Текст книги "Пять поэм"

Автор книги: Гянджеви Низами

 
Шапуру вымолвил однажды властелин:
«Доколе тосковать я должен по Ширин?
 
 
Ты в башню Лунный Свет введи ночной порою,
И, словно лал в ларце, я там его укрою.
 
 
Свой возвратив престол, державу берегу
И быть с желанною открыто не могу.
 
 
Страшусь, что Мариам в неистовой печали
Сама себя распнет, как их Ису распяли.
 
 
Для сладостной луны не лучше ль – посмотри —
Мне тайным другом быть; так дружатся пери.
 
 
Хоть на ее пути себе обжег я ноги,
Хочу ее беречь, как руку, что в ожоге.
 
 
Коль явно все свершу, жене не угодив,—
Вмиг, дива оседлав, она мелькнет, как див».
 
 
«Спокоен будь, – сказал художник островзорый,—
Я начерчу тебе китайские узоры».
 
 
И прибыл к замку он. Был замок – пенный шквал,
Шквал, что не пену вод, а пену вин взвивал.
 
 
Склоняясь пред Ширин, сказал Шапур с участьем,
Что следует порой заигрывать со счастьем:
 
 
«Чтоб гнаться за тобой, есть Рахш, но остриям
Царевых стрел сверкать мешает Мариам.
 
 
Он должен чтить ее. Он молвил мне угрюмо:
«В том клятву шахскую я дал владыке Рума».
 
 
Так выйди же со мной, мы сядем на коней,
В укромной башне ждут, – и мы помчимся к ней.
 
 
Будь с милым, час назначь утехи, а не плача.
Сумеешь – улетит соперницы удача».
 

Ширин возмущена унизительным для нее предложением. Если бы даже сама Мариам пришла звать ее на таких условиях, говорит она, дочь кесаря была бы с позором прогнана из замка. Она упрекает Хосрова, унизившего ее, а не его посланца Шапура. Излив свой гнев, она диктует Шапуру послание к Хосрову. Сквозь новые упреки в этом послании просвечивает любовь, надежда на возвращение счастья.

 
Серебряный кумир был весь исполнен гнева.
Подобная пери, в шелках шуршащих дева,
 
 
Там, где меж хмурых гор раскинулась тоска,
Не знала ничего приятней молока.
 
 
Хотя бы сто сортов халвы пред нею было,
И то бы молоко ей пищею служило.
 
 
Но далеко паслись ей нужные стада,
И путь к ним требовал немалого труда.
 
 
Вкруг логова тоски, по скатам гор разлитый,
Желчь источающий, рос лютик ядовитый.
 
 
И гнал стада пастух, проведавши про яд,
Туда, где пастбища угрозы не таят.
 
 
Ночь локоны свои широко разметала,
В ушко продев кольцо из лунного металла.
 
 
В кольцо тоски Луна, что жжет, тоской поя,
Кольцом, до самых зорь, свивалась, как змея.
 
 
Пред ней сидел Шапур; готовясь вновь к дорогам,
Он с грустною Луной беседу вел о многом.
 
 
В заботы, что несла услада рая, он
Вникал, и обо всем он был осведомлен.
 
 
Узнав, что пастбища в такой дали от стана,
Внимающий расцвел, как лепестки тюльпана.
 
 
Индусом пред Луной он свой склоняет лик.
Как пред Юпитером – Меркурий, он поник.
 
 
«Есть мастер-юноша, – сказал он, – будешь рада
Ты встретить мудрого строителя Ферхада.
 
 
Все измерения он разрешает вмиг.
Евклида он познал и Меджисте постиг. [211]211
  Евклида он познал и Меджисте постиг. – Творения прославленного древнегреческого математика Евклида(315–255 гг. до н. э.) были хорошо известны на Востоке. Меджисте– см. словарь – Альмагест.


[Закрыть]
 
 
С искусною киркой склонясь к кремнистой глыбе,
Начертит птицу он, сидящую на рыбе.
 
 
Он розе пурпурной даст пурпур, и меж гор
Скале железом даст китайский он узор.
 
 
Пред ним поник весь Рум, [212]212
  Пред ним поник весь Рум… —очевидно, Низами знал об искусстве греческих скульпторов.


[Закрыть]и, сделав камень плоским,
На нем рисует он, его считая воском.
 
 
Помочь твоей беде, я знаю, он бы смог,
Он – ключ, и каждый шип он обратит в цветок.
 
