Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)

«Непосредственно для любителей голубой бумаги».

1) «Сияющая звезда», – написала Инез на кусочке бумаги.

2) «Мерцающая звезда»

3) «Утренняя звезда»

4) «Вечерняя звезда»

5) «Южная звезда»

6) «Северная звезда»

7) «Небесная звезда»

8) «Звезда меридиана»

9) «Дневная звезда»

10) ???

«Послушай Инез, – сказал Билли Диллон. Если ты пишешь проект послания Жанет, передай ей, что мы аннулируем ее номер».

«Тут Морт затронул щекотливую проблему, Билли, – сказал Гарри Виктор. – Возьми трубку».

Инез смяла листок и бросила его в огонь. В тот день, когда Кэрол Кристиан уехала навсегда на «Лэрлине», Жанет плакала не переставая до тех пор, пока ее не забрали из клуба «Пасифик» и не отвезли к педиатру, где только и смогли успокоить, но Инез не заплакала ни разу. Алоха оэ. Я рассказываю вам о женщине, верившей, что в тот день, когда она вспомнит названия всех десяти транспортных кораблей, курсировавших между Гонконгом и Коулуном, в название которых входило слово «звезда», благодать снизойдет на тех, кого она любит, и мир – на ее домашних. Она никогда не могла припомнить десятого. Десятый должен был бы быть «Ночной звездой», но нет, название было другим. Во время кампании 1972 года и даже позже я видела в способности Инез Виктор к пассивной отчужденности аффектацию, порожденную скукой, фривольной привычкой, в сущности, ничем не занятого ума. Однако после того, что случилось весной и летом 1975 года, я взглянула на это по-иному. Я увидела в этом главный механизм, дающий возможность прожить жизнь, основная расплата за которую – память. Слей горючее. Сбрось груз. Катапультируй команду.

11

Весной 1975 года, в последние дни того, что Джек Ловетт называл «попыткой помочь» Вьетнаму, мне довелось преподавать в Беркли, читать цикл лекций на той же основе, что читал их Гарри Виктор между кампанией 1972 года и заключительным этапом кампании по сбору средств для Союза демократических учреждений; жить одной в комнате при факультетском клубе и встречаться с десятком или около того студентов с английского отделения для обсуждения с ними идеи демократии в работах некоторых писателей постиндустриальной эпохи. Я использовала время своих семинаров для обнаружения сходства в стилях и особенно – в идеях демократии (гипотеза заключалась в том, что способ построения писателем предложения отражал образ его мышления) у Джорджа Оруэлла и Эрнеста Хемингуэя, Генри Адамса и Нормана Мейлера. «Холмы напротив были серые и морщинистые, как шкура слона» и «эта война была рэкетом – точно так же, как и все другие войны»: и то и другое было написано Джорджем Оруэллом, однако эхом откликалось и у Эрнеста Хемингуэя. «Наверное, ни одному ребенку, родившемуся в тот год, не выпало лучшей судьбы» и «он начал ощущать сорокафутовое динамо, как моральную силу, очень похоже на то, как ранние христиане ощущали Крест»: и то и другое принадлежало Генри Адамсу, но отзывалось и у Нормана Мейлера.

«О чем это нам говорит?» – спрашивала я свой класс.

Рассмотрим роль писателя в постиндустриальном обществе.

Рассмотрим политическую подоплеку доверия к абстрактным словам и недоверия к ним, рассмотрим социальную организацию, подразумеваемую при использовании третьего лица в автобиографических произведениях.

Рассмотрим также «включенность» самой Дидион – и изменения в атмосфере повествования, последовавшие в результате. Каким образом? Так получилось, что я сама была выпускницей Беркли, а это означало, что двадцать лет назад в такой же, или похожей, комнате (высокие фрамуги, резные украшения из золотистого дуба, следы от растоптанных сигарет на полу – шестьдесят лет выпускных страстей, не исключая и моих) я рассматривала те же вопросы или что-то похожее. В 1955 году в этом кампусе я впервые заметила, как ускорилось время. В 1975 году оно уже не просто ускорилось, но коллапсировало, проваливалось само в себя – этот процесс напоминал превращение взрывающейся звезды в черную дыру; на фоне всего, что осталось не усвоенным мною, мне вспоминаются лишь обрывки неверно заученных стихов. Приношу извинения А. Э. Хаусману, Т. С. Элиоту, Дэлмору Шварцу:

 
Из тех трижды по двадцать да десяти, что даются[127]127
  Три по двадцать и десять (библ.) – 70 лет. Употребляется также для обозначения нормальной продолжительности человеческой жизни.


