Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)

– Он сидел на скамье в саду. Когда я заговорила с ним, он даже не услышал меня, да и, наверное, не видел.

– Он вдруг очень состарился, – сказал Питер скорее себе, чем ей, пытаясь как-то объяснить состояние сенатора, хотя тот, по-видимому, просто был расстроен.

– Вообще-то он даже показался мне вполне бодрым. Затем, когда я спросила, правда ли то, что сказал Клей, он… он…

– Он сказал, что это правда?

Диана кивнула, и Питер понял, что она не опечалена, как сначала ему показалось, а разгневана не на шутку.

– По его словам, он после длительного размышления решил, что нет никакого смысла добиваться еще одного срока в сенате, потому что это ни к чему, раз он вышел из борьбы за президентство. Он сказал, что устал от сената и хочет заработать денег, пока еще не слишком поздно, поскольку я…

– Поскольку ты явно не собираешься замуж?

– Благодарю вас. – Диана ткнула его пальцем в живот. – Но он так и не рассказал мне, почему он все же принял такое решение.

– А может, и рассказал. Вполне возможно, что он и в самом деле устал от сената. Я, например, устал.

– Это единственное, чем он жил. – Она нахмурилась. – Клей что-то такое с ним сделал.

– Что он мог сделать?

– Не знаю. Угрожал… чем-нибудь. Я вдруг подумала, что это из-за той истории с Эдом Нилсоном.

– Но история-то была абсолютно невинная, кажется? Нилсона даже не упекли в тюрьму.

– Какое значение имеет невинность, если ты выглядишь виновным?

– Внешний вид – все, существо дела – ничто. – Питер механически повторил свою любимую фразу. – Может быть, он еще передумает?

– Нет. Он объявит о своем решении в понедельник. Это конец. – Она заплакала, и Питер пытался ее утешить, предаваясь одновременно нелегким размышлениям.

Диана вытерла глаза простыней.

– Ты должен встать. Это безнравственно – проводить полдня в постели.

– Но мне надоело стоять. В постели я думаю, планирую, замышляю, даже когда вытираю салфеткой твои глаза.

– Как я ненавижу Клея! – сказала Диана с неожиданной страстью.

Питер задумчиво смотрел на нее, желая понять, что она чувствует на самом деле. И решил ее испытать.

– Я смогу сделать так, что его не выберут.

Диана посмотрела на него красными от слез глазами.

– Должен я это сделать?

– Да. – Категоричность ответа убеждала.

– Я тоже так думаю. – Питер был задумчив. – Это уничтожит моего отца.

Диана улыбнулась ему сквозь слезы:

– А разве ты стремишься к этому?

Питер засмеялся:

– Да, пожалуй, я этого хочу. Лишенный любви отца, я был лишен и его ненависти. Теперь я добьюсь хотя бы этого. Мне жаль его.

– Добьешься. Он любит Клея. – Она встала и подошла к зеркалу.

– Что ты хочешь этим сказать? – Питер подозрительно взглянул на нее.

– Это же совершенно ясно. – Быстрыми движениями она поправила прическу.

– Так же считала и Инид.

– Я не имею в виду – физически. По крайней мере мне так не кажется. Да я в этом и ничего не понимаю. Но, во всяком случае, это неестественно, чтобы один мужчина целиком отдавал себя карьере другого и был готов пожертвовать своей дочерью, не говоря уж… – Диана собиралась и дальше говорить о его отце. Но Питер этого не хотел. Он откинул простыню и сел на кровати, не без удовольствия разглядывая свое огромное тело, производившее впечатление необычайной физической силы. Обманчивое впечатление, доставлявшее ему радость: он был физическим трусом и готов был пойти на что угодно, лишь бы избежать боли, перехитрить смерть. Следствием этой природной трусости было желание восстановить равновесие своей натуры постоянными испытаниями духовной смелости, поэтому он легко решался на поступки, которые, он знал, не принесут ему популярности.

– Давайте вести себя этически, а также исторически. – Он снял пижамную куртку.

– Что это значит? – Она положила гребенку.

Он кинул книгу, где на заложенной странице была подчеркнута фраза: «История имеет дело с результатами, мотивы и намерения – предмет этики».