 
Без мастера ни в чем достичь нельзя предела.
Но мастера найдешь, и завершится дело.
 
 
Мы с ним – ровесники; в Китае рождены.
И мастером одним нам знания даны.
 
 
Тот мастер ведал все; как лучшую награду,
Мне бросил он калам, кирку вручил Ферхаду».
 
 
Когда умолк Шапур, с души Сладчайшей гнет
Был снят – докучный гнет хозяйственных забот.
 
 
День зеркало свое подвесил, и закрыла
Ночь многоокая все очи – все светила.
 
 
И стал Шапур искать, и вскоре разыскал
Того, кто был сильней неколебимых скал.
 
 
Он ввел его к Ширин. Приветливо, с поклоном,
Как гостя важного, его почтил он троном.
 
 
Вошел, с горою схож и всех ввергая в страх,
Ферхад, что груды скал раскидывал в горах.
 
 
Был высотой силач – что мощный слон; почила
В Ферхаде двух слонов чудовищная сила.
 
 
И каждый страж из тех, кем был гарем храним,
Его приветствуя, склонился перед ним.
 
 
Он засучил рукав. Как должен был по званью,
Он, препоясанный, встал пред широкой тканью [213]213
  …встал пред широкой тканью. – То есть Ферхад, как ремесленник, «низкий» по рождению, не был допущен за завесу покоя Ширин.


[Закрыть].
 
 
В смущенье был Ферхад: рок на своем пиру
Вел за завесою какую-то игру.
 
 
И вот – ночной набег! Внезапное злодейство!
Рок развернул свое за тканью лицедейство.
 
 
С улыбкой, что в себя весь сахар собрала,
Вся сладость Сладостной свой голос вознесла.
 
 
Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин. [214]214
  Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин. – Замки– губы, жемчужины– зубы. То есть Ширин заговорила.


[Закрыть]
Стал сахар с жемчугом в одном звучанье дружен.
 
 
И Пальма Сладкая те финики дала,
Чья сладость финики терзала, как игла.
 
 
И сахар, сладость слов, – о, молоко с хурмою! —
Почтя, сказал, что мед без них пойдет с сумою.
 
 
И сахар услыхал: мир сахарный возник,—
И отряхнул полу от Хузистана вмиг.
 
 
Ее ведь Сладкою назвали, – и на диво
Беседу Сладкая вела сладкоречиво.
 
 
Ну что сказать еще? Да все, что хочешь, друг!
Пленял и птиц и рыб ее речений звук.
 
 
Когда уста Ширин свой сахар источали,
С поклоном леденцы Сладчайшую встречали.
 
 
Едва на сборище Ширин откроет рот,—
Сердца внимающих в полон она берет.
 
 
Сражала речью всех! От Сладкой оборона,
Клянусь, не найдена была б и для Платона.
 
 
В Ферхада слух вошла речь Сладостной – и жар
В нем запылал, и дух в нем стал кипуч и яр.
 
 
Смятенная душа вздох извергает жгучий,—
И надает Ферхад, как падают в падучей.
 
 
Удар по темени Ферхада жег, – и он
Крутился, как змея, ударом оглушен.
 
 
Ширин, увидевши, что сердце у Ферхада,
Как птица трепеща, свой плен покинуть радо,
 
 
Взялась его лечить, но лишь сумела сеть,
Рассыпав зерна слов, вновь на него надеть.
 
 
«О мастер опытный, – услышал он от Сладкой,—
Ты разрешенною обрадуешь загадкой.
 
 
Желание мое, о мастер, таково,
Чтоб услужили мне твой ум и мастерство.
 
 
Ты, зная мудрый труд и замыслами смелый,
Сей заверши дворец своей рукой умелой.
 
 
Ведь стадо – далеко, а в молоке – нужда,
Дай талисман, чтоб нам иметь его всегда.
 
 
Меж стадом и дворцом в фарсанга два преграда:
Уступы скал, и в них проток устроить надо,
 
 
Чтоб пастухи в него вливали молоко,
Чтоб мы сказать могли: достали молоко».
 
 
И, сладкоречия журчанию внимая,
Впал в немощность Ферхад, речей не понимая.
 
 
В свой жадный слух вбирать еще он мог слова,
Но что в них значилось, не знала голова.
 
 
Хотел заговорить, – да нет! – умолк он сразу.
Он перст беспомощно прикладывает к глазу.
 
