Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

Дверь в кабинет открылась, из-за нее выглянула голова Джесса Момбергера.

– Я так и думал, что вы здесь. Я вам не помешал?

– Нет, – сказал старик, поняв, что настал момент изгнания духов. Он поднялся и взял руку Бэрдена своей невесомой, как бумага, рукой. – Вы должны зайти к нам, сенатор. Мы – я и жена – живем в отеле «Конгрешнл-армс». Все будет как встарь, когда мы обсуждали проект денежной реформы. Помните? Только теперь мне по-настоящему удалось решить эту проблему. Видите ли, у меня было достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никаких условных денег, никакой бумаги. Только медная и платиновая монета. Вот ключ к здоровым финансам. – И он с изяществом предоставил живых их суете.

– Меня ждет та же участь, – сказал Момбергер, – если только бог не рассудит иначе. Да и вас тоже.

Бэрден отрицательно покачал головой.

– Когда я отсюда уйду, я уж больше сюда не приду. Слишком больно.

– Все так говорят, и все приходят. Если и есть что-нибудь бесполезнее вышедшего в тираж американского сенатора, то такую вещь на выставке показывать надо.

– Вы уже получили уведомление?

Бэрден покачал головой.

– Я все пробую дозвониться до лидера большинства. Все линии заняты.

– И из Белого дома ничего?

– Ничего. Но я буду здесь. На девять вечера назначено совещание лидеров конгресса. Так что я готовлюсь.

– Чудно. Вот не думал, что может такое случиться. – Рука Момбергера лежала на голове Цицерона – он считал его неудачным скульптурным подобием своего старого друга Уильяма Дженнингса Брайана.

– Похоже, он тоже не думал. Я говорю о президенте.

– Он изрядный стервец, но мне не верится, чтобы он умышленно угробил весь наш флот. – В душе Момбергер был приверженцем Нового курса. В результате отношения между ними зачастую были натянутыми, тем более что президент старался сделать так, чтобы все благодеяния их штату шли через Момбергера – обстоятельство, отнюдь не облегчавшее Бэрдену его переизбрания в 1944 году.

– Даже Франклин может просчитаться. – Бэрден сказал это нейтральным тоном. Он мог себе это позволить. На президенте лежала прямая ответственность за величайшее поражение, нанесенное Соединенным Штатам со времени войны 1812 года. Чего доброго, против него еще возбудят процесс импичмента. – Мы все должны сплотиться вокруг него, – сказал Бэрден.

Они сидели молча; время словно остановилось в канун этого зимнего вечера, и им оставалось только ждать, когда президент позовет их в бой.

– Между прочим, как ваше здоровье? – По голосу Момбергер был участливый друг, но Бэрден знал, что перед ним всего-навсего небеспристрастный политический деятель.

– Как нельзя лучше. – Это была почти правда. – Собственно говоря, у меня был не удар – это была неправда, – а так называемая временная закупорка сосуда в мозгу, что-то вроде спазма. – Это было мягко сказано. – Неделю-другую были затруднения с речью, но этим все ограничилось. – Ограничилось? Он до сих пор вскакивал среди ночи с кошмарной мыслью, что в его мозгу лопнул сосуд, лишив его речи, зрения, возможности двигаться, а то и еще хуже – поселив безумие под сводом его черепа, ибо он знал теперь, что самые ужасные человеческие страдания могут быть вызваны каплей крови, просочившейся из отведенного ей русла в мозговую ткань.

Клей вихрем ворвался в приемную.

– Здравствуйте, сенатор.

Момбергер, с которым Клей обменялся горячим рукопожатием, сказал:

– Привет, конгрессмен. – Момбергер любил Клея и уже оказал ему молчаливую поддержку на дополнительных выборах.

– Не конгрессмен, а капитан армии США Овербэри. – Клей повернулся к Бэрдену, словно желая извиниться перед ним. – Все уже оформлено.

– Так скоро? – только и мог сказать Бэрден.

– Последние полгода я поддерживал постоянный контакт с военным министерством, так, на всякий случай. Ну вот, теперь случай налицо.

– Стало быть, вы не собираетесь баллотироваться? – вдруг оживился Момбергер.

