Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 51 страниц)

Ответ Гарольда можно было предугадать.

– Ты не понимаешь, какое давление на него оказывают.

– Как раз это-то я понимаю. Если он хочет, чтобы его выдвинули в вице-президенты, он должен искать поддержки в городах на Севере, в особенности среди ирландцев, ведь они видят в Маккарти избранника божьего, призванного оградить их от цивилизации.

– Клей проголосует завтра против Маккарти, – флегматично ответил Гарольд.

– Значит, это безопасно. Рад это слышать. – Питер съел тарталетку с крабовой начинкой; подливка была слишком пресная, ее следовало сдобрить горчицей. – Скажи мне, как по-твоему, пойдет Эдлай Стивенсон на то, чтобы Клей баллотировался в одной упряжке с ним в пятьдесят шестом году?

– Почему нет? Ему непременно придется взять кого-нибудь вроде Клея для равновесия, какого-нибудь… э-э…

– Реакционера?

– Клей не реакционер, и ты отлично это знаешь.

– В таком случае, как ты определишь политическую линию Клея? Я спрашиваю всерьез. Мне действительно хочется знать. – Хотя, на вкус Питера, тесто было несколько тяжеловатым, он все же съел еще одну тарталетку; на этот раз в подливке он учуял легкий привкус карри.

– Он прагматик. Ему приходится приводить свою линию в соответствие со стоящей перед ним задачей, – последовал быстрый ответ.

Питер воткнул в куриную печенку крохотную серебряную вилочку.

– Выходит, прагматик – это приспособленец?

– А ты считаешь, можно стать президентом и при этом не быть приспособленцем? – Гарольд говорил весело и напористо. Приобретя издательский опыт, Питер заметил, что очень многие из тех, кто, подобно Гарольду, пишет о политике, тянутся к безжалостным, жестоким и самовластным. Это потому, как он однажды причудливо объяснял в одной из своих статей, что писаки, постоянно имея дело с чернилами, жаждут крови.

– Возможно, что нет. – К его досаде, в куриной печенке оказался песок. – Собственно говоря, лицемерие Клея – вот что отталкивает меня больше всего. Читает нравоученьица, а сам повсюду шныряет, везде пролезает…

– Перестань! – Голос Гарольда звучал резко. – Так делают все.

– А мне не нравится, как делают все.

– Тем хуже для тебя. – Гарольд пальцами содрал жир с копченой ветчины. – Потому что изменить мир невозможно.

– Рад это слышать. – За последние годы Гарольд, пожалуй, стал не менее прожорливым, чем сам Питер, и эта схожесть не только не располагала, но даже, пожалуй, еще больше отталкивала их друг от друга. – На мой взгляд, в общем и целом мир устраивает тебя таким, какой он есть. Клей на подъеме. Запад на закате. Чего тебе еще надо? – Гарольд не отвечал и налегал на индейку. Питер принялся за ветчину. Тут к ним присоединились две хорошенькие девушки – они хотели есть. В изысканно игривой манере Гарольд пустился подробно обсуждать китайскую кухню, сопровождая свои слова громким лающим смехом, от которого девушки, насытившись, убежали.

Гарольд сделал вид, будто они ему приглянулись.

– Родственницы Огдена Уотресса. Чертовски симпатичные мордашки, как по-твоему?

– О да, – ответил Питер. Его, как всегда, забавляли натужные усилия Гарольда показать, что он интересуется женским полом. – Но я предпочитаю хорошо поесть, ты это прекрасно знаешь. Признаться, мы оба чуточку напоминаем Юджина Пэлита, помнишь? В том фильме, где он объелся и умер…

– Это было с Гаем Кибби. – На какое-то мгновение в Гарольде проглянуло его прежнее «я», но оно было тут же вытеснено новым. – Странное дело, – продолжал он. – Как-то вечером мы были с Клеем в клубе «Салгрейв», он смотрит в танцевальный зал на девиц и вдруг спрашивает: «Со сколькими из них ты переспал?» «С двумя-тремя», – отвечаю я ему, а он говорит: «А я переспал со всей этой проклятой оравой!»

– А где была Элизабет, когда он это сказал?

Гарольд с подозрением осматривал приправленный шафраном рис.

– Он говорил о прошлом.

– О настоящем, судя по тому, что мне приходится слышать. Как она с этим мирится? – Это был явно риторический вопрос, ибо терпимость Элизабет к многочисленным и беспорядочным связям Клея уже стала частью вашингтонского фольклора. Было известно даже, что при случае Элизабет сама подсаживает красивых девиц к мужу за обедом, как будто это косвенно приобщало ее к любовным усладам, от которых она была столь неприкрыто отлучена. В ее оценке Вашингтон почти поровну разделился на два лагеря: одни видели в ней женщину непреклонного характера, другие считали ее лишь необыкновенно умной, в лучшем случае – неамериканкой. Питер был склонен восхищаться тем, как она справляется с трудной ситуацией, но, в конце концов, она и Клей были скорее союзники, чем любовники, причем она нисколько не уступала ему в честолюбии.

Столовая начала заполняться людьми, которые, не в пример сбежавшим девицам, жаждали послушать Гарольда. Он их уважил. Пока Гарольд обсуждал текущие события, Питер вдруг сообразил, что Гарольд – всего-навсего актер, исполняющий роль применительно к обстоятельствам. С равным успехом Гарольд мог быть поэтом-неудачником и другом сына газетного магната, летописцем солдатской славы и мудрым советчиком народа, который должен приготовиться к последней битве между атомами света и атомами тьмы. Наконец-то раскусив Гарольда, Питер испытал облегчение: дружба, об утрате которой он раньше так горевал, на деле оказалась всего-навсего снятым с репертуара номером программы.

Питер предоставил Гарольда его слушателям и вышел в холл – как раз прибыла новая группа гостей. Не увидев среди них Дианы, он направился в гостиную. В эту минуту из библиотеки вышел Блэз. Словно по уговору, отец и сын решили не подавать друг другу руки. Вместо этого Питер указал на огромную яркую кляксу – картину, висевшую на стене напротив.

– Теперь тут большие перемены!

– Это чудовищно! – Хотя Блэз и состоял в политическом союзе с миссис Уотресс, он вовсе не собирался брать в придачу все ее причуды. – Слава богу, Фредерика ничего этого не видит.

– Как Клей? Он там? – Питер указал на дверь библиотеки.

– Да, – отец, казалось, был чем-то озабочен. – Мы смотрели его выступление по телевидению. Ты видел, что Айрин сделала с комнатой для игры в карты? Музей ужасов.

Догадавшись, что отец не хочет, чтобы он пошел в библиотеку, Питер сказал:

– Я уже несколько месяцев не видел Клея. Полагаю, что мне следовало бы повидаться с ним. – И он предоставил Блэза его обычной клиентуре, которая уже начала стекаться к нему.

Клей сидел у телевизора. Рядом с ним сидел Иниэс Дункан. Иниэс сказал:

– Я уже с утра в городе. Собирался позвонить тебе попозже.

Питер ответил, что все в порядке, не понимая, что делает Иниэс в стане врага.

Питер поздоровался с Клеем, и тот ответил ему мальчишеской улыбкой, никак не вязавшейся с серьезным лицом сенатора Клея Овербэри, смотревшим на них с экрана телевизора. Программа подходила к концу, уже перечислялись ее участники. В сером, неверном свете на экране Клей казался зрелым и преисполненным чувства ответственности, совсем не таким, каким он был теперь, – неожиданно юным, словно ему на все наплевать.

– Я там дважды чуть не сыпанулся, – сказал он, указывая на телевизор. – Им очень хотелось меня угробить. Вот бы ты порадовался! – За последнее время в манере Клея появилось нечто подкупающе новое: со своими заклятыми врагами он обращался с той же доверительной непринужденностью, что и с союзниками.

– Они не раскололи тебя на Маккарти? – спросил Питер так же непринужденно. – Ты поддержишь вотум недоверия?

– А меня нечего было и раскалывать. Я сказал, что я за порицание. Нет, они хотели поймать меня на другом…

Питер не преминул отметить изменение формулировки.