 
Он вопрошает слуг: «Что приключилось тут?
Я пьян, а пьяные – те ощупью бредут.
 
 
Что говорила мне, мне говорите снова,
Что просит у меня, о том просите снова».
 
 
И слуги речь Ширин пересказали вновь,
По приказанию слова связали вновь.
 
 
Когда постиг Ферхад красавицы веленье,
Его запечатлел в душе он во мгновенье.
 
 
И в мыслях приступил он к сложному труду,
Подумав: «Тонкое решение найду».
 
 
Он вышел, сжав кирку; за ремесло он снова
Взялся; служить любви рука его готова,
 
 
Так яростно дробил он мускулы земли,
Что скалы воском стать от рук его могли.
 
 
Был каждый взмах кирки, когда ломал он камень,
Достоин тех камней, чей драгоценен пламень.
 
 
Он рассекал гранит киркою, чтоб русло,
Что он вытесывал, меж кряжами прошло.
 
 
Лишь месяц миновал, – и путь, киркой пробитый,
Вместить бы смог поток в разъятые граниты.
 
 
От пастбища овец до замковых ворот
Он камни разместил, укладывая ход,
 
 
И так он все свершил, что водоемы рая
Пред ним простерлись бы, ступни его лобзая.
 
 
Так слитно плитами он выложил проток,
Что между плитами не лег бы волосок.
 
 
Ложбиной, созданной рукой творца умелой,
Сумели струи течь, гонимы дланью смелой.
 
 
Пусть кажется порой: безмерного труда
Рука преодолеть не сможет никогда.
 
 
Но сто булатных гор, воздвигнутых от века,
Сумеют разметать ладони человека.
 
 
Где то, чего б не смял всесильный род людской?
Лишь смерти не сразить невечною рукой.
 

 
И вот возникло то, что людям не знакомо:
Стекает молоко в пределы водоема.
 
 
И мастером Луне известие дано:
Водохранилище им сооружено.
 
 
И гурия, прибыв, всему дивясь глубоко,
Вкруг водоема шла, прошла и вдоль протока.
 
 
Ей мнилось: водоем и новое русло
Здесь только божество расположить могло.
 
 
Не дело смертного водоразделы рая,
Где бродят гурии, у млечных рек играя!
 
 
Услышал от Ширин хваление Ферхад:
«Да будешь промыслу божественному рад!»
 
 
И счастлив он, призыв от Луноликой слыша,
И был посажен он всех приближенных выше.
 
 
«Мне нечем наградить такое мастерство.
Тут и помощникам не сыщешь ничего».
 
 
У дивной, меж камней, и в полумраке ясных,
В ушах светились две жемчужины прекрасных.
 
 
И каждая красой венцу была равна.
Дань города была – жемчужинам цена.
 
 
И, серьги сняв, Ширин с пьянящею мольбою
Сказала: «О, прими! Продан ценой любою.
 
 
Когда смогу добыть я лучшее – ценой
Достойной оплачу все то, что предо мной».
 
 
Жемчужины приняв, их восхвалив, проворно
Ферхад к ногам Ширин бросает эти зерна.
 
 
И устремился он, смиряя горе, в степь.
Слезами заливал он, словно море, степь.
 
 
Нет! Страстью не затмит он созданного дела!
Он ждал, чтоб даль его забвением одела.
 

Ферхад воскрешает в памяти красоту Ширин и терзается любовью к ней. Он убегает в пустыню, в горы и безутешно рыдает там, катаясь по земле и разрывая на себе одежду. Утешать его приходят дикие звери. Его связи с миром нарушены, он отбросил свое «я» и живет лишь любовью к Ширин. Видеть издали ее замок для него – высшее счастье. Весть о его одержимости распространяется среди людей.

 
И передал царю одни из царских слуг —
То, что сказал ему его ближайший друг.
 
 
Он слышал, что Ферхад, рыдающий в пустыне,
Лишь о себе весь мир твердить заставил ныне,
 
 
Что устремления любовного напасть
В пустыню бедняка заставила попасть.
 
 
От страсти к красоте, что всем сжигает очи,
Стеная, бродит он во мраке долгой ночи.
 
 
Он говорит: «Душа из-за Ширин больна!»
И речь его громка, и всем она слышна.
 
 
Ни стрелы, ни мечи, разящие с размаха,
Ни старцы, ни юнцы в нем не рождают страха.
 