– Кьеркегор. Всегда приятно, когда модный автор может сообщить что-то полезное.

Он снял телефонную трубку, вызвал секретаршу и попросил ее соединиться с конторой Эла Хартшорна.

– Кто такой Эл Хартшорн и что ты намерен предпринять?

– Это адвокат, и я веду себя исторически.

– Ты уверен, что это сразит Клея?

Питер кивнул и сбросил на пол пижамные брюки.

– Ты выглядишь как японский борец, – сказала Диана.

– Скажи Иниэсу, что поиски своего «я» закончились.

Стоя в ванной под сильными струями воды, он раздумывал над тем, что ему предстояло сказать.

IV

Блэз нажал кнопку телевизора. Глухой голос заполнил комнату:

«… за рекой Хань. Тем временем соединения коммунистов перешли тридцать восьмую параллель, и, как сообщается, армия Корейской республики отступает по всему фронту. Сегодня днем президент Трумэн будет совещаться с Советом национальной безопасности, и ожидается, что он…»

– … ничего не предпримет. Народ не хочет войны! – Гарольд Гриффитс зло крикнул телевизионному диктору, как будто тот нес ответственность за упадок американской нации.

«Известно, что генерал Макартур стоит за прямое введение американских войск в Корею…»

– Слава богу, у нас есть Мак! – Гарольда приободрил этот ясный контрапункт торжественной теме диктора.

«В свете резолюции, принятой во вторник Советом Безопасности Организации Объединенных Наций, свободный мир должен оказать такую помощь Корейской республике, какая потребуется для отражения вооруженного нападения. Однако лишь на пресс-конференции президента, которая состоится сегодня вечером, мы узнаем, в каких пределах будут использованы вооруженные силы Соединенных Штатов…»

– Выключите, Блэз, – не допускающим возражения тоном сказал Клей. Были дела поважнее войны в Азии. Блэз послушно выключил звук в тот момент, когда на экран выплыло лицо генерала Макартура с длинным крашеным чубом, тщательно уложенным поперек лысины, что делало генерала похожим на стареющего повесу, с помощью косметики пытающегося вернуть себе былую внешность молодого любовника.

Клей повернулся к Карлу, который стоял возле Блэза.

– Покажи им вырезки из газет штата.

Карл передал Блэзу толстый пакет из плотной коричневой бумаги. Но Блэз даже не взглянул на вырезки и отдал пакет Гарольду, который, перебирая вырезки, выискивал свою фамилию.

– По-моему, – сказал Клей, – могло быть и хуже.

Гарольд недоуменно посмотрел на него:

– Меня называют лжецом, ты понимаешь? Вот здесь…

– Да, Гарольд, – спокойствие не покинуло Клея. – Меня тоже называют лжецом и, кроме того, мошенником.

– Я подам в суд за клевету. Я вынужден подать в суд за клевету. – Гарольд внезапно умолк, сообразив, по всей вероятности, что ответчик не кто иной, как сын его патрона. Какое-то мгновение эта ситуация даже развлекала Клея. Но Гарольд не был лишен сообразительности. – Знаете, кто на самом деле за этим стоит? Бэрден Дэй.

Блэз отсутствующе поднял на него глаза. Гарольд продолжал:

– Он и его дочь убедили Питера написать. А старому мерзавцу именно это и…

Клей жестом прервал Гарольда.

– Успокойся, – тихо сказал он. Клей подозревал, что Гарольду известно все не только про Нилсона и Бэрдена, но и про его собственные отношения с Бэрденом. К счастью, Гарольд, хорошо это или плохо, был его неизменным союзником. – Вообще-то пресса штата, – заметил он рассудительно, – не так страшна, как я опасался. Газеты, которые поддерживают демократов, пишут, что это клевета…

– Конечно! – в голос закричал Гарольд. – К несчастью, большинство газет в этом вашем богом забытом штате поддерживают республиканцев, и они…

– … они никогда не позволят избирателю забыть, что я мошенник. Это совершенно верно. – Клея радовало, что он в состоянии говорить о себе самое худшее без стыда и раздражения.

– Но ты же не мошенник! – Гарольд стукнул ладонью по пачке с газетными вырезками; слишком много чувства, подумал Клей и спокойно сказал:

– Так по крайней мере написано.

