морей,
На плечи за кольцом легло кольцо кудрей.
 
 
Насурьмленных бровей растянутые луки,
Хной, как пред свадьбою, украшенные руки.
 
 
И золотой покров течет с ее чела,
И ткань Зухре огнем вдоль стана потекла.
 
 
Кто мог бы смертные так провожать носилки?
Прохожих опьянял и страстный взор и пылкий.
 
 
Как опьяненная, сопровождала прах,
Идя с припляскою, как будто на пирах.
 
 
Все, глядя на Ширин, решали вновь и снова:
«Не в горести она от гибели Хосрова».
 
 
И думал Шируйе, в себе таящий тьму,
Что сердце Сладостной склоняется к нему.
 
 
И всю дорогу шла с припляскою царица.
Вот купол перед ней… Вот шахская гробница.
 
 
Рабыни скорбные столпились за Ширин,
Роняя жемчуг слез на щек своих жасмин.
 
 
Внесли царя под свод. Вкруг сумрачного ложа
Встал за вельможею, безмолвствуя, вельможа.
 
 
И у Ширин жрецом был препоясан стан,
И в склеп вошла Ширин – и ею знак был дан
 
 
Гробничный вход прикрыть. И вот в наряде алом
К носилкам царственным идет она с кинжалом.
 
 
И, рану обнажив носителя венца,
Прижала алый рот ко рту ее рубца.
 
 
И так же в печень, в бок царица захотела
Свой погрузить кинжал, свое пронзая тело.
 
 
И ложе царское ее покрыла кровь,
Как будто кровь царя, растекшаяся вновь.
 
 
И вот она с царем без возгласа, без речи,
Уста прижав к устам, к плечам прижавши плечи.
 
 
Но вскрикнула она, от рта отъявши рот…
И слышит за дверьми сгрудившийся народ:
 
 
Что две души слились, что в теле нету муки,
Что нет в душе тоски, что нет сердцам – разлуки.
 
 
Тебе, чьим пламенем для смертных озарен
Был этот брачный пир, – да будет сладок сон!
 
 
Пусть тот да ощутит всевышнего десницу,
Кто тихо вымолвит, прочтя сию страницу:
 
 
«Аллах, оберегай могильный этот прах!
Двух пламенных прости, о благостный Аллах!»
 
 
Осанна Сладостной, осанна сладкой смерти!
О смертные, любви, все победившей, верьте!
 
 
Так умирают те, что страстно влюблены,
Так души отдавать влюбленные должны.
 
 
И женщина ли та, в которой столько воли?
Муж с женщиною схож, когда боится боли.
 
 
Порою сладостно бегущая с плеча
Скрывает тканых львов изгибами парча.
 
 
Взмыл на дорогах зла самум слепой и дикий,
Жасмин он оборвал, снес кипарис великий.
 
 
И тучи поднялись из-за морей беды,
И грозы грянули из черной их гряды.
 
 
И ветер из равнин, как бы единым взмахом,
Весь воздух слил в одно с взнесенным черным прахом.
 
 
Лишь о случившемся сумели все узнать,—
Восславили Ширин. И возгласила знать:
 
 
«Прославим этот час! Земля в просторах злачных
Невест, подобных ей, рождай для пиршеств брачных!
 
 
Мутриба в Африке, мутриба на Руси [247]247
  Мутриба в Африке, мутриба на Руси… – Русский мутриб– день, африканский мутриб(негр) – ночь. То есть ни днем, ни ночью, в смысле: Никогда на земле.


[Закрыть]
Создать подобный пир – напрасно не проси».
 
 
…Все, положив с царем прекрасный прах царицы,
Ушли и наглухо замкнули дверь гробницы.
 
 
И размышляли все над сладостным концом.
И на гробнице так начертано резцом:
 
 
«Одна Ширин, чей прах взяла сия могила,
Себя своей рукой в знак верности убила».
 

Низами говорит в этой главе о беспощадности судьбы, о бренности мира и советует не вверяться соблазнам земной жизни.

Продолжение речей о бренности земного, о неизбежности смерти, о необходимости духовной жизни.

Низами говорит, что написал эту поэму в память о своей умершей жене Афак, и умоляет Аллаха защитить своего рожденного Афак сына.

Низами советует своему семилетнему сыну прежде всего учиться.

Хосрову снится пророк Мухаммед, основатель ислама. Все беды Хосрова объяснены далее тем, что он, увидев во сне Мухаммеда и услышав его совет принять ислам, этого все же не сделал. Пробудившись, Хосров идет в сокровищницу и находит там древний талисман, на котором также начертано предсказание прихода Мухаммеда. Ширин уговаривает его внять этим знамениям, но Хосров не решается отказаться от веры предков.

Глава передает содержание письма, согласно легенде, отправленного пророком Мухаммедом Хосрову Парвизу. Хосров разорвал послание. Тогда по молитве Мухаммеда власть его пала, и он был убит Шируйе, страна его была завоевана арабами, вера отцов Хосрова исчезла.

Описание мираджа Мухаммеда, аналогичное тому, которое есть в «Сокровищнице тайн» (см. «О вознесении Пророка»).

В главе речь идет снова о неизбежности смерти, бренности земного мира, о силе случая. В конце главы Низами говорит о силе поэтического слова, о нетленности созданной им поэмы. Завершают главу строки, подобные «Памятнику» Горация.

Низами жалуется на завидующих ему соперников-поэтов. В конце главы он говорит о символическом значении поэмы.

Рассказ о том, как шах – третий адресат поэмы, – проезжая недалеко от Гянджи, потребовал к себе Низами, как поэт приехал к нему и был принят в соответствии со своим положением святого отшельника, как шах принял от Низами поэму и дал ему награду – грамоту на владение деревней, оказавшейся впоследствии разоренной и не приносящей дохода.