 
Но знаю: лишь душой привязан он к Луне,
Лишь слухом о красе довольствуясь вполне.
 
 
Серебротелую всечасно поминая,
Про самого себя не помнит он, стеная.
 
 
В неделю раз он к ней приходит в замок; есть
Ему услада в том: «о ней услышит весть».
 
 
Едва лишь внял Хосров нежданному рассказу,
К грабительнице душ страсть возрастает сразу.
 
 
В соревновании бойцы отважней бьют,
Два соловья нежней над розою поют.
 
 
Коль двое второпях становятся у лавки,
Ты должен от купца ждать на товар надбавки.
 
 
Хосрова сердцу вновь ристалище дано:
Тот, сердце бросивший, с Хосровом заодно.
 
 
И по-иному шах заревновал подругу.
Придал соратник жар ревнивому недугу.
 
 
Все просит мысль его: «Ты делу помоги».
Не в глине ль он увяз? Не вытащить ноги!
 
 
Когда недуги нас охватят или скорби,
То стройный кипарис свой стан высокий сгорбит.
 
 
Очам болящего подмога не видна,
Ведь мысль болящего, как сам больной, больна.
 
 
Во здравье человек – и мысль его здорова,
А хил – всех дел его колеблется основа.
 
 
Врач, щупавший, леча, биенье многих жил,
В жару свой щупать пульс другому предложил.
 

 
И, отобрав людей из приближенной знати,
Шах в совещательной задумался палате.
 
 
«Как одержимого неистовство сдержать?
Как этой костью нам игральною сыграть?
 
 
Коль сохранить его – мое погибнет дело.
Сразить невинного – мне честь не повелела.
 
 
В могуществе царя я мыслил быть один.
На праздник мой прийти решил простолюдин.
 
 
Прекрасною Луной мне празднество готово.
Безумца позвала, чтоб радовать Хосрова».
 
 
И дали мудрецы царю такой ответ:
«Удача лишь тебе свой зажигает свет.
 
 
И венценосные перед тобой во прахе,
И прахом ног твоих окрест клянутся шахи.
 
 
Да будут, словно мир, твои бессмертны дни,—
Да счастью вечному сопутствуют они!
 
 
Ему, чтоб для царя не стало вновь обузы,
Из золота скуем, не из железа, узы.
 
 
Ведь зелье от тоски – лишь золото, да, да.
Да! С золотом та смесь целебная всегда. [215]215
  С золотом та смесь целебная всегда. – Во времена Низами готовили средство от черной меланхолии, в состав которого входило золото.


[Закрыть]
 
 
Ты призови его, ты в нем роди надежды,
Чтоб он на золото свои приподнял вежды.
 
 
За золото Ферхад и веру отметет,
За сладость звонкую от Сладкой отойдет.
 
 
Ведь с золотом мошна не мало глаз гасила.
В железе от него оскудевала сила.
 
 
Коль золотой глупца не отмести метлой,
Тогда займи его работой над скалой.
 
 
Чтоб до поры, когда его иссякнет время,
Напрасно бы он бил в скалы гранитной темя».
 

 
И, речи выслушав, уж не бродя впотьмах,
Гор сокрушителя велел доставить шах.
 
 
И вот ввели его, могучего, как горы.
Вокруг стоял народ, в него вперяя взоры.
 
 
В страданье он склонил открытое чело,
Забвение всего на мощного нашло.
 
 
Он в тягостной тоске, в смятении глубоком,
Стоял, овеянный неблагодатным роком.
 
 
На шаха не взглянув и не взглянув на трон,
Ногами в прах, как лев, уперся крепко он.
 
 
Он, унесенный прочь томленьем по прекрасной.
Счел думу о себе и о царе напрасной.
 
 
Ферхаду мощному оказан был почет.
Предложенным дарам ты потерял бы счет.
 
 
Слоноподобный сел, почтен многообразно.
Ларь с золотом, как слон, вздымался для соблазна.
 
 
Но в госте яхонтов огни сохранены,
И золото и прах для чистого равны.
 
 
Поняв, что лучший дар могучему не нужен,
Хосров разверз уста – ларец своих жемчужин.
 
 
На острые слова, что складывал Хосров,
Гость острые слова был складывать готов.
 

 
Хосров спросил: «Ты кто? Тут все я знаю лица».
Ферхад: «Мой край далек, и Дружба – в нем столица».
 