[Закрыть].
Эти двадцать моих уже не вернутся.
Черно-бурые над головою крыла,
Двадцать лет, и весна прошла.
В той школе до срока мы постигаем,
Что время – костер, на котором сгораем.
 

Сентиментальное видение временного пристанища.

Все меньше времени остается для подобных смотров и пересмотров.

В этом довольно лихорадочном состоянии я, казалось, могла сосредоточиться лишь на чтении газет, особенно на чтении сообщений из Юго-Восточной Азии: в рушащихся столицах мне виделся наглядный пример эффекта черных дыр. Я сказала «рушащихся». Многие из студентов, с которыми я говорила, употребляли выражение «освобождаемых». «Пресса истэблишмента предлагает нам радостные новости», – сказал один из них, и в следующий раз в разговоре я заменила «рушащиеся» на «закрывающиеся».

Каждое утро я шла пешком от факультетского клуба до газетного киоска на Телеграф-авеню, чтобы купить сан-францисскую «Кроникл», лос-анджелесскую «Таймс» и нью-йоркскую «Таймс». Каждый полдень я читала те же сообщения, но под другими заголовками и в других колонках в сан-францисской «Икзэминер», оклендской «Трибюн» и «Газетт», выходившей в Беркли. Между двумя выпусками успевали испариться танковые батальоны. Триста самолетов с зафиксированной геометрией крыла исчезли до новой статьи об игре президента в гольф в клубе избирательного округа Эльдорадо, Палм-Дезерт, штат Калифорния.

Я опускала заметки политического характера, сосредоточиваясь на деталях: стоимость визы, дающей возможность покинуть Камбоджу за несколько недель до закрытия Пномпеня, составляла пятьсот американских долларов. Посадочные огни для вертолетов, садившихся на крышу американского посольства в Сайгоне, были красный, белый и голубой. Американская эвакуация из Камбоджи и Вьетнама проходила соответственно под кодовыми обозначениями «Взлет орла» и «Порывистый ветер». Количество купюр, сожженных во дворе ДАО[128]128
  Служба атташе министерства обороны.


[Закрыть] в Сайгоне перед тем, как поднялся последний вертолет, составило три с половиной миллиона американских долларов и восемьдесят пять миллионов пиастров. Кодовое наименование этой операции было «Сожжение денег». Количество вьетнамских солдат, которым удалось забраться в последний американский «727-й», покидавший Дананг, составило 330 человек. Количество вьетнамских солдат, сорвавшихся со стоек шасси «727-го», составило 1 человек. «727-й» принадлежал «Уорлд эйруэйз». Пилота звали Кен Хили.

Я снова и снова перечитывала сообщения, не в силах оторваться от повторов и неразберихи распадающейся картины, словно от огней умчавшегося поезда, но читала я исключительно статьи, имевшие хотя бы отдаленное отношение к Юго-Восточной Азии. Все остальные новости проходили незамеченными и непрочитанными, и, если бы первое полученное сообщение, что Пол Кристиан убил Уэнделла Омуру, не было озаглавлено ПРОТИВНИК КОНФЛИКТА ВО ВЬЕТНАМЕ ИЗ КОНГРЕССА ЗАСТРЕЛЕН В ГОНОЛУЛУ, я, вероятно так его и не прочла. В этот первый полдень Жанет Зиглер не была упомянута ни разу, однако уже утренние выпуски пестрели ее именем, в «Кроникл» были ее фотографии, нью-йоркская «Таймс» отвела ей отдельную колонку под заголовком ТРАГЕДИЯ НА ОСТРОВЕ КОСНУЛАСЬ СЕМЕЙСТВА ВИКТОР, где фигурировали Инез и Гарри Виктор.

Это было 26 марта 1975 года.

В среду утром.