Клей покачал головой.

– Как можно, когда война?

– Молодец. – Момбергер повернулся к Бэрдену. – Надо бы дать знать судье.

Бэрден кивнул:

– Я зайду к нему сегодня вечером.

Момбергер направился к двери.

– Расскажите мне, о чем будет говорить президент. – Он вышел. Через несколько минут, подумал Бэрден, какое бы национальное бедствие ни постигло страну, его коллега позвонит судье и предложит кого-нибудь из своих для баллотировки по Второму округу.

– Вы увидите президента?

– Да, наверное. По радио передавали, что все лидеры конгресса будут введены в курс событий сегодня вечером в Белом доме. Дай мне папку по Дальнему Востоку.

Клей выложил папку на стол.

– И еще те заметки, что я сделал после разговора с японским послом Курусу. – Бэрден в изумлении покачал головой. – Подумать только, он был здесь, разговаривал с Хэллом, а в это время Пёрл-Харбор бомбили. Фантастическое коварство!

Когда Клей разложил бумаги, Бэрден спросил:

– Что говорят в Лавровом доме?

– Что это заговор, что же еще? Блэз полагает, президент сам отдал приказ взорвать корабли.

– Очень может быть! Инид там была?

Клей нахмурился:

– Нет. Насколько мне известно, она дома.

В открытой двери кабинета показался сенатский рассыльный. Монотонной скороговоркой он произнес:

– Сенатор, лидер большинства велел передать:' завтра на двенадцать тридцать назначено совместное заседание обеих палат конгресса.

Мальчик уже вышел было из приемной, когда Бэрден окликнул его:

– Постой, сынок. – Мальчик остановился. – Это все, что сказал лидер большинства?

– Да, сэр. Одно и то же сообщение всем сенаторам. Президент выступит завтра в двенадцать тридцать на совместном заседании. – С этими словами мальчик исчез.

Бэрден нахмурился:

– Клей, справься на всякий случай у секретаря сенатора Баркли, когда и где мы заседаем сегодня.

Испытывая потребность в утешении, Бэрден позвонил в Нью-Йорк Эду Нилсону. Но Нилсон не утешил его: он был доволен, что Соединенные Штаты наконец-то определили свою позицию. С неожиданной горячностью Бэрден сказал:

– Я не хочу войны – никакой, никогда. На свете нет ничего дороже человеческой жизни.

В трубке раздался сухой смешок:

– Вы позволите вас цитировать, сенатор?

Бэрден в свою очередь тоже рассмеялся:

– Нет, не позволю. Но я говорю это вполне серьезно.

– Но ведь Гитлера надо обуздать. А как это сделать без войны?

– Не знаю. Этого еще никто не знал и не знает. – Расстроенный звуком своего голоса, в котором вдруг послышалось отчаяние, он переменил тему разговора и сообщил о том, что Клей поступил на военную службу.

– Неплохая мысль, – ответил Нилсон. – С солдатским прошлым и хорошим послужным списком он будет сильным кандидатом.

– А если погибнет?

Тут вернулся Клей, в полном неведении относительно того, что обсуждался вопрос о его смерти.

– Зачем загадывать на будущее? – Голос Нилсона звучал сухо. – Как ваше здоровье, между прочим?

Бэрден ответил так, как он обычно отвечал в таких случаях, и положил трубку. Он выжидающе глядел на Клея, и наконец тот сказал:

– Похоже, вас нет в списке приглашенных в Белый дом.

– Нет в списке? – Бэрден был изумлен. – Но ведь сенатор Остин приглашен, а я, несомненно, выше его рангом… – Он резко оборвал себя, не желая выдавать свою боль. – Что ж, надо полагать, это месть Франклина.

Клей кивнул.

– Сенатор Баркли очень извинялся. Вы поймете, что это от него не зависело, сказал он.

Бэрден простился с Клеем и вышел из здания сената. В холодных сумерках ему привиделся безвестный старый сенатор. Он медленно брел к вокзалу, в гостиницу, где он жил, вне сомнения, в маленьких комнатенках, битком набитых кипами пожелтевших «Ведомостей конгресса», альбомами газетных вырезок, пахнущими старым клеем, и фотографиями с автографами забытых знаменитостей. Подавленный этим видением, Бэрден кивнул Генри, и тот с шиком распахнул перед ним дверцу машины.

