Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 51 страниц)

– Где миссис Дэй?

– Дома. Она не очень-то жалует эти приемы.

– Обожаю ее! Воплощение истинно великой леди, но в нашей старой южной традиции, в отличие от этих напыщенных жен янки, которых не отличишь от англичанок. А Диана, как поживает эта прелестная девушка?

Сознавая, что все им сказанное войдет в историю, Бэрден ответил, что Диана необычайно счастлива в браке и в данное время занята…

– Журналом, я знаю! Я едва не лишилась чувств, увидев их первый номер, такой крайне политический…

К ним подошла Фредерика.

– Миссис Барбур, какой сюрприз! – Фредерика даже не пыталась притвориться неудивленной, увидев Элен Эшли Барбур среди гостей.

– О, миссис Сэнфорд, я впервые на таком роскошном приеме! Какой павильон, а сколько необыкновенных встреч!

– Блэз хочет поговорить с вами, дорогой. – Фредерика повернулась к Бэрдену. – Простите, миссис Барбур. – Она увела Бэрдена, прервав миссис Барбур на полуслове. – Ее не приглашали.

– Но ведь она работает у Блэза.

– Ненавижу репортеров светской хроники, даже своих собственных. – В этот неподходящий момент, отделившись от двух адмиралов, к ним подошла Айрин Блок.

– Дорогая миссис Сэнфорд, какой замечательный fête[85]85
  Праздник (фр.).


[Закрыть]! Я пришла с адмиралом Чини, – добавила она предусмотрительно.

– Рада вас видеть. – Фредерика нахмурилась, хотя хотела улыбнуться. – Питер здесь, – добавила она, надев на лицо трагическую маску.

– Знаю. Я его видела. Какой успех имеет наш журнал! Вы видели журнал, сенатор? Что я говорю, конечно, видели благодаря Диане, une jeune fille trés raffinée[86]86
  Весьма рафинированной молодой особе (фр.).


[Закрыть]. Но не буду отнимать вас у гостей, миссис Сэнфорд. – Она изящно повернулась спиной к адмиралам, словно этот день всецело принадлежал ей, в том числе и победа на западном фронте.

– Это просто беда, – прошептала Фредерика, крепко сжимая руку Бэрдена, – никому теперь не запретишь бывать здесь.

– Конечно, если вы держите открытый дом. Сами виноваты.

– Это Питер виноват. Я принимаю ее ради него.

– Мы должны благодарить вас за это. Диана тоже пользуется благодеяниями Айрин… плодами ее богатства и светского честолюбия.

Фредерика вдруг остановилась и посмотрела Бэрдену прямо в глаза:

– Диана разводится?

– Я об этом ничего не знаю. – Он говорил чистую правду, но голос его звучал фальшиво.

– Я слышала, что разводится. Я также слышала…

– …что Питер и Диана?

– …да. Он слишком молод. А вот и Блэз.

Бэрден вдруг почувствовал себя оскорбленным. Хотела ли она сказать, что Диана недостаточно хороша для Питера? Он выкинул эту мысль из головы. Конечно, она имела в виду только то, что сказала, но даже если так, он стал вдруг таким легкоранимым в последнее время, всюду ему чудилось ущемление его прав и пренебрежение к нему, чего и в помине не было.

Но Блэз, к счастью, и не думал обращаться с ним, как с закатившейся звездой; в худшем случае он, казалось, относится к Бэрдену, как к солнцу во время короткого затмения, ублажая его мыслью о том, что, лишь только пройдет лунная тень, снова наступит свет. Движением руки он отстранил собеседников и притянул к себе Бэрдена. Позади них вентилятор лениво разгонял теплый воздух.

– …турне для продажи облигаций военного займа… губернатор… все устроено… а что вы?

