Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц)

Тихий стук в дверь разбудил его. Не одеваясь, он подошел к двери, чуть приоткрыл ее, ожидая увидеть одного из своих соседей-холостяков. За дверью стояла мисс Перрин, возбужденная, с блестящими глазами.

– О, – сказал он без особого воодушевления. – Долли.

– Я была поблизости. В восемь часов я встречаюсь с Мэнсоном в «Континентале», это в одном квартале отсюда, и я подумала…

Он распахнул дверь и тем прервал ее болтовню.

– Входи, – сказал он. – Я думал о тебе.

Она раскрыла от изумления рот, увидев, что на нем ничего нет.

– Ты простудишься, – покраснев, но не отступая, сказала она. Он закрыл за ней дверь и повернул ключ.

– В такую-то жару? Заходи и вытряхивайся из своих одежонок, ты запарилась. – Он поцеловал ее. Она ответила поцелуем, прикусив его нижнюю губу своими маленькими острыми зубками. Клей замычал от боли. Долли Перрин где-то вычитала, что такой поцелуй означает Страсть. Клей безуспешно пытался разуверить ее в этом, когда она приходила к нему, обычно перед свиданием с Мэнсоном, ее женихом, у которого была проколота барабанная перепонка и работал он в Казначействе. Она собиралась за Мэнсона замуж, потому что он был добр, рассудителен, уравновешен, но никак не могла насытиться Клеем, который каким-то образом затащил ее к себе в постель в первую неделю ее службы у сенатора. Сначала она пыталась разводить сантименты, но Клей и слышать ни о чем не хотел. Он прямо заявил ей, что она взрослая девчонка и сделала то, что сделала, потому что хотела этого, а вовсе не потому, что он совратил ее с пути истинного хитростью и посулами.

– Все это пустяки. Одна забава.

– А любовь? – шептала она сквозь путаницу волос, за которыми не видно было ее лица. Он ответил крепким ругательством, и она всплакнула; но он был хорошим юристом и ничего не выставлял в ложном свете. Он полагал, что каждая сторона должна полностью сознавать, на что идет. Он не любил лгать, не выносил сцен и презирал несдержанность чувств. Он любил сдержанность чувств и удовольствие. Долли Перрин доставляла удовольствие. Что касается чувств, он старался делать так, чтобы ее помыслы не слишком отдалялись от главной идеи – Мэнсона, его Казначейства и домика, который они собирались купить на Вермонт-авеню.

– Ну и беспорядок, – сказала она, оглядывая комнату глазами домашней хозяйки, какой она станет, как только истечет долгий срок помолвки и из куколки пятилетнего ухаживания они вместе с Мэнсоном выпорхнут в мир единой громадной домашней молью.

– Такой уж я, – сказал Клей, наливая виски в пыльный стакан. Сам он пил редко, но знал, что виски и Долли отлично сочетаются друг с другом. С каждым глотком она будет счастливее в любви. Разумеется, это была-таки любовь, хотя и не в том смысле, в каком она думала о великой Страсти: два ослепительной красоты лица в тридцатикратном увеличении на киноэкране, рвущиеся разделить друг с другом каждую мысль, каждую мечту, какую только способны вызвать к жизни человеческие мозги. Клей же ценил удовольствие, и только. Но для него был важен и сам факт завоевания. Он не мог насытиться победами над женщинами и, косвенным образом, над мужчинами, которые этих женщин любили. Всякий раз, обладая Долли, он побеждал вместе с ней и Мэнсона.

Клей наблюдал, как она раздевается – медленная процедура расстегивания множества пуговиц, крючков, «молний». Его всегда забавляла эта метаморфоза раздевающейся женщины. Одетая, она в броне и в маске, ноги удлинены за счет высоких каблуков, бедра и бюст обтянуты эластиком. То, что было высоким и стройным, обнажившись, вдруг укорачивалось, тяжелело, и сразу становилось ясно не только то, как она приземиста, но и как мощно сложена, ее не сломать, она вылеплена из земли. Мужчина рядом с женщиной – хрупкий, нервный инструмент, весь пламень и воздух, не чета земле и воде. Недовольная, что в комнате слишком светло и он, как всегда, не задернул шторы, Долли все же легла с ним в постель, и на какие-то полчаса эти четыре стихии слились воедино.