– В Белый дом, сенатор?

– Нет, домой.

Садясь в машину. Бэрден вдруг понял, что именно его расстроило – не столько оскорбление со стороны президента, сколько то, что он этого не предвидел. Человек, у которого до такой степени ослабло чутье, недолго продержится на политической сцене. «Неужели я начинаю сдавать?» – спрашивал он себя и ни в одном уголке сознания не находил достаточно убедительного отрицательного ответа.

III

Если Инид и была удивлена, то ничем не выдала своего удивления. Она сидела одна в гостиной в старом шелковом кимоно и красила ногти каким-то составом, который пахнул клеем от детской модели самолета и был похож на кровь.

– Добро пожаловать. – Она нахмурилась – не на него, а на ногти.

– Ты, конечно, слышала новость?

– Новость? – Она взглянула на него непонимающим взглядом.

– Ну, про Пёрл-Харбор.

– А, вот ты о чем. Да. Это ужасно. Если ты пришел повидаться с дочкой, то ничего не выйдет. Она отправилась в кровать без ужина. Детям необходима дисциплина. – Она говорила вызывающе, словно ждала нападок с его стороны.

– Я пришел повидаться с тобой.

– А, очень приятно, как папа? – Злость необычайно оживляла ее лицо.

– У него все отлично. Я поступил на военную службу.

– Тебе очень пойдет белый костюм, с такой штукой вокруг шеи, ну, тот, вроде женского спортивного.

– Это флотская форма. – Клей и сам не знал, чего он от нее хотел. Заверения в любви, которое можно было бы холодно отвергнуть или горячо принять? Сейчас он был способен и на то, и на другое.

– Во всяком случае, скучно тебе не будет. Мужчинам никогда не бывает скучно. Нравится тебе этот красный цвет? – Она показала ему свои коготки.

– Уж больно кроваво.

– Как раз под мое настроение. Сегодня я иду к Гарольду Гриффитсу. А ты? Ах да, конечно, ты не идешь, ведь он никогда не приглашает нас вместе. Он только что звонил, сказал, что хочет стать военным корреспондентом, если папа позволит. Представляешь Гарольда на фронте? Глупее быть не может! – Она отхлебнула виски из стакана, в котором осталась уже только половина, и тут Клей сообразил, что она пьяна.

– Пьешь в одиночестве? – машинально дополнил он свое открытие.

– А себя ты считаешь пустым местом? Вот и выходит, что не в одиночестве, по крайней мере формально. – Она допила виски. – Налей еще, – попросила она и указала на бутылку, стоявшую на кофейном столике. – Эта штука еще не просохла. – Он наливал рюмку, а она помахивала в воздухе руками, чтобы лак быстрей высох. – Слушай, – сказала она и взяла рюмку. – Я не хочу развода. А ты?

– И я не хочу, да и никогда не хотел. – Ему нельзя было ответить иначе, и все же, в некотором смысле, он говорил правду.

– Так зачем же ты ушел от меня?

– А как я мог остаться? Да ты и сама этого хотела.

– Я этого не хотела! Зачем ты говоришь такие вещи? – Она смотрела на него с укоризной. – Ты ушел назло мне. Это тебя отец настроил, и не говори, пожалуйста, что он тебя не настраивал. Он хочет отомстить мне за то, что я вышла за тебя замуж, он хитрый, как не знаю кто, никогда не забывай этого и, пожалуйста, не воображай, что ты можешь справиться с ним, как с этим своим сенатором. Ты можешь справиться с кем угодно, только не с отцом. Это он вертит тобой, чтобы насолить мне. Почему бы тебе не пойти со мной к Гарольду? У него будет весело.

