Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 51 страниц)

Все три года, после того как в 1969 году Гарри Виктора назначили на вакантное место в сенате в связи со смертью занимавшего эту должность.

Всю историю с Конни Уиллис и Фрэнсис Ландау («Инез, милочка, прошу тебя – веди себя хорошо: видишь, какие девочки идут в ногу с жизнью», – сказал Билли Диллон Инез о Конни Уиллис и Фрэнсис Ландау), всю основную кампанию по сбору средств в Калифорнии («Инез, милочка, прошу тебя, надень босоножки на платформе, на дне бочки очень много зелени», – говорил Билли Диллон Инез в Калифорнии), все поездки с выступлениями, все заседания специальных комитетов и миссий по сбору информации в Джакарте, Сантьяго, Манагуа и Пномпене; весь 1972 год, когда провалилась попытка выставить свою кандидатуру в президенты, и все время после этой неудачи, когда он тщетно старался выудить для себя «хорошее» посольство (это был единственный период, когда названия Джакарта, Сантьяго, Манагуа и Пномпень не слетали с губ Гарри Виктора).

Во время всех суровых испытаний.

Всех войн.

Весь последний рывок к желанному месту под солнцем: весь то! период, когда посредством маневра вышеупомянутые элементы образовали безопасное место на поле, бороздку, аморфное, но рожденное вдохновением единство риторики и популярности, известное как Союз демократических учреждений.

Инез Виктор была там.

Из-за того что Инез Виктор там была, многие люди верили в то, что знают ее; не «большинство» людей, поскольку демография воображаемого избирательного округа Гарри Виктора основывалась на комфорте и сопутствующих ему опасениях, но большинство людей определенного типа, большинство людей, читавших определенные газеты и покупавших определенные журналы, большинство людей, знавших, какие девочки идут в ногу с жизнью, большинство людей, знавших, где именно на дне бочки было очень много зелени, большинство людей, которые должны были заметить Инез, когда она покупала недорогие эстампы на распродаже в нижнем этаже «Блумингдейла», или выбирала очищенную землянику в «Гристеде», или ждала одного из двойняшек, родившихся у них с Гарри Виктором – девочку Джесси или мальчика Эдлая, – напротив школы Долтон.

Все эти люди точно знали, что делала Инез Виктор с очищенной земляникой из «Гристеда» (подавала ее в серебряной чаше на своих знаменитых вечерах в канун Нового года в их квартире в районе Центрального парка, согласно «Вогу»); что делала Инез с недорогими эстампами, которые покупала на распродаже в нижнем этаже «Блумингдейла» (разрезала их на круглые салфетки для своих знаменитых вечеров «Четвертого июля» в Амагансетте, согласно «Даблъю»); сколько Инез Виктор заплатила за батники цвета хаки от «Унгаро», что были на ней во время подписания Конвента 1968 года, – Конвента 1968 года, заключенного в Чикаго, во время которого Гарри Виктора сфотографировали для «Лайфа», когда он плакал от слезоточивого газа в парке Гранта.

Это были люди, каждый из которых знал кого-то, кто знал кого-то, кто знал, что в одну из ночей 1972 года, когда у Гарри Виктора закончились первичные выборы в Калифорнии, еще до того, как закрылись избирательные участки, Инез Виктор улетела обратно в Нью-Йорк на самолете для прессы и пела «Теперь все кончено, мой бедный бэби» вместе с оператором из Эй-би-си и фотографом из «Роллинг стоун».

Все эти люди видели Инез – через телефотообъективы, – когда она сушила прекрасные светлые волосы своей Джесси у плавательного бассейна рядом с домом в Амагансетте. Все эти люди видели Инез – в «Дейли ньюс», – когда она покидала больницу «Ленокс-Хилл» с Эдлаем, снимки были сделаны в связи с его первой автомобильной катастрофой. Все эти люди видели фотографию за фотографией знакомого беспорядка в библиотеке квартиры в районе Центрального парка: кувшины из Кантона, наполненные маркировочными карандашами, пачки «Монда», «Форин афферз» и «Гарвард бизнес ревью», блокноты для деловых записей, несколько телефонов, фотографии в рамках, запечатлевшие Гарри Виктора на барбекю с Элеонорой Рузвельт, Гарри Виктора, проходящего через полицейский кордон с Корретой Кинг, и Гарри Виктора, играющего на берегу в Амагансетте с Джесси и Эдлаем и с русским волкодавом Фрэнсис Ландау.

