Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 51 страниц)

Инид осеклась. Блэз с изумлением воззрился на пришельца.

– Здравствуйте, я – муж, – сказал Клей, собираясь если не продолжить игру, то по крайней мере взять реванш.

– Я принес Инид пластинки.

Джо положил их на патефон. Инид поставила бутылку – ни дать ни взять королева, расстающаяся со скипетром.

– Папочка, это капитан Джо Бейли, мой друг.

Они обменялись рукопожатием, и Клей с замиранием сердца увидел в глазах Блэза ярость, которая вплоть до последнего времени предназначалась исключительно ему, а теперь была направлена на Джо.

– Я как раз проходил мимо. Шел на службу. – Молчание Блэза растекалось по комнате, словно весть о чуме. Но Джо не сразу сообразил что к чему. – Инид много рассказывала мне о вас, – обратился он к Клею с деланной непринужденностью, не подозревая о том, что его час уже пробил. Инид смотрела на отца зачарованно, как ребенок, ждущий скорого и неминуемого наказания.

– Надеюсь, она не слишком меня очернила. – Клей начал входить во вкус ситуации.

– Вовсе нет, вовсе нет. – Капитан повернулся к Блэзу и открыл второй фронт. – Сэр, нас страшно обрадовала редакционная статья в вашей газете на прошлой неделе насчет сдерживания коммунизма после войны. Это была потрясная штучка.

Клей не мог сказать в точности, что именно рассмешило Блэза; возможно, роль детонатора сыграла «потрясная штучка». Так или иначе, Блэз расхохотался. Это был не его обычный нарочито оглушительный смех, от которого людям становилось не по себе, а неподдельно веселый, заражающий своей непосредственностью. Инид потеряла дар речи. Она хватала руками воздух, словно ловила невидимые бутылки кока-колы. Капитан не знал, что и подумать.

– Боюсь, я не понял вас, сэр.

– Ничего, ничего. – Блэз приложил короткий, словно обрубленный палец к глазу, снимая прозрачную, как алмаз, слезу. – Я его уволил, только и всего. Человека, который это написал.

– На каком основании, сэр?

– Основании? – Знакомо грозное, нахмуренное выражение расползлось по лицу Блэза, глубокими морщинами залегло между бровями, которым следовало бы топорщиться, а не быть словно подмазанными дерзкими черными мазочками, как у Инид. – Мы союзники с Советами. Они нужны нам для войны с японцами. Мы не должны им вредить. Сейчас еще рано говорить о сдерживании коммунизма.

– Говорить об этом никогда не рано. – Капитан был мрачен, словно туча. Его голос дрожал от идейного накала и недомыслия.

– Возможно, что так – во флоте. – Блэз указал на его форму с таким видом, словно не видел разницы между нею и формой билетерши в кино.

– У нас есть люди, которые смотрят вперед. Мы всегда считали вас своим человеком.

– Своим? – Презрение было выражено бесподобно. – По-моему, все, что вам нужно, – это как следует служить в армии, вот как Клей. В Вашингтоне можно вконец разложиться, если не заниматься делом. – Сразив наповал капитана, Блэз окрылил надеждой Клея. – Хочешь подвезу? Я на машине.

Тут только Инид вернулась к жизни.

– Клей, я хочу сказать тебе два слова, это ненадолго. – Она повернулась к уничтоженному капитану: – Мы увидимся после.

– Конечно. – Джо пытался вложить в свой голос первоначальную бодро-радостную интонацию, но безуспешно; он удалился, не подав никому руки и лишь обведя неопределенным жестом всю комнату – это была его единственная дань уважения хозяину, с которым он так внезапно столкнулся.

– Папа, ты не мог бы подождать Клея в машине?

– Как угодно, дорогая. – Он поцеловал дочь в щеку, которую она ему неохотно подставила, и вышел.

– Он очень мил, этот твой морской капитан.

– Заткнись. Послушай, ты хочешь развода или не хочешь?

– Тебе решать. – Это был его обычный ответ. Инид налила себе виски, ее рука дрожала.