Я попробовала позвонить Инез Виктор в Нью-Йорк, но ее уже не было на месте.

12

Взгляните на это следующим образом.

Представьте себе восход солнца в то утро в среду 1975 года, каким его видел Джек Ловетт.

Из комнаты для операторов в аэропорту Гонолулу. Теплый дождь на взлетной полосе.

Запах авиабензина.

Чартерные рейсы военного назначения – предлог для пребывания Джека Ловетта в комнате операторов аэропорта – «С-130-е», «ДС-8-e», прибывавшие из Сайгона уже на протяжении всей ночи, сгрудились вокруг ангаров обслуживания.

Первый луч света, прорвавшийся над морем и очертивший рельефы двух островов (сперва одного, а затем – ровно девяносто секунд спустя – второго) – двух неясных массивов, видимых на горизонте к юго-востоку только на протяжении этих двух-трех минут ежедневно, когда солнце всходит за ними.

Регулярный рейс из аэропорта Кеннеди через Лос-Анджелес, выполняемый «747-м» компании «Пан-Америкен», – «747-м», возникающим из молочных разводов на небе, касающимся земли точно по расписанию; большие колеса разбрызгивают воду на гудронной полосе, легкое торможение, дрожь при выключении двигателей.

Пять тридцать семь утра.

Наземная команда в тонких желтых куртках.

Трап, подъезжающий к самолету.

Представитель авиакомпании, ожидающий внизу у трапа с зонтиком в руках, декларации в защитном целлофановом пакете и перекинутая через левую руку гирлянда цветов.

Женщина, которую ожидают представитель авиакомпании и Джек Ловетт (предлог, под которым Джек Ловетт находится в комнате операторов аэропорта, и действительная причина его пребывания там различны), выйдет из самолета предпоследней. Эта женщина в том возрасте (слегка за сорок в этом конкретном случае), когда в определенное время дня можно выглядеть очень хорошо (хорошее время для таких женщин – воскресный ленч летом, особенно если они надевают соломенную шляпу, затеняющую глаза, и шелковую блузку, закрывающую локти, а также если они воздержатся от желания выпить после ленча еще один бокал белого вина), а в другое время дня – не так хорошо. Пять тридцать семь утра – не лучшее время дня для этой женщины, готовящейся сойти с «727-го» компании «Пан-Америкен». У нее голые ноги, бледные, несмотря на приятный среди женщин с определенными средствами круглогодичный загар, на ней легкие туфли с завязками, одна из которых развязалась и соскользнула вниз. Ее темные волосы, тщательно причесанные по привычке убирать седую прядь на левом виске, – сухие и тусклые после ночи, проведенной в самолете. Ни следа косметики. Темные очки. Короткая трикотажная юбка с жакетом, под которым хлопчатобумажная кофточка; как только она сходит с самолета во влажную жару дождливого тропического утра, она снимает жакет и наклоняется, чтобы поправить завязку на туфле. Когда представитель компании со своим зонтиком начинает подниматься по трапу, она оглядывается назад, очевидно сконфуженная.

Мужчина сзади нее на трапе, человек, который в списке пассажиров записан как ДИЛЛОН Р. У., наклоняется к ней и что-то тихо и коротко говорит.

Она смотрит вверх, улыбается представителю компании и послушно наклоняется вперед, в то время как тот пытается одновременно прикрыть ее зонтиком и надеть на плечи гирлянду.

Должно быть, он говорит «Алоха-оэ».

Очень мило.

Трагические обстоятельства.

Все, что в силах сделать наша компания и я лично.

Соответствующее обслуживание.

Когда прибудет сенатор.

Очень мило.

В то время как представитель компании говорит с человеком, записанным под именем ДИЛЛОН Р. У., – очевидно, о машинах, багаже, соответствующем обслуживании, когда прибудет сенатор, – женщина стоит немного в стороне, все еще заученно улыбаясь. Она вышла из-под зонтика, и струйки дождя стекают по ее лицу и волосам. Ее пальцы безотчетно вынимают цветы из гирлянды, подносят к лицу, прижимают лепестки к щеке, сплющивая их. Два часа спустя, когда она через стеклянное окно отделения интенсивного ухода на третьем этаже Королевского медицинского центра увидит тело своей сестры Жанет, лежащей без сознания, на ней будет та же короткая трикотажная юбка и венок с расплющенными цветами.