Бэрден сказал именно то, что от него и ожидалось:

– Я там буду, конечно. – Конечно, будет. Он все еще один из боссов политической машины штата. Ни одна звезда не может взойти над ровным горизонтом этого изменчивого района без его благословения, искреннего или притворного. Во всяком случае, он не мог себе позволить, чтобы его игнорировали, хотя выбор кандидатов уже не принадлежит всецело ему, как это было в предвоенные годы, когда слова, брошенного им нескольким боссам, было достаточно, чтобы энергичный (но не слишком энергичный) политикан, на чью безусловную преданность в течение всего срока он мог полностью рассчитывать, получил место в палате представителей.

– Мы хотим сделать так, чтобы никто не выступил против него на первичных выборах. – Это «мы» прозвучало для Бэрдена как удар ножом в спину. Какое право имеет Блэз, вашингтонский издатель, говорить «мы», когда речь идет о политических делах его родного штата?

– Но как это можно сделать? – слабо откликнулся Бэрден. – Нынешний конгрессмен захочет сохранить свое место. Это честолюбивый человек, не старый к тому же.

Слово «старый» начинало преследовать Бэрдена. Во время последних выборов его называли старым, хотя для самого себя он оставался точно таким же, каким был, когда впервые приехал в Вашингтон с двумя плетеными чемоданами. Он зарезервировал номер в гостинице на полпути между вокзалом и Капитолием, где в ясный полдень, дрожащий от волнения, он был подведен к сенатской трибуне старшим сенатором штата, уже давно умершим, для принесения присяги, и Китти, в громадной шляпе с птичкой и бумазейном полосатом платье с буфами, с гордостью наблюдала за ним с галереи. Старый!

– Мы позаботились о нем. – Бэрдена снова всего передернуло от боли при этом «мы», но он продолжал улыбаться. – Есть вакантное место федерального судьи. Он не прочь получить его. Как мне доносят мои лазутчики, президент назначит его на этот пост только в том случае, если вы и Момбергер…

– Конечно, я буду его рекомендовать, – сказал Бэрден, который уже раньше пообещал пост судьи другому человеку.

– Ну вот и прекрасно! Я всегда знал, что мы можем на вас рассчитывать! – Блэз похлопал его по плечу. – С Момбергером затруднений не будет. Итак, все ясно. Наш мальчик победит!

Бэрден нашел утешение в том, что ни про кого никогда нельзя с уверенностью сказать «наш». Время еще проучит Блэза.

Камни, торчащие из земли, под террасой, нависали над крутым обрывом. Еще ниже бежала река. Устроившись на камнях, в глубокой задумчивости подперев свою тяжелую голову маленькими кулачками, сидел военный корреспондент Гарольд Гриффитс. Сзади к нему бесшумно подкрадывался Питер. Он хотел напугать Гриффитса, и это ему удалось. Гарольд вскочил на ноги, посмотрел на него расширившимися от испуга глазами.

– Питер! Ради бога, никогда этого не делай! – Он прижал одну руку к сердцу, другую протянул Питеру. – Когда кто-нибудь крался в джунглях, это было по-настоящему опасно.

– В наших джунглях не менее опасно, – сказал Питер, пародируя театральные интонации Гарольда.

– Там речь шла о наших жизнях. – Гарольд был невосприимчив к иронии, разве что к своей собственной.

– А также и о наших. И о священном долге, и вверенной вам судьбе. Как давно мы не виделись! – Он смотрел на Гарольда с нежностью, не сомневаясь, что под отвратительной маской Гомера американского воинства он скоро найдет старого друга, который некогда был добродушным Фальстафом рядом с ним – непреклонным Хэлом.

– У меня малярия, – сказал Гарольд, словно хвастаясь; это раздражало, но у него и в самом деле был больной вид, белки глаз отливали желтизной, лицо покрывала мертвенная бледность.

– Ты сам хотел побывать на войне.

– Я не жалуюсь, – пожаловался он. – Я рад, что побывал там. Это были лучшие дни моей жизни.

– Не только твоей, но и «Трибюн». Ты теперь знаменит.

