Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 51 страниц)

Маделина заверила его, что он угадал ее сокровенное желание, и мистер Клинтон, повернувшись к Сибилле, умудрился выразить ей еще более теплые чувства:

– Что касается вас, дорогая – дорогая Сибилла, я, право, не знаю, что сделать, чтобы обед доставил вам максимум удовольствия. Вашей сестре я вручил корону и искренне сожалею, что не располагаю диадемой для вас. Однако я сделал все, что было в моих силах: вас поведет к столу первый секретарь русской миссии граф Попов – очаровательный молодой человек, а по другую руку, дорогая Сибилла, будет сидеть помощник государственного секретаря, с которым вы уже знакомы.

Помедлив положенное время, гости разместились за обеденным столом, и, усаживаясь, миссис Ли уловила на себе мгновенный взгляд серых глаз сенатора Рэтклифа.

Лорд Скай держался на редкость приятно, и в любое другое время миссис Ли вряд ли пожелала бы себе лучшего собеседника и проболтала с ним весь обед. Высокий, стройный, лысоватый, чуть нескладный и говоривший с запинкой в тщательно выработанной запинающейся английской манере, к которой прибегал всякий раз, когда ему это было выгодно; зоркий наблюдатель с недюжинным умом, который обыкновенно скрывал; острослов, предпочитавший смеяться своим остротам молча и про себя; дипломат, успешно носящий маску полной откровенности, лорд Скай пользовался в Вашингтоне огромной популярностью. Его знали за беспощадного критика американских нравов, но он умел облекать насмешку добродушием, и его колкости соответственно только прибавляли ему популярности. К американкам он относился с нескрываемым восхищением, хваля в них все, кроме голоса, и не гнушался нет-нет да пройтись насчет некоторых черт своих соплеменниц, чем, несомненно, льстил их американским кузинам. Лорд Скай был бы счастлив целиком посвятить себя миссис Ли, однако приличия требовали уделить внимание и хозяйке дома, к тому же он не мог отказать ей во внимании, будучи дипломатом до мозга костей, ведь она была женой сенатора, а сенатор – председателем комитета по иностранным делам.

В тот же момент, когда лорд Скай повернул голову в сторону своей другой сотрапезницы, миссис Ли принялась за Колосса Прерий, который как раз ел рыбу и пытался понять, почему британский посланник обходится без перчаток, тогда как он, принеся в жертву свои убеждения, сидит в самой большой и самой белой замшевой паре, какая нашлась на Пенсильвания-авеню. Обида от мысли, что среди светской публики он чувствует себя далеко не в своей тарелке, портила настроение, и в тот момент он как никогда сознавал, что подлинное счастье можно обрести лишь среди простых и честных сыновей и дочерей труда. Тайная зависть к британскому посланнику всегда жжет душу американского сенатора – истинного демократа, поскольку демократия, в правильном ее истолковании, есть не что иное, как управление народом силами самого народа на благо сенаторам, и всегда существует опасность, что британскому посланнику такой политический принцип окажется не по плечу. Лорд Скай рисковал совершить два ложных шага сразу – нанести обиду сенатору от Нью-Йорка, обойдя вниманием его жену, и оскорбить сенатора от Иллинойса, завладев вниманием миссис Ли. Молодой англичанин непременно оступился бы дважды, но лорд Скай был знатоком американской конституции. Жена сенатора от Нью-Йорка и на этот раз нашла его обворожительным, а сенатор от Иллинойса пришел к убеждению, что истинному достоинству даже в фривольных и модных кругах пренебрежение не грозит: американский сенатор является большой величиной, представителем суверенного штата, а штат Иллинойс по размерам не уступает Англии – разумеется, если для удобства опустить Уэльс, Шотландию, Канаду, Индию, Австралию и еще десяток-другой островов и континентов. Короче, сенатору Рэтклифу было совершенно ясно, что лорд Скай не угрожает ему, даже в обществе милых дам. Разве миссис Ли не дала ему понять, что положение американского сенатора не имеет равных себе в мире?