Эта сцена – мой прокаженный у дверей, моя угольная компания «Тропический пояс», моя одинокая фигура на гребне неизменной горы.

Инез Виктор в 5.47 утра 26 марта 1975 года, мнущая цветы венка под дождем на взлетной полосе.

Наблюдающий за ней Джек Ловетт.

«Уведите же ее с этого чертова дождя», – говорит Джек Ловетт, не обращаясь к кому-либо персонально.

ЧАСТЬ 2

1

В тот раз, когда, как мне показалось, Дуайт Кристиан был особенно очевидно самим собой, он курил длинную гавану и с явным удовлетворением разглядывал пар, поднимавшийся над освещенным плавательным бассейном за домом на Маноа-роуд. Поднимающийся пар и подсветка придавали воде, мрачно пузырящейся у фильтра стока, таинственный отблеск; поскольку воздух в тот вечер был теплым, температура воды, учитывая пар, должна была быть за сто градусов[129]129
  По шкале Фаренгейта.


[Закрыть]. Помню, я спросила Дуайта Кристиана, каким образом (подразумевая – зачем) ему удается поддерживать в бассейне такую температуру. «Нагреть бассейн – не проблема», – сказал Дуайт Кристиан, как будто я его поздравила с неким достижением. Дело в том, что Дуайт Кристиан был склонен интерпретировать все, что говорили ему женщины, как поздравление. «Хитрость в том, чтобы бассейн охладить».

Мне не приходило в голову, сказала я, что плавательный бассейн может нуждаться в охлаждении.

«Это вам не приходилось жить на побережье Мексиканского залива», – сказал Дуайт Кристиан, раскачиваясь на каблуках. «Там их надо охлаждать; мы разработали технологию в Дхагране. Сделали это самые первые для „Арам-ко“. Эффективно в стоимостном отношении. Использовали ее и там, и в Дубай. Пришлось. Иначе мы ошпарили бы свой персонал».

Что-то мечтательное появилось на мгновение в его взгляде, что-то неожиданно мягкое при воспоминании о Дхагране, Дубай, эффективной технологии для «Арамко», а затем, совершенно внезапно, он издал шипящий горловой звук, очевидно показывавший, как мог быть ошпарен персонал, и засмеялся.

Таков был Дуайт Кристиан.

«Посетили Дуайта и Руфи Кристиан на их благодатном островном форпосте, из наших одноклассников он изменился меньше всех за эти годы и все еще удерживает пальму первенства по гостеприимству», – прочла я недавно в записях выпускников Станфорда (Миллс-колледж, выпуск 33-го года).

В тот раз, когда, как мне показалось, Гарри Виктор был особенно очевидно самим собой, он разыгрывал роль патрона представителей правительств Западной Европы за обеденным столом в Лондоне на Трегунтер-роуд. «Рано или поздно, все они появляются со списками предполагаемых закупок», – говорил он над «риджстаффелем» на тарелках с синим узором в китайском стиле и слабым виски с содовой, который он попивал весь вечер. На этот обед он прибыл не с Инез, а с молодой женщиной, которую он неоднократно представлял как «внучку первого еврея в Верховном суде Соединенных Штатов». Этой молодой женщиной была Фрэнсис Ландау. Фрэнсис Ландау слушала все, что говорил Гарри Виктор, с неослабевающим вниманием, отрывая свой взор лишь для того, чтобы прокомментировать сказанное менее внимательным слушателям; ее слегка искаженное болезнью щитовидной железы лицо заострилось в свете свечей, голос был резким, поставленным, – настойчивое эхо каждого высказывания, какое ей когда-либо довелось слышать.

«Иными словами – то, чего они хотят, – сказала Фрэнсис Ландау, – от Соединенных Штатов».