Эти люди собирали свою пошлину.

Этим я хочу сказать, что Инез Виктор рассматривала большинство событий как возможность быть сфотографированной.

Этим я хочу сказать, что Инез Виктор выработала особую манерность, характерную для людей, постоянно бывающих на публике: фиксировала свой взгляд на чем-то в отдалении, привыкла успокаивать себя, стирая эмоции с лица, прижимая к вискам средние пальцы, заметно часто моргала, так как вспышки камер вызывали постоянное раздражение сетчатки ее глаз.

Этим я хочу сказать, что Инез Виктор утратила определенные детали.

Вспоминаю, как однажды я присутствовала в номере-люкс отеля «Дорал» в Майами в один из последних дней суеты кампании 1972 года за избрание Гарри Виктора, когда репортер из отдела публицистики Ассошиэйтед Пресс спросила Инез, чем приходится «поступаться больше всего» ради общественной жизни.

«В основном – памятью», – сказала Инез.

«Памятью?» – повторила женщина из Ассошиэйтед Пресс.

«Да, памятью. Именно ее я назвала бы главной ценой. Безусловно». В то утро люкс в «Дорал» представлял собой кресало, из которого высекали искры. На диванчике, который двое рабочих тащили обратно к стене, сидел Билли Диллон и пытался говорить по телефону. В прихожей звукооператор одной из телекомпаний упаковывал оборудование, оставленное прошлой ночью.

«Мне кажется, я могу говорить и за Инез, заявляя, что мы ждем того времени, когда будем простыми мистер и миссис Виктор», – сказал Гарри накануне вечером во время своего выступления, которое передавали по всем трем телеканалам. Теперь Инез стоя искала чистую пепельницу на столике на колесах, уставленном полупустыми бокалами.

«Что-то вроде шокотерапии», – добавила она.

«Вы имеете в виду, что прошли курс шокотерапии?»

«Нет. Я имею в виду, что вы теряете нить. Как если бы вы прошли курс шокотерапии».

«Понятно. „Теряете нить“ чего именно?»

«Того, что произошло».

«Понятно».

«Того, что вы сказали. И не сказали».

«Да. Понятно. Во время кампании».

«Ну, не совсем. Во время… – Инез оглянулась на меня за помощью. Я прикинулась увлеченной газетой „Геральд“, выходившей в Майами. Инез опорожнила пепельницу в крышку из-под кинопленки и снова села. – Во время всей вашей жизни».

«Вы упомянули шокотерапию. А сами вы никогда не…»

«Я же сказала – нет. Или я не сказала – нет? Я сказала „как если бы“. Я сказала „что-то вроде“. Я имела в виду, что вы слили горючее. Сбросили груз. Катапультировали команду. Вы теряете нить».

Наступило молчание. Билли Диллон повесил телефонную трубку на плечо и показал, как отбивают мяч внутренней стороной ракетки. «Инез, это игра, это теннис» – так Билли Диллон обычно говорил Инез об интервью. Между ними это было принято. Например, в то утро, когда Инез сказала, что не будет давать интервью АП, поскольку я специально пришла с ней повидаться. «Обязательно будешь, – сказал Билли Диллон. – Оно продлится всего икс минут. Ограниченное время. На время этих икс минут ты здесь для того, чтобы играть. Ты установишь мяч, – здесь Билли Диллон сделал паузу и продемонстрировал скрытую подачу, – между линиями. Главная цена, которую приходится платить за общественный образ жизни, – частная жизнь, Инез, это легкий удар. Самое сложное в вашингтонской жизни – найти няню, когда идешь на званый ужин в „Гридироне“[123]123
  Респектабельный журналистский клуб.