– Ну так я не хочу. У нас дочь, хотя, видит бог, ты совсем не уделяешь ей внимания. Джо много возится с ней, водит по разным местам.

– А я-то думал, он только тем и занимается, что сдерживает коммунизм.

– Вы с отцом можете смеяться сколько угодно, но они действительно прибирают к рукам страну. – Инид без всякого перехода яростно обрушилась на «элементы», которые строят козни против добродетельных американцев, но затем – это было так на нее похоже – что-то из сказанного напомнило ей о себе; она оставила республику в руках красных и снова принялась спасать свой брак. – Я перестану с ним встречаться, если ты действительно этого желаешь, хотя он настоящий мужчина, каких мало, только это не означает, что он мой любовник или что-нибудь в этом роде.

– Он не твой любовник?

– Я не сказала, что он не был моим любовником, – ответила она, последовательная в своей нелогичности. – Но не это главное. Главное в том, что рядом со мной должен быть мужчина, чтобы мне было с кем ходить в гости, чтобы было кому обо мне позаботиться, да и малютке он нужен – нужен мужчина, который подавал бы пример, занимался бы с нею. Ей очень плохо без отца и оттого, что я ей за двоих, когда я и сама-то, факт, никудышная мать.

Клей проникся невольной симпатией к жене; ее внезапные невеселые откровения действовали подкупающе.

– Хорошо, – сказал он. – Не будем ничего решать до моего возвращения, если я вообще вернусь.

– Не уезжай! То есть уезжай, конечно, на Гавайские острова или куда угодно, только не туда, где бои. Что я буду делать, если тебя убьют?

На этот явно риторический вопрос было слишком много ответов. Он утешил ее. Поцеловал. Рука об руку они спустились по кирпичной лестнице к длинному «кадиллаку», в котором сидел Блэз и спокойно читал газету. Шофер открыл заднюю дверцу. Блэз поднял на них глаза:

– Все улажено?

Инид обняла Клея так, словно он шел на верную смерть. А что, очень даже может быть, что он идет на верную смерть, подумал Клей, мягко высвобождаясь из ее объятий и садясь на заднее сиденье. Шофер захлопнул дверцу. Теперь его отделяли от Инид металл и стекло. Ее губы продолжали шевелиться, но он не слышал слов через закрытое окно, к тому же заработал мотор. Когда машина тронулась, Инид большим глотком осушила стакан, который держала в руке, и побежала обратно в дом. Интересно, подумал Клей, суждено ли им еще когда-нибудь свидеться.

– Похоже, она снова начала пить?

– Пить? Не думаю. По-моему, она пила кока-колу.

– Когда она вышла, в стакане было виски. – Блэз констатировал это тоном бесстрастного наблюдателя. – Развода не будет?

– Не будет. По крайней мере в ближайшее время.

– Хорошо. – Оба замолчали. Машина выехала из Джорджтауна и свернула на широкую авеню, застроенную низкими зданиями с фасадами, имитирующими дерево или кирпич, совсем как на главной улице какого-нибудь городка на дальнем Западе. Они миновали «Народную аптеку» (желтым по черному) – одну из разветвленной сети городских аптек, столь же вездесущих, как и «Прачечные Палас», чьи отличительные цвета были пурпурный с золотым, или бело-зеленые одноэтажные кирпичные домики, известные под названием «Маленькие таверны». Это были ориентиры места, ставшего для Клея родным; он уже успел привыкнуть к этому городу, жизнь в котором текла медленно и лениво, – успел привыкнуть к его длинным, устремленным вдаль проспектам, застроенным общественными зданиями с колоннадой фасадов, и неожиданным трущобам, где жили чернокожие – в сумрачных кирпичных домах, построенных в те далекие дни, когда царствовал Маккинли и правил Марк Ханна. Но были тут и обсаженные деревьями элегантные авеню с небольшими круглыми площадями, чтобы сдерживать пушками ненавистную чернь, – таков был первоначальный замысел; и кто бы мог предвидеть, до какой степени разгуляется эта чернь – не на улице, нет, и не с винтовкой в руках, а в самом Капитолии, упиваясь видимостью, а иногда и реальным ощущением народовластия и предоставив площади своим нобилям, которые знай себе строили дворцы и не боялись никого, включая самого президента, которому они бросали обвинения в том, что он жаждет их погибели.

– Не хочется уезжать? – негромко спросил Блэз.

Клей кивнул:

– Но я должен это сделать. – Вышло так, будто он разыгрывает из себя героя, хотя он вовсе этого не хотел. К счастью, Блэз не истолковал его слова в таком духе: его слух был настроен на сугубо практический лад.

– Ты должен ехать, если хочешь, чтобы мы протолкнули тебя в конгресс.

Клей повернулся и взглянул на Блэза.

– Знаете, я страшно признателен вам за помощь, после всего того, что случилось между мною и Инид.

Блэз отвел глаза, явно смущенный.

– С Инид проблема. Мне не нравится, что она с собой делает. Эти ее запои. И этот военно-морской болван.

– Должно быть, я сам во многом виноват.

Клей пустил пробный шар, и Блэз немедленно откликнулся.

– Совершенно верно. И я бы не сказал, что ты очень хорошо управился с этим делом. Признаюсь, на меня произвело большое впечатление, когда ты позвонил мне и попросил совета, ни слова не сказав против Инид. Это меня просто восхитило. – Как и было задумано, с яростным удовлетворением отметил про себя Клей: его отчаянный стратегический ход имел успех. – Но вот она мне не нравится, слишком уж она все это раздула. Ну да будем надеяться, что все забудется к тому времени, когда ты вернешься домой героем.

Клей рассмеялся.

– Героем? За это не так легко поручиться.

– Я велел Гарольду Гриффитсу не спускать с тебя глаз. Он все время будет где-нибудь поблизости.

– Нельзя сказать, чтобы мы с ним особенно ладили.

– Это не имеет значения. – В холодных интонациях Блэза Клею слышался голос власти. – Если ты совершишь что-нибудь примечательное, Гарольд напишет, а я напечатаю. Я хочу, чтобы ты пошел далеко.

– Почему? – Простота, с какой это было сказано, требовала прямого ответа.

– Мы как-то уже говорили об этом – в Лавровом доме, несколько лет назад. – Блэз был предельно точен. – Я тогда еще сказал, что ничем не стану облегчать тебе продвижение в жизни. У меня были на это причины, и у меня есть свои причины теперь. Они сугубо личного свойства и, возможно, не особенно благовидны. – Блэз отвел взгляд. – Я сказал тебе, что хоть теперь я и богатей, – его хрипловатый голос искусно выделил курсивом пренебрежительное слово, – в свое время я хотел, в общем, того же, что и ты сейчас, и я своего добился. Своим собственным путем, который, наверное, и вполовину не так хорош, как твой. – Он нахмурился. – Если б республиканцы победили на последних выборах – у них заведомо не было шансов, но предположим, – я бы стал послом в Италии. Увлекательная работа, приятная жизнь, пришлось бы иметь дело с Муссолини, а это, наверное, было бы небезынтересно. – Некоторое время Блэз говорил о Муссолини, словно сожалея, что ему не пришлось быть послом президента Уилки в Италии. Потом он снова вернулся к прерванной теме. – Только, видишь ли, все это так, второй сорт.

– Быть послом в Италии?

Блэз кивнул.

– Для меня – второй. – Он констатировал это как факт. – Но на большее я и не могу рассчитывать, у меня нет будущего. Вот разве что продолжать в прежнем духе, что не так уж плохо. – Он изобразил на лице одну из своих внезапных улыбок. – А у тебя будущее есть. И оно может быть прямо-таки великолепным. Ты хоть сам-то это понимаешь?

– Да. – Клей не уступал Блэзу в горделивом прямодушии. – Я всегда это знал.

Блэз рассмеялся:

– Молодец! Ты совсем как я, вот только не богатей, а потому и возможностей у тебя больше.

– Без денег у меня вообще нет шансов добиться чего-либо действительно грандиозного.

– Не беспокойся, у тебя будет все, что надо.

Клей невольно подивился, почему Блэз решил оказать ему поддержку. Уж конечно, не ради Инид, ибо теперь стало ясно, что Блэз променял дочь на зятя, словно он не мог одновременно любить обоих, или, лучше сказать, быть «заинтересованным» в обоих, поскольку Блэз, похоже, вообще никого не любил. В зависимости от настроения он мог с одинаковым благодушием или пренебрежением отзываться о жене, сыне, дочери.

Пока что – Клей это понял – он заручился интересом Блэза и должен выжать из него все. Как бы между прочим он заговорил о значении денег в политике, о том, как трудно людям вроде Бэрдена выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. При упоминании о Бэрдене Блэз резко выпрямился и толкнул откидное сиденье на место.

– Нилсон!

– А что с ним такое?

– Вы… Вы вели с ним какие-нибудь дела?

Клей заставил свой голос звучать ровно, вынудив себя к хладнокровию.

– Вели, и притом целую кучу. В конце концов, он заправлял нашими финансами в сороковом году.

– Ты не заметил тогда ничего подозрительного?

Клей отрицательно покачал головой.

– Нет, не заметил. То есть, понятно, мы обходили закон об ограничении расходов на избирательную кампанию, но…

– Нет, не то. Что-нибудь сомнительное между ним и сенатором?

– Если что и было, то мне об этом неизвестно. – Говорить правду в таких случаях почти никогда не следовало. – А что случилось?

– Нилсона собираются судить. Правительство. За какую-то мошенническую сделку. Подробности неизвестны. Я узнал об этом от нашего специалиста по финансам в Нью-Йорке.

– Надеюсь, сенатор непосредственно не замешан?

– Нет. Но он затронут постольку, поскольку Эд собирал для него деньги.

Клей с облегчением вздохнул. Очевидно, речь шла не о покупке земли у индейцев, а о чем-то другом.

– Ему ставят в вину связь с подсудимым?

– Бедный Бэрден! Туго ему придется на первичных выборах.

– Вы поддержите его?

Блэз кивнул.

– Но я рад, что ты теперь встал на ноги. У него могут быть неприятности. – Блэз предложил Клею сигару. Оба не спеша закурили. Когда дым наполнил машину, Блэз открыл окно и мягко сказал: – Я любил Эда. – Клей обратил внимание на прошедшее время. – Он был с нами в одном клубе. Плохие времена для нас. – Блэз коротко рассмеялся. – Уитни тоже был членом клуба. И попал в тюрьму. Что-то скис наш капитализм, а?

– Может быть, им не удастся съесть Эда?

Но Блэз уж устал от этой темы. Он повернулся к Клею – темно-желтые белки глаз, черная радужная оболочка неотличима от зрачков.

– Мы своего добьемся! Слышишь?

Клей вздрогнул от неожиданной горячности этих слов. К счастью, не успел он ответить, как машина остановилась перед отелем. Пока шофер и швейцар боролись за право открыть дверцу, Блэз схватил рукой его бедро и стиснул до боли. На глазах у Клея выступили слезы, но он не шелохнулся. Очевидно, его испытывают каким-то неведомым ему способом. Садист проклятый, думал он, пока сильные пальцы больно сжимали его ногу. Наконец шофер открыл дверцу, и Блэз убрал руку. Но боль осталась. Блэз небрежно пожал ему руку.

– Держи со мной связь.

– Хорошо. – Клей вылез из машины. Нога как отнялась.

– Да!.. – окликнул его Блэз.

– Слушаю, сэр.

– Постарайся, чтобы тебя не убили.

– Постараюсь.

Оба рассмеялись, и Блэз уехал, а Клей остался с гнетущим сознанием, что, быть может, ему не суждено дожить до тех грандиозных свершений, которые Блэз так заманчиво нарисовал перед ним. Но тут все его тревоги рассеяло появление знакомой фигуры. Это была мисс Перрин.

– Только теперь я миссис Фаллон. Я по-прежнему служу у сенатора: заработка мужа на двоих не хватает. Мэнсон по-прежнему работает в казначействе. – Она весело улыбнулась и согласилась зайти к нему в номер выпить стаканчик, как только вручит кое-какие бумаги одному из избирателей сенатора.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

– В Вашингтоне это единственное место, сколько-нибудь похожее на салон, – сказал сержант Иниэс Дункан старшине младшего разряда Питеру Сэнфорду, выходя с ним на Дюпон-серкл.

Питеру захотелось поершиться.

– А что такое салон? Да и нужна ли нам такая штука в Вашингтоне? И для чего идти в «место, сколько-нибудь похожее»?

Иниэс терпеливо объяснил, что там можно хотя бы по-человечески поговорить, почти так же, как в Нью-Йорке – городе, где Иниэс вступил в армию, чтобы убивать нацистов. Но вместо этого его послали в Вашингтон придумывать средства и методы поднятия морального духа войск, уставших от скуки и безделья за три года войны. До войны Иниэс преподавал философию и писал бесчисленные критические статьи о литературе и политике. Несмотря на возраст (ему было сорок пять) и плохое здоровье (он страдал астмой, слишком много курил и из-за плохого зрения был непригоден к несению каких бы то ни было воинских обязанностей), он был зачислен на военную службу и попал в соседний с Питером отдел, где выдавал чудовищную массу писанины, значительная часть которой размножалась на мимеографе. Ему не нравился Вашингтон, но он как мог старался прилаживаться в этом, на его взгляд, провинциальном городе и, подобно чеховскому герою, с печалью говорил о своем отлучении от настоящей столицы. Вашингтон для него попросту не существовал. Он обожал теоретические аспекты политики, практическая же ее сторона его не интересовала. До тех пор пока общественная система не будет коренным образом изменена, утверждал он, бессмысленно даже пытаться понять нынешнюю структуру власти. Но хотя звание и функции председателя комиссии по ассигнованиям палаты представителей казались ему чем-то непостижимым, он читал Локка, цитировал Хьюма и толковал Маркса. Во всяком случае, «они очень скоро сойдут со сцены», – зловеще пророчил он, когда Питер наседал на него с вопросами. Не будут ли «они» сметены революцией или просто унесены потоком истории, этого он не мог сказать.

Разговаривая с Иниэсом, Питер часто спрашивал себя, каково живется человеку, ревниво оберегающему свою нравственную чистоплотность. Именно эта черта в Иниэсе привлекала его больше всего. Иниэс ко всему относился серьезно. Все должно быть взвешено на точных весах неустанно бодрствующего нравственного чувства. На первых порах, пока это было Питеру в новинку, он пытался ко всему подходить с такой же серьезностью и анализировать не только поступки, но и побуждения, не только видимые результаты человеческих усилий, но и их непредсказуемые последствия. В конце концов он превзошел всю науку, но обнаружил, что для него это всего лишь забава, тогда как для Иниэса и его друзей это составляло подлинный смысл жизни. Суд Иниэса заседал непрерывно, а его суд постоянно удалялся на перерывы. Он попросту был не в силах выносить окончательные приговоры. Глупость и злоба людская скорее забавляли, чем тревожили его, разумеется, если только он сам не становился их жертвой, и тогда ему делалось ясно, что он способен вести себя так же глупо и злобно, как и любой другой. Но, когда его ничто не тревожило, он полагал, что людьми движет исключительно себялюбие, и это не расстраивало его как Иниэса, который с раздражающей ясностью видел неразумность людей и, что хуже всего, присматривался к себе не без самолюбования и вместе с тем с какой-то подозрительностью, не дававшей ему покоя.

Иниэсу было с Питером трудно.

– Ты глуп, – без конца твердил он, но, как истый педагог, не переставал просвещать Питера, который любил учиться; лишь изредка удавалось Питеру восстановить равновесие и утвердить собственное «я», шпыняя Иниэса его незнанием реальной политики и немарксистской истории. Однако Иниэс слышать не хотел ничего такого, чего он еще не знал, и лишь приводил слова Гегеля; он знал то, что знал.

Иниэс недавно развелся с женой, жил один и часто проводил, свободное время с Питером. Обменявшись с ним ролями, Питер, коренной вашингтонец, виделся только с нью-йоркскими друзьями Иниэса. По большей части это были прикомандированные к Пентагону литераторы; некоторые, как ему говорили, были знамениты, хотя он никого из них не знал. Но ему нравилось их лютое презрение ко всему тому, что его учили ценить. Большинство из них, до заключения пакта между Сталиным и Гитлером, были коммунистами. И все без исключения были социалисты – это особенно радовало Питера, который до сих пор знал о них лишь понаслышке. Так как он отрицал, что имеет какое-либо отношение к пресловутому газетному магнату, никто не подозревал, кто он такой на самом деле, и в результате он узнавал о своем отце чудовищные вещи.

Прожив в Вашингтоне год, Иниэс вдруг открыл для себя коренных вашингтонцев.

– Знаешь, тут есть интересные люди, я имею в виду человеческие типы, конечно. Ну вот про каких читаешь в романах, написанных дамами с тройными фамилиями, или у Генри Джеймса – в нем самом есть что-то дамское. Одна такая дама мне особенно нравится. Она представляет старую Америку в лучшем смысле слова, если только эти понятия совместимы. Она приглашает в свой дом только тех, кто умеет читать не шевеля губами. Стало быть, любезным твоему сердцу политикам к ней путь заказан.

Иниэс не захотел сказать, кто она, кроме: да, ее хорошо знают. Нет, политикой она по-настоящему не занимается. Да, она богата. Замужем. Стара. Так или иначе, он удивил Питера, и это доставило ему удовольствие, хотя Питер удивился лишь тому, что Иниэс, как всякий другой, оказался всего-навсего честолюбцем. Но затем он напомнил себе, что жизнь – это движение. Всем приходится перемещаться по социальной лестнице, в особенности тем, кто рожден на самом верху, но вынужден проделывать захватывающее и в то же время опасное путешествие вниз, полное всяких подвохов и грозящее при каждом неверном шаге неминуемым падением.

Без особой охоты Питер согласился пойти в гости к этой особе, понимая, что, если он с ней знаком, его песенка спета и его новые друзья узнают, кто он такой – сын известного фашистского негодяя.

Когда они вышли на Дюпон-серкл, Иниэса тоже взяло сомнение: он вовсе не был уверен в том, понравится ли Питер хозяйке дома.

– Богачи – премерзкий народ, – с беспокойством начал он. – Если ты уверен, что сможешь ее переварить…

– Постараюсь, – кротко ответил Питер.

Иниэс и его нью-йоркские друзья полагали, что отец Питера был скромным правительственным чиновником. В результате этой лжи во спасение он впервые в жизни получил возможность быть всецело самим собой, избавившись от необходимости оправдывать или осуждать своего отца. Это было приятнейшее ощущение. Он только сейчас осознал, как много терял от обсуждения или, еще хуже, от намеренного необсуждения Блэза, «Вашингтон трибюн» и запутанных связей его семьи.

Иниэс остановился перед большим желтым особняком с затейливыми коваными воротами.

– Это здесь, – сказал он.

– Милисент Смит Кархарт! – не удержавшись, воскликнул Питер. Вот и конец маскараду.

Иниэс был поражен.

– Ты с ней знаком? Ну, естественно, – ответил он самому себе. – Как можно жить в Вашингтоне и не знать этого места. В те дни богатые полагали, что они должны выделяться. – Придя к этому обобщению, он нажал кнопку звонка.

Им открыла служанка. На какое-то мгновение Питеру показалось, что она узнала его, и он быстро надвинул на глаза пилотку, пряча лицо.

– Мадам в библиотеке, – сказала служанка, явно не в восторге от их вида. Питер направился в библиотеку.

– Верно, – сказал Иниэс, – это там. Надеюсь, она не назначит нам тему для обсуждения. Иногда это с ней случается.

– Если я не ошибаюсь, ты говорил, что мы будем просто беседовать, а не участвовать в семинаре.

– А какая разница? – Питер не собирался играть роль Главка[70]70
  Персонаж греческой мифологии. Помог Парису украсть спартанскую царицу Елену.


[Закрыть] для аттического мудреца Иниэса. Он готовился к встрече с Милисент Смит Кархарт, которую знал с детства.