Клей заметил, что Карл улыбнулся; он попытался представить, о чем действительно думает Карл. Когда появилась статья Питера, его сотрудники отреагировали на нее с праведным возмущением. Но по прошествии нескольких дней Клей уловил некоторую перемену. Ясно было, что они задавали вопросы, а это значило, что он попал в настоящую переделку.

Нападение Питера было тонко продумано. Он умышленно писал не о Клее, а об использовании денег и рекламы в политической жизни. Он рассказал несколько известных всей стране легенд, которые, утверждал он, были хладнокровно придуманы людьми, чье основное занятие – продажа товаров при помощи телевидения. Затем, почти вскользь, он рассказал, как создавался образ Клея. Он отдал должное его природному шарму, политической сноровке. Он отметил, что Клей ничего не сделал в палате представителей, но справедливости ради добавил, что это скорее вина системы, чем Клея. И несмотря на то, что он ничем не заслужил преклонения, он рассматривается всеми как один из самых значительных политических деятелей в Соединенных Штатах. Питер спрашивал почему и отвечал: для продажи товара были истрачены огромные деньги, и пока торговля шла бойко. С помощью прессы, которую всегда можно деликатно купить, и телевидения, время на котором прямо предназначено для продажи, такой представительный человек, как Клей, мог быть полностью преображен, чтобы соответствовать тому типу руководителя, какой предпочитали в настоящее время избиратели. Питер затем объяснил, какой тип политического деятеля был признан специалистами идеальным для 1950 года, и продемонстрировал, как был подан Клей, чтобы выглядеть молодым, но не зеленым, консервативным, но не реакционным, религиозным, но не фанатичным, хотя и вдовым (капелька трагедии всегда украшает легенду), но любящим отцом, о чем свидетельствуют многочисленные фотографии Клея с дочерью в Лавровом доме, занятых всевозможными играми, верховой ездой, прогуливающихся, взявшись за руки, среди ядовитых плющей на потомакских берегах. Затем, как бы вспомнив ненароком, Питер написал, что на самом деле произошло на аэродроме Лингайен.

– …назвал меня лжецом. Это чистая клевета…

Клей оборвал Гарольда:

– Выживешь. Не волнуйся. Никто не ждет правды от прессы. Вопрос в другом: как мне слезть с крючка?

– Предполагается, что политические деятели должны быть честными? – мстительно сказал Гарольд.

Блэз посмотрел на него:

– Мы все приложили руку. Ты рассказал историю. Я ее напечатал, а Клей… да, ему предстоит нелегкая схватка на выборах.

– Вот было бы хорошо, – сказал Клей, глядя на телевизор, на экране которого появился государственный секретарь, вылезающий из длинного автомобиля, – если бы удалось возбудить дело против «Американской мысли». – Воцарилась продолжительная пауза. Гарольд и Карл чувствовали себя неловко. Блэз с жалким видом уставился в пол. Клей терпеливо ждал. Когда он увидел, что Блэзу нечего сказать, он продолжал: – Я знаю, нелегко судиться с собственным сыном. Но если вы согласитесь, это сделаю я.

– Ты сможешь выиграть? – Блэз посмотрел на него так, словно задал совсем другой, не имеющий отношения к делу вопрос.

– Если я проиграю на выборах, я смогу доказать, что мне был причинен ущерб. Но к тому времени все это будет, конечно, представлять собой лишь академический интерес. А до суда дело вряд ли дойдет.

Однако Карл сказал наконец самое существенное:

– Все зависит от этого доктора, который утверждает, что вас не было на аэродроме во время боя.

– Клей там был. – Гарольд двигал нижней челюстью, пока не стал похож на генерала Макартура, который в этот момент снова выплыл на экран телевизора: ястребиный профиль на фоне грозового неба.

Теперь, когда Питер был снят с повестки дня, Блэз снова стал самим собой.

– Я не думаю, что будет так уж трудно нагнать страху на этого доктора.

– Чтобы он отказался от своего заявления?

– Почему бы и нет? – проворно сказал Блэз. – Я знаком с одним из попечителей клиники, в которой он работает. Он обещал мне свое содействие. Не беспокойтесь.