Уже через десять минут этот преданный государственным делам деятель был у ее ног. Миссис Ли недаром ознакомилась с сенатом. С безошибочным чутьем она угадала общую для всех сенаторов черту – неутолимую и наивную жажду лести, порожденную ежедневным потоком похвал, исходивших от политических друзей и приспешников, и постепенно превратившуюся в такую же потребность, как для пьяницы рюмка спиртного, которую он заглатывает с тупой ухмылкой несказанного удовлетворения. Маделине достаточно было взгляда на лицо сенатора, чтобы понять: бояться грубой лести не надо. И только чувство самоуважения – ее, а не его – поставило некоторые пределы при использовании этой женской наживки.

Миссис Ли обратилась к сенатору, держась внешне просто и серьезно, со спокойным достоинством и явным сознанием собственной силы – верный признак того, что она была в высшей степени опасна.

– Вчера я слушала вас в сенате, мистер Рэтклиф, – начала она, – и рада, что мне предоставился случай сказать вам, какое сильное впечатление произвела на меня ваша речь. Она показалась мне совершенной. И, надо думать, сильно повлияла на умы, как вы считаете?

– Благодарю вас, мадам. Надеюсь, мое выступление послужит сплочению нашей партии, но пока мы еще не успели определить, каковы результаты. На это потребуется еще несколько дней.

Сенатор говорил в своей сенаторской манере – чеканной, снисходительной и чуть настороженной.

– Знаете, – продолжала миссис Ли, обращаясь к нему, словно к высокоценимому другу, и заглядывая прямо в глаза, – знаете ли, ведь мне все без исключения говорили, что я буду поражена, насколько Вашингтон оскудел политическими талантами. Но я не поверила, а послушав вашу речь, окончательно убедилась, что это не так. А как по-вашему, в конгрессе сейчас меньше способных политиков, чем прежде?

– Как вам сказать, мадам. Нелегко ответить на ваш вопрос. Управлять страной стало нынче сложнее, чем раньше. Многое изменилось. В общественной жизни сейчас действует много очень даровитых людей, гораздо больше, чем бывало. Но и критиковать их стали куда острее и чаще.

– Скажите, я ведь не ошибаюсь, когда нахожу в вас сходство с Дэниелом Уэбстером[11]11
  Уэбстер Дэниел (1782–1852) – американский государственный деятель, государственный секретарь США (1841–1843, 1850–1852).


[Закрыть]? Я имею в виду вашу ораторскую манеру. Ведь вы, кажется, из тех же мест?

Миссис Ли коснулась слабого места сенатора Рэтклифа: голова его формой действительно напоминала голову Уэбстера, чем он, как и дальним родством с Истолкователем конституции, втайне гордился. Сенатор решил про себя, что миссис Ли женщина большого ума, а она, воспользовавшись тем, что ее собеседник скромно признал упомянутую ею близость, тут же повернула разговор на ораторское искусство Уэбстера, а вскоре перешла на обсуждение достоинств Клея и Калхуна[12]12
  Клей Генри (1777–1852) – американский государственный деятель.
  Калхун Джон (1782–1850) – американский государственный деятель; вице-президент США (1825–1832).


[Закрыть]. Сенатор обнаружил, что его соседка по столу – светская дама из Нью-Йорка в изысканном туалете, с голосом и манерами завораживающе мягкими и благородными – читала речи Уэбстера и Калхуна! Она не нашла нужным сообщить сенатору, что по ее просьбе честный Каррингтон снабжал ее их сочинениями, отчеркивая те места, с которыми ей стоило ознакомиться, зато в течение разговора внимательно следила за тем, чтобы нить неизменно оставалась в ее руках, и, умело и с юмором критикуя уэбстеровское красноречие, не преминула заявить:

– Мои суждения, пожалуй, немногого стоят, – обронила она с улыбкой, глядя прямо в глаза довольного Рэтклифа, – но, сдается мне, наши отцы ценили себя непомерно высоко, и если вы меня не разубедите, то я останусь при мнении, что та часть вашей вчерашней речи, которая начиналась словами: «Наша сила – в этой пусть запутанной и перемешавшейся массе отдельных принципов, в волосах полуспящего исполина, имя которому партия», ни в чем – ни по языку, ни по образам – не уступает речам Уэбстера.