Клей до сих пор не мог привыкнуть к внезапным переменам в ее настроении, не говоря уж о ее поразительном образе мышления. Начав с ложной посылки, она возводила до того стройное здание логических доказательств, что в конце концов ты готов был уверовать в истинность самой посылки. Еще более виртуозными были ее внезапные откровения, всегда продиктованные эгоизмом, как правило лживые, но зачастую необычайно проникновенные. На первый взгляд, что могло быть абсурдней предположения, будто ее отец сблизился с Клеем для того, чтобы отомстить ей? Но Блэз был человеком загадочным и импульсивным. Инид глубоко задела его самолюбие, выйдя замуж за Клея (так по крайней мере казалось), и, приняв сторону Клея против Инид, Блэз наконец получил возможность отомстить ей. За неимением лучшего пришлось принять объяснение Инид: в противном случае нельзя было бы понять Блэза, который поддерживал Клея, в то же время считая Инид пострадавшей стороной… Клей никому не открыл правды об измене Инид – по той простой причине, что люди презирают и стараются избегать не обидчика, а его жертву. Чем чаще Инид рассказывала об измене Клея: «В моей постели, когда в соседней комнате был ребенок», тем меньше сочувствия она встречала даже у тех совершенно незнакомых ей людей, которым после трех мартини она начинала поверять свои тайны.

– Нет. Я не могу пойти сегодня к Гарольду. Мне надо кое-что доделать. Для сенатора.

– Я была сегодня в магазине у Блока. Там продаются чудесные детские вещи, и притом гораздо дешевле, чем у Вудворда и Лотропа. Сенатор все еще встречается с Айрин? – Как обычно, Инид с насмешкой произнесла это имя, ставя ударение на «и» – так делали все ее знакомые, для которых Айрин Блок служила неиссякаемой темой для разговоров.

– Не думаю, чтобы он вообще часто виделся с ней.

Клей не верил слухам о том, что сенатор сошелся с Айрин и что удар случился с ним в самый интересный момент. Объяснение, которое давал сам сенатор, звучало гораздо правдоподобнее: он шел на чай к миссис Блок, своей новой знакомой, и внезапно потерял сознание.

– Нечего его оправдывать! Это всякий знает! И поделом ему, старому козлу. И чего только он в ней нашел, кроме денег? О! Ты знаешь, ее муж нисколько не интересуется, с кем она спит, лишь бы это была какая-нибудь важная особа. Разве это не отвратительно? Ну да, теперь это в порядке вещей.

Она дала ему блестящую возможность для удара, и Клей не мог устоять перед соблазном.

– По-твоему, менее отвратительно, когда это проделывается не с важной особой, а с каким-нибудь зажигательным мальчиком?

– Не очень-то это красиво с твоей стороны, – кротко сказала она, рассматривая на свет темно-золотистый напиток. – Как только тебе не надоест нудить про беднягу Эрнесто? Ведь я же попросила у тебя прощения.

– Как раз этого-то никогда и не было!

– Нет, было! Не говори, пожалуйста, что не было. Я старалась загладить свою вину. Но ты так все передергиваешь. Разумеется, я признаю, что твоя гордость была задета.

– Когда это случилось, у меня создалось впечатление, будто ты не только ничуть не сожалеешь о содеянном, наоборот, чувствуешь себя оскорбленной, будто это я каким-то образом виноват в том, что ты легла под этого латиноамерикашку.

– Хорошенькое дело! Да я никогда и не говорила, что ты в этом виноват, хотя, конечно, ты виноват в этом не меньше, чем я. Уж конечно, где измена между мужем и женой, там всегда есть двое. – Инид уже достигла той степени опьянения, когда доводы становятся туманными, а синтаксис замысловатым. – Ну да, ты отлично понимаешь, что я хочу сказать. Совершенно ясно, раз ты не хотел никуда ходить со мной по вечерам, я, рано или поздно, должна была повстречать человека, который любит выходить по вечерам и развлекаться, не то что ты, ты только и знаешь, что подлизываться, и все зазря… Ну, скажем, теперь-то уж не зазря, теперь-то уж видно, что вы с отцом ничего путного не придумаете… Ей-богу, вы один другого стоите, вот разве что ты импотент, не то что он… Что ты вообще ничего не можешь, это я с самого начала заметила. – Она сделала большой глоток.

Терпение, напомнил он себе.