– Но ущерб уже причинен, – мрачно сказал Гарольд. – Так или иначе, мы будем выглядеть чертовскими дешевками.

Неудачное выражение, подумал Клей, когда секретарь передал ему результаты последнего опроса. Если бы выборы состоялись сегодня, он получил бы на восемь процентов голосов меньше своего республиканского оппонента.

– Плохие новости? – спросил Блэз. Не желая отвечать, Клей включил звук телевизора. Некоторое время он слушал голос диктора: «…вчерашняя резолюция палаты представителей о продлении призыва на военную службу единодушно одобрена сегодня сенатом. Сенатор Тафт, однако, выразил сожаление, что президент узурпировал права конгресса и вовлек Соединенные Штаты в то, что, по существу, является войной…»

Клей принял решение и повернулся к Блэзу; впервые за этот день он улыбнулся.

V

Фальшиво-искренний тон и чрезмерно нежные жесты людей, чувствующих себя не в своей тарелке, превратили в сплошное мучение нечастые теперь визиты Бэрдена в кулуары сената. Для своих коллег, да и для себя самого он был уже вне этого мира, уступив свое место в нем человеку более молодому.

Тридцать шесть лет наблюдал Бэрден, как люди приходят в сенат и покидают его, и если покидают не по своей воле, это всегда невыносимо печальное зрелище. Как прежде он держал себя с другими, так теперь они держались по отношению к нему: с вежливой угловатостью и вместе с тем совсем не так, как полагается в предвидении их общего кошмара – конца карьеры. Потеряв надежду на президентство, он считал само собой разумеющимся, что будет оставаться в сенате до конца своих дней; хватающая за душу картина, как он лежит на кожаном диване в гардеробе, окруженный друзьями, к которым он обращает свои последние слова – для Истории. Но если только он не умрет до января, то и этой мечте не суждено сбыться. Он конченый человек; ему никогда не вернуться, и все это знали. Знали они и то, что его каким-то образом заставили выйти из игры, чтобы расчистить дорогу Клею. Никто, к счастью, не подозревал, в чем дело, и он по крайней мере мог удалиться с непоруганной честью.

Кулуары были переполнены, и впервые за последние недели Бэрден оказался не единственным объектом жалости. Вчера был первый вторник после первого понедельника в ноябре, день, когда голосует этот великий народ.

– Это чудовищно, – сказал один из сенаторов. – Никогда не видел ничего подобного. – Он втащил Бэрдена в кружок испуганных сенаторов. – Вы счастливчик, что выбрались отсюда как непобежденный чемпион.

С ужасом говорили о сенаторе Маккарти. Клуб до сих пор не принимал его всерьез, считая всю его рекламу чем-то вроде театрального действа. Только теперь они поняли, насколько они его недооценивали. Он провел победоносную кампанию против своих врагов в сенате. Даже лидер большинства в сенате потерпел поражение в этой схватке и должен был уйти.

– Самая грязная кампания в истории политики, – сказал злой на язык пожилой сенатор.

– Люди просто с ума посходили на этой проблеме коммунизма. Назвать Тайдингса коммунистом! – От этой мысли волосы становились дыбом.

– По-видимому, – сказал Бэрден, – пришла пора занять определенную позицию. – Но такое время, очевидно, все еще не настало. Если удалось свалить Тайдингса, ни один сенатор не может чувствовать себя в безопасности. Люди находились в невменяемом состоянии, и Бэрден весьма мудро делал все от него зависящее, чтобы успокоить и развеселить их, делая вид, что он соглашается с тем, что война в Корее идет из рук вон плохо из-за того, что дома засели предатели. Настали мрачные времена в истории страны, и это даже радовало Бэрдена. Если ему суждено погибнуть, почему бы Республике не погибнуть вместе с ним? Мраморные руины на месте Капитолия, обожженные черепа в густой траве неподстриженных газонов. Славное зрелище!

Из зала заседаний в кулуары вышел Момбергер. Он подозвал Бэрдена.

– Новости – паршивей некуда. – Это было очевидно. Коллеги горячо поносили избирателей. Никто по-настоящему не винил Маккарти. Когда люди сходят с ума, всегда находится кто-то, толкающий их на еще большие глупости. Маккарти не мог отвечать за это; подлец был просто верен себе, иным он и не мог быть.