Выйдя из-под душа, Клей увидел, что Долли уже наполовину застегнулась на свои крючки и пуговицы – опять в броне. Довольно ухмыльнувшись, Клей откинул со лба ее буйные волосы и поцеловал ее округлый рот.

– Чему улыбаешься? – Долли попятилась, подозрительно взглянула на него. – Что смешного?

Как большинство женщин, которых знал Клей, она опасалась юмора на том совершенно законном основании, что рано или поздно он обратится на нее самое. Глядя на ее озадаченное и недоверчивое лицо, Клей вдруг ощутил нежность – чувство, которое он в такие минуты редко испытывал. Он поцеловал ее спутанные, упрямо падающие на лицо волосы, из перекрученных глубин которых выпрыгивали заколки, как стрелы, выпущенные испуганными обитателями джунглей.

– Ничего смешного. Все очень серьезно. Мне надо одеться. А ты должна настроиться на встречу с Мэнсоном.

Он натянул на себя рубашку.

Долли влезла в туфли на шпильках и сказала:

– Не понимаю тебя, Клей.

– Я весь на виду. Меня и понимать нечего, – сказал он, завязывая галстук перед запыленным зеркалом.

Ожесточенно и безнадежно Долли терзала гребенкой свою прическу.

– Да нет. В конторе ты держишься свободно и раскованно, добиваешься своего, но когда я бываю у тебя…

– Добиваюсь расположения девочек? – Клей был резок. Он хотел доподлинно знать, как он выглядит в глазах других.

– Нет. Сенаторов, – сказала Долли, и челка сползла на глаз, отчего ее лицо приобрело вызывающе залихватское выражение.

Клей не позволил себе разозлиться.

– За это они мне и платят. Они дают объявление в газете: энергичный молодой адвокат, готовый переехать в Вашингтон и пленять сенаторов, скромная зарплата, широкие перспективы.

Он поправил белый двубортный вечерний пиджак, надеясь, что никто не заметит обтрепанных манжет сорочки.

– По-моему, тебе все же следовало бы вернуться на родину, так было бы лучше для всех.

Это была излюбленная тема Долли. Вашингтон – это Версаль, блестящий и развратный, превращающий простых хороших парней в пижонов или кое-что похуже.

Отчаявшись справиться с прической, она отложила зеркальце; волосы победили.

– А тогда почему не возвращаешься ты!

– А я у себя на родине. Ты забыл? Мы с Мэнсоном оба родились в Вашингтоне.

Долли горделиво выпрямилась.

Клей повернулся к ней и засмеялся. На лице Долли появилось выражение испуга.

– Ну, а над чем ты смеешься теперь?

– Так, просто подумал о чем-то. Ни над чем. – Он вспомнил историю, которую рассказал ему один из соседей-холостяков.

– Ты смеешься надо мной! – Она схватилась за голову, как будто ее предали.

– Ну что ты. Просто один из моих соседей рассказал мне смешную историю. Он англичанин.

– Что он тебе рассказал?

– Когда ему стукнуло двадцать один, его отец дал ему три совета. Во-первых, никогда не закусывать виски устрицами. Во-вторых, никогда не охотиться к югу от Темзы. В-третьих, никогда не любить женщину до захода солнца, потому что позже можешь встретить другую, получше.

– Ты мерзавец, – сказала она с чувством.

– Вот мне и показалось это смешным. Особенно совет не охотиться к югу от Темзы. Ума не приложу, что там не так, к югу от Темзы?

Но Долли уже выскочила за дверь.

Когда она пересекала улицу, он крикнул:

– До завтра!

Она не оглянулась.

– Доброй ночи! – Долли продолжала шагать по Коннектикут-авеню.

– Передай Мэнсону мои лучшие пожелания, – не удержался он. Она бросилась бежать на своих высоких каблуках, ныряя носом и оседая на корму подобно тяжелой шлюпке, пытающейся побороть течение.

* * *

Когда Клея впервые пригласили в загородный клуб Чеви-Чейс, он был разочарован его простой деревянной верандой, глубоко отступавшей от красной линии окраинной улицы. Но, очутившись внутри, он сразу же почувствовал себя так, словно забрел в другое столетие; просторные комнаты, наводящие на мысль о несуетных радостях, высокие напольные часы, которые, казалось, никогда не отбивают время, и каждый шаг здесь подчинен ритуалу.