– Ты пьяна. – По крайней мере этой констатацией всегда можно было воспользоваться как законным оружием, и, хотя этот ход никогда не приводил к нокауту, он служил хорошим средством отвлечения противника.

– Это не оправдание, – твердо заявила она сквозь застилавший ее сознание дурман. – Нет, так легко тебе не отделаться. Факт, я хотела мужчину, а кого я получила взамен? Секретаря. Секретаря какого-то дяди! А почему я получила секретаря какого-то дяди? – Она сделала красноречивую паузу и сбилась с мысли. Клей ответил за нее:

– Потому что ты впервые отдалась мужчине, потому что ты так воспитана и еще потому, что Питер увидел нас в раздевалке, ты вышла замуж за секретаря какого-то дяди… Факт, – добавил он, довольный тем, что попал ей в тон.

– Как смешно! – Она вскинула ноги на кофейный столик. Ее халат распахнулся. Под ним ничего не было. Но она не думала его соблазнять. Отсутствие ощущения самой себя было в ее натуре.

– Во всяком случае… – Она с трудом собиралась с мыслями. – Во всяком случае, сделанного не воротишь, все, что было между Эрнесто и мной, уже давно быльем поросло. Да к тому же он возвращается в Аргентину вместе со своей женой, она мировая девчонка, и не ее вина, что она так выглядит, ну да, впрочем, говорят, сейчас придумали новую операцию, знаешь, вставляют такую серебряную штуковину тебе в подбородок, вернее, на то место, где ему полагается быть, а потом натягивают кожу, и кажется, будто ты родился с нормальным подбородком, только я ни за что бы не пошла на такую операцию… а вдруг что-нибудь выйдет не так?

Клей поднялся.

– Я попросился на действительную службу. Теперь уж, наверное, мне не долго быть в Вашингтоне.

Она в раздумье глядела на него.

– Эрнесто считает, что операция имеет больше половины шансов на успех, и у Флоры будет новый подбородок еще до отъезда в Аргентину.

О господи! – поделом ему за то, что он искал у нее сочувствия! Солдат, уходящий на войну, – это решительно не его амплуа.

– Что же я должна для тебя сделать? Связать тебе свитер? – Ее голос звучал жестко, а дикция, которая начала было размазываться, вдруг прояснилась. Самым феноменальным в пьяной Инид была та быстрота, с какой она умела при желании трезветь. Не без удивления он вдруг понял, за что именно она его ненавидит – за то, что он толкнул ее на измену.

– Нет. Я просто думал, тебе будет интересно знать. Только и всего.

– Перед тем как зашагать по дороге боевой славы, дай мне, пожалуйста, разрешение на продажу дома. Не бойся, я поделюсь с тобой.

– Где ты собираешься жить?

– Где-нибудь в Джорджтауне.

– Хорошо. Я пришлю тебе его.

Она вдруг вскочила на ноги, порывисто обняла его.

– Ах, черт побери! Зачем мы ломаем эту комедию? – Она заплакала. – Не знаю, для чего я все это говорю. Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне. Если ты этого хочешь, конечно. Если ты хочешь, я согласна. – Ее голос прерывался. Он хотел сказать ей, что по-прежнему любит ее, но леденящая гордыня сковала его язык, наказывая не ее, а его самого. Так стоял он, молчанием причиняя жесточайшую боль и себе, и ей.

Она отступила от него.

– Ладно, – сказала она, давясь слезами, – пусть так. Кажется, я запачкала тебе рукав лаком.

– Ничего. – Его голос звучал хрипло.. – Мне лучше вернуться в отель.

– Ну, конечно. Знаешь, я ведь ничего не говорила отцу о том, что произошло между нами.

«Так ли это?» – спросил он себя.

– А ты говорил? – Она подозрительно взглянула на него.

Клей покачал головой:

– Ни слова.

– Хотелось бы тебе верить. – Она промокнула слезы бумажной салфеткой.

Его вдруг взорвало.

– Если ты ничего никому не говорила, почему же все думают, что я завел интрижку с женой какого-то латиноамериканца, а ты тут ни при чем?

– Ты же знаешь людей. – Она сделала неопределенный жест. – Смой лак чистым спиртом или бензином для зажигалок.