– Клей еле-еле пролез. – Момбергер показал Бэрдену бумажку с цифрами. – Вот окончательные итоги по округам.

Бэрден изучал список округов, его округов; он знал каждый из них, как собственное дитя, знал, как они голосовали за последние сорок лет, знал почему и мог предсказать с немалой точностью, как они проголосуют. Цифры на листке бумаги представляли не абстрактных избирателей, а друзей и союзников, врагов и перебежчиков. Он нашел некоторое удовлетворение в том, что Клей победил крайне незначительным большинством: всего в двадцать две тысячи на более чем миллион поданных голосов.

– Мы едва не потеряли штат, черт возьми. – Момбергер был мрачен; через два года ему самому предстояло встретиться с теми же избирателями.

Бэрден пытался его утешить:

– Вам нечего беспокоиться. Через два года Маккарти и в помине не будет.

– Я в этом не уверен. Смотрите, что он сделал с Тайдингсом, Бентоном[99]99
  Сенатор от штата Коннектикут в 1950–1952 гг. Резко выступал против сенатора Дж. Маккарти.


[Закрыть] и Лукасом[100]100
  Сенатор-демократ от штата Иллинойс с 1939 по 1951 г. Лидер большинства в 1949–1951 гг.


[Закрыть]. Ей-ей, он проглотил их с потрохами. – Момбергеровский лексикон Дальнего Запада был им почерпнут, как было известно Бэрдену, из тысячи вестернов, прочитанных Джессом в детстве, которое он провел отнюдь не на Дальнем Западе, а в Потакете, штат Род-Айленд. Теперь Джесс вступил уже в столь почтенный возраст, что люди нисколько не сомневались в том, – что он и в самом деле путешествовал с Дэйви Крокеттом[101]101
  Кроккет Дэвид (1786–1836) – легендарный герой американской истории, воплощавший в себе дух «фронтира» и пионеров Америки, авантюрист и политический деятель.


[Закрыть], был знаком с Пэтом Гарретом и как равный имел дело с братьями Джеймсами[102]102
  Известные в конце XIX в. бандиты. Братья Джеймсы, в частности, специализировались на ограблении банков и поездов.


[Закрыть]. Из всех сенаторов Бэрден один знал секрет Момбергера.

– Ты бы прошел куда лучше, старый дурак! Какого черта ты отказался от переизбрания? – Момбергер пристально посмотрел на него, чуть-чуть задрав голову и слегка прищурив глаза – как бы от яркого солнечного света прерий.

– О, Джесс… – вздохнул Бэрден. Он выдумал уже такое количество историй, что забыл, какую именно он рассказывал Момбергеру. Официальная версия заключалась, конечно, в том, что он покидает сенат, поскольку, по его убеждению, для него настала пора перестать быть актером и присоединиться к зрителям. К несчастью, допросы с пристрастием вынуждали его к более сложным разработкам темы. Он говорил о книгах, которые намерен написать, об университетах, в которых собирался преподавать, о должности федерального судьи, которую хотел занять, и, конечно, о деньгах, зарабатывать которые он должен был теперь впервые в своей жизни. В последние месяцы он намекал на что угодно, начиная с неизлечимой болезни и кончая желанием всей своей жизни стать послом в Ирландии (в этом заскоке он признался близкому другу государственного секретаря и теперь терзался, представляя себе, что думает о его претензиях эта достопочтенная особа, так как знал, что правительство никогда его не жаловало).

– Тридцати шести лет вполне достаточно, – сказал он Момбергеру, на что тот ответил:

– Черта с два!

К Бэрдену подошел посыльный:

– Звонили из вашей канцелярии, сенатор. Просили передать, что вас ждет мистер Сэнфорд.

Момбергер несколько озадаченно посмотрел на Бэрдена.

– Зачем тебе понадобился Блэз Сэнфорд? Уж не собрался ли ты стать одним из его паршивых обозревателей, а?

– Это не Блэз, а его сын.

– Тот богатый маленький комми…

– Друг Дианы, не забывай.

– Тебе не очень-то везет с зятьями, а?

В коридоре, куда он вышел из сенатского крыла Капитолия, его обняла Айрин Блок.

