Текст книги "Демократия (сборник)"

Автор книги: Гор Видал

Соавторы: Джоан Дидион,Генри Адамс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 51 страниц)

– Предатель, – улыбнулся Бэрден.

– Может быть. – Блэз закурил сигару. Тут к ним подошли несколько фермерских жен – пожать Бэрдену руку и пожелать ему всяческого благополучия, «потому что у вас правильный образ мыслей!» – на что Бэрден, как обычно, ответил: «Да умножит господь ваш род». Затем он повернулся к Блэзу. Тот наблюдал за ним с сигарой во рту.

– Вот видите, – сказал Бэрден. – Меня еще любят.

– Почему бы и нет? – На Блэза эта сцена не произвела впечатления. – Я иду в Белый дом вовсе не потому, что люблю этого старого стряпчего по темным делам…

– Вы поддержали его в прошлый раз.

– Только потому, что Дьюи для меня неприемлем. Нет, я иду исключительно из-за этой затеи с Объединенными нациями. Я всецело за, Бэрден. – Голос Блэза звучал так, словно он предостерегал.

– Я знаю, – сдержанно ответил Бэрден.

– Ваша сенатская публика не поднимет из-за этого шума?

Бэрден обнаружил, что ситуация ему нравится.

– Возможно. Точно не могу сказать. Многое зависит от того, как Франклин будет вести себя. Вильсон обращался с нами, как со школьниками. Это была его ошибка.

– Вы и вели себя как школьники, – пробурчал Блэз. – Во всяком случае, президент хочет с вами сотрудничать. Он для того и взял Трумэна себе в вице-президенты, чтобы заручиться поддержкой сената.

– Не исключено, что это была ошибка.

– Но вы ведь не собираетесь шуметь по этому поводу?

– Шуметь? Да разве мы можем? Два года назад мы одобрили вступление в послевоенную международную организацию.

– Но вы не голосовали.

– Не голосовал. Но я был за резолюцию, по которой договора входят в силу лишь после одобрения сената.

– Это означает, что решающее слово по любому вопросу остается за сенатом.

– А оно и так было за ним. Конституция, статья вторая, раздел второй. – Бэрден переменил тему разговора. – Знаете, мы все еще держим место от Второго округа наготове для Клея. Я не раз говорил о нем, когда бывал в округе. Его там любят.

При мысли о Клее лицо Блэза просветлело.

– Это ужасно! Нам непременно надо найти какой-то способ избавиться от теперешнего конгрессмена. Но так, чтобы не очень круто. В конец концов, солдат в форме, вернувшийся с войны…

– Зачем же так круто. – Молодые стучались во все двери, Бэрден слышал это повсюду. – Мы сделаем для Клея все. Будьте спокойны. Как Инид?

– Нормально. – Блэз стряхнул пепел с сигары, и разговор о дочери был на этом закончен. – Эд Нилсон к вам не наведывался?

Бэрден был поражен.

– Нет. А он что – в городе?

– Я встретил его сегодня утром в Клубе печати. Он собирался на Холм, хотел вас повидать. Бедный Эд! – Блэз пустил большой клуб синего дыма в лицо Бэрде-ну. – Он очень затруднил вам перевыборы?

– Да. – Бэрден предпочел не вдаваться в подробности.

– Я так и думал. Но он хоть избежал тюрьмы. Это уже кое-что. Рад был повидать вас, Бэрден.

Эд Нилсон у него в кабинете – так сказала ему мисс Перрин. Вид у нее был испуганный. Эд сидел на диване, подперев голову руками, но, увидев Бэрдена, весело поздоровался с ним.

– Надеюсь, я не очень помешал вам своим вторжением? Ваша приемная – единственное спокойное место здесь.

Бэрден был глубоко уязвлен меткостью этого замечания. Больше не кандидат в президенты; простой сенатор, как все прочие. Но это ненадолго. Пройдет несколько дней – и его имя вновь прогремит на всю Америку. При мысли о карте, которой он собирался козырнуть, Бэрден воспрял духом и заговорил почти жизнерадостно с человеком, который едва не погубил его политическую карьеру.

– Вы хорошо выглядите, Эд. Я скучал без вас. Мы все скучали.