Сегодня он явился рано и вышел на газон; здесь, сидя под полосатыми зонтиками, пили и болтали теннисисты и игроки в гольф, доигравшие свои последние партии. Пора бы им уже разойтись, сурово подумал Клей; в остальном же окружающий пейзаж радовал глаз: справа, за деревьями, виднелись теннисные корты и плавательный бассейн, слева, среди мирных холмов, долин и рощ, фиолетовое на фоне синего вечернего неба, простиралось вдаль поле для гольфа, такое сочно-зеленое, как на картине восемнадцатого века с изображением английского парка. В самых темных уголках рощи метались светлячки.

– Чего только нет у богачей, не правда ли?

Клей обернулся и увидел полного низкорослого человека, который пел на приеме у Сэнфордов прошлым вечером. Клей пожал коротышке руку и засыпал его горячими приветствиями, памятуя, что это один из авторов «Вашингтон трибюн», к которому особенно благоволила Инид. Вот только как его звать?

– Зачем я здесь? Сам не знаю. Может, вы мне скажете? Что я здесь делаю? В этом месте, с этими людьми?

В ответ на брошенное вскользь Клеем замечание, что загородный клуб Чеви-Чейс – «место как место», нежданно хлынул целый поток слов.

– Я терпеть не могу богатых. Я ненавижу политиканов. Я презираю расчетливых молодых людей. – Клей почувствовал, как горячо багровеет под воротничком его шея. Оставалось уповать лишь на то, что гости под зонтиками не подумают, что у него есть что-то общее с этим крайне неприятным типом, к тому же, скорее всего, коммунистом. – Больше всего я ненавижу политику. Я ненавижу президента. Я ненавижу конгресс. Особенно омерзителен Верховный суд. Мне отвратительны военные. Дипломатический корпус следует уничтожить, предпочтительно посредством отравленных бутербродов. Мне ненавистен Вашингтон, округ Колумбия, этот болотный рай, кишащий пиявками увиты ядовитым плющом, эти желудки, набитые капустой, поджаренной на свином сале, и неудобоваримой виргинской ветчиной с привкусом наростов на киле затонувшего корабля. О, моя ненависть, пошли мне красноречие! Давайте выпьем.

Последние слова были произнесены тоном настолько нормальным, что Клей едва их расслышал.

– Ну что ж, – сказал Клей, – я…

– Я бы мог опрокинуть стаканчик, это вы хотели сказать?

– Нет, – солгал Клей, вскипая. – Я хотел сказать, что я бы не отказался.

– Так, значит, я все это придумал. – Собеседник ухмыльнулся. Клей уже ненавидел его.

Они вошли в тускло освещенный бар. Каждый заказал выпить. Клей решил держаться вежливо, что бы ни случилось. Этот человек так нравится Инид… Какая досада, что он не помнит его имени, это ставит его в невыгодное положение. А этому человеку его имя известно, вот почему он, Клей, в невыгодном положении, ибо в именах заключена власть.

– Так почему же, – начал Клей осторожно, не желая давать повод для очередной речи, – вы здесь, если не любите Вашингтон?

– Потому что я слаб. Развращен. Не имею жизненной цели. Не могу устоять перед даровой выпивкой… даровой жратвой… втянут в компанию дикарей, которым я время от времени показываю фокусы: пою песенку, предсказываю будущее, напоминаю им, что государственный корабль пьян.

– А вы?

– Я нет. Рембо – тот был пьян. У вас открытое лицо, Клей. Не давайте жизни закрыть его. У вас есть политические амбиции?

– Есть. – Клей предпочел ответить твердо и кратко.

– Ума не приложу, чего вы все стремитесь к должности? Взять, к примеру, этого мошенника Джеймса Бэрде на Дэя.

– Я административный помощник сенатора Дэя.

Коротышка расхохотался.

– Знаю. И вы, конечно, ему преданы.

– Да.

– Я назвал этого вашего сенатора мошенником не потому, что он – единственный в своем роде. Я употребил это слово не в бранном смысле, да и возможно ли такое в Вашингтоне? Я лишь хотел сказать, что он такой же, как все, только более удачливый. Вам бы не хотелось служить у бунтаря, который не желает походить на остальных, так ведь?