[Закрыть]. Забавная сторона вашингтонской жизни – это когда уводишь друзей из дома в кафетерий сената поесть бобового супа. Ты пробовала приготовить его дома по рецепту, но вкус получается всегда не тот. Да, ты собираешь рецепты. Да, ты обеспокоена тем, что на питание семьи уходит все больше денег. Девяносто девять процентов твоих знакомых в Вашингтоне в основном озабочены тем, что на питание семьи уходит все больше денег. Школы. Закладные. Программы. Ты всегда рассматривала победу как оценку не самого человека, но его программы. И еще: возможность поражения ты рассматриваешь со смешанными чувствами. И вот почему: потому, что превыше всего ты научилась ценить момент частной жизни».

«Моменты частной жизни», – беззвучно проговорил Билли Диллон в номере отеля «Дорал».

Инез намеренно отвернулась от Билли Диллона.

«Вот пример. – Она зажгла спичку, посмотрела, как она горит, и задула ее. – Перед тем как сюда прийти, вы посмотрели кое-какие материалы обо мне».

«Да, я выполнила маленькое домашнее задание. – Палец женщины замер у диктофона над кнопкой „стоп“. Теперь уже она беспомощно оглянулась на меня. Я стала смотреть в окно. – Естественно. Это моя работа. Мы все так делаем».

«Я как раз об этом».

«Боюсь, я не совсем…»

«То, что может быть, а может и не быть достоверным, повторяется в материалах до тех пор, пока вы уже не можете отличить правду от вымысла».

«Но поэтому-то я и пришла к вам. Я не пишу статью по чужим материалам. Я ее напишу, исходя из того, что вы мне скажете…»

«Точно так же вы могли бы писать и по вырезкам, – сказала Инез. В ее голосе звучала рассудительность. – Потому что я потеряла нить. О чем я и сказала в самом начале».

ИНЕЗ ВИКТОР УТВЕРЖДАЕТ,ЧТО ЕЕ СЛОВА ЧАСТО ПРИВОДЯТСЯ НЕВЕРНО – в таком виде информация пошла по телетайпам Ассошиэйтед Пресс. «Кто-то там тебе симпатизирует – ведь не напечатали же ИНЕЗ ВИКТОР ОТРИЦАЕТ, ЧТО ПОДВЕРГАЛАСЬ ШОКОТЕРАПИИ», – сказал Билли Диллон, прочтя сообщение.

8

Я никогда не знала наверняка, что думала Инез о годах, проведенных ею в Вашингтоне и Нью-Йорке. Идея «самовыражения», похоже, ей в голову не приходила. Время от времени она занималась какими-то случайными делами, но не стремилась к постоянному занятию. Даже детали ведения домашнего хозяйства мало ее занимали. Домами, где она жила, занималась вышколенная прислуга, и, несмотря на обилие фотографий в рамках и продуманный беспорядок, они были совершенно лишены индивидуальности, не отражали индивидуального стиля, лишь условности, принятые в среде людей, с которыми она теперь встречалась. Ничто из далекого мира, в котором она выросла, не проникало в мир, в котором она очутилась: Кристианы, как и многие другие семьи на острове, окружали себя напоминаниями о своих свершениях, акварелями и раскрашенными чайными чашками, свидетельствами того, что здесь знают языки, и музыкальными инструментами, на которых могли играть, рекомендательными письмами и сувенирами, приобретенными в свадебных путешествиях, на выставках лошадей и во время путешествий в Китай, и именно отсутствие подобного груза с потонувшего корабля составляло отличительную черту домов Инез – как если бы она застегнула привязные ремни и взмыла с дематериализовавшегося под ней острова.

Разумеется, на ее счет ходили слухи. Она любила художников и часто отводила им на своих больших приемах один-два стола, так что известное число людей говорило о ее романе то с тем, то с другим, а то и со всеми сразу. По словам Инез, у нее не было ни одного. Я точно знаю, что у нее никогда не было того, что называется «пристрастием к напиткам» – еще одна сплетня, – однако разговоры об этом не прекращались, частично из-за того, что Гарри Виктор почти ничего не делал, чтобы они прекратились. Например, в переполненном ресторане на 50-х улицах Ист-сайда кто-то слыхал, как Гарри Виктор спрашивал Инез, не собирается ли та заменить обед выпивкой. В одном месте фильма вашингтонского филиала Эн-би-си о приеме на «Крыше св. Реджиса» видно, как Гарри Виктор берет из рук Инез бокал шампанского и убирает его из поля зрения камеры.