– Я знаю. – Гарольд мрачно кивнул, и Питер подумал, что старый Гарольд, наверное, погиб и его место занял наглый и горластый писака. Но Питер старался быть снисходительным. Какую бы отвратительную прозу Гарольд ни писал, он два года находился рядом со смертью, и люди более сильные возвращались оттуда сами не свои, а на их старые представления накладывался неизгладимый отпечаток увиденного в жаркой болотной сырости джунглей.

– Кто-то должен рассказать, как все это было. И этим человеком оказался я. Только и всего. – Новый Гарольд предпочитал говорить короткими хемингуэевскими фразами.

– Ты странствовал, как Исмаил. – Новый, сжатый стиль Гарольда вызвал в Питере желание говорить в изысканно коринфском стиле, а не псевдодорическом. – Но что же теперь, когда война вот-вот закончится? Увидим ли мы прежнего Гарольда?

– Война еще не кончена. – Гарольд смотрел на противоположный берег Потомака; словно по ошибке какого-то картографа, кишащие пиявками холмы Мэриленда превратились в японскую территорию. – Вернусь туда, где идет война. Я буду с ними. До конца.

– Ты следуешь за войсками, как Руфь шла за жнецами.

Это подействовало. Гарольд повернулся, посмотрел на Питера, словно только сейчас его увидел.

– Ты… растолстел, – сказал он, оглядывая раздавшуюся фигуру Питера; он расползался сам по себе, вопреки строжайшей диете.

Питер не остался в долгу:

– Да, я толстею, как, впрочем, и ты. – Правда, брюшко Гарольда уменьшилось от болезни. Он казался худым, хрупким, и только громадная львиная голова ничуть не изменилась.

Да, Гарольд прочитал первый номер «Американской мысли», но нет, ему журнал не понравился. Он обрушился на авторов, пишущих для журнала, назвал их всех коммунистами (хотя когда-то их защищал). Затем с одержимостью заговорил о них и приносимых ими жертвах. С молниеносной быстротой он продиктовал Питеру чуть ли не целую серию статей, но Питер прервал его:

– Ты обрел религию, – и мысленно приписал слово «конец» к тому, что наговорил Гарольд, хотя это был далеко не конец. – Но когда война кончится, чем ты займешься?

– Строить планы, отправляясь туда, – плохая примета.

– Но сейчас ты здесь, а не там, и я убежден, что отец готов держать тебя при себе хоть всю жизнь. Что будешь делать ты?

– Вести рубрику в газете. Политическую. «От вашего вашингтонского корреспондента», – быстро ответил Гарольд. Несмотря на одержимость войной, он был готов к переходу на мирные рельсы.

– Политика! Но ведь ты… – Питеру не хотелось сказать «ничего в этом не смыслишь», и он на ходу перестроился, – всегда презирал политику. «Может ли быть что-нибудь нелепее американского сенатора?» – спросил ты однажды Джеймса Бэрдена Дэя, но не стал дожидаться ответа.

– С тех пор много воды утекло. – Гарольд смотрел на другую сторону Потомака, высоко, подобно Дугласу Макартуру, задрав подбородок. – Я узнал, что реально, а что – нет.

– Сенаторы реальны?

– Они реальны потому, что реальны те маленькие человечки, которых швыряют туда и сюда. И я чувствую себя вроде бы ответственным за них. – Гарольд показал рукой на противоположный берег, гордо взваливая на себя ответственность за жителей Рок-Спрингса. Питер поражался, как жизнь поменяла их местами. Принц Хэл превратился в короля Коула, а Фальстаф – в Полония. Эта мысль веселила и ужасала, и он слушал, как грустный шут изливает свои чувства к американским солдатам – предмет книги, которую он пишет. Будет ли в книге фигурировать Клей? Да, конечно.

– Надеюсь, ты понимаешь, что ты сделал – так написав о нем?

– Я ничего не сделал. Он все сделал. Я только рассказал историю. – Письменный слог Гарольда еще можно было терпеть, так как оставалась по крайней мере возможность смеяться в голос, но слушать, стоя лицом к лицу, эту невозмутимо-бесстрастную проповедь было невыносимо. Питеру хотелось хорошенько встряхнуть этого маленького человечка, привести его в чувство, при том, конечно, непременном условии, что настоящий Гарольд – симпатичный довоенный собеседник – еще существует; это казалось уже сомнительным, ибо вполне возможно, что даже тогда реальностью был именно этот сочинитель мелодрам, который с нетерпением ждал, когда великие события помогут раскрыться его дарованиям.

– Он был похож на героя легенды, на рыцаря с зеленого гобелена джунглей, – сказал Гарольд, неожиданно демонстрируя свой послевоенный причудливый стиль. – Мы все это почувствовали. Все, кто был с ним рядом, поняли, что он не такой, как все.

– Клей? Не такой, как все? – Питер не смог скрыть удивления. Одно дело намеренно и хладнокровно делать из человека легенду, но совершенно другое – принимать собственную выдумку за реальность.

– Ты ведь никогда его не любил, – сказал Гарольд.

– Я любил. Ты вечно издевался над ним. Считал его глупым. И говорил это.

Гарольд закрыл глаза и, едва заметно улыбнувшись, покачал головой.

– Нет. Нет. Нет. Ты проецируешь на меня свои собственные чувства. – Он открыл глаза. – Я всегда находил его интересным. Но, допускаю, я никогда не представлял себе, что он настолько незауряден, пока мы не встретились на Филиппинах, пока я не увидел, как он изменился.

– А он увидел, как изменился ты.

Но ничто не могло проникнуть сквозь броню новообретенной самовлюбленности Гарольда.

– Мужчины меняются на войне, – сказал он спокойно, и Питер вдруг подумал, что будет, если он сбросит своего бывшего друга с обрыва в стремительные воды реки. Самое большее – мир лишится рубрики «От вашего вашингтонского корреспондента». Но порыв прошел. Питер вежливо слушал, как Гарольд снова воскрешает день, когда Клей совершил свой геройский акт. Но в тот момент, когда Клей должен был выбежать из горящего ангара с умирающим человеком на руках, Питер сказал:

– Я должен идти. У меня дела.

– Журнал?

– Да. Жаль, что он тебе не понравился. Я надеялся, что понравится.

– Может быть, когда-нибудь потом. Но мир не так прост, как полагает Иниэс Дункан.

– Может быть, когда-нибудь потом, – сказал Питер, не в силах сдержать насмешливый тон. – Но мир стал чрезвычайно простым, тираны мертвы, но Западе торжествует добродетель. И оставшиеся в живых должны быть хорошими. Мы пытаемся быть хорошими. А ты?

– Я верю в конечную цель истории, – сказал Гарольд, высоко поднимая гегельянский штандарт.

– Ты все еще марксист? – засмеялся Питер. – После всего того, что ты пишешь для моего отца?

– Что бы ты и твои друзья ни думали о моих политических убеждениях, я всегда выступал против эксплуатации человека человеком.

– Да, я помню. – До войны это все говорили. Но теперь новая фразеология придала старым чувствам совсем другой смысл. Гарольд был несвоевременен. – Сегодня, – сказал Питер, лицемерно ликуя, – другие требования.

– Ты случайно не вступил в партию? – Своевременен он был или нет, Гарольд узнал в слове «требования» сталинский термин.

– Нет, – сказал Питер. – Я по-прежнему республиканец.

– Дилетант! – У Гарольда была безошибочная способность популярного писателя жертвовать точностью ради наглядности, выбирать такие слова, которые, при всей их выразительности, вульгаризируют существо дела.

Питер откликнулся на это с безмятежностью, которой он отнюдь не ощущал.

– Но кем были бы великие художники без дилетантов? Мы нужны вам, чтобы ценить вас, отличаться от вас, наслаждаться вами. Кстати, наслаждаться происходит от латинского «delectare» и итальянского «dilettare». То есть это значит быть дилетантом. Ты всем нам доставляешь наслаждение, Гарольд.

– Как ты изменился, Питер!

– Не думаю.

Из-за лавровых зарослей, отделявших место их встречи на камнях от террасы, послышался знакомый голос.

– Питер, с кем ты? – Среди лавровых веток показалось белое лицо Айрин Блок, охотящейся на львов.

– С Гарольдом Гриффитсом. Вы должны с ним познакомиться, – сказал Питер. – История требует, чтобы вы стали друзьями.

V

Два специальных ночных фонаря были установлены перед домом для того, чтобы приманивать и сжигать в желтом пламени насекомых. На террасе под лампами на прямых железных стульях сидели Блэз и Клей и слушали доктора Полэса, говорившего с легким акцентом южанина.

– Ее душевное равновесие глубоко нарушено, это очевидно даже неспециалисту; ее поведение во многих отношениях ненормально. Но среди моих коллег существуют определенные расхождения относительно точного характера ее заболевания.

– Мне казалось, что проблема эта совершенно ясна – даже для ваших коллег. – Блэз взял разговор в свои руки, как на то и рассчитывал Клей. Он невозмутимо покуривал предложенную Блэзом сигару, глаза его смотрели в ту точку сада, где несколько часов назад Бэрден сказал ему, что он, Клей, победит на первичных выборах, так как нынешний конгрессмен, его соперник, вскоре будет назначен федеральным судьей.

«Нелегко это было устроить», – сказал пожилой сенатор с той удивительной замирающей интонацией в голосе, которой Клей часто пытался подражать; если ему вдруг удавалось этого достичь, он переставал тогда быть самим собой, становился мудрее, изысканнее в манерах и, разумеется, бесконечно более опасным для окружающих.

«Президент… как странно называть этого человека, президентом… и я отнюдь не в близких отношениях, мягко выражаясь. Но…» – легкая, как перо, рука Бэрдена опустилась на руку Клея. Сидя теперь в темноте, Клей видел себя в то утро, когда он жадно вслушивался в детали хитроумного плана, который разработал Бэрден, чтобы поймать в ловушку нынешнего конгрессмена и простака-президента. Очевидно, план удался. – «Объявление об этом будет сделано с таким расчетом, чтобы оно прозвучало одновременно с церемонией в Капитолии штата».

«Смогу ли я когда-нибудь вас отблагодарить?»

«Может быть, и нет». – В улыбке Бэрдена таилась злость, которая не укрылась от Клея; он заметил, как постарел сенатор за время его отсутствия. Рот его навечно принял трагический изгиб, глаза наполнились тоской.

«Тебе понравится в конгрессе. Мне нравилось, когда я был молодым».

«Значит, теперь не нравится?»

«Теперь мне ничто уже не приносит радости. Но должен сказать… для меня нет жизни вне стен сената. С течением времени все перестает быть реальным, все, кроме твоей работы и патологического интереса к тем, кто оказался на другом конце Пенсильвания-авеню[87]87
  То есть в Белом доме.


[Закрыть]. Президент… любой президент… наш естественный враг, и так оно и должно быть. Никогда не полагайся на президентские милости. В конечном счете – это ошибка. Правда, в конечном счете не очень мудро вечно стоять в оппозиции, как это делал я. Но так уж это случилось… такой уж я есть».

Клей моментально уловил это столкновение прошедшего и настоящего времени. Он подумал, не заболел ли старик, ведь он никогда не был мнительным.

«Я не думаю, – сказал Клей, – что новый член палаты представителей будет замечен, что бы он ни делал».

«Есть разные способы быть замеченным. – Длинная рука с голубыми прожилками откинула волосы с усталых глаз. – Но только внутри палаты. Чтобы тебя заметили лидеры. Никогда не ищи славы за ее пределами. Если они про это узнают, ты будешь бессилен что-либо предпринять. А ведь именно это, в конечном счете, имеет значение. Делать то, что надлежит делать. – Поняв, очевидно, что он зашел слишком далеко в восхвалении добродетели, Бэрден улыбнулся: – Ничто не приносит такого удовлетворения и ничто не удается так редко, как действовать для себя, но одновременно приносить пользу другим, хотя бы даже случайно».