– Очень приятно слышать это от вас. – Нилсон был так же ласково учтив, как в тот день, когда они впервые встретились у подъезда Капитолия. Он не выдавал своей озабоченности даже теперь, когда федеральное Большое жюри рассматривало вопрос о предании его суду. – Главным образом из-за вашего зятя.

– Знаю. И очень сожалею об этом. Я бы с удовольствием удавил его.

– Самое печальное то, что я отлично ладил с людьми из Налогового управления. Больше того, мы отлично ладили с министерством юстиции, но, по-видимому, был звонок из Белого дома от одного из друзей Билли. Это решило дело. Так родился последний обвинительный акт. Он мстительный по натуре.

Бэрден вздохнул.

– Объект его мести не вы.

– Если я и не объект, то по крайней мере главная жертва.

– Он метил в меня. Если помните, Билли выступил со своими разоблачениями как раз перед первичными выборами. Он хотел погубить меня. И того же хотел президент. Вот почему Белый дом помог ему.

– Да, лояльным его не назовешь.

– Какая там лояльность! Но я уцелел. И вы тоже уцелеете.

– Ну еще бы, – непринужденно сказал Нилсон. – Теперь-то они мне ничего не смогут пришить. Теперь под нас даже с продажей земли не подкопаешься.

Это «нас» заставило Бэрдена содрогнуться. Он уткнулся взглядом в «Ведомости конгресса», лежавшие на столе перед ним.

– Рад это слышать, – прошептал он.

– То, что мы до сих пор не нашли ни капли нефти на этой проклятой земле, нисколько не облегчило моего положения. Так вот, Бэрден, что я хотел бы теперь от вас…

Бэрден окаменел, Нилсон рассмеялся.

– О нет, ничего страшного. Просто скажите своему зятю, что, если он от меня не отвяжется, я позабочусь о том, чтобы всем стало известно, что в данный момент он является членом руководства коммунистической партии.

– У вас есть доказательства? – Бэрден нисколько не был удивлен.

– У меня уже с полгода есть доказательства.

– Так почему же вы их не использовали?

– Потому что вам предстояло переизбрание. Знакомство со мной уже само по себе бросало на вас тень. А если бы еще стало известно, что ваш зять коммунист, вам был бы конец.

Бэрден был ошеломлен. Человека практичнее Нилсона он еще не встречал. И все же Нилсон принял удар на себя, чтобы спасти карьеру друга. Бэрден почувствовал, как на глазах у него выступают слезы.

– Вы ничего не сделали только из-за меня? – запинаясь, пробормотал он.

Нилсон улыбнулся.

– И у воров есть своя верность.

Этого еще не хватало. Бэрдена шокировало слово «воры», на что и рассчитывал Нилсон.

– Не знаю, как вас благодарить.

– Предупредите его.

– Я это сделаю. Будьте покойны. – Бэрден ощутил легкое сердцебиение. Это дело ему по душе. И, как ему казалось, Диане тоже.

– Скажите ему, что, поскольку вы теперь какое-то время можете не опасаться избирателей, я не остановлюсь перед тем, чтобы доставить ему серьезные неприятности.

– Я помогу вам, – сказал Бэрден.

Нилсон встал.

– Надеюсь, вы поддержите эту затею с Объединенными нациями.

– Если я вам что-то скажу, вы будете держать язык за зубами? – После разговора с Блэзом Бэрдену не терпелось поделиться с кем-нибудь своей тайной.

– Постараюсь. – Нилсон с веселым удивлением глядел на него.

– На следующей неделе я намерен произнести речь – заклеймить изоляционизм и выступить в поддержку Объединенных наций.

– Отлично! – Нилсон был искренне обрадован. Он улыбнулся. – Вы не только правильно поступите, но и снова окажетесь в седле. Такое не каждый день случается.

– Совершенно верно, – ответил Бэрден. – Они рассмеялись, как мальчишки, пожали друг другу руки, как заговорщики, и расстались друзьями.

Уже стемнело, когда Бэрден вернулся домой. Ему открыл Генри. Жена крикнула сверху:

– Это ты, Бэрден?

И он ответил, как отвечал уже тридцать лет:

– Я вернулся! – И вошел в гостиную.

На стуле у камина, прямой как палка, сидел Билли Торн. Против него, на диване, сидела Диана и какой-то плотный молодой человек в форме, показавшийся ему знакомым. На кофейном столике между ними лежали газеты и что-то, похожее на растерзанный журнал.

– Я не помешаю? – спросил Бэрден.

Диана подбежала к нему, поцеловала.

– У нас замечательная новость! – Молодой человек пожал ему руку, и Бэрден узнал в нем Питера Сэнфорда, симпатичного, хотя и несколько бесхарактерного юношу. Краешком глаза Бэрден заметил, что Билли нехотя поднялся со стула.

– Добрый вечер, Торн. – Бэрден налил себе виски покрепче, чего обычно никогда не делал. – Что же это за новость?

– Журнал. Мы раздобыли денег! Сейчас мы выпускаем первый номер. – Диана была в экстазе.

– Не сейчас, а весной. – Билли с грохотом опустился на стул.

– Все равно это скоро, – сказала Диана.

Бэрден занял свое обычное место у огня.

– Где же вы раздобыли денег? – Он указал на Питера. – У этого молодого человека?

– У этого молодого человека нет денег, – ответил Питер. – Я заставил раскошелиться некую даму – миссис Сэмюел Айрин Блок. Вы, наверное, ее не знаете, сэр.

Бэрден резко выпрямился. Айрин. Чай. Обморок.

– Представьте себе, знаю.

– Ну, конечно же, знает! Она подобрала его на улице, когда с ним случился удар. – Диана была сама невинность. – Я же рассказывала тебе, Питер.

– Замечательная женщина. – Бэрден чувствовал, что произнес это так, словно охотился за голосами избирателей: замечательный парень, добрый друг, великий американец. Он часто жалел о разрыве с Айрин. Но выбора не было. Половину своей жизни он прожил в страхе перед той минутой, когда врач скажет ему: отныне и навсегда никаких женщин. После удара, когда именно так ему и сказали, вместе с облегчением он испытал и отчаянье, потому, наверное, что дух в его глазах всегда стоял ниже плоти. От холодного сознания, что любви для него больше не существует, смерть как бы придвинулась ближе. Прихлебывая виски, он решил: во время летнего отпуска он непременно ляжет в больницу с одной-единственной просьбой, чтобы его омолодили, – и его омолодят, ибо современная медицина способна творить чудеса. У него просто не укладывалось в голове, что молодость нельзя вернуть. Правое веко у него вдруг задергалось – признак утомления. Он допил виски.

– Мне нравится миссис Блок, – сказал он и добавил: – Очень нравится.

– Нам тоже, – ответил Питер. – К тому же она предоставила нам свободу действий.

– Какую же это свободу она вам предоставила? – Его нисколько не интересовали их дела, и он мог позволить себе благодушие. Надо узнать фамилию швейцарского врача, который помог уже стольким дряхлеющим людям.

– Свободу издавать приличный журнал социалистического направления, – проревел никогда не умолкавший надолго Билли Торн. От звука его голоса Бэрдена передернуло. Он никак не мог к нему привыкнуть. На первых порах, пока они жили вместе под одной крышей, жизнь была для него сплошной мукой. Повсюду в доме он слышал голос Билли. Доходило даже до того, что он начинал нервничать, если этого хриплого голоса слишком долго не было слышно. К тому же Билли брал книги и никогда не клал их на место. Книги валялись в каждой комнате – раскрытые, с пространными пометками на полях. Поскольку многие из книг принадлежали Бэрдену, это неизбежно приводило к скандалам. В конце концов Билли добрался до биографии Цицерона и придал ей неудобочитаемый вид. Бэрден высказал ему свое возмущение, «Гнусный старый мошенник», – заявил Билли, одним махом разделавшись и с Цицероном, и с его почитателем.

– Ну, разумеется, приличный, – мягко заметил Бэрден.

– Хватит с нас алиенации. Теперь мы хотим действовать.

– Алиенации? – Бэрден всегда полагал, что он знает значение этого слова, но Билли произнес его так, будто это была какая-то политическая партия.

– Отчуждения интеллектуалов. – Билли любил объяснять. – Мы слишком долго были отчуждены от жизни Америки, лишены всякого влияния. Но когда кончится война, у нас будет реальная возможность установить связь с народом, с вернувшимися домой солдатами и алчное общество мы превратим в общество щедрое.

Бэрден игнорировал этот зловещий вызов и предпочел зацепиться за слова «лишены влияния».

– Но ведь при Новом курсе вы пользовались большим влиянием.

– С Новым курсом покончено!

– Это правда, папа. – Диана поддержала мужа в его политических маневрах против отца, предварительно улыбкой дав отцу понять, что она по-прежнему с ним заодно, несмотря на вынужденную нелояльность.

Бэрден решил зайти с фланга. Питер, казалось, был слабым звеном в цепи социализма.

– А вы социалист? – спросил Бэрден.

К его удивлению, молодой человек рассмеялся.

– Конечно, нет. Я никто. Таково мое назначение. Быть никем. И я намерен и впредь молчаливо занимать эту позицию.

Бэрден понял, что он недооценил молодого человека. На своем веку ему приходилось расспрашивать немало людей, и по опыту он знал, где следует остановиться. Поэтому он решил переменить характер вопросов.

– У вас есть опыт издательской работы?

– Никакого! – Казалось, молодой человек считает это достоинством. – Но я наблюдал издателей…

– Вблизи. Он знает, чем не надо быть. – Это уж был удар по Блэзу.

– На свете есть много такого, чем не следует быть. – Питер бросил на Билли быстрый холодный взгляд, и Бэр-дену это понравилось. Совершенно очевидно, что они терпеть друг друга не могут. Диану еще можно спасти.

– Моей задачей было раздобыть денег, сэр. – Он обернулся к Бэрдену, и тот увидел, насколько Питер еще молод. – И я их раздобыл. Миссис Блок согласилась финансировать журнал в обмен на обед в Лавровом доме.

Это было сказано с такой потрясающей беспардонностью, что Бэрден резко выпрямился на стуле. Его не выручил даже всеобщий смех. Это была правда. В обмен на приглашение Айрин могла дать деньги, это было точно угадано. Лавровый дом был ее Версалем, и она не успокоится до тех пор, пока не займет место в священном кругу. Хотя прямолинейность Питера и покоробила Бэрдена, столь трезвое чувство действительности у сынка богача произвело на него впечатление чего-то бодрящего, пожалуй, даже единственного в своем роде. Проведя тридцать лет в среде богачей, Бэрден полагал, что хорошо изучил их. Наиболее непринужденно он чувствовал себя с теми из них, которые всем были обязаны только самим себе; в конце концов, он и сам был обязан всем только самому себе. Другое дело – наследники. Эти были робки, неуверенны в себе, их трудно было раскусить (если под слоем позолоты вообще что-нибудь было), они, как правило, испытывали чувство вины оттого, что богаты, и Бэрден старался поддерживать в них это чувство. Но Питер Сэнфорд, похоже, никакой вины за собой не чувствовал.

– Билли, разумеется, будет редактором, – говорил он. – В этом он понимает толк. Диана будет… Кем же будет Диана?

– Я буду отвечать на письма. Я хорошо печатаю на машинке. Нет, правда, папа, я уже научилась.

Хотя Диана и не была наследницей, Бэрден замечал в ней многие их черты, ибо детям преуспевающих политиков, подобно принцам, оказывают известное почтение – вплоть до того дня, пока источник их именитости не умирает или не оказывается побитым на выборах, и тогда, если у них нет денег, их ждет печальное забвение, от случая к случаю они появляются на столичных приемах и громко цитируют высказывания «отца». Он не допустит, чтобы Диану постигла такая участь.

Бэрден повернулся к Питеру.

– Но ведь вам наверняка захочется делать что-то еще, а не только добывать деньги. – Бэрдена разбирало искреннее любопытство. Он помнил Питера с детства, серьезным, внимательным и умным ребенком. Теперь Питер был, несомненно, игрив, невнимателен и совершенно очевидно умен.

– Да, сэр. Но на это потребуется время. Первым делом, – он взглянул на Билли, – надо будет прочесть Маркса.

– Не читай. Не порти своего невежества. – Билли напрашивался на ссору, но Питер пропустил его замечание мимо ушей.

Тут вошла Китти и стала целовать всех подряд. Ей нравилось целовать, трогать, обнимать людей. К удивлению Бэрдена, никто не имел ничего против ее экспансивности, видя в ней то, чем она и была на самом деле, – звено, связывавшее их с миром, и притом миром любви. Пока она целовала Питера и Диану, Бэрден повернулся к Билли и негромко сказал:

– Мне хотелось бы кое о чем с вами поговорить. В кабинете наверху.

Бэрден извинился и направился на второй этаж, наслаждаясь мыслью, что подниматься по лестницам для Билли затруднительно. Однако его радость по поводу несчастья Билли несколько омрачалась тем, что и для него самого хождение по лестницам стало делом отнюдь не легким; у него постоянно было такое ощущение, будто он вот-вот потеряет равновесие.

Кабинет представлял собой спальню для гостей, которую Китти так и не собралась обставить. На полу, посредине, словно выдохшийся питон, лежал свернутый ковер; он оказался слишком велик для комнаты – это было лет двадцать назад, – и с тех пор никому не пришло в голову его убрать. Бэрдену было бы не по себе без этого дружеского общества. Он сел за стол, составлявший единственный предмет обстановки, и сразу перешел к делу. Он говорил коротко и ясно.

Билли стал вилять, уклоняясь от прямого ответа.

– Русские наши союзники.

– Они и с Гитлером были союзники. – Бэрден знал диалектику. На каждое обвинение – свое контробвинение. Московские процессы – продажность капиталистической печати. Ликвидация кулачества – линчевание негров в Алабаме. Он поиграл с Билли какое-то время, затем нанес решающий удар.

– У Нилсона есть доказательство, что вы коммунист.

Билли пожал плечами.

– Ну и что?

Это упрощало дело.

– Он пустит его в ход, если вы не прекратите свое… преследовать его. – Слово было нешуточное, но в точности соответствовало тому, о чем шла речь.

– Этот человек – мошенник, – сказал Билли вполне умеренным для него тоном. – Я не министерство финансов. Это они наседают ему на пятки.

– Ваши друзья в Белом доме…

– Им на это в высшей степени наплевать…

– … поставлены вами под удар. Я советую вам отвести от них удар.

– А если я этого не сделаю?

Бэрден впервые заметил, что один глаз у Билли серый, а другой карий. Он никогда раньше этого не замечал и предпочел бы не заметить и сейчас, когда он хотел тщательно, не спеша, вытравить каждую черточку Билли если не с лица земли, то хотя бы из собственной памяти.

– Тогда вы будете уволены из «Трибюн».

– Я и так собирался уйти оттуда, чтобы заняться журналом.

Бэрден ожидал этого.

– Но ведь журнал будет социалистического направления, не так ли?

– Как вы, должно быть, слышали, Советы – социалистическая страна.

– Я совершенно уверен, – продолжал Бэрден, – что если станет известно, что издатель «Американской мысли» является активным членом коммунистической партии, то не будет никакой миссис Блок, никакого Питера Сэнфорда, никаких денег для издания журнала, и, скорее всего, читателей тоже не будет, кроме тех немногих, которые читают «Дейли уоркер».

Наконец-то все карты были раскрыты. Билли не желал сдаваться, не оправдавшись. Но сдался, как только Китти позвала их обедать. Он отступится от Нилсона. Бэрден был удовлетворен.

Когда оба ковыляли вниз по лестнице, Билли сказал:

– Меня удивляет, как вы, с вашим опытом, могли связаться с Эдом Нилсоном.

– Он мой добрый приятель. Я не знаю всех его деловых обстоятельств, но в его честности я уверен. – У Бэрдена не было иного выбора, как лгать.

– Вы не настолько глупы.

Бэрден спускался двумя ступеньками впереди Билли, и лишь это помешало ему по-детски ответить в таком же духе. Он пропустил оскорбление мимо ушей.

– Неприятности Эда с юстицией чуть было не стоили мне переизбрания.

– Многие из нас на это рассчитывали.

Сойдя на первый этаж, Бэрден вне себя от ярости повернулся к Билли, который одним махом перескочил через последние две ступеньки, громко стукнув при этом о стойку перил деревянной ногой.

– Поросенок, – только и мог сказать Бэрден.

– Ну что вы, папочка! – воскликнул Билли и громко расхохотался.

– Чего это вас разобрало? – спросила Диана, выходя из гостиной.

– Да все твой отец. – Билли смеялся не переставая, и Бэрден тоже выдавил из себя улыбку, подумав, что, в конце концов, он вышел победителем.

Тут к ним присоединились Питер и Китти, и все двинулись в столовую. Питер спросил у Бэрдена, как обстоит дело с Организацией Объединенных Наций, и это вернуло Бэрдену хорошее настроение. Он не ответил Питеру ничего определенного и ограничился общими местами, не желая раскрывать свои карты.

Когда все сели за стол, Китти сказала:

– Сегодня у нас ростбиф. – И добавила для страховки: – Если это не конина. В теперешние времена ни в чем нельзя быть уверенным.

III

– Бедный отец! – Диана, полуодетая, сидела на краю постели с газетой в руках, Питер варил кофе в чулане с электроплиткой и миниатюрным холодильником; в Вашингтоне военного времени все это вместе называлось кухонькой.

– Почему бедный? – Он хотел открыть холодильник, но не стал. После смерти Скотти он подавлял в себе всякий интерес к еде.

– Вот, взгляни. – Она протянула газету. Ему бросилась в глаза шапка: «Сенатор Ванденберг отвергает изоляционизм».

Питер ничего не понимал.

– Причем тут твой отец?

– Да ведь он сам собирался на этом сыграть! – Она лихорадочно перелистывала страницы и нашла то, что искала, где-то в середине первой тетрадки. – Вот он, погребен, погребен заживо!

Питер налил кофе в две чашки и подошел с ними к постели.

– О чем ты говоришь?

Диана показала ему газету. Мелкий шрифт гласил: «Сенатор одобряет идею создания ООН». Питер пробежал глазами текст: Бэрден отрекался от изоляционизма.

– Ну и что же тут такого? Ты должна радоваться за него.

– Я и радуюсь. Но как ты не понимаешь? Ведь это он должен был попасть в заголовки. Он несколько месяцев работал над своей речью.

– Ну, значит, он плохо рассчитал.

– Он не ожидал такого от Ванденберга. Как он мог? Ах, как папе не везет! – Расплескивая кофе на простыни, она потянулась через Питера к телефону. Он обнял ее. Телефон сенатора был занят. Она положила трубку. – Это убьет его.

– Едва ли. Он живучий. – Питер притянул ее к себе, и они рассеянно предались любви. Она говорила об отце и размышляла о судьбе. В окне оранжевое зимнее солнце опускалось за деревья Думбартон-Окса.

– Нам пора собираться. – Она хотела встать, но он крепко держал ее.

– Еще есть время. Лишь бы попасть туда раньше Айрин.

Потребовалась неделя переговоров, прежде чем Фредерика нехотя пригласила Айрин Блок на обед.

– Но помни, я делаю это только потому, что она помогает вам.

– Если бы нам помогла ты, тебе не пришлось бы приглашать ее.

– У меня нет денег, – заявила Фредерика едва ли не с гордостью. – И у твоего отца тоже. – Это было уже ни с чем не сообразно. Питер улыбнулся, вспоминая эту сцену.

– Чему ты улыбаешься? – Диана всегда ревновала его к его скрытым переживаниям, хотела делить их, и это было приятно. Он сказал ей. Она тоже улыбнулась. – Было бы неплохо, если бы твой отец помог нам.

– Он ни за что не станет помогать, а я этого и не хочу.

– Почему?

Питер нарисовал пальцем пентаграмму на ее животе.

– Потому что он мой отец.

– Но ведь, кажется, у вас с ним хорошие отношения?

Питер согласился; у него с отцом действительно хорошие отношения, потому что им никогда не было дела друг до друга.

– Ноя часто задумываюсь, какой он на самом деле под этой его скорлупой великого магната.

– Странная семья. – Диана уже раньше заметила это. – Каждый из вас хочет быть сам по себе.

– Не каждый. Инид совсем другая. – Оранжевое солнце исчезло, небо подернулось тьмой. Ни ей, ни ему не хотелось говорить об этой буйной особе, которую на прошлой неделе арестовали за езду в нетрезвом виде на какой-то глухой дороге в Виргинии, причем никто не знал, что она там делала. Ее арест подробно расписывали все газеты, и только «Трибюн» хранила полное молчание.

Их встречи выглядели так, словно они давно уже были женаты, но все еще желали друг друга. Но, в конце концов, они знали друг друга с детства, и их связь можно было рассматривать просто как продолжение дружеских отношений. За последнее время Питер с отвращением заметил, что пользуется жаргонными словечками вроде «отношения»; он набрался их у Иниэса и его друзей, которые были повально заражены напыщенной фразеологией психиатрии – лженауки, бывшей ныне чуть ли не еще в большей моде, чем френология в прошлом столетии. Но хотя Питера и трогала вера простаков в эти новые таинства, его тревожило то, что интеллектуалы пытаются переосмыслить жизнь и искусство с помощью понятий, почерпнутых у этих врачевателей людских душ, которые, подобно земным отцам церкви, воевали между собой, каждый притязая на монопольное владение истиной и объявляя всех других еретиками. Первой жертвой этих яростных стычек оказался английский язык. Нетерпеливое стремление всесторонне осветить сферу личного общения привело к такому словотворчеству, словно тонкая игра чувств была наукой, в которой непременно надо было давать имена новым, доселе неизвестным вещам. И одним из величайших открытий, Винландом[78]78
  Участок Североамериканского континента, открытый в XI в. викингом Лейфом Эрикссоном. Доныне не установлено, что именно было открыто; так называют районы от Ньюфаундленда до Виргинии.


[Закрыть] отважных землепроходцев, был термин «отношения» – словечко, казавшееся Питеру еще более отвратительным, чем еще не сотворенные, но теоретически возможные «освязевление» или «любвение».

– Ну, а чему ты улыбаешься теперь?

– Эротическому наслаждению. Нормальному рефлексу мужчины.

– Нет, это не так. Они хмурятся.

– А ты что, всегда держишь глаза открытыми? И кто это «они»?

– Я наблюдала. Конечно, я говорю о Билли.

Питер пришел в восторг. Они условились, что он никогда не будет упоминать о ее муже. А вот теперь не он, а она нарушила запрет.

– Как ты думаешь, он знает про все это? – Питер, неизвестно почему, указал на холодильник.

– Нет, конечно. Если бы он знал, уж он такого бы наговорил. Нет, он вполне всем доволен. Он думает, что может вертеть тобой как угодно, и поэтому настроен миролюбиво.

Питер сделал вид, что не заметил шпильки. Придет время, и он справится с Билли. Но вот справиться с Дианой – это уже нечто другое.

– Тебе надо развестись с ним.

– Возможно. Когда-нибудь.

– Не то чтобы я верил в брак… – Он уже говорил об этом.

– Я тоже! – отозвалась Диана с необычной горячностью. Затем соскочила с постели и стала надевать пояс. – Нам пора.

Питер с удовольствием констатировал, что форма, которая совсем недавно была ему тесна, теперь в результате двухнедельного поста свободно болтается на нем. Он снова станет худощавым – раз и навсегда. В промежутке между потрясением, которое он испытал, узнав о смерти Скотти, и основанием журнала Питер как бы сбросил с себя свое прежнее пассивное «я» – перестал читать книги только для того, чтобы узнать, кто он такой, или часами слушать Иниэса и его друзей в надежде, что их разговор вдруг перейдет на него и кто-нибудь наконец откроет ему, кто он такой и что он из себя представляет, и тогда ему станет ясно, чем заполнить грядущие годы. Теперь он, разумеется, это знал. Он родился для того, чтобы быть издателем, как и его отец. Приятная ирония судьбы.

– Что ты читаешь? – Диана причесывалась, глядя в раскрытую книгу, лежавшую на столе.

– Как обычно, десять книг одновременно.

– Нет… Я спрашиваю про эту. – Прищурившись, она посмотрела заглавие – уже смеркалось – Уолтер Мэп. Кто это?

– Двенадцатый век. Историк. Поэт. Автор книги «De nugis curialium»[79]79
  «О забавах священников» (лат.).


[Закрыть]. Следовало бы притвориться, что я читаю его по-латыни. Но я не притворяюсь.

Диана полистала страницы и остановилась на подчеркнутом Питером месте. «Когда я начну гнить, эта книга приобретет особый интерес… наступит век обезьян (как сейчас), а не людей; они будут глумиться над своим настоящим, и они не будут терпимы к достойным людям. Каждому веку претит современность; каждый век, начиная с первого, завидовал прошлому, предпочитая его самому себе». Диана закрыла книгу; прочитанное явно произвело на нее впечатление.

– Ты действительно читаешь все подряд?

– Я хочу знать все.

– За исключением того, что знают другие, например Маркса и Фрейда.

– Раз их знают все, к чему мне их знать? В крайнем случае мне всегда их растолкуют. Люди это любят…

– Вот не знала, что слово «современность» уже тогда было в ходу.

– А по-моему, вообще нет понятия более древнего, чем современность. Мне больше нравится то место насчет «века обезьян». Именно так следовало назвать наш журнал.

– Это было бы слишком в лоб. К тому же обезьяны не читают.

– Этого-то я и боюсь. Будем надеяться, Айрин готова раскошелиться.

Они кончили одеваться уже в полутьме. Затем они сблизились, словно две тени, и Диана неожиданно спросила:

– Что ты об этом думаешь? И мы ведь стареем.

– Жду не дождусь!

– Ты это серьезно?

– Ну конечно. Я хочу быть средних лет. Быть всецело самим собой, целиком войти в жизнь, на радость или на горе. Только худощавым, – добавил он. Она засмеялась.

– Я, кажется, тоже не прочь повзрослеть, – задумчиво сказала она. – Но почему людям средних лет хочется казаться молодыми, в то время как мы… в то время как я ничего не получаю от своей молодости? – Ее лицо было печально.

– Спасибо, – сказал он, одновременно развеселившись и обидевшись.

– Ой! – рассмеялась она, и он с неожиданной болью понял, что увлечен ею сильнее, чем она им. К счастью, отчаиваться было не в его натуре. Выходя из квартиры, он знал, что рано или поздно причинит ей боль и сравняет счет.

Фредерика встретила их радушно.

– Диана! Ты чудесно выглядишь! Как Билли? Почему он не пришел? – Пока Диана отвечала, Фредерика вполголоса сказала Питеру: – Ее еще нет.

– Не беспокойся, придет. – Ужас матери не столько забавлял, сколько приводил его в недоумение, потому что в нем не было ничего личного. Фредерика ничего не имела против Айрин Блок. Но два тысячелетия христианского учения сделали свое дело. Поскольку Айрин Блок терзала священную плоть и в безумном ослеплении запятнала себя кровью Агнца, она была нечиста и ей не следовало бы обедать в Лавровом доме.

– Слава богу, они все говорят по-английски, – сказала мать, перечисляя ему гостей, среди которых был русский со стальными зубами. – Теперь у нас уже не то, что прежде, – добавила она, и непонятно было, жалеет она или радуется. С началом войны конгресс потерял свой общественный вес. Сенаторов теперь не часто можно было увидеть в Лавровом доме. Значительными людьми теперь были начальники правительственных комитетов, ведающих стабилизацией цен и увеличением производства. Этих царей, как называла их печать, обхаживали все. Некоторые из этих людей присутствовали и в гостиной Блэза, к восторгу остальных гостей, по большей части иностранцев – членов различных миссий. Старый Вашингтон представляла лишь общительная чета Шэттак. Эти люди умели ладить с кем угодно.

– А вот и наш юный издатель! – весело воскликнул Блэз, вкладывая в свой голос презрение пополам с нежностью.

– А это наш… старший издатель, – ответил сын, не собираясь служить ковриком для ног даже столь почтенному старому мошеннику.

Однако Блэз сделал вид, что не слышит. Он повернулся к своим собеседникам – сплошь иностранцам, за исключением министра, недавно введенного в состав правительства, новичка в Вашингтоне.

– В сущности, мой сын не солдат, хотя и носит военную форму. Он издает журнал. Скажи им, что за журнал. – Блэз по-волчьи осклабился на Питера, который понимал, что отец говорит это вовсе не со зла.