Сенатор от Иллинойса, словно огромный двухсотфунтовый лосось, потянулся к этой кричаще яркой приманке. Его белый жилет лишь серебристо сверкнул, когда он медленно всплыл на поверхность, заглотнув крючок. Ему и в голову не пришло нырнуть или сделать усилие, чтобы вырвать из себя колючую снасть. Напротив, он смиренно подплыл к ногам Маделины и позволил ей вытащить себя из родимой стихии, словно это было ему в радость. Оставим бедолагам-казуистам решать, вела ли Маделина честную игру, не обременила ли столь грубой лестью свою совесть и может ли женщина, не унижаясь, пойти на такую бесстыдную ложь. Самой ей даже мысль о лжи показалась бы оскорбительной. Она защищалась бы, говоря, что вовсе не возносила Рэтклифа, а только побранила Уэбстера, и в своем неприятии старомодного американского красноречия ни в чем не покривила душой. Правда, отрицать, что намеренно позволила сенатору сделать заключения, весьма далекие от тех, каких придерживалась сама, она не могла. Как не могла отрицать, что заранее обдумала, как польстить ему в пределах, нужных для ее целей, и была довольна тем, что ей это удалось. Еще прежде, чем они вышли из-за стола, сенатор полностью оттаял: заговорил естественно, умно и не без юмора, позабавил миссис Ли несколькими иллинойсскими историями, обрисовал чрезвычайно свободно политическую ситуацию в стране и кончил тем, что выразил желание навестить миссис Ли, если сможет надеяться застать ее дома.

– Субботними вечерами я всегда дома, – сказала миссис Ли.

В ее глазах он был верховным жрецом американской политики, человеком, облеченным знанием смысла таинств, владевшим ключом к политическим иероглифам. Через него она надеялась измерить глубины государственности, извлечь из ее илистого дна жемчужину, за которой гонялась, таинственную драгоценность, запрятанную где-то в недрах политики. Она жаждала понять этого человека, вывернуть его наизнанку, поставить на нем свой эксперимент, использовав, как молодая поросль физиологов использует лягушек и кошек. И что бы там в нем ни обнаружилось – хорошее или дурное, – цель ее была во всем этом разобраться.

Ну а он? Он был пятидесятилетним вдовцом с Запада, обитавшим в Вашингтоне в жалких меблированных комнатах, заваленных официальными документами и посещаемых разве что политиками и искателями должностей с Запада. На лето он уединялся в своем дощатом домишке с белеными стенами и зелеными ставнями, окруженном несколькими квадратными футами неухоженной травы и белым забором. Обстановка внутри была еще скуднее – железные печурки, клеенчатые коврики, холодные белесые стены, и в качестве единственного украшения – большая литография, портрет Авраама Линкольна в гостиной. Все это в Пеонии, в штате Иллинойс! О каком равенстве между ними можно было говорить? О какой надежде для него? О каком риске для нее? И все же мистер Сайлас П. Рэтклиф был вполне под пару Маделине Лайтфут Ли.

ГЛАВА III

Миссис Ли быстро вошла в моду. Ее гостиная стала любимым местом, куда устремлялись мужчины и женщины, постигшие искусство заставать ее дома – искусство, которым владел далеко не каждый. Чаще всех ее посещал Каррингтон, на которого смотрели почти как на члена семьи, и если Маделине требовалось взять из библиотеки книгу или за столом не хватало мужского общества, он неизменно, чего бы это ему ни стоило, обеспечивал ее и тем, и другим. Таким же неустанным посетителем ее гостиной был старый барон Якоби, болгарский посланник, без памяти влюбившийся в обеих сестер, как всегда влюблялся в каждое хорошенькое личико и ладную фигурку. Остроумный и циничный, этот прожившийся парижский roue[13]13
  Плут (фр.).