Они расстались не попрощавшись. Возвращаясь в холодной ночной мгле в отель, он думал о том, правда ли то, что сказала ему Инид. Девиз древних – In vino veritas[67]67
  Истина в вине (лат.).


[Закрыть] – он это знал – был заведомо лжив, ибо истинно преданные своему искусству лжецы никогда не бывают так безудержно вдохновенны, как спьяну. Когда-нибудь он обо всем расспросит Блэза, своего нежданно обретенного друга.

IV

Неторопливый ритм жизни довоенного Вашингтона сменился бурлением людских волн поистине нью-йоркских масштабов; особенно выделялись женщины, спешившие заменить мужчин на их рабочих местах: короткие юбки выше колен, копны волос, ниспадающих на подваченные плечи, вопреки настоятельным предостережениям о том, что длинные волосы, попадая в машину, не только снижают производительность труда и отдаляют неизбежную победу Америки над тиранией, но и снимают скальп с их обладательниц. Однако пышные волосы были необходимы: они утверждали женственность, поставленную под сомнение тем фактом, что сотни тысяч женщин как-то слишком уж легко приноровились исполнять работу их отсутствующих мужей и возлюбленных. Полчища женщин на улицах (военнослужащие разумелись сами собой) и поразили Питера больше всего, когда он теплым июньским днем вернулся в город с усиленных стрелковых учений в болотах Флориды. Связи спасли его от более непосредственного участия в войне. Теперь он был приписан к Пентагону и хотел только одного – пережить войну, которая его совершенно не интересовала.

Такси остановилось перед большим зданием на Коннектикут-авеню. С закинутым на плечо вещевым мешком он вошел в дом, принадлежащий некоей даме, которая недавно потеряла мужа, который в свою очередь без ее ведома «потерял» все ее состояние. Однако дама была уверена, что не пропадет, и с помощью Фредерики превратила свой дом в местный клуб, процветающий благодаря превосходному повару, совершенно исключительному подбору членов правления и необходимости именно в таком месте, где люди, принадлежащие к известным кругам вашингтонского общества, могли бы устраивать интимные приемы, а то и просто спокойно позавтракать, планируя очередную любовную интрижку или прослеживая путь, ведущий сквозь лабиринт правительственных комиссий к некоему сокровищу.

Вещевой мешок Питера взял Джон – старый лакей, которого Питер знал с незапамятных времен.

– Вам страшно идет ваша форма, мистер Питер, – сказал Джон, между делом играя роль семейного слуги.

Казалось, будто все старшие лакеи его поколения прошли одну и ту же довоенную школу, где светский лоск накладывали на них, словно лак на дерево. Однако, когда Питер спросил, как идут дела, Джон вдруг показал себя настоящим коммерсантом.

– Потрошить их мы начинаем за ленчем, – не без удовольствия заявил он, пряча в шкаф вещевой мешок Питера. – Потом почти каждый вечер устраиваем как минимум два приема. Конечно, у нас бывает масса новых людей.

Некая ущемленность, явственно слышимая в словах «новых людей», выдавала выучку Джона. Так как городских знаменитостей – по крайней мере на первых порах – создавали избиратели, в Вашингтоне всегда существовало разделение на «нас» и новых людей, и люди эти могли быть как угодно милы, но лишь время решало, превращались ли «они» в «нас». А время, разумеется, работало не на новых людей. Избиратели – капризный народ. Многим из «новых» приходилось возвращаться в свои медвежьи углы, тогда как другие двигались дальше – в Нью-Йорк, к большим деньгам. Тем не менее очень и очень многие из отвергнутых избирателями оседали в Вашингтоне и становились юристами или лоббистами; они жили припеваючи и в конце концов превращались либо в «нас», либо в обитателей многоквартирных домов – «квартирантов», как именовали их преуспевающие агенты по продаже недвижимости и страхованию, врачи и содержатели похоронных контор, которые на то и существовали, чтобы их обслуживать.