Коротышка опрокинул в себя изрядный глоток виски. Вот уже много лет Клей не встречал человека, который вызвал бы в нем такую неприязнь.

– Согласен, у него обольстительный голос, у этого вашего сенатора. И манеры. Я изучал его вчера вечером на приеме. Он впервые предстал предо мной во плоти, так сказать. Но я его быстро раскусил. Актер! Он актер. Как он владеет своим голосом! Как расставляет ударения! Как пародирует других! Как эффектно падает интонация его голоса. В данный момент он играет Брута, но мог бы с таким же успехом сыграть и Макбета, и Лира, а при плохой удаче – и Тимона Афинского. Он может играть кого угодно, только не себя, ведь своего-то «я» у него нет. На вас наводят скуку цитаты из Шекспира? И всякие книги вообще? Я часто замечал, что любая незнакомая цитата, то есть такая, которую нельзя найти в утренних газетах, повергает вашингтонцев в замешательство и немедленно обращает в бегство.

– Понимаю, почему. – Клей произнес это очень отчетливо и был этим очень горд. Коротышка снисходительно рассмеялся.

– Ваша взяла. Я зануда. И я в высшей степени морочу себя, а уж в этом проклятом городе особенно.

– Так почему же вы не уезжаете?

– Денег нет. Я беден. Я должен работать. А работать я могу только здесь. Представьте себе: ходить в кино днем – обычай еще более вредный, чем нюхать героин, и столь же заразительный, потому что мне нравится то, что я вижу на экране. Я не могу смотреть без слез на Джоан Кроуфорд. Боже, как они с ней обращаются! Свиньи! А эта малышка Джин Артур, она так потешно морщит носик… Это сама реальность. Практически все, что я вижу в этих темных, пропахших несвежими носками и жареной кукурузой кинотеатрах, кажется мне более реальным, чем все это! – Он обвел комнату театральным жестом, и точно по мановению его руки в дверях возникла Инид.

– Что вы тут делаете вдвоем? – Инид сегодня была вся в серебре, изящная и стройная, ни дать ни взять индийская принцесса. – Пора идти, прием начался.

– Я рассказывал мистеру Оверборду, как я люблю Вашингтон.

– Овербэри.

– Он прекрасно знает, кто ты. Мне кажется, сегодня вечером тебя следует поставить на место, Гарольд.

– Меня ставят на место мои хозяева… и любовницы.

Клей внимательно взглянул на Инид, но она потащила его в смежную комнату, оставив Гарольда наедине с высоко поднятым стаканом – он стал было поднимать тост за осажденное в Валенсии законное правительство Испании.

– Вот уж законченный сукин сын.

– Гарольд? Не принимай его всерьез. Его хлебом не корми – дай подразнить людей. Смеха ради. Слушай…

Но Клей не мог слышать, а Инид – рассказать, так как их внезапно остановила бледная близорукая молодая женщина в блестящих бусах.

– Инид Сэнфорд! Прекрасная, прекрасная в серебре. Этот цвет так вам идет.

– Спасибо, миссис Блок.

– В воскресенье у меня небольшой прием, очень intime[55]55
  Интимный (фр.).


[Закрыть].– К явному восторгу Инид, французское произношение миссис Блок было небезупречно. – Приходите в шесть, прошу вас. Прием даю в честь… – Она назвала имя пожилого члена Верховного суда. – Он такой занятный. – Тут Клей не смог сдержать улыбки. По словам Инид, были известны случаи, когда, завидя старика, даже калеки отшвыривали костыли и спасались бегством. – Он любит отдохнуть в обществе родственных душ. – Все были уверены, что у судьи роман с миссис Блок, последний старческий взлет перед последней заключительной речью. – Он так восхищен вами, Инид. Он обожает молодежь.

– Непременно постараюсь прийти, миссис Блок.

– В любое время после шести.

– Позвольте вам представить… – Инид хотела познакомить ее с Клеем, но миссис Блок это явно было ни к чему. Она выследила какого-то посла и исчезла.

– Интересно знать, как попала сюда эта проклятая еврейка? – сказала Инид.