Клей засмеялся, он считал, что на такую именно реакцию и была рассчитана последняя тирада сенатора. Но старик вдруг посмотрел на него искоса, и трудно было понять, что означает этот взгляд. Когда он заговорил снова, в его тоне не было больше иронии.

«Должен сказать, что люди как таковые никогда не вызывали во мне любви, разве что иной раз – сострадание. Особенно дома, в нашем штате, когда едешь по этой нескончаемой плоской равнине от одного маленького городка к другому…» – Клей взволнованно представлял себе свое будущее, когда он так же будет объезжать этот штат.

«И я оглядываюсь на то, что я сделал, и думаю: вот это шоссе дело моих рук, хотя теперь этого никто уже не помнит, да никого это и не волнует».

«Что вы! – Клей сказал то, что хотел услышать старик. – Есть городок Дэй, население одна тысяча восемьсот шестьдесят восемь человек, оно все время растет. Гора Дэя, высота две тысячи четыреста футов, национальный парк Джеймса Бэрдена Дэя. Улица Дэя в каждом поселке штата, где только есть электрическая лампочка».

«Но кто такой, спросят они, был Дэй?»

«Президентов тоже забывают. Но дороги остаются, и проложили их вы».

Сидя в полутьме, глядя на то место, где раньше стоял Бэрден, Клей видел его так ясно, как это было днем, когда они стояли рядом и разглядывали гостей Блэза на лужайке.

Доктор Полэс продолжал говорить:

– Конечно, мистер Сэнфорд, ваша дочь нездорова, и мы сделаем все от нас зависящее, чтобы помочь ей.

– Я знаю, что она нездорова и что вы хотите ей помочь, но как можете вы помочь, если она не желает оставаться в вашей клинике?

– Мы надеялись, что она останется добровольно, и тогда ее заболевание могло бы…

– Но она не желает оставаться! Она алкоголичка. Она не отвечает за свои поступки.

– Но, мистер Сэнфорд, трудность состоит в том, что она не зарегистрирована как психически больная. Она, согласно самым авторитетным заключениям, отвечает за свои действия в обычном юридическом смысле.

Наконец вмешался Клей.

– Мне кажется, что суть проблемы… – он нахмурился при этом слове, – в том, чтобы найти какой-нибудь законный способ заставить ее лечиться.

– Я бы и сам хотел, честно говоря, чтобы такой способ был, мистер Овербэри, и я не переставая думаю, как помочь вашей жене, которая серьезно больна…

Надо сказать, что слова «серьезно больна» едва ли соответствовали состоянию Инид, когда она появилась в тот вечер в Лавровом доме. Она пришла сразу после ухода последних гостей, прекрасно выглядела, была трезва, в руках у нее была сумка с вещами, которую берут с собой, собираясь остаться на ночь.

«Мне надо серьезно поговорить с тобой, отец. И с тобой, Клей. – Голос ее звучал резко. – Но прежде всего мне надо хорошенько выспаться. Я не спала целую неделю, так как мне не давали снотворного в том очаровательном заведении, куда вы меня упекли. Поэтому мы поговорим утром, когда у меня будут ясные глаза и пушистый хвост». – На этой зловещей ноте она поднялась наверх вместе с Фредерикой.

За ужином, когда Блэз спросил Фредерику, что говорила ей Инид, мать не сказала ничего, кроме:

«Она показалась мне вполне нормальной. Она не пьет уже несколько недель и не собирается начинать снова».

«Но чего же она хочет?» – настаивал Блэз.

«Чтобы ее оставили в покое, – резко ответила Фредерика. – Чтобы ей позволили развестись с Клеем и жить спокойно. Вряд ли можно ставить ей это в вину».

«Конечно». – Клей был доволен, что его голос, хриплый после долгого молчания, прозвучал искренне и с чувством.

Блэз все еще говорил с незадачливым доктором Полэсом, который уже встал, собираясь уходить; круглое мягкое лицо доктора казалось болезненным в желтом свете противокомарных ламп.

– Конечно, я потребую пересмотра этой проблемы, безусловно, сэр. Вы можете быть уверены.

– Я полагаюсь на вас. – Блэз взял доктора за руку, словно собираясь надеть на него наручники, и повел его в дом через балконную дверь, которая звонко захлопнулась за ними.

Через некоторое время Клей тоже вошел в дом. В большой гостиной он остановился. Блэз все еще стоял у парадной двери, припугивая доктора. Почувствовав вдруг жажду, Клей открыл дверь в библиотеку и включил свет.

Инид сидела в кожаном кресле отца, положив голые ноги на каминную решетку. На ней был халат, надетый на голое тело. От внезапного света она зажмурилась.

– Как ты находишь доктора Полэса? Какое впечатление? – Она говорила, подражая жалобному голосу доктора. – Он, конечно, понимает, в чем моя проблема. Или… – она заговорила своим обычным голосом, – твоя проблема, как выясняется.

Холодным взглядом диагноста Клей искал знакомые симптомы и нашел их: рядом с креслом на полу стоял высокий стакан; конечно, в нем могла быть и вода, однако лихорадочный блеск ее глаз доказывал, что в нем была водка. Предположительный диагноз подтвердился.

– Ты пила, – заметил он безучастно.

– Интересно, чем бы ты занимался на моем месте, – ответила она с присущей ей страстной нелогичностью, – после того, что вы с отцом сделали со мной.

– Он только хотел помочь тебе. – Клей благоразумно решил отделить себя от своего сообщника.

– Да, да, конечно. Что же, знаешь, кто ты такой? Кто такие вы оба? – Она выпрямилась и плотно запахнула халат.

– Не лучше ли тебе лечь в постель?

С шоссе донесся стон гравия. Отъехала машина доктора Полэса.

– Но вам не удастся добиться своего. Нет. Нет. Вам это не удастся. – Она мотала головой, пока все не поплыло у нее перед глазами. Клей, пристально наблюдавший за ней, не заметил, как вошел Блэз, но по неожиданной гримасе на лице Инид он понял, что главный виновник ее страданий и самого факта ее существования появился в комнате.

– Ты пьяна! – Блэз скорчил ей в ответ ту же гримасу.

– Ну и что? Это лучше, чем то, что делаете вы.

– Доктор Полэс говорит, что у тебя душевное расстройство. Что тебе нужна помощь.

– Мало ли чего он травит! – Клея всегда интересовало, из какой субкультуры черпает Инид в минуты опьянения свой словарь. Трезвая, она говорила на нормальном английском языке, а выпив, превращалась в своего в доску парня, который за словом в карман не полезет и пойдет в огонь и в воду, чтобы помочь приятелю. Наверное, она втайне от всех зачитывалась ковбойскими романами.

– Конечно, мне нужна помощь, и я уже нашла ее. Это отличный адвокат, лучший в городе. Я говорила с ним сегодня утром и все ему объяснила.

– Зачем тебе адвокат? – Блэз старался говорить спокойно и рассудительно, но пальцы его рук были сжаты в кулак.

– Во-первых, чтобы избежать одного веселенького учреждения…

– Чего-чего? – Клей не собирался прерывать, он не понял Инид.

– Ну, сумасшедшего дома, куда вы горите желанием меня упечь.

– Мы хотели тебе помочь. И ничего больше. – Блэза трудно было заподозрить в неискренности.

– Кому помочь? Себе и Клею или мне? – Инид не ждала ответа на свой вопрос. – Но мой новый адвокат добьется развода со всем полагающимся гарниром.

– С каким еще гарниром? – Клей почувствовал, как холодеют его руки. – Ребенок останется у тебя. И все остальное.

– А деньги?

– У Клея нет денег. Деньги есть у тебя. – Блэз был раздражен и, истолковав расплывчатость ее слов как проявление слабости, решил ответить ударом на удар.

Но Инид овладела собой.

– Мне нужны твои деньги, а не Клея.

– У тебя есть все, что ты пожелаешь. И всегда было.

Клей почувствовал тревогу. Надвигалось что-то непостижимо страшное. Инид никогда не проявляла ни малейшего интереса к деньгам; в худшем случае в прежние времена она раздражалась, если их не хватало, но теперь, когда она получала доход с положенного на ее имя наследства, она была совершенно безразлична к собственности.

– Это ты теперь так говоришь, – сказала она, с трудом выговаривая слова, как будто забыла, в какой связи возник разговор о деньгах. Она отпила глоток из стакана; водка освежила ее память.

– Он говорит… Хартшорн, адвокат, говорит… это самое меньшее, что тебе придется для меня сделать после всего того, что ты собирался сделать, учитывая то, что мне известно.

– Что тебе известно? – мягко спросил Блэз.

– Что ты хочешь убрать меня с дороги, потому что развод испортит Клею карьеру.

– Я всегда был согласен на развод. И сейчас согласен, – осторожно сказал Клей.

– Говорить-то ты это говорил, но я знаю кое-что другое. – Голос ее становился резким. – Я знаю что к чему, и адвокат это знает, и не думайте, будто я у вас в руках, а не наоборот. Давайте смотреть фактам в глаза: у меня на руках все козыри.

– Какие же это козыри? – Хотя в голосе Блэза слышалась угроза, он сделал шаг назад, прочь от нее, словно ища защиты.

Инид нетвердо встала на ноги, засунув руки в карманы халата.

– И не надейтесь, что, когда со мной будет покончено, об этом никто не узнает. Узнают все. – Она сделала шаг в сторону Блэза, восстанавливая прежнее расстояние между ними. – Ты влюблен в него.

Блэз ничего не сказал. Он стоял сжав кулаки, приоткрыв рот, тяжело дыша. Инид смотрела то на одного, то на другого, словно они чем-то ее забавляли; она уже не казалась пьяной женщиной, словно сбросила маску, которую могла снимать и надевать по своему желанию.

– Не думали, что мне это известно? – Она повернулась к отцу.

– Ты его ненавидел, когда я вышла за него замуж, потому что ты хотел заполучить его для себя, а потом возненавидел меня, потому что это мне удалось его заполучить, хотя, ей-богу, я охотно бы им поделилась. Довольно ходить вокруг да около, а, Клей? – Она посмотрела на Клея, который стоял не шелохнувшись.

Разочарованная его молчанием, Инид снова повернулась к Блэзу:

– Клей ведь готов на все, что поможет его карьере. Вот почему он позволил тебе влюбиться в него, хотя на самом-то деле он считает тебя омерзительным, грязным, старым…

С протяжным воплем Блэз кинулся на нее, выставив перед собой, как таран, сжатые в кулаки руки. Инид была к этому готова. Как матадор, она прыжком уклонилась от удара, для равновесия широко раскинув руки. Халат распахнулся. Но в этот момент Клей видел не ее тело, а пистолет, который она сжимала в правой руке. Он хотел закричать, предупредить, но не смог. В этой пьесе для него не было больше роли.

Блэз снова бросился на нее, высоко подняв для удара руку, не замечая пистолета, который Инид разрядила прямо в него. Раздался звук лопнувшего воздушного шара. Тоненькая струйка белого дыма протянулась между ними.

Долго они стояли кружком, и руки Блэза все еще были протянуты вперед. Одна рука Клея тоже была вытянута вперед, словно хотела остановить пулю, прорезавшую воздух. Так они и стояли, точно завороженные, пока дверь в библиотеку не распахнулась и не вошла Фредерика; без грима лицо ее ночью выглядело совсем старым; она стояла в дверях и смотрела на них, точно перед ней были живые статуи. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал поразительно спокойно и печально.

– Что ты сделала, Инид?

Инид повернулась к матери и бросила пистолет на коврик перед камином.

– Ничего, мама, – сказала она. – Ровным счетом ничего.