[Закрыть] уже несколько лет обитал в Вашингтоне, где его удерживали долги и высокое жалованье, хотя не переставая сетовал на отсутствие оперы и время от времени выезжал по каким-то таинственным делам в Нью-Йорк. Он не пропускал ни одной новинки французской и немецкой литературы, особенно романы, знавал или по крайней мере встречал всех знаменитостей века – от героев до негодяев, хранил в памяти тьму забавных историй, превосходно разбирался в музыке, не боясь указывать Сибилле на недостатки в ее пении, и, будучи знатоком по части изящных безделиц, подтрунивал над мешаниной из всякой всячины, выставленной напоказ Маделиной, однако нет-нет да приносил ей то персидское блюдо, то старинное шитье, уверяя, что они очень хороши и сделают честь ее дому. Старый грешник, он любил все порочное, но соблюдал условности, принятые в англосаксонском обществе, а как человек умный, не навязывал своих мнений другим. Он охотно женился бы на обеих сестрах сразу – охотнее, чем на одной из них, но, как сам однажды с жаром сказал Сибилле: «Будь я на сорок лет моложе, мадемуазель, вам следовало бы петь для меня свои арии не столь равнодушно!» Его друг господин Попов, молодой русский живого ума и веселого нрава, с резко выраженными калмыцкими чертами, влюбчивый и впечатлительный, как девушка, страстно любил музыку и часами висел над фортепьяно, когда за ним сидела Сибилла. Он познакомил ее с русскими песнями и научил их петь, но, если говорить начистоту, ужасно утомлял Маделину, которой из-за него приходилось играть роль дуэньи при младшей сестре.

От него сильно отличался другой завсегдатай их гостиной, мистер С. С. Френч, член конгресса от штата Коннектикут, жаждавший действовать в политике как истый джентльмен и очищать от скверны общественные нравы. Он держался прогрессивных принципов и, увы, крайне самодовольного тона – весьма богатый, весьма неглупый, весьма образованный, весьма честный и весьма вульгарный молодой человек. Ему в равной степени нравились и миссис Ли, и ее сестра, которую он доводил до бешенства, называя с покровительственной фамильярностью «мисс Сибилла». Своей сильной стороной мистер Френч считал умение поддразнивать – или, как он выражался, «подкусывать», – но на его игривые, хотя скажем прямо, малоудачные попытки острить даже у миссис Ли порой не хватало терпения. Когда же на него нападал возвышенный стих, Френч принимался рассуждать в таком приподнятом тоне, словно выступал в дискуссионном клубе какого-нибудь колледжа, и это окончательно выводило всех из себя; но при всем том он был чрезвычайно полезен: всегда исходил последними политическими сплетнями и проявлял тонкий нюх, когда дело касалось дележки партийного пирога.

Фигурой совсем иного рода был мистер Харбист Шнейдекупон, коренной житель Филадельфии, но постоянно обретавшийся в Нью-Йорке, где, подпав под чары Сибиллы, пытался завоевать ее сердце, посвящая в тайны денежного обращения и теории протекционизма, к каковым питал большое пристрастие. Чтобы поддерживать в мисс Росс интерес к этим предметам, он периодически наведывался в Вашингтон, где запирался у себя с представителями различных политических партий и давал роскошные обеды членам конгресса. В свои тридцать лет он владел изрядным состоянием. Он был высокий, худощавый, с блестящими глазами на гладко выбритом лице, заученными манерами и чрезмерной говорливостью. Он слыл любителем внезапно менять свои мнения на противоположные – отчасти чтобы доставить себе удовольствие, отчасти чтобы поражать общество. Сегодня ему нравилось подвизаться в роли художника и рассуждать по всем правилам науки о картинах, которые сам малевал, завтра – разыгрывать литератора, который в высоких нравственных целях пишет книгу «О благородной жизни», послезавтра – предаваться спорту: участвовать в скачках, играть в поло, вводить в моду галстук о четырех концах. Последним его увлечением был журнал «Ревю протекционизма», служивший интересам американской промышленности, который он издавал в Филадельфии и сам редактировал, видя в этом ступень на пути в конгресс, кабинет и Белый дом. Одновременно он обзавелся яхтой, и его приятели-спортсмены заключали между собой пари, которая из двух его затей – журнал или яхта – первой пустит его на дно. Однако при всех своих эксцентричностях он оставался славным малым и забавлял миссис Ли простодушными излияниями любителя от политики.

Куда более возвышенный тип человека являл собой мистер Натан Гор, уроженец Массачусетса, статный, красивый мужчина с седоватой бородой, прямым точеным носом и ясными проницательными глазами. В молодости он имел успех как поэт, чьи сатиры наделали немало шума; их и теперь вспоминали за воинственность и остроту отдельных строк. Затем он посвятил многие годы глубокому изучению Европы, пока благодаря своему труду «История испанцев в Америке» не оказался во главе американских служителей Клио и не получил место посланника в Мадриде, где провел без малого пять лет к вящей пользе для себя, сделав таким путем вернейший для американского гражданина шаг к обретению права на почет и уважение, а также государственной пенсии. Смена правительства вновь низринула мистера Гора в сферу частной жизни, но после нескольких лет затворничества он вновь появился в Вашингтоне, чтобы вернуться к прежней деятельности. А поскольку каждый президент считал престижным держать на жалованье хотя бы одного из пишущей братии, шансы мистера Гора достичь поставленной цели стояли весьма высоко, особенно если учесть, что он пользовался решительной поддержкой у большинства массачусетского лобби. Был он невероятно эгоцентричен, до мозга костей себялюбив, крайне тщеславен, но мудр, как змий, умел держать язык за зубами, умел искусно польстить и выучился воздерживаться от сатиры. Свободно высказываться он позволял себе лишь в кругу проверенных друзей, но миссис Ли пока к ним не относилась.

Таковы были мужчины, постоянно посещавшие ее гостиную, да и в женщинах там не было недостатка. Впрочем, ее гости и сами способны описать себя не в пример лучше, чем любой незадачливый романист.

Обыкновенно беседа текла сразу двумя ручейками: один вился вокруг Сибиллы, другой – Маделины.

– Ми-и-сс Росс, – сказал граф Попов, входя в гостиную в сопровождении молодого красавца иностранца, – пользуюсь вашим разрешением представить вам моего друга графа Орсини, секретаря итальянской миссии. Ведь вы сегодня принимаете? Кстати, граф Орсини тоже поет.

– Очень рада познакомиться с графом Орсини. Хорошо, что вы пришли попозже. Я сама только что вернулась с визитов. На редкость тупое занятие! В конце я уже хохотала до слез.

– Вы находите смешным обычай делать визиты? – осторожно осведомился граф Попов.

– По правде сказать, да. Я ездила вместе с Юлией Шнейдекупон, ты же знаешь, Маделина, Шнейдекупоны ведут свой род от царей Израилевых, а гордости в них больше, чем у самого царя Соломона на вершине славы. Ну и вот, заходим мы к одной особе, невесть откуда взявшейся; и представьте себе, что я чувствую, слыша вот такой диалог: «Что это у вас, милочка, за фамилия?» «Шнейдекупон – моя фамилия», – отвечает Юлия, вытянувшись во весь рост, прямая как стрела. «А из ваших знакомых кто-нибудь бывает в моем кругу?» «Вряд ли», – зло отрезает Юлия. «То-то я не припомню, чтобы когда слышала такую фамилию. Ну да ладно. С меня не убудет. Только надо же мне знать, кто мне делает визиты». Со мной чуть истерика не приключилась, когда мы вышли на улицу. А Юлия так и не смогла понять, что тут смешного.

Граф Орсини, который был не вполне уверен, что сам понимает, что тут смешного, только любезно улыбался, скаля зубы. Ничто в мире не может сравниться с двадцатипятилетним секретарем итальянской миссии по части наивного тщеславия и детской самовлюбленности. Однако, чувствуя, что, если он будет хранить молчание, эффект, произведенный его красотой, пожалуй, может пострадать, граф Орсини все же решился задать вопрос.

– Вы не находите, что общество в Америке, ну, как бы это выразиться, несколько странное? – пробормотал он.

– Общество? – презрительно фыркнула Сибилла. – В Америке, как и в Норвегии, не водится гадюк.

– Гадюк, мадемуазель? – переспросил Орсини, и лицо его приняло тревожное выражение человека, которому предстоит, рискуя собой, шагнуть на тонкий лед и который решает ступать мягко. – Какие гадюки! Одни голуби – вот как бы я их назвал.

Благосклонный смех Сибиллы обратил в уверенность зыбкую надежду, что ему удалось сострить на незнакомом языке. Лицо графа Орсини просияло, к нему вернулось самообладание, и он несколько раз повторил про себя: «Какие гадюки – одни только голуби!»

Но чуткое ухо миссис Ли расслышало слова сестры, уловив снисходительность в тоне, которая была ей не по нутру. Бесстрастные физиономии лощеных посольских секретарей, казалось, подтверждали как само собой разумеющееся, что светское общество возможно только в Старом Свете. И миссис Ли вмешалась в разговор с такой горячностью, что вызвала переполох в честной компании голубков и голубиц.

– Есть ли общество в Америке? Есть, и превосходное. Но у него свои правила, и новое лицо редко в них разбирается. Я поясню их вам, мистер Орсини, чтобы уберечь от ошибок. «Общество» в Америке – это все честные, добросердечные женщины с ласковыми голосами и все хорошие, смелые, благопристойного поведения мужчины от Атлантического океана до Тихого. Каждому из них открыт доступ во все города и веси, и от каждого зависит, как он или она воспользуется этим предоставленным им – но только лично, без передачи по наследству – правом. У этого правила нет исключений, а те, кто кричит: «Мы из колена Авраамова», только дают пищу юмору, который в изобилии производит наша страна.

Оробевшие молодые люди, не понимавшие, что значит эта эскапада, уставились на хозяйку, пытаясь изобразить согласие, тогда как она, манипулируя щипчиками для сахара, откалывала над чашкой кусочек рафинада и явно не сознавала, как нелепо выглядела со своей речью. Сибилла с недоумением смотрела на сестру: не в ее привычках было столь энергично размахивать национальным флагом. Впрочем, каким бы ни было молчаливое неодобрение ее слушателей, миссис Ли, задетая за живое, его не замечала; лишь одно ее волновало – мысли, которые она высказала! Последовала пауза, затем нить разговора была вновь подхвачена там, где ее оборвала скрытая насмешка Сибиллы.

Явился Каррингтон.

– Вы из Капитолия? – спросила Маделина. – Что вы там делали?

– Охотился в кулуарах, – прозвучал ответ в обычном для Каррингтона полусерьезном тоне.

– Уже? Ведь конгресс в новом составе заседает всего два дня! – воскликнула миссис Ли.

– Ах, мадам, – отвечал Каррингтон с невинным ехидством, – конгрессмены те же птицы небесные, и поймать их можно лишь на самого раннего червячка.

– Добрый день, миссис Ли. Рад еще раз приветствовать вас, мисс Сибилла. Сердцем которого из этих джентльменов вы нынче лакомитесь? – прозвучало с порога.

Таков был изысканный стиль мистера Френча, упивавшегося своими шуточками, которые ему угодно было называть «подкусыванием». Он также прибыл из Капитолия в надежде на чашку чая и толику светской беседы. И хотя по лицу Сибиллы было ясно, что ей хочется побольнее уязвить мистера Френча, она предпочла не расслышать его слов. Он же тотчас подсел к Маделине.

– Вы вчера видели Рэтклифа? – поинтересовался он.

– Да, – сказала Маделина. – Он был у нас вместе с Каррингтоном и еще несколькими джентльменами.

– И говорил о политике?

– Ни слова. Мы в основном говорили о литературе.

– О литературе? Что он в ней понимает?

– Об этом соблаговолите спросить его самого.

– Н-да, в забавное положение мы попали. Никто решительно ничего не знает о новом президенте. Жизнью клянусь, мы все тут до единого в полном мраке. Рэтклиф уверяет, что и ему известно не более, чем остальным. Только я этому не верю. Такой прожженный политик, как он, наверняка держит все нити в руках. Не далее как сегодня один из сенатских служителей шепнул моему коллеге Каттеру, что вчера самолично отослал от него письмо Сэму Граймзу из Норт-Бенда, а уж Граймз, как всем известно, – молодчик из президентской свиты. Ба, мистер Шнейдекупон! Как поживаете? Давно ли прибыли?

– Благодарствуйте. Сегодня утром, – отвечал мистер Шнейдекупон, входя в гостиную. – Безмерно счастлив вновь видеть вас, миссис Ли. Как вам и вашей сестре нравится в Вашингтоне? А я, знаете ли, привез в Вашингтон Юлию. И сейчас шел к вам, полагая найти ее здесь.

– Она только что ушла. Они вместе с Сибиллой все утро ездили с визитами. Она сказала, будто вы рассчитываете, что она поможет вам в переговорах с сенаторами. Это правда?

– Совершенная правда, – подтвердил мистер Шнейдекупон смеясь. – Только пользы от нее – ни на грош. Я пришел вербовать на эту службу вас.

– Меня?

– Да, вас. Видите ли, мы надеемся, что сенатор Рэтклиф займет пост министра финансов, и нам очень важно, чтобы он держался твердой линии касательно денежного обращения и тарифов. Вот я и приехал, чтобы установить с ним отношения, как говорят дипломаты. Для начала мне хотелось бы пригласить его отобедать у Велкли, но он, как известно, очень осторожен в таких делах, и единственный шанс залучить его – это устроить обед с присутствием дам. Для того-то я и привез сюда Юлию. Я также постараюсь заручиться согласием миссис Скайлер Клинтон. И очень надеюсь, что вы и ваша сестра не откажетесь помочь Юлии.

– Я? На обеде для лоббистов? Как можно!

– А отчего же нет? Вы сами и назовете остальных гостей.

– В жизни не слыхала ничего подобного. Впрочем, такой обед, наверное, будет забавным. Сибилла, конечно, не пойдет, а я, пожалуй, подумаю.

– Помилосердствуйте. Юлия шагу не сделает без Сибиллы: она не сядет без нее за стол.

– Ну, хорошо-хорошо, – заколебалась миссис Ли. – Пожалуй, если заручитесь согласием миссис Клинтон и сестра ваша тоже там будет… А кто еще?

– Назовите, кого желаете.

– Но я никого не знаю!

– Помилуйте. Вот хотя бы Френч. Он, конечно, не очень силен по части тарифа, но для данного случая вполне подойдет. Потом можно позвать мистера Гора: у него всегда найдется что сказать в собственных целях, и он, надо думать, не откажется сказать кое-что и в наших. Остается подобрать еще двух-трех человек, ну а я позабочусь о том, чтобы кто-то был про запас.

– Пригласите спикера, мне хотелось бы с ним познакомиться.

– Превосходно. Еще Каррингтона и моего пенсильванского сенатора. Вот и все места за столом заполнены. Не забудьте: у Велкли, в субботу, в семь.

Пока такая беседа шла в одной половине гостиной, Сибилла музицировала в другой и, исполнив несколько романсов, упросила Орсини сменить ее за фортепьяно и доказать, что мужчина может петь, не нанося тем самым ущерба мужеству и мужской красоте. Однако подоспевший как раз барон Якоби раскритиковал обоих. Прибыла и мисс Сорви – известная в узком кругу как мисс Сорвиголова, – по обыкновению поглощенная флиртом с очередным посольским секретарем, и, неожиданно для себя увидев Попова, тотчас уединилась с ним в дальнем углу, меж тем как Якоби и Орсини продолжали терзать Сибиллу, сражаясь друг с другом у фортепьяно. Все болтали без умолку, не дожидаясь ответа собеседников, пока наконец миссис Ли не выпроводила их из гостиной, заявив: «Мы люди не светские и обедаем в половине седьмого».

Сенатор и в самом деле побывал у миссис Ли с вечерним воскресным визитом. Пожалуй, было бы не вполне точно, если бы мы сказали, что они весь вечер беседовали о литературе. Но о чем бы ни шел между ними разговор, сенатор Рэтклиф все больше восхищался миссис Ли, которая, сама того не предполагая, оказалась более опасной соблазнительницей, нежели любая завзятая кокетка. Да и что могло быть притягательнее для утомленного политика, тяготившегося одиночеством, чем покой и свобода, которые он вкушал в гостиной миссис Ли; а когда Сибилла, усевшись за фортепьяно, спела несколько простых мелодий, пояснив, что это величальные песни – «славицы», и она исполняет их, потому что сенатор – приверженец или, во всяком случае, слывет приверженцем добрых старых традиций, сердце мистера Рэтклифа переполнилось отцовскими или даже, скорее, братскими чувствами к этой очаровательной девушке.

Вскоре братья-сенаторы стали примечать, что у Колосса Прерий появилась привычка то и дело поглядывать на галерею для женщин. А однажды мистер Джонатан Эндрюс, специальный корреспондент нью-йоркского «Небесного свода», в высшей степени благожелательного к конгрессу, остановил сенатора Скайлера Клинтона и с растерянным видом задал ему такой вопрос:

– Скажите, пожалуйста, что стряслось с нашим Сайласом П. Рэтклифом? Минуту назад я разговаривал с ним об очень важном предмете, о котором должен сегодня же сообщить его мнение в Нью-Йорк, как вдруг он замолчал на полуфразе, вскочил с места и, даже не взглянув в мою сторону, покинул зал заседаний. А сейчас я вижу его на галерее, где он беседует с какой-то неизвестной мне дамой.

Сенатор Клинтон не спеша приложил к глазам оправленный в золото лорнет и посмотрел наверх в указанном направлении.

– О, да это миссис Лайтфут Ли! – воскликнул он. – Пожалуй, пойду перемолвлюсь с нею словечком. – И, повернувшись к специальному корреспонденту спиной, вслед за сенатором из Иллинойса с чисто юношеской прытью помчался вон из палаты.

– Ну и дела! – пробормотал мистер Эндрюс. – Какой бес вселился в этих старых болванов? – И, глядя вверх на миссис Ли, углубившуюся в беседу с сенатором Рэтклифом, почти неслышно добавил: «Может, лучше заняться этим сюжетцем?»

Когда мистер Шнейдекупон заявился к сенатору Рэтклифу, чтобы пригласить его на обед, он застал этого джентльмена с головой заваленного работой и вовсе не склонного, как сразу же объяснил, вести беседу. Нет, ему сейчас не до званых обедов. При нынешнем положении общественных дел он считает невозможным транжирить время на подобные развлечения. К сожалению, ему приходится отвечать отказом на любезное приглашение мистера Шнейдекупона, но есть веские причины, заставляющие его в настоящее время воздерживаться от светских удовольствий. Из этого правила он сделал лишь одно исключение, и то по настоятельной просьбе старого друга, сенатора Клинтона, при совершенно особых обстоятельствах.

Мистер Шнейдекупон был глубоко огорчен – тем паче, сказал он, что намеревался просить мистера и миссис Клинтон оказать ему честь отобедать за его столом, так же как и еще одну очаровательную леди, редко появляющуюся в свете, но которая почти уже дала свое согласие прийти.

– Кто такая? – поинтересовался сенатор.

– Некая миссис Лайтфут Ли из Нью-Йорка. Вы вряд ли ее знаете. А вот я просто преклоняюсь перед нею. Тончайшего ума женщина, какой мне еще не приходилось встречать.

Холодные глаза сенатора с выражением крайнего недоверия остановились на открытом лице посетителя.

– Мой юный друг, – произнес он торжественно, прибегая к глубочайшим нотам своего особого сенаторского голоса, – у мужчины в мои годы есть иные занятия, кроме женщин, какого бы тончайшего ума они ни были. Кто еще будет у вас за столом?

Мистер Шнейдекупон перечислил гостей.

– Так вы говорите – в субботу, в семь?

– В субботу, в семь.

– Боюсь, я вряд ли смогу прийти, тем не менее наотрез отказываться не стану: вдруг в этот час у меня откроется такая возможность. Впрочем, на меня не рассчитывайте – нет, на меня не рассчитывайте. Всего доброго, мистер Шнейдекупон.