– Мистер Сэнфорд еще не приезжал. – Джон провел Питера в гостиную, где сейчас никого не было. Над камином висел портрет покойного мужа хозяйки, который промотал ее состояние. Он смотрел с таким видом, будто был страшно доволен, что все денежки супруги уплыли. Служанка вдовы, старая немка, просунула голову в дверь и выразила свою радость по поводу того, что мистер Питер вернулся домой с войны целый и невредимый. Питер, имевший дело с войной только на учениях в Талахасси, штат Флорида, вовсю старался напустить на себя вид обреченного на заклание, но вашингтонцам, думавшим главным образом о нехватках у себя дома, было не до героя, которого, возможно, ждет безвременная кончина.

– Мадам говорит, мы не протянем эту зиму, если тот liebe[68]68
  Милый (нем.).


[Закрыть] генерал, что был у нас вчера вечером, не поможет нам с нефтью! – С этими словами служанка исчезла.

На низком полукруглом столике лежали журналы с многочисленными фотографиями битвы при атолле Мидуэй, в которой японский флот потерпел свое «первое поражение за последние триста пятьдесят лет». Интересно, лениво подумал Питер, что это там приключилось в 1592 году? Были в журналах и аэрофотоснимки горящего Кёльна после налета английской авиации; за один раз тысяча бомбардировщиков сделала с Кёльном то, что люфтваффе неоднократно проделывала с Лондоном. Союзники выиграют войну, в этом не могло быть сомнения, вопрос только – когда? Вечный сержант (писарь нестроевой службы), он всю свою жизнь или по крайней мере все свои молодые годы будет втыкать в карту булавки – таким виделось Питеру его будущее.

К счастью, самая долгая пора его жизни осталась позади и уже наполовину забыта. Основная военная подготовка в Джорджии, кретины унтеры с Юга, выкрикивающие команды на своем кретинском невразумительном языке. Не попал на танцы в субботу, зал был битком набит. В провинциальных лавках, превращенных в танцевальные залы на утеху миллиону новобранцев, ревели пианолы-автоматы. Девушки с блеском в глазах и с длинными волосами танцевали друг с другом, пока парни не разбивали их. Куплю себе картонную куклу, я ее никому не отдам. Потом тисканье и лапанье украдкой в теплые ночи. Только картонная луна. Фильмы о венерических болезнях; удрученные юнцы обнажали в них пораженные члены, а строгие, но добрые доктора объясняли колдовскую роль крайней плоти и необходимость немедленной дезинфекции post coitum[69]69
  После соития (лат.).


[Закрыть] наиболее уязвимых частей, причем все это в цвете. Не сиди ни с кем под яблоней, только со мной. Переброски в тряских поездах с закрытыми окнами. Пари: четыре против одного, что мы в Нью-Йорке. Нет, в Лос-Анджелесе. Это должно быть Западное побережье. Почему? Гляди, мы загорели, верно? Значит, нас не могут послать туда, где холодно. Почему нет? Взрыв смеха. Воинские части в летней форме и в самом деле загонялись туда, где стояла зима, а солдаты в штормовках и толстом шерстяном белье оказывались посреди лета. Все идет нормально – как в бардаке. Питер подал заявление в офицерское училище, но был забракован: неважное зрение. Ха! Стрелять из самозарядной винтовки и служить в пехоте – на это его зрения хватает! Царица полей… Ему нашлось место в разведывательном отделе. Его произвели в сержанты, и он втыкал булавки в карты Европы, изучая разведданные, почерпнутые со страниц «Нью-Йорк тайме». Немцы осаждали Севастополь. Выкатывай бочонок. Жидкий кофе в общей столовке. Отвратительная жратва, вот только свиные отбивные ничего. Как-то раз его назначили в наряд на кухню, и он съел двенадцать штук за один присест; на кухне было много шуму и липкой грязи, но все же это было лучше, чем топить ночью печи и спать на цементном полу возле топок, которые то и дело надо было шуровать. Потом опять маленькие города. Бары. Девушки с пышными прическами и вызывающим блеском в глазах. Они или слишком молоды, или слишком стары. В конце концов, как и полагается настоящему воину, Питер Сэнфорд схватил триппер, и лечение вовсе не было таким болезненным, как можно было заключить из слов строгих, но добрых докторов с киноэкрана.