– Если верить колонке светской хроники в газетах, она вездесуща.

– Это потому, что она знакома со всеми репортерами светской хроники. Уверена, она платит им, чтобы о ней писали. Только в нашем доме ей не бывать, а мы не переступим порог ее дома. Бедняжка. Сидела бы себе в Нью-Джерси или откуда еще там она появилась. Вашингтон не для нее. Послушай, я насчет вчерашнего вечера…

– Сожалеешь?

– С какой стати? – В темных глазах Инид отражалось пламя свечей. До чего же она хороша, подумал Клей, сознавая, что он ей не пара.

– Питер знает.

– Какой еще Питер и что он знает?

– Мой брат. Я не смогла вчера тебе рассказать. Он видел нас в раздевалке.

– О боже! Надо было запереть эту проклятую дверь!

– Ну, сделанного не воротишь. Но вот как теперь быть?

– Он расскажет отцу?

– Не думаю. Не знаю. К тому же он такой лгун, что ему могут не поверить.

– Лгун? – Для Клея это было новостью.

– Врет без конца. С тех пор как он научился говорить, он плетет что-то чудовищное.

– Враки?

– Разумеется. – Тут в дверях появилась группа молодых людей; увидев Инид, они радостно замахали руками и двинулись к ним.

– Надо что-то решать, – лихорадочно сказала она. – Вон идут мои нью-йоркские друзья.

– А где сейчас твой отец?

– Он здесь. Вон там.

Приятели Инид окружили их. Девушки целовали ее в щеки, молодые люди пожимали руку.

– Поговори с ним! – крикнула она, затопленная этим изъявлением чувств.

Блэз Сэнфорд сидел в углу комнаты в обществе двух седых мужчин, рассуждая – о чем? – конечно, о политике. В соседней комнате начались танцы. Хотя прием был устроен для молодежи, наличествовали и старики. Подобно свидетелям в суде, они сидели в креслах, наблюдая, как движутся в сложном рисунке танца их преемники, и отдавая себе отчет в том, что им в конечном счете придется уступить место в этих креслах молодым танцорам, которые в свою очередь освободят танцевальную площадку другим, еще более молодым. «Что нужно делать, чтобы про тебя не забыли? – подумал Клей. – Как сохранить танцевальную площадку для жизни?» Этот вопрос задавало его честолюбие, но ответа на него не давало.

– Мистер Овербэри? – Худой блондин с проседью встал между ним и танцевальной площадкой. – Меня зовут Эдгар Нилсон, я друг… точнее – человек, желающий стать другом сенатора Дэя.

– Знаю, – Клей улыбнулся заученной улыбкой политика и горячо пожал протянутую ему руку. – Вы из Нью-Йорка. Но родились в Мэриленде. – Он понимал, что, пожалуй, выказывает излишнюю осведомленность, но тем хуже для сенатора, раз тот решил что-то скрыть от него.

– Похоже, обо мне наводят справки. К счастью, мне нечего скрывать. Все улики уничтожены.

Клей рассмеялся: ну и нахал этот мистер Нилсон, ну и нахал.

– Я хочу купить землю у индейцев, но боюсь, сенатор не очень расположен мне в этом помочь.

– А как еще он к этому может отнестись?

– Я не причиню индейцам особенного вреда. Цена, между прочим, вполне приличная.

– Бусы, ожерелья из ракушек, огненная вода?

Нилсон рассмеялся.

– Вы сообразительны, мистер Овербэри. Нет, плата будет получше. Настоящими деньгами.

– Но меньше, чем эта земля стоит?

– А кто это может определить?

– Вы. Иначе вы не захотели бы ее покупать.

– Я готов помочь сенатору в выдвижении его кандидатуры на президентских выборах в сороковом году.

– Что он вам ответил?

– Ничего.

– Чем же вы можете ему помочь?

– Деньгами. Влиянием. А еще у нас есть друг – Блэз Сэнфорд.

Нилсон увлек Клея от танцующих к креслам, к самому Блэзу. Тот поднял глаза.

– Эдгар! Что вы здесь делаете? Здесь, в городе? Садитесь. Привет, Клей, – холодно добавил он.