Инез все было безразлично. Казалось, вся ее жизнь волнует ее так же мало, как и те занятия, которые она пробовала и оставляла, подобно платьям на один сезон. Когда Гарри Виктор служил в министерстве юстиции, Инез, покуда не родились близнецы, работала лектором в Национальной галерее. Когда Гарри Виктор оставил министерство юстиции и переехал в Нью-Йорк, Инез перешла в «Вог» и получила одну из тех должностей, которые в журналах мод выдумывают для неустроенных молодых женщин с хорошими связями, для женщин, которым необходимо место, чтобы проводить время в перерывах между домашними обязанностями, замужествами или зваными обедами. Позже она провела год в «Парк-Бернете». Она участвовала в различных заседаниях, в работе комитетов милосердия, в комиссиях по сохранению дикой природы и «увеличению возможностей»; когда стало ясно, что Гарри Виктор будет выставлять свою кандидатуру и Инез понадобится то, что Билли Диллон называл «особым интересом», она неожиданно и с горячностью стала настаивать, что хочет работать с беженцами, однако было решено, что беженцы – всегда момент спорный, а потому такого рода «особый интерес» несколько неуместен.

Вместо этого, поскольку Инез постоянно интересовалась и к этому времени неплохо разбиралась в живописи, для нее придумали должность консультанта коллекций, принадлежавших американским посольствам по всему миру. В теории жены новых послов должны были представлять Инез сведения о размерах стен в домах, обставленных мебелью за счет госдепартамента, а Инез – советовать, какого рода картины подходили больше всего не только для декорации конкретных стен, но и соответствовали бы значимости посольства. «Ну, к примеру, я вряд ли послала бы Сарджента[124]124
  Сарджент Джон Сингер (1856–1925) – американский живописец, автор светских и тонких психологических портретов.


[Закрыть] в Заир», – рассказывала она репортеру, но трудно было заставить ее объяснить почему. Как бы то ни было, лишь два посла получили новое назначение за все время работы Инез в качестве консультанта, что делало этот «особый интерес» отнюдь не всепоглощающим. Что касается ее желания работать с беженцами, она в конце концов осуществила его в Куала-Лумпуре; когда я ее там увидала, мне пришло в голову, что сама Инез Виктор являлась в некотором роде беженцем. У нее был защитный инстинкт удачливого беженца. Она никогда не оглядывалась назад.

9

Или – почти никогда.

Я помню только один случай, когда Инез Виктор действительно сделала попытку оглянуться назад.

Попытку, реальное усилие.

Этот случай был нетипичной для Инез попыткой систематизации и своего прошлого, предпринятой на веранде красного дерева в доме, который Гарри и Инез Виктор снимали весной, когда он читал лекции в университете в Беркли, в промежутке между кампанией 1972 года и заключительным этапом кампании по сбору средств для Союза демократических учреждений. Оно началось со ссоры после факультетского обеда в честь Гарри.

«Я всегда стремился говорить с американским народом снизу вверх», – сказал Гарри, когда за столом один физик стал расспрашивать о его подходе к той или иной энергетической программе, и Инез показалось, что на живой и приятный, насколько позволяли обстоятельства, вечер пал некий унылый покров.

«Не сверху вниз, – добавил Гарри. – Только посмейте говорить с американским народом сверху вниз».

Физик продолжал гнуть свою тему – техническую и весьма неясную.

«Либо Джефферсон был прав, либо – нет, – сказал Гарри. – Я склонен верить первому».

Инез уже неоднократно приходилось слышать это от Гарри – обычно тогда, когда у него не было под рукой фактов, и она никогда бы об этом не заговорила, если бы Гарри не вспомнил физика по дороге домой.

«Он не приготовил свое домашнее задание, – сказал Гарри. – Эти парни получают Нобелевские премии и дальше плывут по течению».

Инез – она была за рулем – ничего не ответила.

«Тебе не стоит так нажимать на педаль газа, – сказал Гарри, когда она повернула на дорогу, ведущую в Сан-Луис, – если только позади нас нет чего-то такого, о чем я не знаю».

«Тебе не стоит так нажимать на риторику за обеденным столом, – услышала Инез собственный голос, – если только ты не стремишься к чему-то, о чем я не знаю».

Наступила тишина.

«Этого можно было бы и не говорить, – сказал наконец Гарри; голос у него был сперва напряженным и обиженным, затем выровнялся для ответного удара. – Я, собственно, не возражаю против того, чтобы ты срывала на мне свое очевидное несчастье, однако я рад, что дети в Нью-Йорке».

«И вдалеке от моего очевидного несчастья – насколько я понимаю, ты это имеешь в виду».

«Именно это».

Они молча легли в постель, а на следующее утро, когда Гарри отправился в кампус, не сказав ни слова, Инез взяла кофе и пачку сигарет на залитую солнцем веранду красного дерева и присела, чтобы обдумать слова «свое очевидное несчастье». Ей не казалось, что она столь очевидно несчастна, но также не казалось, что она ощутимо счастлива. Казалось, «счастье» и «несчастье» вообще не те карты, которыми она привыкла играть. Там на веранде в прозрачном утреннем солнечном свете она решила восстановить детали тех обстоятельств, при которых, по ее воспоминаниям, она была счастлива. Размышляя над этими обстоятельствами, она была поражена их незначительностью, невозможностью состыковать их с основными событиями ее жизни. В ретроспективном рассмотрении она, казалось, больше всего была счастлива в снятых домах и за ленчем.

Она вспомнила, как была особенно счастлива, сидя одна за ленчем в номере чикагского отеля, когда ветер гнал снег по выступам окна. Был еще ленч в Париже, который она помнила в деталях: поздний ленч, вместе с Гарри и близнецами в Прэ-Кателан во время дождя. Она помнила, как его струи стекали по большим стеклам, как дождь шумел в деревьях, как ветки шуршали по окнам, а внутри был теплый свет. Она помнила, как Джесси издавала радостные звуки, настоятельно указывая пальцем на пуделя, сидевшего на позолоченном стульчике в противоположном углу комнаты. Она помнила, как Гарри расстегнул пуговицы на промокшем свитере Эдлая, поцеловал влажные волосы Джесси и налил каждому из них полстакана белого вина.

Она смогла восстановить целый день из жизни в Гонконге – день, который они провели вдвоем с Джесси в снятом доме с видом на Репалс-Бей. Она и Гарри оставили Эдлая в Гонолулу с Жанет и Диком Зиглерами, впихнули Джесси в самолет на Гонконг, а когда на рассвете приземлились, то узнали, что Гарри ожидали в Сайгоне для участия в брифинге по сложившейся ситуации. Гарри немедленно вылетел в Сайгон, а Инез с Джесси ждали его в доме, принадлежавшем главе гонконгского бюро «Тайм». Выставленные перед домом бегонии в горшках вызывали в Инез ощущение счастья, счастливой делали ее и высохшая лужайка, и особый отблеск солнца на поверхности моря. Чувством счастья наполнило ее даже брошенное на ходу, когда он отдавал ей в аэропорту ключи от дома, замечание шефа бюро «Тайм» о том, что недавно в саду видели детенышей кобры. Это введение в день детенышей кобры сообщило Инез чувство трансцендентальной пользы собственных действий, побудило исполнять желания Джесси. Она отнесла Джесси от крыльца к качелям во дворике. Она отнесла Джесси с качелей во дворике на скамейку, откуда они могли наблюдать за игрой солнечных бликов на поверхности моря. Она даже отнесла Джесси из дома в правительственную машину, которая прибыла к закату, чтобы отвезти их в отель, куда Гарри должен был приехать в полночь.

Там, на залитой солнцем террасе красного дерева на Сан-Луис-роуд, Инез начала думать о Беркли как о еще одном месте, которое позже сможет стать воспоминанием о состоянии особого счастья: еще один снятый дом, и она решила не забывать об этом, однако к июню того же года, возвратившись в Нью-Йорк, она уже не могла припомнить все детали. Именно в июне Эдлай попал в катастрофу (вторую, тяжелую, при которой пятнадцатилетняя девушка из Денвера потеряла левый глаз и одну почку); в этом же июне 1973 года Инез обнаружила Джесси на полу в ее спальне, а в мусорной корзинке валялись стеклянная ампула и игла одноразового пользования.

«Позволь мне умереть, и пусть все это кончится, – сказала Джесси. – Пусть я буду в земле и усну».

Прибыл доктор в тренировочном костюме.

«У меня двойка по истории, – сказала Джесси. – Никто не садится со мной за обедом. Не говорите папе».

«Я здесь», – сказал Гарри.

«Папа здесь», – сказала Инез.

«Не говорите папе», – сказала Джесси.

«Стоило бы подумать о лечении», – сказал доктор.

«Стоило бы также подумать о прикреплении наркологов к долтонской школе, – сказал Гарри. – Ладно, забудем, не надо меня цитировать».

«Сейчас время стресса», – сказал доктор.

Первым психоаналитиком, которого порекомендовал доктор, была молодая женщина из клиники на 61-й Ист-стрит, специализировавшаяся на лечении того, что психиатры называют «юношеским злоупотреблением химическими веществами».

«Возможно, было бы полезным поговорить о вас, – сказала врач. – О вашей собственной жизни, мироощущении».

Инез помнила, что врач носила серебряный анк[125]125
  Священный крест, символ жизни в Древнем Египте.


[Закрыть].

Она помнила, что через разделяющее стекло видела, как Джесси жует прядь своих длинных светлых волос, склонившись над многофазовым «Реестром личности», выпущенным в Миннесоте.

«Моя жизнь – не совсем та проблема, которой следовало бы заняться сейчас, – вспоминала она свои слова. – Не так ли?»

Врач улыбнулась.

Инез зажгла сигарету.

Ей пришло в голову, что, если бы она просто вошла в соседнюю комнату, взяла Джесси за руку, посадила бы на самолет и увезла куда-нибудь в этой самой тренировочной майке с эмблемой школы «Долтона», все случившееся просто перестало бы существовать. Они могли бы встретиться с Эдлаем в Колорадо-Спрингсе. Эдлай вернулся в Колорадо-Спрингс днем раньше на сессию в школе, где он хотел набрать побольше баллов, что дало бы ему возможность попасть в колледж и получить отсрочку от призыва в армию. Они могли бы поехать повидаться с Гарри в Энн-Арборе. Этим утром Гарри уехал в Энн-Арбор читать лекции о положительных и отрицательных аспектах гражданского неповиновения.

«Я никак не могу до нее достучаться, – сказал Гарри, перед тем как уехать в Энн-Арбор. – Может, Эдлай и сукин сын, но с ним я могу говорить. Когда я говорю с ней, у меня ощущение, что я обращаюсь к НЛО».

«Эдлай, – сказала Инез, – как ни странно, верит, что может удовлетворить преподавателей по курсу американской истории знаниями за три четверти по курсу истории американского кино».

«Очень хорошо, Инез. Нагло, но хорошо».

«Нагло, но правда. И к тому же – более того – я попросила Эдлая найти время сходить в больницу проведать Синтию. И вот что он сказал».

«Какую Синтию?» – спросил Гарри.

«Синтию, которую он едва не убил в катастрофе. „С ней порядок, она в повестке дня“. Так он сказал».

«Он по крайней мере что-то сказал. А она уставится на тебя, и все».

«Ты постоянно говоришь она. Ее зовут Джесси».

«Я знаю это чертово имя».

Вот Энн-Арбор.

Гарри сидит в аудитории без пиджака и выражает восхищение («Да что вы, какое там восхищение, при виде этих ребят я испытываю нечто вроде благоговения») самым социально ответственным поколением, когда-либо бунтовавшим в американских кампусах.

Вот Колорадо-Спрингс.

У Эдлая уже есть повестка дня.

Джесси оторвала взгляд от миннесотского многофазового «Реестра личности», мимолетно улыбнувшись из-за разделительного стекла.

«„Проблема на настоящий момент“, как вы выражаетесь, состоит в привычке к употреблению определенных веществ. – Терапевт открыла ящик, достала пепельницу и подтолкнула ее вдоль стола к Инез. Она все еще улыбалась. – Я заметила, что вы курите».

«Да-да. – Инез потушила сигарету и встала. Лицо у Джесси было ясным, волосы – медового цвета, никак не скажешь, что под рукавами джемпера с эмблемой школы „Долтон“ на ее гладких загорелых руках были видны следы от иглы. – А еще я пью кофе».

Выражение лица врача не изменилось.

Позвольте мне умереть, и пусть все это кончится.

Опустите меня в землю и дайте мне заснуть.

Не говорите папе.

Инез взяла свой жакет.

По другую сторону разделительного стекла Джесси вынула из сумочки, висевшей у нее на плече, карманное зеркальце и принялась подводить глаза карандашом.

Второй психоаналитик был уверен, что ответ даст более внимательный анализ родственной gestalt терапии. Третий применял методику, включавшую элементы аверсионной терапии. В клинике Сиэтла, куда наконец в конце 1974 года отправили Джесси, в частном заведении, специализировавшемся на лечении того, что четвертый аналитик именовал «подростковой зависимостью от химических веществ», персонал называл пациентов клиентами, их держали на метадоне и подыскивали им временную работу, «соответствующую особенностям характера и индивидуальным навыкам каждого отдельного клиента». Джесси работала официанткой в местечке Паджет-Саунд, в заведении «Замок королевского краба».

«Здорово оттягивает, – сказала Джесси по телефону, – особенно если удается не упустить кусочек маринованной свеклы в салат из крабов».

От искреннего усилия держаться бодро, слышавшегося в голосе Джесси, у Инез сдавило горло.

«Все это пригодится», – сказала наконец Инез, и Джесси хихикнула.

«Точно», – сказала она, сделав в слове ударение так, чтобы оно подразумевало согласие. Ей еще не было восемнадцати.

10

Другие берега.

Инез перестала жить одна на квартире в районе Центрального парка после того, как домоправитель рассказал репортеру из «Ньюсдей», как он пришел спустить воду в батареях, а миссис Виктор попросила его приготовить ей двойную водку. Она брала маникюрные ножницы и соскребала наклейки с пустых пузырьков от лекарств перед тем, как выбросить их. Она перестала покупать книги в специализированном магазине на Мэдисон-авеню после того, как обнаружила фамилии, адреса и инструкции по обслуживанию постоянных клиентов, включая и свои собственные («привратник – Ллойд, горничная уходит в 4»), в открытой бухгалтерской книге у стойки кассира. Она запретила распечатывать в квартире письма от незнакомых людей и другие почтовые отправления от кого бы то ни было. Она посоветовалась с Билли Диллоном относительно возможности возбуждения дела против журнала «Пипл» за то, что он включил историю об автомобильной катастрофе с Эдлаем в статью о проблемах с детьми знаменитостей, а также обращения к ежегоднику «Кто есть кто?» с просьбой изъять упоминание о ней, Джесси и Эдлае из статьи о Гарри Викторе. «Я не очень-то вижу в этом смысл, Инез, – сказал Билли Диллон, – поскольку встречаю твое имя в газетах минимум два-три раза в неделю».

«Смысл этого, – сказала Инез, – в том, что где-то кто-то может сидеть в библиотеке и читать „Кто есть кто?“.

„Рассматривай этого кого-то как свой хлеб с маслом, просто как любознательного гражданина“, – сказал Билли Диллон, однако Инез так не могла. Незнакомые люди испытывали разочарование и бывали сбиты с толку. Незнакомый человек мог испытать слишком глубокое разочарование, чтобы удовлетвориться беседой из „Ньюсдей“ и запутаться. Жизнь за пределами объектива кинокамеры, жизнь, которой жили (по представлению Инез) ее отец, и ее дядя Дуайт, и ее сестра Жанет, стала для Инез лишь отвлеченной идеей, чем-то, о чем она знала, но не вполне понимала. Она, к примеру, не могла понять, как мог ее отец давать номер ее телефона незнакомым людям, с которыми он встречался в самолетах, а затем звонить ей, чтобы упрекнуть за то, что она быстро прекращала телефонный разговор. „Мне казалось, ты могла бы потратить несколько минут, – сказал Пол Кристиан во время одного из таких звонков. – Этот молодой человек, не поговорив с которым ты повесила трубку, между прочим, знает много интересных подробностей об убийстве в Сан-Минео и очень хотел, чтобы Гарри его выслушал“. Она, к примеру, не понимала, что заставляло Дуайта посылать ей вырезки каждой статьи из „Эдвертайзер“, выходящей в Гонолулу, где упоминались их с Гарри имена. Эти вырезки приходили пачками, к которым была прикреплена визитная карточка Дуайта. „Неплохо идет“, – писал он порой на карточке карандашом. Не понимала она также, как могла согласиться Жанет во время кампании 1972 года дать интервью „Си-би-эс рипортс“ об их с Инез детских годах. Тот специальный выпуск этой программы был посвящен кратким биографиям жен кандидатов, и Инез смотрела его вместе с Гарри и Билли Диллоном в библиотеке нью-йоркской квартиры. Там был клип, где Гарри говорил о необыкновенном чувстве преданности, присущем Инез, в другом – Билли Диллон говорил о необыкновенном отношении Инез к искусству, а также был фрагмент, где директор долтонской школы говорил о необыкновенном интересе Инез к образованию, но появление в программе Жанет было полной неожиданностью.

„Нет, я бы не сказала „привилегированное“, – говорила Жанет перед камерой. Похоже, она сидела босая на катамаране перед своим домом на берегу. – Нет. Об этом нет и речи. Ничего „привилегированного“. Я бы просто назвала это замечательно бесхитростным образом жизни, о котором можно сказать „унесенный ветром““.

„Надеюсь, никто не усечет, что она говорит о второй мировой войне“, – сказал Билли Диллон.

„Разумеется, тогда у каждого была своя прекрасная китайская, ама“», – говорила перед камерой Жанет. Голос ее был высоким, задыхающимся и нервным. Камера показала Коко-Хэд. Инез взяла блокнот и стала писать. – «А потом у нас с Неззи была вроде бы гувернантка-француженка, она была из Нейи, нечего и говорить – мадемуазель говорила на безупречном французском, я помню, как Неззи сводила ее с ума, разговаривая на ломаном диалекте».

«Мадемуазель», – сказал Билли Диллон.

Инез не подняла головы от блокнота.

«Мадемуазель, – повторил Билли Диллон, – и Неззи».

«Меня никогда не называли „Неззи“».

«Теперь называют», – сказал Билли Диллон.

«Они хорошо сработали, – сказал Гарри Виктор, – им пришлось доставать подпись Жанет на пропуск на прибрежную-территорию-находящуюся-в-частной-собственности, – он наклонился, чтобы достать из-под стола телефон, – а также для ее „мерседеса“. Это Морт».

«Спроси Морта, как ему гувернантка из Нейи, – сказал Билли Диллон. – Возможно, Жанет пригласит мадемуазель в Западную Виргинию приготовить пару чашечек кофе».

Инез промолчала.

Ее никогда не называли Неззи.

Она никогда не говорила на ломаном языке.

Гувернантка из Нейи вовсе не была гувернанткой, а женой пилота транспортного самолета в Хикаме, который снимал студию над гаражом Сисси Кристиан в течение шести месяцев между происшествием в заливе Лейте и окончанием войны.

Жанет рассказывала «Си-би-эс рипортс», как ее и Инез учили укладывать скатерти между листами голубой шелковистой бумаги.

Гарри проводил свое вечернее совещание по телефону с Мортом Голдманом из МТИ[126]126
  Массачусетский технологический институт.


[Закрыть], Перри Янгом из Гарварда и людьми, связанными с нефтехимией в Станфорде.

Никакой Неззи.

Никакого ломаного языка.

Никакой гувернантки из Нейи.

«Этот полив насчет голубых скатертей „проникает прямо в умы и сердца“», – сказал Билли Диллон.

«Морт все еще считает позицию по солнечной энергии негативной, Билли; может, тебе лучше взять трубку», – сказал Гарри Виктор.

«Скажи Морту, что мы только что расцеловались с этой позицией навсегда, – сказал Билли Диллон. – Только крупным шрифтом. Избранные места». Он смотрел, как Инез отрывала верхний листок от блокнота, на котором писала.