– Ты похудел! – Мать прижала его к груди. – Уж не болен ли? Господи, какой бледнущий!

– Чувствую себя отлично. – Это был его обычный ответ, и он вполне соответствовал истине. Прежней полноты в груди и бедрах как не бывало – одни мускулы. Талия: тридцать дюймов. Рост: шесть футов. Вес: сто семьдесят фунтов. Жирным он теперь уж никогда не станет.

– Тебе нужно позавтракать. А мне-то, господи, мне-то сколько всего нужно! Я делаю закупки. Это нормирование все перевернуло вверх дном. Похоже, мы потеряли все районы в Азии, где добывают каучук. Блэз рвет и мечет.

Они прошли в сад. Под деревьями, бросавшими узорчатые пятна зеленоватого света на белые скатерти, сидели и поглощали еду люди. Он насчитал с десяток таких, кого можно было отнести к «нам»; остальные были «они», по большей части в военной форме.

Питер принялся за булочки с маслом, а Фредерика начала обмениваться приветствиями с друзьями, и несколько генералов и адмиралов засвидетельствовали ей свое почтение; она каждому представляла своего «верзилу сына», и Питер не без гордости подумал, что вот и он тоже, хотя бы через свою семью, соприкасается с высшей военной иерархией, в которой он так явно был одним из низших.

– Отец всю эту неделю в Уотч-Хилле. Я сказала, пусть сам открывает дом, я не собираюсь уезжать из города, когда ты вот-вот должен вернуться.

Она радостно улыбалась ему, он радостно улыбался ей. Они любили друг друга. Жаль только, им не о чем было говорить. Они не давали друг другу поводов для беспокойства, поэтому настоящей близости между ними не было; впрочем, ее и не могло быть в семье, где пылкость детских чувств обращалась не на родителей, а на слуг. Питеру казалось, что Блэз обратил внимание на Инид лишь после того, как она против его воли вышла замуж за Клея. С тех пор отец болезненно остро воспринимал каждый шаг дочери, и, по мере того как конфликт разрастался, каждый с надеждой подстерегал момент, когда родственная любовь получит конечное завершение в нокауте.

Подали закуску: авокадо с крабами. Крабы были хороши, если б не множество крошечных пленок, которые застревали в зубах. Русские разделывали крабов не очень чисто и клали мало пряностей.

– Ты понятия не имеешь, чего стоило твоему отцу сунуть тебя в военное министерство. – Фредерика считала само собой разумеющимся, что связи пускают в ход совершенно открыто.

– Представляю, – сказал Питер, хотя он вовсе не желал представлять себе, как Блэз нажимает на все педали, чтобы поудобнее устроить ему жизнь.

– Мне кажется, он даже добивался, чтобы тебе присвоили офицерское звание.

– Это уж слишком.

– Я тоже так думаю. – Она ничего не утаивала от него. – По-моему, его раздражает, что ты всего-навсего нижний чин, сержант.

– А меня это устраивает. – Питера действительно устраивало, что он простой сержант, особенно теперь, когда ему уже не придется жить в бараках. Быть чином выше значило бы принять более деятельное участие в войне, а это не входило в его расчеты. Он словно наглухо отгородился от войны. И хотя сидеть в министерстве было скучно, он отнюдь не жаждал деятельности. Он был уверен, что на фронте его убьют. Этим он отличался от своих сверстников: они были решительно не способны вообразить себе свою смерть. Он же умел ее вообразить, пожалуй, даже слишком наглядно, и предпочитал оставаться в живых. Пусть другие исполняют свой долг.

– Клей приезжает в отпуск. Его произвели в… – Она запнулась. – Что, что нам делать с Инид?

Питер внутренне ликовал: наконец-то он причислен к взрослым, которым постоянно приходится что-то с кем-то делать.

– Ты должен поговорить с ней! – Фредерика произнесла это таким тоном, будто нашла великолепное разрешение проблемы. – Да, да! Она тебя слушает. Она не слушает ни меня, ни Блэза, они почти не разговаривают друг с другом. – Фредерика от изумления открыла рот. – Боже мой, да ведь это же Блок!