 
Хосров: «Чем торг ведут, зайдя в такую даль?»
Ферхад: «Сдают сердца, взамен берут печаль».
 
 
Хосров: «Сдавать сердца – невыгодный обычай».
Ферхад: «В краю любви не каждые с добычей».
 
 
Хосров: «Ты сердцем яр. Опомниться спеши».
Ферхад: «Разгневан ты, я ж молвил – от души».
 
 
Хосров: «В любви к Ширин тебе какая радость?»
Ферхад: «Сладчайшая душе влюбленной – сладость».
 
 
Хосров: «Ты зришь ее всю ночь, как небосклон?»
Ферхад: «Когда усну. Но недоступен сон».
 
 
Хосров: «Когда гореть не станешь страстью злою?»
Ферхад: «Когда усну, прикрыв себя землею».
 
 
Хосров: «А если ты войдешь в ее чертог?»
Ферхад: «Я голову склоню у светлых ног».
 
 
Хосров: «Л коль она твое поранит око?»
Ферхад: «Скажу: рази, второе – недалеко».
 
 
Хосров: «Когда б другой прекрасную сыскал?»
Ферхад: «Узнал бы меч, хоть был бы тверже скал».
 
 
Хосров: «Коль к ней дойти тебе не станет мочи?»
Ферхад: «Что ж! Издали луна ласкает очи».
 
 
Хосров: «Быть вдалеке не надо от луны».
Ферхад: «Больным нужна ограда от луны». [216]216
  Больным нужна ограда от луны. – В дни появления молодого месяца припадки душевнобольных обычно усиливаются. Намеки на это встречаются у Низами несколько раз. Ферхад так объясняет Хосрову то, что он не ищет близости с Ширин, прекрасной, как луна.


[Закрыть]
 
 
Хосров: «Коль «все отдай» она промолвит строго?»
Ферхад: «Я с воплями прошу об этом бога».
 
 
Хосров: «Коль вымолвит: «Где ж голова твоя?»
Ферхад: «…то сей заем вмиг с шеи сброшу я».
 
 
Хосров: «Любовь к Ширин исторгни ты из тела».
Ферхад: «О, чья б душа погаснуть захотела!»
 
 
Хосров: «Найди покой, не жди благого дня».
Ферхад: «Спокойствие запретно для меня».
 
 
Хосров: «Твоя стезя – явить свое терпенье».
Ферхад: «Горя, нельзя явить свое терпенье».
 
 
Хосров: «Стань терпелив, и в сердце будет свет».
Ферхад: «Хотел бы я… да вот уж сердца нет».
 
 
Хосров: «Полно скорбей любви опасной дело».
Ферхад: «Чего милей любви всевластной дело?»
 
 
Хосров: «Ей сердце дал, хоть душу сбереги».
Ферхад: «Томлюсь. Душа и сердце – не враги».
 
 
Хосров: «Чего-нибудь страшишься в этой муке?»
Ферхад: «Лишь тягости мучительной разлуки».
 
 
Хосров: «Хотел бы ты наложницу? Ответь».
Ферхад: «Хотел бы я и жизни не иметь».
 
 
Хосров: «Зачем горишь в такой любви великой?»
Ферхад: «Осведомись у сладостного лика».
 
 
Xосров: «Ты принужден о Сладостной забыть».
Ферхад: «Но без души, нам сладостной, не жить!»
 
 
Xосров: «Она – моя, забудь, что в ней услада».
Ферхад: «Забвения не стало для Ферхада».
 
 
Xосров: «Коль встречусь с ней, что скажешь мне – врагу?
Ферхад: «Небесный свод я вздохом подожгу»,
 
 
Разгневался Хосров; едва лишь не простерла
Его рука булат, чтоб вражье ранить горло.
 
 
Но мыслит: «Не страшусь, хоть все ему суля.
Не взрыть ему горы, – там скалы, не земля.
 
 
А хоть бы и земля – не ней не будет сладу!
А хоть бы взрыл ее – куда снесет громаду?»
 
 
И быстро говорит: «Согласен я; когда
Забуду договор – да будет мне беда!
 
 
Яви в своем труде, стан подтянув потуже,
Всю силу, что живет в таком могучем муже».
 
 
И вымолвил Ферхад, не ведающий лжи:
«О справедливый шах, мне гору укажи!»
 