«А это обычно – ядерное топливо», – сказал Гарри Виктор, взяв десертную ложку и рассматривая маркировку. Казалось, его вдруг стала утомлять столь восторженная интерполяция Фрэнсис Ландау. Он был достаточно восприимчивым человеком, однако ему была присуща тупая самоуверенность, неколебимый эгоцентризм, характерные для многих, кто какое-то время был связан с Вашингтоном. «Прошлой ночью я спал на авианосце в Индийском океане», – несколько раз повторил он перед обедом. Подтекст этого высказывания, вероятно, был тот, что он спал на авианосце, дабы Лондон мог спать спокойно, и я была поражена, до какой степени Индийский океан, авианосец – и даже он сам – мыслятся им как абстракции, бесплотные придатки политики.

«Ядерное топливо, чтобы вогнать в дрожь своих кормильцев», – добавил он, а затем, совершенно необъяснимо для других гостей, он, как бы машинально, прочел несколько строк из стихов Одена, которые в том году он включал во все свои публичные высказывания: «„Нам с читателем известно, внушено со школьных лет: не чините зла другому – зло получите в ответ“. У. X. Оден. Но мне не следовало говорить это вам. – Он сделал паузу. – Это английский поэт».

Таков был Гарри Виктор.

Всем этим я хотела сказать, что могу припомнить момент, когда поведение Гарри Виктора полностью соответствовало его сути, и я могу вспомнить момент, когда Дуайт Кристиан, казалось, был абсолютно самим собой, и я могу вспомнить подобные моменты в поведении большинства знакомых мне людей, настолько сейчас укоренилось стремление очертить личность, показать характер, однако я не могу припомнить ни одного момента, когда бы Инез Виктор или Джек Ловетт раскрылись мне, позволив охарактеризовать себя. Они были одинаково неуловимыми, в известном смысле эмоционально невидимыми, ни с чем не связанными, осмотрительными до непроницаемости и, наконец, уклончивыми. Казалось, все было им чужим, кроме, как это ни странно, друг друга.

Они встретились в Гонолулу зимой 1952 года. Я могу совершенно точно охарактеризовать приход зимы в Гонолулу: начинает дуть ветер кона, и сезон меняется. «Кона» означает подветренную сторону, и этот самый ветер задувает с подветренной стороны острова, намывая грязь на рифы, разбрасывая по пляжам апельсиновую кожуру и обертки, смятые бумажные стаканчики, сшибая цветы со сливовых деревьев и сухую листву с пальм. Море становится молочного цвета. На деревянных крышах кишат термиты. Температура меняется совсем незначительно, но плавают только туристы. На горизонте знакомого мира существует только вода, вода как единственная объективная данность, вода как тот конец, к которому, очевидно, придет и этот остров, и в воздухе витает некое беспокойство. Мужчины типа Дуайта Кристиана наблюдают за паром, поднимающимся с поверхности плавательных бассейнов, и все чаще звонят в места разработок в Тайбэе, Пенанге, Джедде. Женщины типа Руфи Кристиан вынимают из кладовок свои меха, меха, что передаются от матери к дочери практически ни разу не надеваемыми – не утратившими первоначального блеска, – и мечтают о поездках на материк. В эти дни и ночи полосы дождя закрывают горизонт, а у северного берега вздымаются буруны, и полная изолированность этого места ощущается особенно пронзительно; как раз такой ночью 1952 года Джек Ловетт впервые увидел Инез Кристиан и распознал в зерне ее предсказуемых устремлений и тщеславия юности эксцентричность, скрытность, эмоциональное одиночество под стать его собственному. Теперь я это понимаю.

Кое-что из этого я узнала от него.

1 января 1952 года.

Антракт в балете, одна из тех третьестепенных бродячих трупп, предоставляющая женщинам, детям и добропорядочным отцам семейств маленьких городков ежегодную возможность увидеть «Полдень фавна» и гранд па-де-де из «Щелкунчика»; счастливый момент, подарок судьбы, повод приодеться после удручающего однообразия этого времени года и особой утомительности праздников, постоять на улице под импровизированным навесом, попивая шампанское из бумажного стаканчика. Сдержанные приветствия. Рассеянное внимание. Сисси Кристиан курит сигарету в нефритовом мундштуке. Инез в темных очках (в темных очках потому, что спала всего четыре часа, поссорилась с Жанет, поговорила по телефону с Кэрол Кристиан в Сан-Франциско и Полом Кристианом в Суве и большую часть дня проплакала в своей комнате: одна из последних судорог ее отрочества), она то откалывает, то прикалывает гардению к своим влажным волосам. Это наша племянница Инез, говорит Дуайт Кристиан. Инез, майор Ловетт. Джек. Инез. Миссис Ловетт. Карла. Вздох, сигарета. Шампанское тепловато. Один бокал тебе не повредит, Инез, это ведь твой день рождения. День рождения Инез. Инез семнадцать лет. Действительно, вечер Инез. Инез у нас – поклонница балета.

«Почему вы носите солнечные очки?» – спросил Джек Ловетт.

Смутившись, Инез прикоснулась к очкам, словно хотела их снять, затем вместо этого, глядя на Джека Ловетта, откинула волосы назад, ослабив шпильки, державшие гардению.

Инез Кристиан улыбнулась.

Гардения упала на влажную траву.

«В свое время я знала всех генералов в Шофилде, – сказала Сисси Кристиан. – Как же там весело было тогда!»

«Не сомневаюсь», – сказал Джек Ловетт, не отводя глаз от Инез.

«Некоторые из них были отличными игроками в поло, – сказала Сисси Кристиан. – Не думаю, чтобы вам доводилось часто играть».

«Я не играю», – сказал Джек Ловетт.

Инез Кристиан прикрыла глаза.

Карла Ловетт осушила свой бумажный стаканчик и смяла его в руке.

«Инез семнадцать лет», – повторил Дуайт Кристиан.

«Ну, а я выпила бы чего-нибудь покрепче», – сказала Карла Ловетт.

В дни, последовавшие за этой встречей, образ Инез Кристиан ни разу полностью не исчезал из мыслей Джека Ловетта; это было не столько ее осознанное присутствие, сколько тень, полутон. Он думал об Инез, когда просто куда-то шел или просто ложился спать. Он вспоминал об Инез Кристиан во время затиший между спорами, становившимися все более редкими, которые он и Карла Ловетт вели в ту зиму относительно того, когда, или как, или почему она его покинет. Его интерес к Инез не был, как ему представлялось, сексуальным: даже на этой, самой вялой стадии их семейной жизни его влекло к Карле, влекла именно ее заторможенность; он все еще мог испытать сильное возбуждение, увидев, как она расчесывала волосы, или натягивала юбку, или сбрасывала гуарачес, которые носила вместо шлепанцев.

Джек Ловетт считал, что в Инез Кристиан его привлекло другое. Инез представлялась ему слушающей что-то, что он ей говорил, слушающей очень серьезно, а затем подающей ему руку. На этой картине она была с гарденией в волосах и в белом платье, которое надевала в балет, в том единственном платье, в котором он ее видел, и кроме них двоих никого не было. На этой картине они, по сути, были единственными людьми на Земле.

«Просто до чертиков романтично».

Как сказал мне Джек Ловетт на борту «Гаруда-727», у которого заклинило шасси.

Он помнил, что ногти у нее были короткие и неотполированные.

Он помнил шрам на ее запястье и то, как он вдруг подумал, не сделала ли она это нарочно. Вряд ли, решил он.

Ему пришло в голову, что он может ее уже никогда не встретить (принимая во внимание его ситуацию, ее ситуацию, остров и тот факт, что, с ее точки зрения, он на этом острове был чужим), но однажды в субботнюю ночь в феврале он в буквальном смысле слова нашел ее посреди тростникового поля – остановился, чтобы не врезаться в стоящий на узкой дороге между Эва и Шофилдом «бьюик», и там была она, Инез Кристиан, семнадцати лет, заливавшая воду в радиатор большого «бьюика», в то время как ее кавалер – парень в красной рубашке с оксфордской эмблемой – блевал, стоя на корточках в тростнике.

Они пили пиво, сказала Инез Кристиан, на карнавале в Вахиаве. Там были солдаты, бутылка рома, спор насчет того, сколько плюшевых собак выиграно за стрельбу, приехала военная полиция, а теперь случилось вот это.

Парня звали Бобби Страдлер.

Она немедленно поправилась: Роберт Страдлер.

«Бьюик» принадлежал отцу Роберта Страдлера, и, по ее мнению, следовало бы вытолкать «бьюик» на дорогу и вернуться при дневном свете с буксиром.

«„Следовало бы“, – сказал Джек Ловетт. – Вы настоящая Мисс Хорошие Манеры».

Инез Кристиан пропустила его замечание мимо ушей. Отец Роберта Страдлера мог организовать буксир.

Она сама могла организовать буксир.

При дневном свете.

Она была босиком, говорила очень отчетливо, как бы пресекая любое подозрение в том, что сама может быть пьяна. Только позже, сидя уже на переднем сиденье в машине Джека Ловетта на пути в город (Роберт Страдлер спал на заднем сиденье, обняв призовых плюшевых собак), Инез Кристиан дала понять, что помнит его.

«Меня не волнует, что вы женаты, – сказала она. Она сидела очень прямо и во время разговора не отрывала взгляда от дороги. – Так что решать вам. В большей или меньшей степени».

От нее пахло пивом, кукурузными хлопьями и кремом «Нивея». В следующий раз, когда они встретились, у нее с собой был ключ от дома на ранчо в Нуанну. Они встречались несколько раз до того, как он сказал ей, что Карла Ловетт фактически оставила его: проспала до полудня в последний день января, а затем, в нехарактерном для нее припадке гормональной энергии, упаковала свои гуарачес и короткие ночные рубашки, пластинки Гленна Миллера и купила билет в Травис; когда он это рассказал, она только пожала плечами.

«Это ничего не меняет, – сказала она. – С фактической стороны».

С фактической стороны это действительно ничего не меняло, и Джеку Ловетту пришло в голову, что то, что сперва он принял в Инез Кристиан за чрезвычайную беспечность, может также быть истолковано и как заложенное в ее характере нежелание вдаваться в какие-либо проблемы. Тайная природа их встреч никогда не ставилась под вопрос. Отсутствие какого бы то ни было обозримого будущего этих встреч стало предметом разговора лишь однажды, и начал его он сам.

«Ты будешь помнить об этом?» – спросил Джек Ловетт.

«Вероятно», – сказала Инез Кристиан.

Ее отказ строить самые общие умозрительные предположения заинтересовал, даже уязвил его, и, на удивление самому себе, он продолжал настаивать:

«Ты поступишь в колледж, выйдешь замуж за какого-нибудь игрока в сквош и забудешь все, чем мы занимались».

Она ничего не сказала.

«Ты пойдешь своим путем, я – своим. Так следует понимать?»

«Пожалуй, наши пути будут пересекаться, – сказала Инез Кристиан. – Тут ли, там ли».

К сентябрю 1953 года, когда Инез Кристиан оставила Гонолулу, чтобы провести первый из четырех лет в колледже «Сара Лоуренс», где она решила изучить историю искусств, Джек Ловетт был в Таиланде, готовя то, что позже получило название «воздушной операции в Азии». К маю 1955 года, когда Инез Кристиан вышла из танцевального класса колледжа «Сара Лоуренс» во вторник в полдень, села в машину Гарри Виктора и поехала в Нью-Йорк, чтобы выйти за него замуж в мэрии, в трикотажной юбочке для занятий, завязанной поверх балетного трико и с пучком маргариток в качестве букета, Джек Ловетт был уже в Сайгоне, налаживая подъездные пути к тому, что в 1955 году еще не называлось «попыткой помощи». В 1955 году он еще называл это «проблемой мятежников», но уже тогда видел ее перспективы. Они представлялись ему благоприятными. Мне кажется, так думали, пока эта проблема существовала. «Это не игрок в сквош», – написала Инез Кристиан наискось на объявлении о помолвке, которое в конце концов отправила на его адрес в Гонолулу, но получил он его только через шесть месяцев.

Мне вдруг пришло в голову, что Гарри Виктор мог поехать в заведение «Сара Лоуренс» в майский полдень во вторник, забрать Инез Кристиан в ее балетном костюме и жениться на ней в мэрии под влиянием порыва, возможно единственного в жизни Гарри Виктора, и порыв этот можно интерпретировать как весенний каприз, однако такая трактовка была бы неверной. Свою роль в этом сыграли и факторы практического характера. Со следующего понедельника Гарри Виктор должен был приступить к работе в Вашингтоне, а Инез Виктор была на втором месяце беременности.

Свадебный полдень был теплым и светлым.

Билли Диллон присутствовал в качестве свидетеля.

После церемонии Инез и Гарри Виктор, Билли Диллон и девушка, с которой он познакомился в этом году, переехали на пароме на Стейтен-Айленд и вернулись обратно, пообедали у «Лучова» и отправились в центр города послушать Мэйбл Мерсер.

«Этой весной… – пела Мэйбл Мерсер, и еще – придет мой звездный час».

Ровно через два месяца после свадьбы у Инез случился выкидыш, но к тому времени Гарри Виктор изучал всякие тайные пружины в министерстве юстиции, а Инез отделывала квартиру в Джоржтауне (белые стены, гарвардские стулья, литографии), и они давали званые вечера, приглашали помощников-администраторов, угощали supremes de volaille a Pestragon[130]130
  Потрошки домашней птицы под эстрагоном (фр.).


[Закрыть] за датским тиковым столом в гостиной. Когда Джек Ловетт наконец получил извещение Инез, он послал ей свадебный подарок, который выиграл в покер в Сайгоне, – серебряную сигаретницу с выгравированной надписью «Резиденция генерал-губернатора Индокитая».

2

Их пути и на самом деле пересекались.

То там, то тут.

Достаточно часто за те двадцать с чем-то лет, во время которых Инез Виктор и Джек Ловетт были лишены возможности прикасаться друг к другу, выражать незаконное удовольствие в присутствии друг друга или неоправданный интерес к делам друг друга, совершенно особенным образом лишенные возможности быть наедине друг с другом, что сохраняло в них желание встречи.

Сильным, живым.

Об этом можно было думать поздно ночью.

Это было нечто личное.

Она всегда искала его.

Она никогда не рассчитывала наверняка его увидеть, но, выходя из самолета в определенных частях света, она всегда задумывалась о том, где он, как он, что он может сейчас делать.

И время от времени он поджидал ее.

Например, в Джакарте в 1969 году.

Я узнала это от нее.

Официальная миссия КОДЭЛ[131]131
  Делегации конгресса.


[Закрыть], совместно с гостями и приглашенными, проверка состояния прав человека в развивающихся странах (получающих помощь от США).

Один из многих случаев, когда Гарри Виктор снисходил в ту или иную тропическую столицу и располагался там, пожиная официальные заверения, что в данной развивающейся стране (получающей помощь от США) права человека не нарушаются.

Один из нескольких случаев за годы после того, как Гарри Виктор впервые добился своего избрания в конгресс, когда Инез Виктор сошла с самолета в какой-то тропической столице, и ее встретил Джек Ловетт.

Временно прикомандированный к посольству.

По специальному предписанию министерства обороны.

Отправляющий функции советника в частном секторе.

«Конгрессмен – это как раз то, чего нам здесь не хватало», – запомнила Инез слова Джека Ловетта, произнесенные в ту ночь на таможне в джакартском аэропорту. В таможне было многолюдно и душно, и Инез пришло в голову, что в ней слишком много американцев. Там была Инез, там был Гарри, там были Джесси и Эдлай. Там был Билли Диллон. Там была Фрэнсис Ландау в том же тщательно отглаженном комбинезоне и французских «авиаторских» очках, которые она носила за год до этого в Гаване. Там была Жанет, одетая исключительно в розовое: розовые сандалии, розовая соломенная шляпа, розовое полотняное платье с отделкой в зубчик. «Я думала, розовый цвет – национальный цвет Индий», – сказала Жанет в комнате отдыха отеля «Кэти Пасифик» в Гонконге.

«Индия единственного числа. Нет, индий».

«Индия, индии – какая разница. Все на одно лицо, n’est-ce pas?[132]132
  Не так ли? (фр.).


[Закрыть]»

«Для тебя, может быть, и да», – сказала Фрэнсис Ландау.

«И что же это должно означать?»

«Это означает, что я не совсем понимаю, отчего это ты решила вырядиться как член английской королевской фамилии, путешествующий по колониям».