Милисент знали все. Она была племянницей забытого ныне президента, который управлял страной в безмятежные годы конца прошлого столетия. Девушкой она жила вместе со своим вдовым дядюшкой в Белом доме и играла у него роль хозяйки. Обладая самой заурядной внешностью, она преисполнилась решимостью сделать себя привлекательной и достигла этого, среди всего прочего, тем, что вышла замуж за английского пэра. К сожалению, ее титулованный супруг, как она его называла, был предан le vice anglais[71]71
  Английскому пороку (фр.).


[Закрыть], и хотя это могло показаться ей интересным, но нисколько не радовало. В конце концов, после одного необычайно скучного обеда в американском посольстве, она, по ее собственному выражению, как следует вздула графа. После этого она вернулась в Вашингтон и на деньги, оставленные президентом, который умер неожиданно богатым, построила себе дворец на Дюпон-серкл. Милисент жила одна, пока не умер граф, после чего, ко всеобщему изумлению, вышла замуж за Дэниеля Траскотта Кархарта – безвестного выходца из Новой Англии, который никого не интересовал, кроме самой Милисент. Толки о том, чем именно он ее интересовал, не прекращались многие годы. Но теперь, когда обоим было по семьдесят, все просто решили, что в свое время он, вероятно, был занятен и она великодушно разрешила ему остаться при себе – как-никак лишний мужчина за столом. Его единственной функцией в Вашингтоне было поддерживать какую-то непонятную связь со Смитсоновским институтом, которому Милисент, по слухам, завещала себя как часть национального достояния.

Гостиная, по замыслу, хозяйки, должна была производить впечатление – изысканные boiserie[72]72
  Панели (фр.).


[Закрыть], китайские ширмы, но, как и сама Милисент, они имели вид несостоявшегося великолепия. Занавеси были истрепаны и поблекли; стулья расшатались и нуждались в ремонте; неизбежные портреты королевских особ в серебряных рамах потускнели.

Слуги Милисент старались вместе с ней; они даже стали похожи на нее, в том смысле, что дом представлялся им не как место, где надо прибираться, а скорее как святилище, которое надо охранять. Портрет домашнего божества висел над камином. Покойный президент был коренастым человеком с массивной челюстью, беспокойными глазами и кудрявыми бачками. Его правление уже давно было всеми забыто, но здесь, в этой комнате, Питер ощущал девятнадцатый век, как нигде в Вашингтоне, и гадал о том, каким был город в те дни бесконечно долгих путешествий, обедов из двенадцати блюд и нескончаемых речей. Однако Милисент не давала никакого ключа к разгадке золотого века своей юности. Манеры у нее были вполне современные. Но, в конце концов, она всегда шла вровень с веком, и, если б не ее муж и явно запущенный дом, можно было бы подумать, что она навеки осталась цветущей женщиной средних лет.

– Как хорошо, что вы пришли, мистер Дункан! – Она схватила Иниэса за руку с таким видом, словно он принес ей счастье. Милисент была высокого роста и унаследовала от дяди-президента массивную челюсть, но уныло-серые глаза были у нее свои.

Иниэс нервничал.

– Миссис Кархарт, ничего, что я привел с собой друга?

– Конечно, конечно. – Милисент взяла в свои руки руку Питера, но, услышав имя «Питер Сэнфорд», обняла его, к вящему изумлению Иниэса.

– Господи боже, и что только делают в армии такие дети!

– Я уже вырос, миссис Кархарт. Я больше не ребенок.

– Ох уж это время! – выкрикнула Кархарт имя своего врага. – Где Блэз? Где Фредерика?

– Они в Хоб-Саунде, – доложил Питер, – но к рождеству должны вернуться в Лавровый дом.

– У них будет новогодний прием?

– Да, конечно.

– Тогда я там буду. Это единственный раз в году, когда меня приглашают в Лавровый дом. Я для них недостаточно именита. Подумать только, он в армии! Дэниел! – позвала она своего мужа, крупного безмятежного человека с лицом в красновато-коричневых пятнах. – У нас Питер Сэнфорд и мистер Дункан, тот критик, о котором я тебе говорила, – или, может, мне следовало бы называть вас капитан?