– Ты за порицание, а не за вотум недоверия?

– Это одно и то же. – Различие между формулировками, казалось, мало занимало Клея.

– Нет, не одно и то же. Как по-твоему, Иниэс? – Питер повернулся к своему другу и издателю.

– Мм… нет, конечно. – Иниэс мог как угодно вилять мыслью в своих рассуждениях, его ответные реакции могли быть как угодно превратны, но, когда дело касалось фактов, он был предельно точен. – Порицание в сенате – это нечто гораздо более мягкое, чем недоверие. В данном случае это уловка, дающая всем возможность выпутаться из затруднительного положения.

– А Клею хочется выпутаться.

Но Клей, казалось, не слышал. Он задумчиво глядел на свое изображение в телевизоре.

– Эти прожекторы – чистое убийство, – сказал он наконец. – Смотрите, как они подсвечивают меня снизу. Создается впечатление, будто у меня двойной подбородок.

– Наверное, какой-нибудь кинооператор из либералов. – Питер заметил, что там, где раньше висел портрет Бэрра, теперь красовался коллаж из газетных вырезок.

– Нет, – вдруг сказал Клей, выключая телевизор. – Мне ничто не грозит. Маккарти конец. – Он похлопал по телевизору. – И доконала его вот эта штука. Он плохо выглядит на экране, жалкий ублюдок, мне жаль его.

– Но ты все-таки за порицание, хотя бы в сенате?

– Конечно, конечно. Я вместе со всеми попляшу на его могилке.

Клей утратил всякий интерес к этой теме. Не в его натуре было тратить попусту время на теоретизирование или анализ того, что уже потеряло для него всякий смысл.

– Я пишу книгу, – сказал он.

В этот самый момент Питер сел на некое подобие скамьи, в действительности оказавшееся лакированным чайным столиком китайской работы; под тяжестью Питера столик треснул и рассыпался на куски.

Клей рассмеялся. Иниэс встревоженно улыбнулся. Питер остался сидеть на полу посреди обломков. Он с достоинством скрестил ноги и спросил, какова тема книги.

– Американская мысль, что же еще? «Мысль» с маленькой буквы. Может, ты выбросишь обломки в камин? Никто этого не заметит. – Происшествие насмешило Клея, но Питер словно не слышал его последних слов.

– Ну, и какие же у тебя мысли по поводу американской мысли? – Со своего места на полу Питер производил впечатление очень рассудительного человека.

– Надеюсь, в книге все будет ясно.

– Что именно?

– Кто мы такие, по моему мнению, и какими нам следует быть.

– Так кто же мы такие?

– Прежде всего, наилучшая альтернатива коммунизму, – живо ответил Клей.

– Ну, тут тебе Иниэс все растолкует. А какими нам следует быть?

– Хорошими.

– Вот оно что! – фыркнул Питер. – Ведь это легко, не так ли? Во всяком случае, на словах.

– Это вовсе не легко, – обеспокоенно проговорил Иниэс. – В сущности говоря, это всего труднее поддается определению. Даже Витгенштейн[111]111
  Витгенштейн Людвиг (1889–1951) – австрийский философ, логик и математик.


[Закрыть]…

– Для нас – нелегко, согласен, но для Клея быть хорошим – значит сдерживать коммунизм, сбалансировать бюджет…

– Мне кажется, его амбиции идут дальше.

Сообразив наконец, что к чему, Питер даже не пытался скрыть свое изумление.

– Иниэс! Ты собираешься писать книгу за него?

– Я обещал помочь. Ну, знаешь, мыслишку здесь, мыслишку там. – Иниэс чувствовал себя неловко, однако не думал оправдываться.

– Но какую именно из твоих мыслишек? Необходимость отойти от двухпартийной системы, сходство между оргазмом и атомным взрывом, телереклама как главная причина рака? – Отступничество Иниэса не только изумило, но и странным образом развеселило его. Он повернулся к Клею: – Иниэс набит идеями. Придется выбирать осторожно.

– Постараюсь. – Клей чувствовал себя как нельзя более непринужденно. – Я не собираюсь забираться слишком глубоко…

– Естественно. – Питер посмотрел на встревоженного Иниэса и спросил: – Ну а ты, Иниэс, почему ты хочешь забраться так глубоко?

– Я смотрю на это дело иначе. В конце концов, я буду просто помогать. – Но Питер видел, что Иниэс страдает, что в нем идет ожесточенная внутренняя борьба.

– Он парень что надо, – сказал Клей. – И в философском плане мы не так далеки друг от друга, как можно подумать.

– Король-философ! – Питер медленно поднялся на ноги. – Вы меня поражаете. Оба.

– Спасибо. – Клей тоже встал. Он улыбнулся. Он был само обаяние. – Не тужи, Питер. Все будет хорошо.

– Для тебя или для страны?

– А это одно и то же. Разве я тебе не говорил? – Клей произнес это так, словно хотел подразнить его, но Питер знал, что он говорит совершенно серьезно.

– Нет, это не одно и то же. – Питер держался за свои позиции, словно за глыбу, случайно преградившую противнику путь.

– А кто может сказать? – Клей попытался обойти Питера, но тот намеренно закрыл собой проход, не желая упускать добычу.

– Я могу, в числе прочих.

– Ну так скажи! Объясни всем, что во мне не так. А что, в самом деле? – Клей не переставал обаятельно улыбаться.

– Я уже писал об этом, – ответил Питер. – По-моему, я сказал все.

– Но тебе никто не поверил.

– Да, но, несмотря на это, правда не перестала быть правдой. Грубо говоря, ты не то, чем ты кажешься. Разумеется, и с большинством людей обстоит так же, но между тем, что ты есть на самом деле, и тем, чем ты кажешься, – на миллион долларов рекламы. Она старается внушить нам, будто ты герой войны, – а ты не герой; будто ты серьезный, думающий сенатор, – а ты не таков; будто тобою руководят лучшие побуждения, – а ты…

– А откуда ты знаешь, кто я и что я? – Голос Клея прозвучал резко, а лицо его было теперь таким же серым, как и то, что за минуту до этого глядело на них с экрана телевизора.

– Я знаю, что ты сделал и чего ты не сделал. В политике ты играешь в шахматы. Если опрос общественного мнения обнаруживает сдвиг влево, ты сдвигаешься влево. Компьютер может предсказать твою позицию по любому вопросу. – Питер повернулся к Иниэсу: – Ты совершенно правильно разгадал его. Он занимается политикой в вакууме. В нем ничего нет, кроме желания быть первым.

Клей отступил от Питера и придвинулся к Иниэсу, словно ища в нем союзника, но затем вдруг остановился, поняв, что это может быть расценено как отступление. Он повернулся к Питеру и сказал:

– Ты завидуешь мне потому, что твой отец больше заинтересован в моей карьере, чем в твоей…

Выпад был настолько неожиданный, что Питер рассмеялся:

– Нет! Придумай что-нибудь получше. У тебя никогда не было отца, и ты преувеличиваешь значение отцов для тех, у кого они есть. Я не завидую тебе ни в чем, вот разве что твоему необыкновенному успеху. Это что-то поразительное, но, в конце концов, это зависит не от тебя.

– Ты ревнуешь меня, – упорствовал Клей, – к Инид.

Питер подумал, что, быть может, он недооценивал Клея.

Он знал, что наглости у его врага хоть отбавляй, но считал его неспособным сказать правду.

– Я не уверен, – продолжал он, – что ревность – это то слово. Но я не отрицаю, что никогда не прощу ни тебе, ни отцу ее убийства. – От проницательных глаз Питера не укрылось, что лицо Клея стало как маска, отлитая из металла.

Но вот Клей заговорил совершенно бесцветным голосом:

– Я сделал то, что считал для нее наилучшим. Она была алкоголичкой, и мне сказали, что она неизлечима. Возможно, мы были не правы, поместив ее в лечебницу. Не знаю. Но я любил ее, хотя, возможно, не так страстно, как ты.

Питер сжался, приготовившись к удару, который – он это знал – должен был незамедлительно последовать.

Клей был решительно настроен идти до победного конца.

– Она рассказала мне, что случилось. Она мне все рассказывала. Вот почему она всегда трепетала перед тобой. Из-за того, что произошло между вами в тот день, в этом вот доме, в подвале, в кладовой.

В наступившей тишине пробили часы. Клей подобрал с полу обломки чайного столика и сложил их на столе.

– Я скажу Айрин, что кто-то сломал столик. Наверное, его можно отреставрировать. – Он направился к двери и задержался на пороге. – У Инид не было секретов. Но ведь она любила и приврать, так что… – Не договорив, Клей вышел из комнаты.

– Ну что же, – сказал Питер Иниэсу, – герой нашел своего автора.

– Дело обстоит совсем не так. – Иниэс был потрясен услышанным не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем Питер. Оказывается, между средним классом, к которому он принадлежал, и классом, само существование которого он нередко отрицал, есть гораздо более глубокое различие, чем он предполагал: греховные мечтания одного оборачивались действиями другого.

– Желаю удачи, – сказал Питер и пошел к выходу, но Иниэс схватил его за руку, словно ища у него поддержки.

– Нет, я правда помогу ему, но это совсем не то, что ты думаешь.

– А я разве сказал тебе, что я думаю? – Голос Питера звучал очень вежливо. – Но объясни мне, почему ты помогаешь ему?

– Прежде всего, я думаю, что он станет президентом. – Иниэс проявил не свойственную ему прямоту.

– Это возможно, и как раз поэтому мы… я должен приложить усилия к тому, чтобы он потерпел поражение.

– Ты не видишь, что люди меняются, растут? – Иниэс перепевал последнюю рекламу Клея. Как утверждали авторы журнальных статей, за последние годы Клей «вырос», «пошел вглубь», и теперь уже все, кроме безнадежно предубежденных против него из партийных соображений, признавали, что он вступил в полосу «новой зрелости».

– Разумеется, люди меняются: они меняют свою тактику. Клей привлек на свою сторону консерваторов. Теперь ему понадобился ты. Все это ясно как божий день.

– Положим, ты прав. Тогда из соображений чистого практицизма не следует ли стать в его ряды, попытаться воздействовать на него?

К чему вели эти логические ухищрения Иниэса, слишком легко было предсказать, и Питер оборвал его:

– Не будь ребенком. – Этим он оставлял позади своего прежнего учителя. – Он использует тебя. Но ты никогда не сможешь его использовать.

– Ты несправедлив, – упорствовал Иниэс. – Мне кажется, в нем есть нечто большее.

– Ладно, пиши за него книгу, там посмотрим. – Питер направился к двери, даже не поинтересовавшись, как, когда и по чьей инициативе родился этот замечательный союз.

Но Иниэс от него не отставал. Он жаждал слов утешения.

– Если бы Клей был способен осуществить все, что следует сделать, ты бы все равно был против него?

– Он не способен на это. Он будет продолжать в прежнем духе, будет делать лишь такие ходы, которые напрашиваются сами собой. Но если бы он вдруг изменился к лучшему, я и тогда был бы против него.

– Почему? Из-за… из-за… – Десять лет фрейдистского психоанализа приучили Иниэса изъясняться символами.

– Тебе известны причины. В конце концов, ты сам же изложил мне половину из них. Клея интересует только его собственное «я» – очень неважное «я», в особенности если дело обернется скверно для нас.

– А кто лучше? Разве они все не на один манер?

Неожиданный пессимизм Иниэса рассмешил Питера.

– Ты совсем вошел в мою роль. Ведь это мое амплуа – думать, что все лишь игра, и независимо от того, кому достанется главный трофей, жизнь будет идти своим чередом. Но ведь это ты обладал нравственным чувством, видел в истории цель, хотел коренных перемен…

– Но я и остался таким. Я не изменился. Я только…

– Ты изменился, раз ты полагаешь, что Клей – то, что тебе надо.

– Мне кажется, его можно воспитать, – гнул свое Иниэс. – Тот факт, что он обратился ко мне, доказывает…

– …что он не дурак. – Теперь Питеру было все ясно: несмотря на явные угрызения совести, уже начинавшийся процесс самооправдания очень скоро закончится в пользу Клея. Власть оказалась неотразимой даже для этого некогда неподкупного книжника. – Знаешь, как это ни ужасно, по характеру я больше похож на Клея, чем на тебя, – признался Питер, это была его последняя дань их старой дружбе. – Я был приучен уважать дела, а не теории, победы, а не добродетели. Политика, на мой взгляд, – сплошная импровизация. А ты видишь в ней ряд важных документов, излагающих ту или иную точку зрения и отражающих некий широкий исторический процесс. В конечном счете ты, возможно, прав. Но сейчас все трофеи достаются ловким пустышкам, вроде Клея, и пусть даже я могу быть несправедливым к ним, я обладаю их кругозором, чего у тебя никогда не будет.

– Но он не такой уж пустой. И уж конечно, гораздо более либеральный, чем ты склонен допустить. С помощью людей вроде нас…

– О господи! Иниэс, ты дурак! – сам того не желая, взорвался Питер: как-никак, он во многом походил на своего магната-отца и, подобно ему, был преисполнен жажды навязать свою волю другим. Но если его отец избрал освященный обычаем путь к знакомым вершинам, Питер пытался докопаться до сути вещей в надежде определить источник своего разлада с миром, слишком усердно старавшимся обмануть его и дать ему все, чего он мог только пожелать. Но он знал, что по-настоящему хочет лишь одного – познать добро, и, поскольку абсолюты для него неприемлемы, ему остается лишь сопротивляться тому, что, на его взгляд, дурно от начала до конца; он сознавал, что в тот момент, когда он перестанет говорить «нет», он, как Иниэс, опустится до уровня Клея, для которого все сводится к одному: подействует или не подействует, поднимусь или упаду? Ослепленный перспективой реальной власти, Иниэс теперь был всецело поглощен Клеем, и Питера это огорчало, но не удивляло: быть человеком – значит быть предсказуемым в своих поступках. Ему оставалось только извиниться. – Прости меня, – сказал он. – Я не хотел на тебя кричать.

– Я понимаю. – Иниэса всего трясло. – Разумеется, ты в таком нервном напряжении после того, что было сказано…

– Я всегда в напряжении. – Питер улыбнулся. – Желаю удачи.

– Я переезжаю в Вашингтон. – Иниэс выглядел особенно жалким при всех своих блестящих видах на будущее. – Он хочет, чтобы я все время был здесь.

– Ну, значит, мы с тобой чаще будем встречаться, – сказал Питер, кладя этим конец их дружбе. Он открыл дверь в холл. – Во всяком случае, ты испытаешь все на деле, чем бы это ни кончилось.

II

Клей не собирался говорить всю правду, но на мгновение потерял над собой контроль. Доведенный Питером до бешенства, он использовал последнее оружие, поступил опрометчиво и знал, что должен будет за это поплатиться. Но желание причинить Питеру боль было слишком сильным, говорил он себе в оправдание, когда вошел в гостиную и немедленно оказался в центре всеобщего внимания. В последние месяцы его известность настолько возросла, что люди, обращавшие раньше на него внимание потому, что он был неким молодым человеком с большим будущим, теперь не без удивления относились к нему, как к тому самому молодому человеку с большим будущим. Во всей стране он был единственным в своем роде, и он принимал этот факт как должное. Все развивалось так, как когда-то предсказывал Блэз.

На другом конце комнаты под гобеленом современной работы стояла девушка, которой он раньше никогда не видел. Высокая, стройная, яркая блондинка с веснушками. Вот это ему сейчас больше всего нужно, подумал Клей, с отчаянием сознавая, что у него почти нет шансов приблизиться к ней, так как их разделяла комната, полная людей, жаждавших поговорить с ним, увидеть его, дотронуться до него; разделявшее их пространство казалось ему дорогой с препятствиями, на которой кто-то весьма ловко расставил мины и разбросал мотки колючей проволоки. Но он все же попытается пройти этот полный опасностей путь, так как девушка определенно того стоила. Она еще ни разу не взглянула в его сторону.

– Блэз сказал, что вы были неподражаемы по телевидению! – Клей знал, что восхищение Айрин вполне искренне. В равной степени она была очарована сенатором Тафтом, губернатором Стивенсоном, генералом Макартуром и, конечно, президентом, которого она на одном из последних приемов прижала в угол и настаивала, чтобы он говорил с ней по-французски – разве не он своими руками освободил эту doux vert pays[112]112
  Нежно-зеленую страну (фр.).


[Закрыть], Францию? Но с тех пор, как Айрин превратилась в миссис Уотресс, ее энтузиазм ко всевозможным знаменитостям несколько поутих под влиянием новых родственных связей, и, внеся уже немалый вклад в денежный фонд Клея, она намеревалась приберечь свои самые изысканные гиперболы для мужа своей племянницы, будущей Первой леди страны.

Клей согласился, что он, видимо, неплохо выглядел по телевидению.

– Ну, конечно! Вы всегда прекрасно выглядите на экране, потому что вы такая complete[113]113
  Цельная (фр.).


[Закрыть] личность! Вот в чем секрет успеха, любого успеха! – Айрин оглядела комнату, которую она обставила, и людей, которыми-она ее заполнила. – Нужно быть смелым. Но в то же время оставаться dans le vrai[114]114
  Самим собой (фр.).


[Закрыть].

К ним подошла Миллисент Смит-Кархарт, ведя на буксире Люси Шэттак. Из престарелых вашингтонских дам Миллисент больше всего раздражала Клея, но ради Элизабет он вопреки всему пытался ее очаровать, что было нелегко, учитывая, что она считала его причиной самоубийства Бэрдена, и он это знал.

– Говорят, вы собираетесь проголосовать за резолюцию, осуждающую это чудовище! – Миссис Кархарт тяжело повисла на Люси.

– Я намерен это сделать. – Клей улыбнулся ей самой чарующей из своих улыбок, но ее старые глаза, затуманенные катарактами, этого не заметили.

– Я так рада. Все-таки он зашел слишком далеко, и мы не можем этого допустить. – У Миллисент был угрюмый вид. – И без того в наши дни все так хрупко.

– Ну что вы, дорогая, – сказала Люси Шэттак. – Вы хотите сказать, что мы потрескались, как ваши чайники мейсенского фарфора?

– Если бы мы были такими же утонченными! – откликнулась Миллисент. – Знаете, когда я в последний раз говорила с милым Бэрденом Дэем, он сказал, что намерен выразить вотум недоверия сенатору Маккарти, и это я ему возражала. Никогда я так не заблуждалась!

– Возможно, тогда это было преждевременно, – сказал Клей, наблюдая за девушкой: она разговаривала теперь с молодым человеком, которого он не знал. Надо каким-то образом приблизиться к ней, пока ее не похитил этот незнакомец. Миллисент по-прежнему говорила о Бэрдене Дэе, но Клей отнюдь не чувствовал себя неловко. Что прошло, то прошло; он никогда не оглядывался назад. Однако в тот день он был не только расстроен смертью Бэрдена, но и взбешен поступком Гарольда, который явился ее причиной. Ведь Гарольд знал о его сделке с Бэрденом, и простая преданность, не говоря уже о здравом смысле, должна была заставить его молчать. Но Блэз всегда говорил, что Гарольд – порочный тип, и его надо или принимать таким, какой он есть, или не принимать вовсе. Во всяком случае, смерть Бэрдена была ударом для Клея; он искренне любил этого человека, с которым провел большую часть своей юности. И даже в самые последние дни жизни сенатора Клей продолжал восторгаться им и был уверен, что старик испытывает к нему те же чувства; в конце концов, Бэрден Дэй пережил столько политических бурь и должен был понимать, что, когда приходит пора уйти, когда проиграна последняя битва, не остается ничего другого, как возможно более достойно уступить дорогу. Разве сам он не доказал, взяв деньги у Нилсона, что был достаточно практичен и прекрасно понимал мир, в котором жил?

Клей попытался отделаться от дам. Он сказал, что ему надо переговорить с Гарольдом Гриффитсом. Но Миллисент не хотела его отпускать.

– Расскажите нам сначала о президенте. Как он относится к сенатору Маккарти?

– Президент – республиканец, – сказал Клей. – Он не поверяет мне своих мыслей. Да я, честно говоря, едва с ним знаком.

– Это немыслимо! – Миллисент была поражена. – Но так или иначе, президент должен быть доволен случившимся. Он так похож на моего дядюшку, такой же приветливый и добрый.

– Ну, конечно! – сказал Клей, который был абсолютно убежден, что Эйзенхауэр отнюдь не приветливый и не добрый. Во время их последней встречи президент называл его просто «Овербэри», как будто Клей был младшим офицером его штаба, а не членом августейшего сената, вес которого, согласно конституции, ничуть не уступает весу главы государства.

Наконец Клею удалось отделаться от дам, и он пробрался к Гарольду, который находился в центре комнаты; по пути он обменялся любезностями со множеством незнакомых ему людей, которые считали, что он их знает, раз они сами видели его на телевизионном экране. В тот момент, когда он подошел к Гарольду, девушка и ее молодой спутник скрылись в комнате для карточной игры.

– Кто она такая? – спросил Клей, понижая голос и глядя на дверь, в которую только что вошла девушка. – Та высокая, с веснушками.

– Кузина Огдена Уотресса… а также твоей жены, – мстительно добавил Гарольд. – Она приехала на уик-энд. Помолвлена с кем-то из Нью-Йорка. Но ляжет ли она, как выражаются твои голливудские друзья, я не знаю.

– Благодарю за информацию, – сухо сказал Клей. Тот факт, что девушка приходилась родственницей Элизабет, несколько усложнял дело – больше для девушки, чем для него, ибо секс он воспринимал как чувство голода, и ничего больше, хотя знал, что это не совсем так. С годами ему нужны были все новые и новые победы, и отнюдь не только для удовольствия. Его влекли не только победы над женщинами, но косвенным образом и над мужчинами, которые их желали. Его уже разжигала мысль, что девушка помолвлена «с кем-то из Нью-Йорка», не говоря уже о молодом человеке, с которым она вошла в комнату для карточной игры.

Клей просто стремился побеждать. И хотя всегда была опасность скандала, он не собирался меняться, несмотря на завуалированные предупреждения Блэза. Завуалированные потому, что брошенное Инид обвинение заставляло их тщательно остерегаться друг друга. Они не были между собой откровенными ни в чем, кроме политики. Клей был абсолютно убежден, что интерес к нему Блэза не имеет ничего общего с сексом. Это было скорее косвенное воплощение в жизнь честолюбия Блэза. Подобно тому как Клей достигал власти над мужчинами, завоевывая их женщин, так Блэз добивался власти над миром, устраивая карьеру Клея.

Неудивительно, что Блэз был настороже. Недавно он сказал, что Клею, пожалуй, не следует быть таким – он выразился несколько уклончиво – «общительным». Но Клей был фаталист. Пусть будет то, чему суждено быть; слишком поздно переделывать свой характер, считал он, и с этим Элизабет пришлось смириться.

Клей поставил условием их свадьбы, что он будет продолжать жить, как жил прежде, и она согласилась, притворившись перед собой и перед ним, что, поскольку ее положение супруги не будет поставлено под угрозу, она не видит причин мешать его кратким развлечениям. Конечно, она мешала, но никогда не делала этого прямо. Он сожалел, что причиняет ей боль, но не мог и не хотел стать другим. Да она, кроме всего прочего, и не знала, какой он, этот человек, за которого она вышла замуж, и, хотя она ему нравилась и он гордился ее успехом в свете, она никогда не интересовала его, как Инид. Несколько драматизировав это различие между ними, он дал понять Элизабет (не высказав этого прямо), что не будет возражать, если она тайно заведет себе любовника, и он подозревал, что так оно и случилось, потому что последнее время она держалась с необычайной непринужденностью, даже наедине с ним; это доказывало, что их семейное счастье будет, видимо, держаться на услугах третьих лиц.

– Как прошла твоя встреча с Иниэсом? – спросил Гарольд.

– Он на нашей стороне. – Молодой человек, сопровождавший кузину Уотрессов, вышел из карточной комнаты один. Это вселяло надежду.