 
И подведен к горе, что Бисутуном ныне
Зовут, каменотес, терзавшийся в пустыне,
 
 
И явно, что Ферхад свой блеск не сохранит,
Что вся гора – тверда, что вся гора – гранит.
 
 
Но с радостной душой, подбодренный Хосровом,
Шел разрыватель гор, горя порывом новым.
 
 
Взлетел он на гору, как бурный ветер яр,
И подпоясался, и первый дал удар.
 
 
И вот он первым же руки своей движеньем
Стал покрывать скалу одним изображеньем:
 
 
Киркою стан Ширин он высек; так Мани
Свой украшал Эрженг, творя в былые дни.
 
 
И, лишнего киркой не совершая взмаха,
На царственном коне изобразил он шаха.
 
 
Так юная творить ему велела кровь.
Он был возвышенным, вела его – любовь.
 
 
Но с юным – злая весть должна коснуться слуха —
Что сделала судьба – горбатая старуха!
 

 
Недолго высекал те образы Ферхад,
Был изваянием покрыт гранитный скат.
 
 
И рассекать скалу с утра до темной ночи
Он начал. Сладостной пред ним сияли очи.
 
 
Чтоб гору побороть, свою он поднял длань,
За гранью грозная откалывалась грань.
 
 
Ударит он киркой в расщелину гранита,—
И башня тяжкая от стен его отбита.
 
 
Ударит – гору с гор руки низвергнет взмах,
Свержением громад людей ввергая в страх.
 
 
И яхонты сверлил алмазами ресниц он,
И гору умолял пред ним склониться ниц он:
 
 
«Гора! Хоть встала ты гранитною стеной,
Ты дружелюбней будь – рассыпься предо мной.
 
 
Ну, в честь мою лицо ты раздери немного!
Дай, чтоб кирке моей везде была дорога!
 
 
А нет, – клянусь Ширин! – кроша тебя, круша,
Покуда будет жить во мне моя душа,
 
 
Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство,
Поставлю душу я с тобой на ратоборство».
 
 
По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы,
Свет солнца горные окрашивал горбы,
 
 
Когда но светлому узор стелился мглистый,
И поднимался стяг, и ник султан огнистый, [217]217
  …султан огнистый… – солнце.


[Закрыть]
 
 
Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши,
Ища в граните след ее живой души.
 
 
Он прижимал уста к стопам изображенным,
В горах цимбалами его звучали стопы:
 
 
«Очам художников единственный михраб!
Целительница душ! Твой поникает раб.
 
 
Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым!
Ты сердце путника влачишь путем тернистым.
 
 
Ты в камне поймана, как драгоценный лал.
Лал сердца моего твой камень разломал».
 
 
Пред изваянием смирив свои рыданья,
За них прощенья он просил у изваянья.
 
 
Он восходил затем до каменной гряды,
Взваливши на спину все тяжести беды.
 
 
И к замку направлял он взор свой неустанно,
Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный!
 
 
Вся печень выжата! Ты светом сердца будь!
Ты сбитого с пути направь на верный путь!
 
 
Желание мое ты пожелай исполнить!
Дай безнадежный дух надеждою наполнить!
 
 
Я знаю, что меня нет в памяти твоей.
От милого тебе свет в памяти твоей.
 
 
Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном.
Миросжигающим я мир сжигаю стоном.
 
 
Пока в твоей душе царит Хосров один,
Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин?
 
 
Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова
Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова.
 
 
А сладостную жизнь безрадостный Ферхад
Для розы сладостной отдать сегодня рад.
 
 
Хоть ты, о светлая, подобная алмазу,
Меня, покорного, не вспомнила ни разу,—
 
 
Ты все же – светоч мой. Но надо мною тень
Простерлась черная. Мой сумеречен день.
 
 
Мне сделалась земля скупой отчизной – камнем,
И жизнь свою зову я с укоризной камнем.
 
 
Не ведал я, душой спеша к такому злу,
Что рок меня схватил с угрозой за полу.
 
 
Нет, не из камня я, и ты все не близка мне!
Что ж верности искать в железе мне и в камне?!
 
 
Ты душу, о Ширин, не унижай мою.
Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею!
 
 
Барашек я. Зачем ждут мясники приказа?
Рази! Ведь мясники – твои два черных глаза.
 
 
На пастбище твоем остался только я.
Я – хил! Отвержен я! Горька судьба моя!
 
 
Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю.
Сгорю, приблизившись к сверкающему раю.
 
 
К тебе приблизиться? Но я ведь только прах.
Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх!
 
 
Тебе покорен я! Быть жертвою – отрада!
Убей меня! Клянусь – мне лучшего не надо!
 
 
Развей тоску мою. Как справиться мне с ней?
Мне смерть отраднее всей смены этих дней.
 
 
Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою.
Пусть им звезды моей не видеть над собою!
 
 
Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты
От цели сладостной, от сладостной мечты!»
 
 
Поспешный меч судьбы не всем приносит муку:
Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку.
 
 
От рока благости добиться не легко.
Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко?
 
 
Я молоком прошу, тебя вскормившим, – дома
Когда ты молоко черпнешь из водоема,
 
 
Припомни ты о том, кто весь горит в огне,
И негу сладкую оно пошлет и мне.
 
 
Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей.
Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей.
 
 
Вкушая молоко, меня не позабудь.
Я буду молоком, а ты ребенком будь.
 
 
Ты сладости таишь. Я таю, голодаю,
Но именем твоим свой рот я услаждаю.
 
 
Где утешители? Взираю я вокруг.
Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг».
 
 
Мне увлажни уста; они иссохли. К свету
Ты черный мрак направь, дня укажи примету.
 
 
Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу:
Тебе я ценный дар, я душу подношу.
 
 
Богатство бедняка, – оно такого рода,
Что, и безденежный, желает он дохода.
 
 
Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель – ты!
Что мне подлунный мир! Мой утешитель – ты!
 
 
Ты блещешь красотой и радостной и томной.
Не покидай меня с моей душой бездомной.
 
 
Ведь ты, прекрасная, бездомной не была.
Бездомным не желай бездомности и зла!
 
 
Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то.
Я верил в молодость, далекий от заката.
 
 
Но жизнь и молодость во мне уж не поют.
Беда! Моя душа – отчаянья приют.
 
 
Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя,
Уходит от тебя в минуту злого горя.
 
 
Ты крикнешь: «Руку дай!» – а друг твой дорогой
На скорбный твой порог не ступит и ногой.
 
 
Ты кровь мою не пей – молю тебя со страхом,
И в городе твоем я схож лишь только с прахом.
 
 
За что же, говори, ты мне готовишь месть?
В чем ты винишь меня? Подай об этом весть.
 
 
Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом?
Припомнишь о каком ты мне грехе великом?
 
 
Ты друга не предай, о сладостный кумир!
Таких безбожных дел еще не ведал мир!
 
 
Ты – кипарис, я – ветр, исполненный порыва,—
И ветру бурному кивни ты, словно ива.
 
 
Я – прах, ты – дивный клад. Приди ко мне, и я
Прославлюсь. Станет прах – «Священные края».
 
 
Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза,
В светильнике твоем растаять, – жду приказа:
 
 
«Ты должен умереть!» Да лягу я вдали
От лика светлого в объятия земли!
 
 
Я – птица полночи. Блеснет ночная риза,
И слышен горький плач и стоны шебавиза.
 
 
Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь,
Как вопли и мольбы тревожат эту тишь.
 
 
Будь сердце у тебя суровей камня, все же
Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе.
 
 
Мне столько от тебя обид нанесено!
Ты ж почитаешь их за малое зерно.
 
 
Как вол измученный, свалился я на землю,
Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю.
 
 
Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь!
Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь!
 
 
Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.
Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.
 
 
Незыблемой горы сильней мои ладони.
Страшны ли мне войска, и всадники, и кони!
 
 
Коль меч я обнажу пред диким зверем, то
Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз – ничто!
 
 
Ширин, Парвиз, Ферхад, – в нас родственного много;
У каждого из нас, ты знаешь, по два слога.
 
 
Зачем же одному победы так легки
И всех сильнее мощь Парвизовой руки?
 
 
Нет, пораженья тень не надо мной нависла!
В таблице вещих звезд мои победны, числа.
 
 
Но счастья моего отхлынули года,
А над соперником – счастливая звезда.
 
 
Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель.
А счастье знает враг – мой вечный зложелатель.
 
 
Но пусть никто вовек не ведает врага,
Чья светлая судьба созвездьям дорога!
 
 
Сгораю я в борьбе, я в схватке, – все же вскоре
Мой враг добудет все, а я – добуду горе.
 
 
Тот, кто послал меня на схватку со скалой,
Мне гибели желал, мучительной и злой.
 