Иниэс лишь молча покачал головой, дивясь неожиданному преображению Питера. Но не успел Иниэс накинуться на своего приятеля с расспросами и упреками, как мистер Кархарт увел Питера с собой, а Милисент начала представлять Иниэса – «знаменитого критика» – своим гостям, которые слыхом о нем не слыхивали. Но это не имело значения для Милисент: она во что бы то ни стало хотела иметь салон. Питер не имел ясного представления о том, каким должен быть настоящий салон, но почему-то считал, что наряду с блестящими рассказчиками в нем должно быть немало превосходных слушателей, достаточно образованных, чтобы оценить все намеки и нюансы в речи говорящих. Однако ему еще ни разу не довелось побывать в таком месте. В домах, куда он был вхож, говорили только о политике; все прочие темы, как правило, вызывали либо замешательство, либо скуку.

– По-моему, на чай звана твоя сестра Инид, – медленно произнес мистер Кархарт, подводя Питера к длинному, застланному кружевной скатертью столу, за которым разливали чай и кофе две пожилые служанки в серых форменных платьях. Руки их дрожали, но на стол не пролилось ни капли. Когда Милисент звала на чай, она имела в виду именно чай, и ничего другого. Спиртного не подавали, но Питер об этом не жалел; он просто задрожал от восторга, увидев вереницы тарелок с тонко нарезанными бутербродами, сандвичами с огурцом, кресс-салатом и куриным мясом, а также пирамиды шоколада с начинкой и светлого миндального печенья на потемневших от времени серебряных подносах.

Жизнь была прекрасна. Он попросил чаю, съел сандвич с цыпленком и сказал, что за последнее время редко виделся с Инид.

– Завален работой в Пентагоне, – соврал он. Сандвич был недосолен – это означало, что он приготовлен на свежем сливочном масле. Питер попробовал горячий сандвич с сыром – великолепно. Хлеб был смазан маслом и посыпан красным перцем, так что образовалась хрустящая корочка.

– И когда только кончится эта война? – вежливо спросил мистер Кархарт и, не дожидаясь ответа, исчез. Никто не знал тогда ответа на этот вопрос. До недавних пор казалось, что надоевшая всем война близится к концу; но затем Германия и Япония набрали второе дыхание. У японцев это называлось «божественным вдохновением»: камикадзе направляли свои самолеты прямо на врага и погибали при взрыве. В Европе немцы неожиданно остановили наступление союзных войск, сделав отчаянное усилие, которое получило в газетах наименование «Битва на выступе фронта». Союзники несли тяжелые потери. Питер получал письма от своих друзей из Первой армии: они писали, что дела на фронте дрянь, и хвалили его за то, что он так предусмотрительно остался в Пентагоне. Но он не чувствовал за собой вины. Он с самого начала решил остаться в живых, и пока что это ему удавалось.

Внезапно перед ним выросла Диана. Он чуть не подавился, одним глотком допил чай, пожал ей руку.

– А я и не знала, что ты бываешь у Милисент, – насмешливо сказала она.

– Меня привели. – Она показалась ему необычайно миловидной. – Где Билли?

– Понятия не имею. – Ее голос звучал резко. – Мы с ним поцапались.

– Хуже обычного?

– Куда там! Он дал показания против Эда Нилсона. Отец в бешенстве. Я тоже.

– А кто такой Эд Нилсон?

– Он собирал деньги для отца в сороковом году. Нефтепромышленник…

Питеру смутно вспомнилось, что он читал в газете о нефтепромышленнике, обвиненном в каких-то махинациях.

– Его судят в Нью-Йорке. И Билли дал против него показания. Он даже втянул в это Белый дом. После всего того, что Эд сделал для отца и для меня, это так… гнусно. Эх, выпить тут едва ли найдется. У Милисент чай так чай. – Приняв чашку от одной из служанок, она пролила половину на блюдце, выпила то, что еще оставалось, и как будто немного пришла в себя. Тем временем Питер съел маленький сандвич в виде звезды: это был язык, приправленный горчицей. Он съел еще один и спросил: