Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц)

Глаза Маделины засверкали, и она нетерпеливым жестом отбросила в сторону свое вышивание:

– Нет уж, мистер Каррингтон! Я никому не позволю диктовать мне! Я буду действовать по-своему! Я не собираюсь выходить замуж за мистера Рэтклифа. Будь у меня подобные планы, я бы уже это сделала. Но я не собираюсь бежать ни от него, ни от себя. Это будет недостойно приличной женщины, трусливо.

Больше Каррингтону нечего было сказать. Он выложил ей все до конца. Воцарилась долгая тишина, затем он встал.

– Вы на меня сердитесь? – спросила она более ласковым тоном.

– Этот вопрос должен был задать я, – сказал он. – Сможете ли вы простить меня? Боюсь, что нет. Ни один мужчина не может сказать женщине то, что наговорил вам я, и быть полностью прощен ею. Вы уже не сможете относиться ко мне так, как стали бы, если бы я промолчал. Я знал это прежде, чем решился говорить с вами. Что касается меня, я могу лишь продолжать жить, как жил. Невеселая это жизнь, и она не станет веселее после сегодняшнего разговора.

Маделина немного смягчилась.

– Дружбу, подобную нашей, не так легко разбить, – сказала она. – Не наносите мне еще одну рану. Вы ведь придете проститься перед отъездом?

Он согласился и попрощался. Миссис Ли, уставшая и очень взволнованная, поспешила к себе в комнату.

– Когда вернется мисс Сибилла, скажите ей. что я плохо себя почувствовала и легла в постель, – приказала она горничной. А Сибилла подумала, что знает, чем вызвана эта головная боль.

Перед отъездом у Каррингтона состоялась еще одна прогулка с Сибиллой, и он дал ей отчет о своем разговоре, результаты которого, по обоюдному признанию, повергли их в уныние. Каррингтон выразил надежду, что Маделина, сказав, что не собирается выходить замуж за мистера Рэтклифа, дала своего рода обещание, но Сибилла отрицательно покачала головой.

– Как может женщина рассуждать, примет ли она предложение, пока ей его не сделали? – сказала она уверенным тоном, как будто говорила о чем-то, известном всем на свете.

Каррингтон выглядел весьма озадаченным и осмелился спросить, разве женщина обычно не принимает решение заранее по столь деликатному вопросу; но Сибилла подавила его своим презрением:

– Хотела бы я знать, а какой им прок принимать тут решение? Потом они его, конечно, изменят и сделают все наоборот. Благоразумные женщины, мистер Каррингтон, даже вида не делают, будто принимают решение. Только мужчины по своей глупости ничего в этом не понимают.

Каррингтон сдался и вернулся к вопросу, набившему оскомину им обоим: видит ли Сибилла какие-нибудь другие возможности уберечь сестру? И Сибилла грустно призналась, что не видит. По ее мнению, им приходилось положиться на судьбу, и она считала, что со стороны Каррингтона было жестоко уехать, оставив ее без поддержки. Он пообещал ей помешать этому браку.

– Кое-что еще я все же намерен предпринять, – сказал Каррингтон, – и здесь все будет зависеть от вашего мужества и выдержки. У меня нет сомнений, что мистер Рэтклиф сделает миссис Ли предложение до вашего отъезда на север. Он не ждет никакой беды с вашей стороны, и ему это и в голову не придет, если вы не станете задевать его и будете вести себя с ним ровно. Когда он сделает предложение, вы об этом узнаете, по крайней мере сестра скажет вам, если его примет. Если она решительно откажет ему, вам останется лишь поддержать ее в этом решении. Если же почувствуете, что она колеблется, вы должны любой ценой вмешаться в это дело и употребить все свое влияние на нее, чтобы ее остановить. Действуйте смело и сделайте все, что в ваших силах. Если же и тогда не получится, я разыграю свой последний козырь, вернее, вы сделаете это за меня. Я оставлю вам письмо в запечатанном конверте, и, если ничто другое не поможет, вы отдадите его сестре. Сделайте это до того, как она увидится с Рэтклифом еще раз после его предложения. Проследите, чтобы она прочла письмо, заставьте, если нужно, ознакомиться с ним, независимо от того, когда и где это произойдет. Но пока никто не должен знать о его существовании, и вы должны беречь его, как редкий бриллиант. Сами вы не должны знать его содержания, оно должно сохраниться в полной тайне. Ну как, согласны?

Она была согласна, но сердце у нее упало.

– Когда вы отдадите мне это письмо? – спросила Сибилла.

– Накануне отъезда, когда я приду проститься; возможно, в ближайшее воскресенье. Это письмо – наша последняя надежда. Если и прочитав его, миссис Ли не порвет с Рэтклифом, вам, дорогая моя Сибилла, останется лишь уложить вещи и подыскать себе другое пристанище, так как жить с ними после этого вы уже не сможете.

Он впервые назвал ее по имени, и услышать это было ей приятно, хотя обычно она восставала против подобных фамильярностей.

– О, зачем, зачем вы уезжаете! Как бы я хотела, чтобы вы не уезжали! – воскликнула она со слезами в голосе. – Что я буду делать без вас?

От этого жалобного призыва у Каррингтона внезапно защемило сердце. Оказалось, он вовсе не так стар, как привык думать о себе. Ему, спору нет, все больше и больше нравились ее честность, ее откровенность и здравомыслие, и он наконец разглядел, какая она хорошенькая, какая ладная у нее фигурка. Уж не приняли ли его отношения с этой девушкой за последний месяц характер флирта? В мозгу Каррингтона мелькнуло что-то вроде смутного такого подозрения, но он тут же постарался отогнать его. Для мужчины его лет и трезвого поведения быть влюбленным в двух сестер сразу представлялось просто невозможным; еще более невозможной представлялась мысль, что им может увлечься Сибилла.

Между тем в отношении Сибиллы все было абсолютно ясным. Она уже привыкла полагаться на него и отнеслась к этой зависимости со слепой доверчивостью, свойственной юности. И теперь лишиться его было для нее большим несчастьем. Ничего подобного она прежде не испытывала, и эта утрата была для нее в высшей степени огорчительной. Никто из ее юных поклонников-дипломатов не мог заменить ей Каррингтона. Все они хорошо танцевали и премило болтали об узком круге общих знакомых, но были абсолютно бесполезны, если ты внезапно попадал в беду и был вынужден сражаться с темнотой и опасностями, обступившими тебя. Кроме того, молодым девушкам, обладающим особой склонностью к сопереживанию чужому опыту и приключениям, очень лестно доверие зрелых мужчин. Впервые в жизни Сибилла встретила человека, который дал пищу ее воображению, к тому же он был мятежником, настолько свыкшимся с ударами судьбы, что спокойно смотрел смерти в лицо и с одинаковым равнодушием командовал и подчинялся приказам. Она чувствовала, что такой человек и при землетрясении скажет, как вести себя, не бросит в беде и всегда даст добрый совет, что в глазах женщины является главным назначением мужчины. Ей вдруг открылось, что в Вашингтоне без него станет невыносимо и что одна она не сможет бороться с Рэтклифом, а даже если и отважится на это, непременно совершит роковую ошибку. Оставшуюся часть прогулки они провели в спокойной, размеренной беседе. Сибилла выказывала живой интерес ко всему, что касалось его жизни, и задавала множество вопросов о его сестрах и их плантации. У нее даже было поползновение спросить, не может ли она чем-нибудь им помочь, но сочла, что это чересчур щекотливое дело. Он со своей стороны взял с нее обещание, что она будет честно писать ему обо всем происходящем, и эта просьба обрадовала ее, хотя она знала, что Каррингтона прежде всего интересует ее сестра.

Когда в воскресенье вечером он пришел проститься, она совсем расстроилась. У них не было никакой возможности остаться наедине. В гостиной находились Рэтклиф и несколько дипломатов, включая старого Якоби, который со своим кошачьим зрением ловил малейшую перемену в выражении лица каждого из присутствовавших. Тут же на софе восседала Виктория Сорви, которая болтала с лордом Данбегом; Сибилла же скорее бы согласилась перенести скарлатину или даже оспу в легкой форме, чем посвятить Викторию в свои дела. Каррингтон все же изыскал способ увести Сибиллу на несколько минут в соседнюю комнату и там отдал ей письмо. Прощаясь, он напомнил о давнем обещании писать и так крепко пожал ей руку и так серьезно посмотрел в глаза, что сердце ее учащенно забилось, хотя она и напомнила себе, что предмет его забот – ее сестра; так оно и было – по большей части. Мысль об этом не подняла ей настроение, но она стойко, как истинная героиня, перенесла все испытания. Возможно, ее несколько обрадовало то обстоятельство, что при прощании с Маделиной Каррингтон никак не выказал своей влюбленности. Со стороны их расставанье выглядело так, как будто прощались двое добрых друзей, чьи отношения не тревожат сердечные чувства. Правда, за ними внимательно наблюдали, оценивая увиденное, все, кто находился в комнате. И с особым интересом мистер Рэтклиф, который был несколько обескуражен явно братской сердечностью, пронизывавшей их слова и действия. Неужели он ошибся в своих оценках? Или за этим что-то кроется? Сам он очень энергично пожал Каррингтону руку, пожелал приятной и удачной поездки.

Ночью, впервые с тех пор, как она стала взрослой, Сибилла всплакнула в постели, хотя, необходимо признаться, переживания не лишили ее сна. Она чувствовала себя одинокой и облеченной огромной ответственностью. День-два после его отъезда она была несколько взвинчена и не находила себе места. Не выезжала на прогулки, не делала визитов и не принимала гостей. Садилась за рояль, но петь быстро надоедало. Выходила на улицу и часами просиживала в сквере, где теплое весеннее солнышко яркими бликами переливалось на гарцующей лошади великого Эндрю Джэксона. К тому же была слегка раздражена и рассеянна и так часто говорила о Каррингтоне, что Маделина наконец вдруг начала что-то подозревать и стала наблюдать за сестрой с участливым беспокойством.

Во вторник вечером, когда такое состояние духа длилось у Сибиллы уже два дня, она находилась в комнате Маделины, где часто оставалась поболтать о том о сем, пока сестра занималась туалетом. Тем вечером вначале она безучастно полулежала на кушетке, потом, разговорившись, в течение пяти минут несколько раз процитировала Каррингтона. Маделина, сидевшая перед зеркалом, повернулась к сестре и внимательно посмотрела ей в лицо.

– Сибилла, – сказала она, – с того момента, как мы сели ужинать, ты упомянула имя мистера Каррингтона двадцать четыре раза. Я ждала круглой цифры, чтобы решить, должна ли я обратить на это внимание. Дитя моя, что это значит? Ты увлечена мистером Каррингтоном?

– О, Мод! – воскликнула Сибилла с укоризной в голосе, заливаясь краской так, что сестра не могла не разглядеть этого даже при очень тусклом освещении.

Миссис Ли встала, пересекла комнату и села на кушетку подле Сибиллы, которая тотчас отвернула от нее лицо. Маделина обняла девушку и поцеловала.

– Девочка моя! – произнесла она, исполненная сострадания. – Мне это в голову не приходило! Какая же я была глупая! Скажи мне, – добавила она после некоторых колебаний, – он… он интересуется тобой?

– Нет! Нет! – вскричала Сибилла и разразилась слезами. – Нет! Он любит тебя. Только тебя! Он никогда не обращал на меня внимания. Да и я вовсе не влюблена в него, – продолжала она, вытирая слезу, – мне только после его отъезда стало ужасно одиноко.

Миссис Ли сидела на кушетке, обнимая сестру, и молча смотрела перед собой – растерявшаяся и оцепеневшая. Ситуация выходила из-под ее контроля.

ГЛАВА XI

В середине апреля внезапное событие нарушило ленивое течение жизни в городе Вашингтоне. Великий герцог и герцогиня Сакс-Баден-Гамбургские отправились в путешествие по Америке и в ходе этого визита пожелали встретиться с президентом Соединенных Штатов. Газеты поспешили раструбить, что великая герцогиня – старшая дочь английской королевы, и за отсутствием иных светских торжеств каждый, кто имел малейшее представление о том, что соответствует его или ее достоинству, поспешил засвидетельствовать августейшей чете свое почтение, которое все республиканцы, нажившие изрядные состояния на разного рода делах, питают к королевскому дому Англии. В Нью-Йорке был дан обед, на котором самые незначительные из приглашенных «стоили» по меньшей мере миллион долларов, а джентльмены, сидевшие возле Ее Высочества, часа два развлекали ее подсчетом капитала всех присутствующих. Затем в Нью-Йорке был устроен бал, куда герцогиня явилась в дурного покроя черном шелковом платье с дешевым кружевом и в агатовом ожерелье, попав в окружение нескольких сотен дам, туалеты и украшения которых стоили не одну сотню тысяч долларов, что должно было свидетельствовать об утонченной скромности их владелиц-республиканок. Познакомившись с гостеприимным Нью-Йорком, Их Высочества отбыли в Вашингтон, где стали гостями лорда Ская, или, если говорить точнее, превратив в гостя лорда Ская, поскольку он, по его словам, отдал дипломатическую миссию в полное их распоряжение. Лорд Скай со свойственной британцам прямотой поведал миссис Ли, что оба они крайне нудные особы и что он предпочел бы, чтобы они сидели в своем Сакс-Баден-Гамбурге или как он там называется, но, поскольку они здесь, он вынужден их ублажать. Миссис Ли позабавила и немало удивила искренность, с какой он высказывался о своих высоких гостях, но эта бесстрастная оценка помогала ей составить верное мнение о герцогине, которая, судя по всему, не совсем соответствовала общепринятым представлениям об особах королевской крови. Путешествие доставляло ей одни страдания; все американское и сама Америка вызывали отвращение, к тому же она, видимо не без причины, ревновала своего мужа и предпочитала – правда, не утруждая себя хорошей миной – переносить бесчисленные неудобства, нежели терять его из виду.

Лорду Скаю пришлось не только превратить миссию в отель, но и от избытка верноподданнических чувств устроить бал. Это, заявил он, простейший путь убить сразу несколько зайцев, а поскольку Ее Светлость не годится ни на что другое, ее можно использовать в таком спектакле, который «продемонстрирует гармонию в отношениях между двумя великими нациями». Другими словами, лорд Скай решил извлечь из визита принцессы собственную выгоду и преуспел в этом. Конечно, могло возникнуть опасение, что в эту пору, когда члены конгресса разъехались на каникулы, в Вашингтоне не хватит подходящей публики, чтобы заполнить бальную залу, но и это обстоятельство стало своего рода преимуществом вместо того, чтобы превратиться в помеху. Оно позволило британскому посланнику разослать приглашения без всяких ограничений. Он пригласил не только президента и весь его кабинет, судей, всю верхушку армии и флота и всех сколько-нибудь значительных жителей Вашингтона, но и всех сенаторов, конгрессменов, всех губернаторов вместе с их штатом, если таковой имелся, всех выдающихся граждан Соединенных Штатов и Канады вместе с членами их семей и, наконец, всех частных лиц – от Северного полюса до Истмуса в Панаме, – когда-либо оказавших ему услугу или же представлявших достаточный интерес, чтобы рассчитывать на пригласительный билет. В результате Балтимор пообещал явиться в полном составе, аналогичное обещание пришло из Филадельфии, чуть не сотню гостей направил Нью-Йорк, Бостон посылал губернатора вместе с солидной делегацией. А известный миллионер из Калифорнии, представлявший свой штат в сенате, ужасно разгневался из-за того, что отправленное ему приглашение на день опоздало, и это лишило его возможности провезти свою семью вместе с сонмом избранных через весь континент в правительственном вагоне, чтобы созерцать улыбки Их Высочеств в залах миссии под сенью британского льва. Просто поразительно – на какие усилия способны свободные граждане ради правого дела!

Сам лорд Скай относился к предстоящему балу с легким презрением. Однажды в полдень он заглянул к миссис Ли и попросил у нее чашку чая. Он сказал, что сумел на несколько часов избавиться от своего «зверинца», препроводив его в посольство Германии, а сам нуждается в нормальном человеческом общении. Сибилла, к которой он был очень расположен, принялась уговаривать его рассказать поподробнее о предстоящем бале, но лорд Скай заверил свою любимицу, что знает не больше нее. В миссии сейчас распоряжался некий джентльмен из Нью-Йорка, и даже самый умный человек не мог бы угадать, что он там собирается натворить; из разговоров молодых членов миссии лорд Скай заключил, что у них будет весь город и еще миллионов сорок, но лично его заботят лишь цветы, которые он рассчитывает получить.

– Все молодые и красивые женщины, – сказал он Маделине, – непременно пришлют мне цветы. Я предпочитаю пурпурные розы – из тех, что долго стоят, но приму и другие, лишь бы они не были увядшими. Дипломатический этикет предполагает, что дама, которая пришлет мне цветы, зарезервирует для меня хотя бы один танец. Так что, мисс Росс, пожалуйста, сразу занесите меня в ваш список.

Маделина считала, что этот бал послан им богом: приготовления отвлекут Сибиллу от грустных мыслей. Миновала неделя, как Маделине открылась сердечная тайна Сибиллы, обрушившись на нее, подобно извержению вулкана. Зная, что за ней постоянно наблюдают, Сибилла стала очень нервной и раздражительной. Втайне она стыдилась своего поведения и готова была сердиться на Каррингтона, словно он виноват в ее глупости; но она не могла говорить с Маделиной на эту тему, не касаясь персоны мистера Рэтклифа, а Каррингтон решительно запретил ей нападать на сенатора, пока тот сам не перейдет в атаку. Эта сдержанность обманула бедную миссис Ли, которая объясняла состояние сестры тоской, вызванной неразделенными чувствами, виною которой считала самое себя. Ее преступное небрежение своими обязанностями в отношении Сибиллы, вследствие чего та подвергла себя столь серьезным испытаниям, тяжким бременем лежало на сердце Маделины. Со свойственной лишь святым мученикам способностью к самоистязанию она бичевала себя до тех пор, пока не выступала кровь. Она наблюдала, как день за днем сходит румянец со щек Сибиллы, и ее живое воображение тотчас подсказало ей, что это признак чахотки. От этой мысли она пришла в такой ужас, что у нее сделалась нервная лихорадка, и теперь уже Сибилле пришлось посылать за доктором, который прописал Маделине хинин. О ней и впрямь было гораздо больше оснований беспокоиться, чем о Сибилле, которая, за исключением легкой нервозности, свойственной юности перед лицом серьезной ответственности, была самой здоровой и спокойной среди молодых американок, и переживания еще ни разу не отняли у нее и пяти минут сна, хотя она стала вдруг чаще привередничать за столом. Маделина, заметив это, повергла в смятение повара, заказывая ему ежедневно и чуть ли не ежечасно все новые и совершенно немыслимые кушанья, в поисках рецептов которых проштудировала все кулинарные книги в своей библиотеке.

Бал у лорда Ская и интерес, проявленный к нему Сибиллой, принесли Маделине большое облегчение; она всей душой отдалась предметам вполне легкомысленным. Никогда с тех пор, как ей минуло семнадцать лет, не говорила она о бале так много, как сейчас. И беспрестанно ломала себе голову над тем, как бы получше развлечь Сибиллу. Вместе с нею она нанесла визит герцогине; она посетила бы и Великого Ламу, если бы тот прибыл в Вашингтон. Она подбила Сибиллу заказать и отправить лорду Скаю огромный букет самых лучших роз, какие только можно было найти в Нью-Йорке. Она склонила ее заняться бальным платьем на несколько дней раньше, чем требовалось, и этот знаменитый туалет доставался из шкафа, изучался, подвергался критике и обсуждался с неиссякаемым интересом. Она болтала о платье, о герцогине, о бале, пока язык не присыхал у нее к небу, а мозг отказывался работать. Всю неделю, с утра до вечера, что бы она ни делала – ела, пила или просто дышала, – она думала только о бале. Она испробовала все, на что способна изобретательная любовь и кропотливый труд, чтобы занять и развеселить сестру.

Маделина понимала, что все это – лишь временные полумеры и необходимо прибегнуть к более радикальным средствам, чтобы обеспечить счастье Сибиллы. Над решением этой проблемы она молча билась, пока у нее не начинали болеть сердце и голова. Одно было для нее совершенно очевидным: если Сибилла полюбила Каррингтона, он должен ей принадлежать. Каким путем Маделина собиралась достичь этих перемен в сердце Каррингтона, было известно только ей самой. Она считала, что мужчины созданы для того, чтобы ими распоряжались женщины, и что при желании их можно передавать друг другу, как денежные чеки или багажные квитанции. Единственное, что требовалось, – это с самого начала вывести мужчину из заблуждения, будто он может распоряжаться собой самостоятельно. Миссис Ли совершенно не сомневалась, что в ее силах заставить Каррингтона полюбить Сибиллу, при условии, что сама она будет вне поля его зрения. В любом случае, что бы из этого ни вышло – даже если она окажется перед ужасной необходимостью согласиться на предложение мистера Рэтклифа, – ничто не должно помешать счастью Сибиллы. И так получилось, что она впервые спросила себя, не лучше ли ей искать выход из всех затруднительных обстоятельств в замужестве?

Пришла ли бы она когда-нибудь к подобной мысли, если бы не сложное положение, в которое попала, считая, что соблюдает интересы сестры? Это один из тех вопросов, которые умный человек задавать не будет, потому что на него не ответит ни самая умная женщина, ни самый умный мужчина. Целая армия простодушных писателей до дна исчерпала свое простодушие, занимая читателей своими ответами на этот вопрос, – книги их можно найти на каждой книжной полке. Они пришли к выводу, что любая женщина готова в должных обстоятельствах в любое время выйти замуж за любого мужчину, стоит только как следует воззвать к ее «высокой душе». С великим сожалением воздерживаются авторы от того, чтобы поморализировать на данную тему. «Чудовище и красавица», «Синяя борода»[36]36
  Сказка для детей английского писателя Чарлза Лэма (1775–1834).


[Закрыть], «Старый Робин Грей»[37]37
  Стихотворение английской поэтессы Энн Линдсей (1750–1825).


[Закрыть] приносят авторам двойное удовлетворение: их приятно читать и еще легче напитать сантиментами. Однако тысячи современных авторов во главе с лордом Маколеем[38]38
  Маколей Томас (1800–1859) – известный английский историк, автор классического труда «История Англии» (1849–1851).


[Закрыть] настолько разграбили и опустошили мир легенд и сказок, что нынче неприлично ссылаться даже на «Тысячу и одну ночь». Способность же наших женщин находить себе самые неподходящие партии должна считаться краеугольным камнем в развитии современного общества.

Между тем предстоящий бал и в самом деле почти вытеснил из головки Сибиллы мысли о Каррингтоне. Вашингтон вновь заполнился людьми. Улицы были запружены толпами модно одетых молодых людей из других городов – Нью-Йорка, Филадельфии и Бостона, – и эти гости столицы отнимали у Сибиллы уйму времени. К ней постоянно стекались все последние новости. Президент с супругой изъявили желание присутствовать на бале – из глубокого уважения к Ее Величеству королеве Англии, а также чтобы себя показать и людей посмотреть. Главу государства должен сопровождать кабинет в полном составе. Члены дипломатического корпуса наденут парадную форму; прибудет множество военных и морских офицеров; генерал-губернатор Канады собирается присутствовать на балу вместе со своим правительством. Лорд Скай однажды обозвал генерал-губернатора болваном.

День бала принес Сибилле тьму хлопот, правда, и мистер Рэтклиф, и мистер Каррингтон были тут ни при чем – все, что касалось этих джентльменов, выглядело столь незначительным по сравнению с проблемами, которые встали перед нею теперь. На нее легла ответственность за свой туалет, как и за туалет сестры, ведь и раньше именно Сибилла была «виновницей» побед миссис Ли на этом поприще, хотя Маделина и придавала неповторимую изысканность всему, что бы ни надевала; но Сибилла неизменно относила это на свой счет. В этот день у Сибиллы был особый повод для волнений. Всю зиму в гардеробной комнате наверху пролежали два новых бальных платья – одно из них, несомненно, триумф в искусстве мистера Ворта, – и Сибилла напрасно ждала повода, чтобы опробовать великолепие этих нарядов.

Еще в начале июня прошлого года мистер Ворт получил письмо от имени главной фаворитки короля Дагомеи с заказом на бальное платье, которое повергло бы в прах семьдесят пять ее соперниц, и те зачахли бы от ревности и отчаяния; она молода и прекрасна, цена для нее не играет роли. Так писал ее камергер. Всю следующую ночь гениальный творец моды девятнадцатого века не смыкая глаз проворочался в постели, обдумывая эту проблему. Перед его мысленным взором то и дело возникало полотно телесного цвета с разбросанными по нему кроваво-красными пятнами, но он гнал от себя это виденье – такое сочетание было бы в Дагомее слишком банальным. С первыми лучами солнца он увидел в зеркальном потолке своей спальни собственное измученное отражение, поднялся и в отчаянии распахнул ставни. Его налитым кровью глазам предстало чистое, тихое, свежее, прозрачное июньское утро. Вскрикнув от пронзившего его озарения, великий человек, высунувшись из окна, стал жадно вбирать в себя подробности открывшейся ему картины. В десять утра он уже был в своей конторе в Париже. Вскоре в его кабинет внесли все наличные отрезы шелка, атласа и шифона бледно-розового, бледно-желтого, бледно-зеленого, серебряного и небесного цвета. Так родилась гамма красок, которая посрамила бы и радугу; это была фуга, симфония, где перекликались пенье птиц, и великий покой умытой росой природы, и невинность юной девственницы: это был «Рассвет в июне». Мастер остался доволен собой.

Неделю спустя пришел заказ от Сибиллы на «совершенно оригинальное бальное платье, непохожее ни на одно из тех, какие Вы отправляли в Америку». Мистер У орт все взвешивал, колебался, вспоминал фигуру Сибиллы, посадку ее головы; обеспокоенно изучал карту, прикидывая, есть ли в Дагомее специальный корреспондент «Нью-Йорк геральд», и, наконец, с благородством, отличающим высокие души, изготовил для «Мисс С. Росс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки» точную копию наряда «L’Aube, Mois de Jilin»[39]39
  «Рассвет в июне» (фр.).


[Закрыть].

Шнейдекупоны и мистер Френч, который опять появился в Нью-Йорке, в день бала обедали у миссис Ли, и Джулия Шнейдекупон тщетно пыталась выведать у Сибиллы, что та собирается надеть. «Блаженны неверующие! – сказала про себя Сибилла. – Очень скоро, милочка, тебя ждут муки зависти». Часом позже вся ее комната, кроме камина, где ровным пламенем горели поленья, превратилась в жертвенный алтарь божества «Рассвета в июне». Ее кровать, софа, туалетные столики, обитые ситцем кресла утопали в деталях этого божественного творения, включая туфельки, носовой платочек и перчатки, а также свежие розы. Когда же наконец после тьмы усилий туалет бы завершен, миссис Ли последний раз придирчивым взглядом окинула сестру и осталась весьма довольна достигнутым результатом. Юная, счастливая, сияющая от сознания собственной молодости и красоты, Сибилла – Hebe Anadyomene[40]40
  Геба Выходящая из пены (лат.).


[Закрыть]– стояла окутанная пеной тончайшего шифона, переходящего в длинный шлейф из нежно-розового шелка, плавно переливающегося в бледно-желтый, сквозь который проступал салатовый цвет июньской зелени – или небесно-голубой раннего утра? – или оба сразу? – создавая впечатление той необыкновенной свежести, которую невозможно описать словами. Горничная Сибиллы робко спросила, могут ли «девушки» (так называют друг друга в Америке все служанки) воскурить фимиам вокруг этой святыни; просьба была встречена весьма дружелюбно, и «девушки» были допущены взглянуть на святыню, прежде чем ее укутали для выезда. Восторженная стайка, столпившись в дверях, бормотала слова одобрения, в которых была единодушна, начиная от главной «девушки» – цветной поварихи, – вдовы шестидесяти лет, просто захлебывавшейся от восхищения, и кончая старой девой из Новой Англии, чьи анабаптистские взгляды находились в постоянной борьбе с ее природными инстинктами и кто, хотя и не одобряла «этих французов», в душе тайно преклонялась перед их нарядами и шляпками, которые отвергали ее строгие уста. Похвалы подобной аудитории из поколения в поколение вдохновляли мириады молодых женщин на маленькие приключения, и домашние лавры, которыми их награждали, неизменно оставались свежими не менее получаса и увядали лишь на пороге бальной залы.

Миссис Ли долго и добросовестно трудилась над туалетом сестры, памятуя, что в свое время сама была одета лучше всех девушек Нью-Йорка – по крайней мере она так считала, а потому каждый раз, когда Сибилла готовилась выехать в свет, в ней пробуждались старые инстинкты. Она горячо расцеловала сестру и, оглядев со всех сторон, удостоила наивысшей похвалы. Сибилла в этот момент являла собой олицетворение цветущей юности, и у миссис Ли появилась тайная надежда, что сердце Сибиллы еще не совсем разбито и ей удастся дожить до того времени, когда вернется Каррингтон. На ее собственный туалет оставалось гораздо меньше времени, к тому же Сибилла начала выказывать нетерпение задолго до того, когда сестра была готова. Экипаж уже ждал их, и Маделина разочаровала челядь, спустившись в длинный выходной накидке, в которой ездила в оперу, и поспешила на бал.

Спустя некоторое время, когда сестры появились в гостиной британской миссии, лорд Скай встретил их упреком, что им следовало приехать раньше и вместе с ним встречать гостей. Его Светлость с широкой лентой через грудь и со звездой на мундире удостоил Сибиллу весьма пламенными словами восторга по поводу «Рассвета в июне». Шнейдекупон, гордившийся тем, с какой легкостью он переходил на наимоднейший жаргон людей искусства, с восхищением оглядел туалет миссис Ли – платье из серебристого атласа с венецианскими кружевами, идею которого она позаимствовала у одной из картин Лувра, – и громко – так, чтобы было слышно на всю залу, – прошептал:

– Ноктюрн в серебристых тонах!

А затем, обернувшись к Сибилле, воскликнул:

– А вы? Что я вижу! Ну, конечно. Это песня без слов!

К ним немедленно подлетел мистер Френч и, плененный увиденным, провозгласил:

– О, миссис Ли, вы сегодня неотразимо прекрасны!

Якоби, оглядев их со всех сторон, заявил, что позволит себе на правах старого человека сказать, что сегодня обе они одеты безукоризненно. Сам великий герцог был сражен Сибиллой наповал и потребовал от лорда Ская, чтобы тот его представил. Не теряя ни минуты напрасно, он попросил ее доставить ему удовольствие туром вальса, чем привел бедную девушку в крайний ужас. И Сибилла надолго исчезла из поля зрения Маделины, появившись вновь лишь тогда, когда ее «Рассвет» встретил рассвет.

Как сообщали газеты, бал имел грандиозный успех. Каждый, кто знает столицу, подтвердит, что среди множества великолепных особняков, отданных в распоряжение нашего и иностранных правительств, чтобы создать все удобства для высокопоставленных чиновников, судей, дипломатов, вице-президентов, спикеров и сенаторов, здание, где размещалась британская миссия, было самым величественным. Удачно сочетая пропорции дворца Питти с отделкой, позаимствованной у Ка д’Оро, и куполом, венчающим восточные мечети, этот триумф архитектурной мысли предлагал обществу неограниченные возможности. Дальнейшее описание этого здания излишне, так как вы можете найти его в нью-йорскских газетах, вышедших на следующее утро с детальным планом первого этажа миссии; и в течение всей последующей недели иллюстрированные издания содержали зарисовки наиболее интересных эпизодов бала, а также портреты герцогини, восседающей с любезной улыбкой на троне. Леди, которая находится на этих рисунках от герцогини слева, и есть миссис Ли, и хотя ее довольно трудно узнать, зато легко заметить, потому что художник по каким-то своим соображениям сделал ее гораздо ниже ростом, а герцогиню гораздо выше, к тому же подарил герцогиню любезной улыбкой, несколько отличавшейся от настоящего выражения ее лица. Короче говоря, художник изобразил мир таким, каким мы хотим его видеть, а не таким, каким он был или есть. Наиболее же странным в этом рисунке было то, что миссис Ли оказалась подле герцогини, а ведь это самое последнее место, где стал бы искать Ли тот, кто хорошо знает ее. Этому любопытному факту необходимо немедленно дать объяснение, так как в газетных отчетах факты не комментировались, а говорилось лишь следующее: «Рядом с Ее Высочеством великой герцогиней стоит наша очаровательная соотечественница аристократка миссис Лайтфут Ли, которая этой зимой произвела в Вашингтоне подлинную сенсацию и чье имя молва упорно связывает с именем министра финансов. Именно с ней Ее Высочество беседовала большую часть вечера».