 
Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу,
Я горя захотел и в горе ввергнул душу.
 
 
Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень.
И давит сердце мне безжалостный кремень.
 
 
Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.
Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.
 
 
Я в горе жестким стал, созвездиям грозя,
Железа устыдить мне все ж таки нельзя.
 
 
Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти.
Я сердца уберечь уж больше не во власти.
 
 
Где серебро мое и золото? Тюков
Тебе не принесу. Я – нищий. Я – таков.
 
 
Желт горестного лик. О, золото печали!
О, горе! Серебром лишь слезы замерцали.
 
 
Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне!
Я стражду светлым днем, я стражду и во сне.
 
 
И хоть горячим днем мучительно я стражду,
Но в дремах я любви еще страстнее жажду.
 
 
И днем со мною ты, и ты – в виденьях сна.
Прибежище мое одна лишь ты, одна.
 
 
Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу!
Не див я, – как с людьми я связь свою нарушу!
 
 
Нет сердца пламенней среди людских сердец,
Чем у того, кто сжал ваятеля резец.
 
 
Злосчастнее меня кто ныне во вселенной?
Я будто в горестной пустыне – во вселенной.
 
 
Любвеобильного где друга я найду,
Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду?
 
 
Да! Косяки людей бесчисленны, – но кто же,
Когда скончаюсь я, мое оправит ложе?
 
 
Моя душа – в тоске, я в мире – одинок.
Как жертву, голову кладу на твой порог.
 
 
Хоть просижу сто лет я в глубине колодца,
Лишь свой услышу стон: никто не отзовется.
 
 
Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края,
Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя.
 
 
Я – пес? Иль бешенства низвержен я напастью?
Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью.
 
 
Есть место и для псов, а для Ферхада – нет!
Для трав простор готов, а для Ферхада – нет!
 
 
И барса в логове лощина приютила,
И есть меж вод речных приют для крокодила.
 
 
А я лишен всего, моя душа во мгле,
И камнем я не стал и не лежу в земле.
 
 
Так если на земле я только горю внемлю,
Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю.
 
 
Столь обездоленным не должно быть, как я!
Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя?
 
 
К тебе меня влечет погибели ветрило,
К погибели меня земля приговорила!
 
 
Коль существуешь ты, так что же значу я!
Селение – твое, а где в нем жизнь моя?
 
 
Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою
Объединил. Ну как склоняться пред собою?
 
 
Могу ль я отступать своим путем крутым?
Горенья моего все застилает дым.
 
 
Безмерно утомлен, пришел я на стоянку.
Я запоздал прийти, – уйду я спозаранку!
 
 
Коня пускаю в путь я верною рукой.
Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой?
 
 
Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире,
И счастье не хочу ничье я видеть в мире.
 
 
Душа моя, тебе ведь память дорога
О том, как мудрецы низали жемчуга:
 
 
«Недужный человек, что страждет и пылает,
Здоровья никому вовек не пожелает».
 
 
Как благотворное увидеть мне в любви,
Когда я весь в шипах, когда я весь в крови?
 
 
Хотя в моем мозгу уж больше нету масла [218]218
  …уж больше нету масла… – то есть силы иссякли, как масло в светильнике.


[Закрыть],
Но горе душу жжет; душа все не погасла.
 
 
Страданием своим я весь испепелен.
Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он.
 
 
Я – прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья.
В ногах не стало сил, в руках не стало счастья.
 
 
Коль ноги обрету, – их тотчас под полу́
Я подтяну. Свою покину ль я скалу?
 
 
Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу
Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу.
 
 
Я огражу себя оградой многих стен,
Чтоб образы ничьи мой не смущали плен.
 
 
Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу.
Я верности ему вовеки не нарушу!»
 
 
Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь,
И сердца своего так расточал он кровь.
 
 
И ночь ушла из гор, и, полные отваги,
Войска зари, блестя, свои взметнули стяги.
 
 
И вновь безумный – днем, и вновь бессонный – в ночь,
Ударами кирки мнил гору превозмочь.
 
 
Все ночи наполнял он только жемчугами,
А камни он сверлил пылающими днями.
 
 
Так много жемчуга он сыпал и камней,
Что отличать не стал жемчужин от кремней.
 
 
И по подлунному промчалась весть простору
Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору.
 
 
И не один к нему пришел каменотес,
Чтоб видеть, как булат вонзается в утес.
 
 
И каждый – недвижим; свой закусивши палец,
Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.