– Cher ami![103]103
  Милый друг (фр.).


[Закрыть]– звенел ее голос. На них глазели туристы. – Ну что за выборы! – Она держала его за запястья, словно он мог вознестись на небо, как святая Тереза.

– Цицерон сказал, что жизнь похожа на театр… – Но она не дала Бэрдену закончить.

– Столько милых друзей потерпели поражение! Бедный сенатор Лукас, этот святой, и он должен теперь уйти!

– Мы все должны уйти, Айрин. Я опаздываю, меня ждут.

– Но вы никогда не уйдете. Я хочу сказать, что вы ведь останетесь в Вашингтоне?

– Конечно, где же мне еще быть? Где еще могу я заработать на жизнь? – Но и эта патетическая нотка успеха не имела. Она его не слушала.

– Знать, что вы здесь, – это так помогает жить! Вы не знаете, где найти сенатора Тафта?

Бэрден сказал, что он об этом не имеет ни малейшего представления.

– В его канцелярии мне сказали, что он в зале заседаний. Вы, конечно, видели результаты последнего опроса? – Ее глаза, ищущие сенатора Тафта, смотрели мимо него.

Бэрден покачал головой и воровски высвободил одно запястье.

– На Тафте остановили свой выбор практически все республиканские лидеры, а это означает, что он наверняка станет кандидатом в президенты.

Она нахмурилась, когда в сопровождении какого-то ирландца мимо прошествовал приземистый улыбающийся сенатор Маккарти.

– А как же генерал Эйзенхауэр?

– У него нет никаких шансов, – решительно отрезала Айрин. – Они его не любят, и я его не люблю. Вы читали, что написал о нем вчера Гарольд Гриффитс? Даже он отвернулся от Эйзенхауэра, а вы знаете его пристрастие к военным.

– Меня ждет Питер Сэнфорд. – Бэрден высвободил второе запястье.

– Comme il est mechant[104]104
  Как это скверно (фр.).


[Закрыть],– сказала она весело. – Вы должны как можно скорее навестить меня: мы будем пить чай a deux[105]105
  Вдвоем (фр.).


[Закрыть].– Она многозначительно улыбнулась и потрепала его по щеке своей изящной лапкой. – Но только после января: до тех пор я ангажирована.

Питер сидел один в приемной, читая книжку в мягкой обложке, которую он с виноватым видом запихнул в карман при появлении Бэрдена, но с таким расчетом, чтобы сенатор успел заметить ее название, это были «Статьи федералиста»[106]106
  Сборник, состоящий из 85 политических эссе, написанных в 1787–1788 гг. А. Гамильтоном, Дж. Мэдисоном и Дж. Джеем. Считается классикой американской политической мысли.


[Закрыть]. Бэрден уже замечал, что с тех пор, как началась война, интерес к прошлому Америки пошел на убыль, во всяком случае вне академических кругов. Для большинства история начиналась теперь с Нового курса, и всякое упоминание о старой республике вызывало нескрываемое раздражение у тех, кто стремился к реформам в настоящем и к совершенству в будущем, – категория людей, к которой Питер явно не принадлежал.

– Где миссис Блейн?

– Сказала, что уходит завтракать.

– Я всеми покинут. Вы видите меня среди руин Карфагена. Задумайся о моей судьбе, и ты поймешь, что только последний день может быть счастливым.

– У вас меланхолическое настроение, – понимающе улыбнулся Питер и вслед за Бэрденом вошел в кабинет. В центре его стоял огромный ящик, наполовину набитый книгами.

– Вы же пробудете здесь еще три месяца…

– Ну и что… – Бэрден развалился на кожаном диване. – Я хочу уйти незаметно, воровски, постепенно. И в тот день, когда истечет мой срок, я исчезну так, что этого никто не заметит.

– Вы боитесь жалости?

– Разве я один этого боюсь?

– Жалости не боятся женщины. И некоторые мужчины. – Питер показал Бэрдену газету, раскрытую посередине. – Вот он, ему рассказывают о результатах выборов.