Слова «Добрый вечер, сэр» и «У меня здесь небольшое дельце, Блэз» прозвучали почти одновременно, пока мужчины усаживались по обе стороны издателя в кресла, еще хранившие тепло предшествующих клиентов.

– Жаль, я не знал, что вы в городе. Вчера у нас был прием. Вам следовало быть на нем. Праздновали поражение мистера Рузвельта.

– И победу сенатора Дэя. – Нилсон улыбнулся Клею.

Блэз проницательно перевел глаза с одного на другого.

– Бизнес?

Нилсон остался невозмутим.

– Я хочу, чтобы сенатор Дэй в сороковом году был избран президентом.

– Неплохая идея. Ваше мнение, Клей? – Ив сторону, Нилсону: – Это будет пристрастное свидетельство.

– Конечно, – сказал Клей. – Могу ли я этого не желать? И отныне это уже представляется возможным. Мы беседовали с вице-президентом.

Как большинство сенатских помощников, Клей был склонен говорить «мы» в тех случаях, когда, вообще говоря, следовало сказать «он» – привычка, которую он не терпел в других, но себе делал поблажку.

Блэз взглянул на него одобрительно и не без интереса.

– Вы привлекли его на свою сторону?

– Да.

– Добро.

Нилсон поднялся.

– Я позвоню вам завтра, Блэз.

– Непременно звоните. Приходите к нам на ленч. Поплаваем. Завтра будет жарко.

Нилсон скрылся в танцевальной комнате. Клей отдавал себе отчет в том, что другие страстно желают занять его место рядом с издателем, ловят шанс подержаться за его руку, погреться в лучах его славы. Ему следовало уйти, но он предпочел остаться.

– Кто такой мистер Нилсон? – Клей не испытывал робости. В конце концов, ему нечего терять, кроме Инид, миллиона долларов и поддержки могущественного газетного магната.

– Кто такой мистер Нилсон? – повторил Блэз тоном, в котором недвусмысленно звучало: «А кто такой Клей Овербэри?» – Ну что ж, это мой друг. Он занимается нефтью. Не знаю, чем еще. Бэрден должен с ним подружиться. Это пошло бы на пользу им обоим. – Блэз оглянулся, как бы ища поддержки. Клей пошел напропалую.

– Сэр, как насчет Инид?

– А что насчет Инид? – Темные глаза Блэза вдруг уставились на него в упор. В искривленном гримасой побагровевшем лице Клей увидел Инид. – Что насчет Инид?

– Мы довольно часто встречались с ней этим летом.

– Нет, – отрезал Блэз.

– Что нет?

– Вы не женитесь на ней.

– Я не сказал, что собираюсь на ней жениться.

– И не помышляйте об этом.

Клея охватил ужас пополам с яростью. Ярость возобладала.

– А почему бы и нет? – Голос его задрожал. От напряжения, убеждал он себя, не от страха.

– Я не обязан вам отвечать.

– А я не обязан выслушивать от вас оскорбления.

– Что и ставит точку нашему разговору, так?

– Да. – Клей встал. Голова его кружилась. – До поры до времени, – сказал он, – ставит точку.

Но Блэз уже подзывал к себе кого-то из гостей.

Клей вошел в танцевальную комнату. Ему казалось, что он готов убить Блэза. Он взял предложенный лакеем бокал виски и залпом выпил. Это сразу его согрело. Впервые он понял, что люди пьют для того, чтобы вынести невыносимое. Затем нырнул в вечеринку, поплыл между танцующими и не выбирался на берег до полуночи, когда пили уже вовсю, флиртовали в открытую, а кресла опустели.

– Что будем делать? – На зашторенной веранде прямо перед ним возникла Инид. Снаружи в темноте прогуливались парочки, их путь в темноте ясно обозначался устойчивыми огоньками сигарет, совсем непохожими на пульсирующие стреляющие искры светлячков.

– А чего бы тебе хотелось? – Он избегал ответственности. В один прекрасный день, подсказывал ему его ум юриста, дело будет разбираться, и он хотел оставить за собой возможность доказать, что ни к чему ее не принуждал. Пусть выбирает она, а не он. И она начала.

– Поедем куда-нибудь на ночь.

– В бассейн? – улыбнулся он.

– Нет, только не туда! После того как Питер… Поедем… в Мэриленд.

– В Элктон? – Наводящий вопрос: именно в Элктоне быстро и без формальностей женились вашингтонские парочки.

– Ты говорил с отцом?

– Это необходимо?

– Он умеет ощериться.

– Он таки ощерился.

– Он не любит молодых. Для него они недостаточно значительны.

– А для тебя?

– Для меня неважно, значителен молодой человек или незначителен. Тогда это было в первый раз, ты знаешь. – Она сказал это ему накануне вечером во время грозы; слова поразили его, хоть он и усомнился. Но, вполне возможно, она говорила правду. Несомненно одно: свидетельств обратному у него не было.

Начиная с зимы, они встречались от случая к случаю на вечеринках, менее случайными были их встречи в конце недели. В тот вечер, когда он сломал себе переносицу в Уоррентоне, она впервые отдалась ему. Боль, которую он испытывал, доставляла ей какое-то озорное наслаждение, и она требовала, чтобы он снова и снова целовал ее, невзирая на огромную, идущую через все лицо повязку. Но только вчера вечером они «закрутили на всю железку», как она выразилась.

– А как насчет Дианы? – Лицо Инид вдруг напомнило ему лицо ее отца.

– Дианы? – переспросил он, делая наивные глаза.

– Она ведь, кажется, влюблена в тебя.

– Я работаю у ее отца. Она мне нравится.

– Ты спал с ней?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Ни на резиновом матраце, ни на полу.

Инид засмеялась.

– Мне, наверное, никогда не удастся загладить свою вину перед ней.

Клею, любившему ее, сейчас она даже нравилась. Временами она говорила о себе с грубовато-прямолинейным юмором, какого не было ни у одной из знакомых ему девушек.

– Мы это еще обдумаем, – сказала она наконец. – А теперь идем танцевать. Ты ведь знаешь, я ужасно молода. Даже для своих лет, так все говорят.

Они вернулись в танцевальную комнату, где разгоряченные парочки танцевали что-то энергичное и шумное. Так-так, подумал Клей. Ему нужно время, чтобы улестить Блэза. Он должен также каким-то образом дать понять Диане, что не может жениться на ней. Он многим обязан ей, а сенатору – еще больше.

IV

Две луны поднялись над равниной, посеребрив башню. Это был сигнал. Он посадил планер. Затем, завернувшись в особый плащ, который дал ему Великий Мург, зашагал обратно в городу где его ждало войско.

– Плевать мне на то, чего она хочет! Важно то, чего хочу я.

– Будь благоразумен, Блэз. В конце концов, дело сделано.

На главной площади древнего города, древнее, чем письменная история выстроилось войско тарков. Увидев его, узнав плащ Великого Мурга они приветствовали его криками.

– Мы расторгнем брак.

– Но как вы сможете сделать это, если они… если она…

Длительное мгновение он смотрел на эту массу приветствующих его тарное. Он чувствовал, как все его существо наливается силой. Он взглянул на балкон, где стояла Тувия в гелиевой короне древней империи. Она приветственно помахала ему рукой. Он салютовал ей из винчестера, который подарил ему отец к рождеству…

– Я знала, что нам следовало уехать в Уотч-Хилл в июне. Это ты виноват, Блэз, что мы застряли здесь из-за твоей проклятой политики. А теперь она сбежала, и дело сделано. Вышла замуж за политикана. Ты должен быть куда как доволен.

Раздался звон разбитого стекла. Питер попытался включить его в игру своего воображения, но безуспешно. С грустью вынужден был он констатировать, что видение Тувии и тарков разлетается вдребезги вместе с высоким стаканом, который отец швырнул то ли в мать, то ли на пол. Он заглянул в открытую двустворчатую балконную дверь. На полу, между отцом и матерью, лежали осколки разбитого стакана, содержимое которого растеклось по ковру темным пятном.

– Посмотри, что ты сделал с ковром.

– К черту ковер!

– К черту все! Вот чего тебе на самом деле хотелось бы. – Это как гром с ясного неба. Фредерика предпочитала не вылезать на сцену. Какие-либо недвусмысленные заявления были не в ее стиле.

– Что, по-твоему, я должен сделать? – В голосе Блэза звучал прямой вызов.

– Плесни воды на ковер. Это размоет пятно.

– А потом?

– Что хочешь. – Она была уже не так уверена в своей правоте. – Только постарайся быть любезным, когда они приедут.

– Арестовать его за совращение несовершеннолетней – вот что мне следовало бы сделать.

– По законам штата Мэриленд она совершеннолетняя и он не совратил ее, а женился на ней.

Питер откинулся в шезлонге, усилием воли заставив себя не слышать родительские голоса. День был жаркий. Он оделся в костюм для игры в теннис, но в последний момент позвонил своему приятелю Скотти и сказал, что встреча на корте грозит солнечным ударом. Так говорили все. Кроме того, он чувствовал себя смертельно усталым, слишком усталым даже для того, чтобы спуститься с раскаленного газона к пруду, где была тень.

Сегодня с утра пораньше Инид и Клей поженились в штате Мэриленд. Она сообщила эту новость по телефону, когда семья сидела за завтраком. Каждый повел себя соответственно. Фредерика поинтересовалась, где они провели ночь (в автомобиле). Блэз сказал, что не хочет больше их видеть, на что Инид ответила: «Не глупи, мы будем дома к ленчу». Питер решил, что после случившегося в бассейне женитьба – скучное завершение великолепного сюжета. Он уже прокрутил назад фильм, показывающий события, которые он видел столько раз, что сам почти стал их участником. Но прозаический или нет, такой финал по крайней мере ломал рутину, обычный распорядок семейной жизни. И за это он был им благодарен.

– Так или иначе, ты сам во всем виноват, – повторила Фредерика свой единственный аргумент. – Если бы мы уехали в Уотч-Хилл, а не…

– …остались здесь, мы с Клеем никогда бы не поженились. Да, это так, и не иначе. – Инид появилась в комнате в измятом серебристом вечернем платье и серебристых туфлях. Припадая на одну ногу, подошла к столу. – Я потеряла каблук в Элктоне. Он отскочил прямо на ступеньках дома мирового судьи. Клей ждет в машине. Я сказала ему, что пойду взгляну, что тут у вас. Что тут у вас – я и без того знаю. – Она скорчила гримасу. – Папа, зачем тебе обязательно нужно закатить скандал?

– Я еще слова не проронил с того момента, как ты появилась, – Блэз сказал это поразительно дружелюбным тоном.

– Но ты метал громы и молнии, когда разговаривал со мной по телефону. А лицо-то у тебя какое! Мам, что нам с ним делать?

– Вы спали в машине? – Фредерику всегда интересовали обстоятельства.

– Мы сидели в машине. Нам вовсе не полагалось спать. Но я бы предпочла вылезти из этого платья и переобуться.

– Нет, – сказал Блэз. Тут он увидел в окне Питера. – Кыш, пошел! – Он закричал, как фермер на птицу, севшую на только что засеянное поле. Питер испарился. Он обошел вокруг дома и скрылся в густых зарослях самшита, выбрался к главной подъездной аллее, где сидел Клей в своем «плимуте», читая «Трибюн».

– Поздравляю, так, что ли? – Пожимая Клею руку, Питер заметил, что рука у Клея потная, а отросшая за сутки щетина несколько размыла очертания его классического подбородка. Но даже с красными от бессонной ночи глазами Клей был, как всегда, красив.

– Для меня это было неожиданностью, – сказал Клей. – Что там у вас?

– Для нас это тоже было неожиданностью.

– Как воспринял это отец?

– Он вне себя. Почему бы это?

– Не знаю. Ты знаешь?

Питер отрицательно покачал головой.

– Может, он хотел, чтобы она вышла замуж за… не знаю кого, за кого-то другого.

– За богатого?

– Не думаю. Не знаю. У него могут быть свои причуды.

– Ну что ж, что сделано, то сделано.

Из главного входа, припадая на одну ногу, вышла Инид.

– Клей, заходи. А, и ты тут, – бросила она Питеру ни к селу ни к городу. – Наслаждаешься переполохом?

– Не так, как ты.

Инид пропустила реплику мимо ушей.

– Он хочет поговорить с тобой, – сказала она Клею.

Тот вылез из машины.

– Желаю удачи, – сказал Питер.

Инид пошла к дому, споткнулась и чуть не упала. Яростно сорвала с ног туфли и швырнула их в кусты самшита.