Бэрден без всяких эмоций посмотрел на фотографию. Клей в форме полковника пожимал руку генерала Макар-тура, который торжественно поздравлял «новоизбранного сенатора». После утверждения его кандидатуры в июне полковник Овербэри отбыл в действующую армию в Корее. Фронтовой офицер Первой американской механизированной дивизии, полковник Овербэри отказался вести предвыборную кампанию, заявив, что «народ моего штата уже знает, на какой позиции я стою. Как солдат, я не вправе сказать что-либо, кроме того, что грязное дело нужно довести до конца, и я в меру своих скромных сил делаю все возможное».

Бэрден выпустил из рук газету.

– Он выиграл. – Пожалуй, это было одновременно и самое меньшее, и самое большее, что он мог сказать.

Питер кивнул; его огромное тело едва умещалось в кресле-качалке.

– С его стороны это было гениальное решение – вернуться в армию. Будет смешно, если он станет теперь настоящим героем только для того, чтобы опровергнуть твою статью. – Бэрден поймал себя на нелепом ощущении, что ему хочется нападать на Питера и защищать Клея.

– К счастью, до этого не дойдет. Большую часть времени он проводит в штабе, но кто узнает об этом? Особенно после всех тех фотографий, где он запечатлен в бою. Очевидно, он собирается оставаться в Корее до января. И тогда, овеянный славой, он вернется, чтобы занять свое место в сенате.

– Из него получится хороший сенатор. – Бэрден почти верил тому, что говорил.

– Хороший?

Недоумение Питера раздражало Бэрдена.

– Да, хороший. Он честолюбив и поэтому должен быть хорошим.

– Или по крайней мере не быть особенно плохим.

– Он, конечно, будет усердным…

– Или делать вид.

– Это тоже требует усердия. – Бэрден засмеялся вопреки своему страданию. – Ты должен быть снисходительным. Нет ничего труднее для современного политического деятеля, нацелившегося на Белый дом, чем выглядеть занятым, не делая на самом деле ничего за что потом придется отвечать. Он будет стараться изо всех сил, уверяю тебя.

– Для себя самого.

– Это естественно.

– Тогда мне бы хотелось, чтобы нами правили неестественные люди.

– Управляли? В этом доме никто не управляет! – взорвался Бэрден. Наконец он сказал правду. – Это никому не по плечу. Когда я впервые пришел сюда, сенатор, который хотел что-то осуществить, мог добиться успеха, если проявлял должное старание. А теперь? Мы голосуем «за» или «против», и эти наши «за» и «против», как правило, можно совершенно точно рассчитать заранее. Хочешь верь, хочешь нет, но действительно было такое время, когда законодательство исходило от конгресса. Я сам когда-то написал закон, ставший законом страны. Теперь же мы получаем законы готовыми – работа тысяч юристов в сотнях учреждений, – и никто здесь даже не читает того, что мы одобряем или отвергаем.

– Это никому не по плечу.

– Именно.

Питер не хотел примириться с этой мрачной точкой зрения.

– Отдельные сенаторы кое в чем еще обладают властью. Клей будет иметь власть.

Бэрден покачал головой:

– Но не в сенате. Здесь он будет еще одним «за» или «против», сенатские лидеры заранее будут знать, как он проголосует.

– Надо, пожалуй, отказаться от всей системы.

– Мы уже от нее отказались, – сказал Бэрден. – Мы живем теперь под диктатурой президента и проводим периодические референдумы, которые позволяют нам сменить диктатора, но не диктатуру.

– Но, пожалуй, это единственный способ управлять таким обществом, как наше.

– Я бы постыдился так думать. Но ведь я консерватор, что естественно в мои годы.

– Мы все называем настоящее постыдным, хотя в прошлом тоже было не лучше, – мрачно заметил Питер. – В этом я убежден.

– Ну что ты. Лучшие времена были.

Бэрден поднялся навстречу брошенному ему вызову, вспомнил битву при Шайлоу, хотел сказать о генерале Ли и Линкольне, но Питер не желал этого слушать. Он прервал Бэрдена:

– Нами всегда правили обезьяны, и наши жалобы – это просто мартышкина болтовня…

– Нет! – Бэрден поразился собственной горячности. – У нас был наш золотой век. – Он показал на портрет Джефферсона над камином.

– Согласен, он был недолог и, как и все человеческое, пошел прахом, и в этом некого винить. Жизнь нами располагает, и ни твои мартышки, ни обезьяны не несут за это ответственности. Добро случается редко, и все тут, хотя большинству из нас нелегко с этим примириться.

– Золотого века никогда не было, – упорствовал Питер. – Золотого века никогда не будет, и сущий идеализм думать, будто мы можем быть другими, нежели есть сейчас, – ликовал Питер в своем отчаянии.

Бэрден вздохнул, это состояние было ему слишком хорошо знакомо.

– Что же, скажем тогда так: были некогда в нашей истории времена, когда несколько влиятельных людей хотели сделать жизнь лучше, в отличие от сегодняшнего дня, когда важны стали только деньги… – Он замолчал и улыбнулся. – Но каково бы ни было положение вещей в прошлом, настоящем или будущем, ты, как и я когда-то, стремишься сделать его лучше. Если бы ты и в самом деле был таким пессимистом, ты не затеял бы издания «Американской мысли» и тебя не занимало бы в данный момент ничего, кроме удовольствий.

– Удовольствия у всех разные, – загадочно отозвался Питер. Долгое время оба молчали. Питер раскачивался в кресле, Бэрден рассматривал портрет Джефферсона. Затем Питер сказал:

– Как вы думаете, почему моя статья о Клее не возымела эффекта? Ведь это была правда, уничтожающая правда.

– Очевидно, не уничтожающая. Во всяком случае, на публику производят впечатление лишь победители.

– Но победители время от времени превращаются в проигравших. Иногда даже садятся за решетку.

– Но сказать, что Клей – фальшивый герой…

– Я это доказал…

– …значит лишь сбивать с толку людей, которые уже приняли его за того, кем он, по их мнению, является, – за подлинного героя, получившего необычайную рекламу. Важно только это их первое впечатление. А его-то ты и не изменишь, разве что устроишь публичный судебный процесс.

Питер вздохнул, но это было больше похоже на стон. Кресло-качалка трещало под его весом.

– Видимо, я наивен.

– Лучше сказать, ты оптимист. Ты думаешь, что достаточно одной твоей правоты. Так никогда не бывает. Хотя, должен сказать, что, если бы не война в Корее, ты бы, наверное, свалил его. Почему ты его ненавидишь? – Бэрден с нетерпением ждал, что ответит Питер.

– А вы почему?

– Я – нет. – Бэрден говорил правду.

– Но он выжил вас. Вы должны его ненавидеть.

Бэрден пересел на стул и вдруг насторожился, почуяв опасность.

– Откуда ты знаешь?

Но Питер как будто его не слышал.

– Диана полагает, что отец любит Клея больше, чем меня. Но это слишком просто. Я никогда особенно не любил своего отца, и это значит, что я должен был бы радоваться тому, что он связался с Клеем, потому что добром это не кончится.

– Добром ничто не кончается. Ты говоришь, что он выжил меня…

– На самом деле это из-за Инид. – Питер перестал раскачиваться и обхватил руками свои большущие колени; он казался изваянным из камня. – Клей убил ее…

– О… – Бэрден жестом показал, что ему не пристало высказываться о чужих семейных делах.

– Я знаю, она все равно вряд ли бы выжила, но они добили ее.

– А теперь ты хочешь Добить Клея.

– Это было бы только справедливо.

– Так же, как Клей добил меня? – напрямик спросил Бэрден.

– Да. – Питер посмотрел Бэрдену прямо в глаза. – Это та старая история с покупкой земли у индейцев. И чтобы избежать разоблачения, вы вышли из игры.

На письменном столе Бэрдена медная линейка косо пересекла последний номер «Ведомостей конгресса». Ему не понравился угол, и он подвинул линейку так, чтобы она рассекла журнал точно пополам.

– Как ты узнал об этом?

– У меня есть друг в «Трибюн», который при случае дает мне читать статьи до их опубликования. Гарольд Гриффитс описал всю сделку. Она уже набрана.

– Почему он пишет об этом теперь, когда я уже оставил политику?

– Он считает, что вы имеете какое-то отношение к тому, что написал я. Он не может нападать на меня из-за отца…

Не в силах сдержаться, Бэрден задал вопрос, который не следовало задавать: