Текст книги "Новый директор"

Автор книги: Герман Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

10. Гошка Блин

Георгий Волохов вошел в комнату без всяких признаков смущения, уверенной, развалистой походкой, словно он делал кому-то одолжение. Остановившись посредине комнаты, он огляделся и, увидев свободный стул, кивнул головой.

– Сюда? – спросил он сопровождавшего его Глушкова.

– Нет. К нему.

– А что, у тебя квалификации не хватает?

– Угадал.

– Садитесь, Волохов, – предложил Константин Семенович. – Будем знакомиться. Я про вас много слышал… А тут опять что-то написали. Не успел прочитать.

С этими словами он достал из папки протокол предварительного допроса и начал читать. Волохов подтянул сползающие штаны – ремешок у него был отобран – и сел.

– А чего ты меня в одиночке держишь? – громко спросил он Константина Семеновича.

– Скучно? – отозвался Алексей Николаевич, устраиваясь за своим столом.

– А что, нет, что ли! Посиди-ка сам два дня!

– Людей подходящих для тебя не задержали, – пояснил Глушков. – Сам знаешь, сейчас затишье.

– Ничего я не знаю. А в других-то камерах сидят же…

– Там люди иного круга. Они тебя, пожалуй, испортят, – насмешливо сказал Глушков. – Ты быстро подпадаешь под чужое влияние, Волохов. Даже вон мальчишки тебя с толку сбили…

– Ладно уж… Следователь, дай покурить.

Константин Семенович поднял глаза от протокола, достал с подоконника пачку папирос и молча положил перед юношей. Волохов закурил и с видимым удовольствием затянулся.

– Со вчерашнего дня не курил. И кормят у вас тут… одна баланда, – ворчливо проговорил он. – А ты что, из прокуратуры, что ли?

– Нет, я следователь уголовного розыска, – ответил Константин Семенович, откладывая в сторону протокол.

– Ты наше дело будешь вести?

– Да.

– Ну давай!

– Где вы работаете, Волохов?

– Сейчас нигде.

– На иждивении матери?

– На каком еще иждивении! – обиделся юноша. – Что я… больной, что ли!

– Но если вы нигде не работаете, то на какие средства живете?

– Ну мало ли! Продам что-нибудь… Халтурка подвернется. Мне много не надо.

– Ну, а сколько вы тратите в месяц?

– Не знаю, не считал.

– Не считали! Ну что ж. Давайте займемся сейчас. Подсчитаем приблизительно.

Волохов, прищурившись, пристально посмотрел на Горюнова. В чем дело? Что это за птица? Шутит он или издевается? Вопросы задавались вежливо, спокойно… и очень серьезно. Не было насмешки, обычной снисходительности, и даже разницы положения не чувствовалось в тоне этого разговора. По-видимому, такое обращение было для Волохова в новинку, и он не знал, как себя держать с этим следователем.

– Не надо считать! – грубо сказал он. – Ни к чему!

– Почему? Я должен уточнить этот вопрос. Если вы утверждаете, что не живете на иждивении матери, то необходимо выяснить, на какие же средства вы живете и где получаете эти средства. Всё равно же такой вопрос вам зададут на суде. Вы можете мне не отвечать. Это ваше право. Но молчанием вы ничего не достигнете, а только затянете следствие.

Верный своим принципам, Константин Семенович говорил с Волоховым действительно как равный с равным. Перед ним сидел хотя и испорченный, но человек. Видя, что Волохов не желает отвечать, он переменил тему.

– На предварительном допросе вы говорили, что никакого отношения к ограблению ларька не имеете. Так ли это?

– Конечно, так! До ларька я и пальцем не коснулся.

– Но ведь вас задержали на месте.

– Ну так что! Ну стоял на «ата́с»…

– Атас? Что это значит? Переведите, пожалуйста, на русский язык.

– А это что, по-американски, что ли?

– Не знаю. Американского языка вообще не существует, а русский язык я знаю, и такое слово слышу первый раз.

– А брось ты выкобениваться! – вдруг вскипел Волохов. – «Не знаю, не знаю!» Обыкновенного слова не знаешь!

– Я могу только догадываться, – невозмутимо продолжал Константин Семенович. – На воровском жаргоне раньше говорили: «Стоял на стреме». Так?

– Ну так.

– Атас – это, значит, синоним.

– Чего такое? Какой синоним?

– Вот видите! Вы, оказывается, тоже не все слова знаете. Синонимом называется сходное по смыслу слово. Вы учились, Волохов?

– Учился.

– Сколько классов вы окончили?

– Восемь.

– Даже восемь! Будем считать, что вы достаточно образованны… Итак, вы стояли на атас?

– Ну да… Пацаны попросили.

– Где они вас просили? На месте или раньше?

– Раньше. Я у них в доме был. Ну, зашел с одним приятелем. Немного бухие…

– Простите! – остановил Волохова Константин Семенович. – Как вы сказали? Бухие! Я правильно произношу?

– Ну, бухие…

– А что это значит? Переведите, пожалуйста.

– Ну, подвыпили маленько.

– Понимаю. Бухие – это значит по-русски – нетрезвые.

– А что ты строишь! – снова прорвался Волохов. – Ты думаешь, я тебя боюсь!

– Нет. Этого я не думаю. И я бы вас попросил, Волохов, обращаться ко мне так же, как и я к вам: на «вы»! – твердо сказал Константин Семенович. – Нужно не бояться друг друга, а уважать. Вы человек, и я тоже человек… Представьте, что я начну говорить с вами в таком же тоне… «Брось ты выкобениваться, Гошка Блин! Что ты строишь из себя!», – подражая Волохову, прокричал Константин Семенович. – Что в этом хорошего? Давайте лучше договоримся: уважать друг друга и не тыкать. Вы согласны?

Алексей Николаевич с интересом слушал допрос. Они не раз спорили о том, как должен вести себя следователь на допросах с различными людьми: со свидетелями, с подозреваемыми, с явными преступниками, и Константин Семенович всегда говорил, что в каждом человеке, независимо от его положения и условий, в которых он находится, прежде всего нужно видеть и уважать человека. Даже в самой опустившейся, аморальной личности всегда теплится человеческое достоинство. Сейчас Алексей Николаевич наглядно мог убедиться, какое сильное впечатление производит Константин Семенович на вора. С первых минут допроса Волохов почувствовал себя «не в своей тарелке», и чем дальше, тем больше терял привычную почву под ногами. Он конечно не верил, что этот седой, высокий, солидный следователь действительно видит и уважает в нем человека…

– Продолжайте, пожалуйста, – сказал Константин Семенович, в упор глядя на побледневшего Блина.

– Что продолжать?

– Вы начали говорить о том, как пришли с приятелем в несколько нетрезвом виде к Садовским. Как зовут вашего приятеля?

– Не имеет значения, – мрачно пробурчал Волохов.

– Для меня всё имеет значение. Итак?

– Ну пришли, а там эти пацаны… А что это вы выдумали какого-то Блина?..

– Гражданин Волохов, запомните: мы никогда ничего здесь не выдумываем. Все мы состоим на государственной службе, а государство не заинтересовано что-то выдумывать. Если я говорю, то значит точно знаю. Гошка Блин – это ваша кличка.

– А откуда вам это стало известно?

– Не имеет значения. Давайте ближе к делу. Продолжайте, пожалуйста.

С минуту Волохов сидел, тупо уставившись через голову следователя на освещенного заходящим солнцем Алексея Николаевича. То ли ему не понравилось выражение и застывшая улыбка на лице Глушкова, то ли поразило неожиданное разоблачение, но он решил воздействовать на Горюнова. Вскочив со стула, он вдруг бросил кепку в угол и, схватив себя за воротник рубахи, что было силы рванул. На пол полетели пуговицы.

– Вы что, гады? – диким, плаксивым и почему-то сразу охрипшим голосом закричал он. – За что издеваетесь? Что я вам сделал?.. Сволочи!.. В одиночку посадили… Голодом морите…

Каждая его фраза сопровождалась самой отборной, изощренной бранью. Волохов царапал грудь, бил себя кулаком по голове и кричал так, словно его пытали.

Глушков встал, намереваясь прийти на помощь, но, видя, что Константин Семенович продолжает спокойно сидеть и, нахмурившись, наблюдает за этой выходкой, остался на месте.

Судя по рассказам знавших Гошку ребят, Блин имел взрывчатый характер, и сам об этом предупреждал всех заранее. Он подолгу мог не обращать внимания на приставания, насмешки, но наступал момент, когда «срабатывал капсуль» и Гошка взрывался. Тогда, не помня себя, он хватал что попадало под руку и бросался в драку. Константин Семенович был уверен, что это не свойство характера, а простая распущенность, с определенным актерским расчетом.

В соседней комнате услышали крики. В дверях появился начальник отдела.

– Что у вас тут? – спросил он.

– Ты что пришел, гад? Ну, бейте… терзайте! Ваша власть! – с новой силой заорал Волохов, пересыпая крики отвратительной руганью.

Начальник, поглядывая с опаской на беснующегося юношу, перешел комнату и наклонился к Константину Семеновичу:

– У него припадок? Надо связать…

– Ломается. Сейчас выдохнется, – не поворачивая головы, тихо ответил Горюнов и громче, чтобы мог услышать Волохов, презрительно добавил: – Это у них называют: выкобениваться!

И Гошка услышал. Услышал и прекратил безобразную сцену. Наступила тишина. Все с любопытством ждали, как он оправдает такой резкий переход от фальшивой истерики к нормальному состоянию. Но Волохов и не думал оправдываться. Задетый за какое-то ему одному известное чувство и видя, что его крики ни на кого не действуют, что никто его не уговаривает, не успокаивает, он перестал «психовать» так же неожиданно, как и начал. Вытащив из кармана носовой платок, он высморкался, сходил в конец комнаты за кепкой и как ни в чем не бывало вернулся на свое место к столу следователя. Начальник отдела, даже не взглянув на него, вышел из комнаты.

– Будем продолжать или на сегодня закончим? – спросил вора Константин Семенович.

– Допрашивай, – сиплым голосом пробурчал Блин.

– Волохов, а ведь мы, кажется, договорились разговаривать на «вы»…

– Пожалуйста, если вам нравится.

– Вот, вот! Затем надо договориться: бесполезно нас пугать. Здесь люди грамотные, опытные, с крепкими нервами.

– А кого я пугал?

– Я не знаю, кого вы хотели сейчас испугать. Где вы учились актерскому мастерству? В колонии, что ли?

– Ладно уж…

– Учителя у вас были неважные. «Психовали» вы плохо, не натурально… Соберите пуговицы, пригодятся.

Пока Блин бродил по комнате, разыскивая оторванные пуговицы, Константин Семенович переложил передачу матери с подоконника на стол.

– Всё собрали?

– Одна куда-то закатилась. Неважно.

– Сегодня я разговаривал с вашей матерью. Она, бедняжка, сильно горюет и старалась всячески вас выгораживать. Она даже не подозревает, куда вы скатились в поисках легкой жизни.

– А куда я скатился?

– Вот видите, принесла передачу, – продолжал Константин Семенович, не слушая Блина. – Это всё вы можете взять. Конфетки были завернуты в газету. Вот она – «Смена». Газету я оставлю у себя.

– А на что она вам? Давайте уж… Куда я дену конфеты? В карманах растают.

– Сейчас я вам дам другой… чистый лист бумаги.

– А к чему портить… Газета всё равно измятая.

– Не полагается, Волохов. Вы находитесь под следствием. На газете много букв, и с их помощью можно передать какое-нибудь сообщение.

– Ну вот еще чего… Какое там сообщение.

– Правда, я смотрел, – говорил Константин Семенович, наклоняясь над газетой, – и как будто ничего нет… подчеркнутых букв или каких-нибудь пометок. Но, как говорит пословица: «Недоглядишь оком, заплатишь боком»…

С этими словами он скомкал газету и бросил ее в корзину, стоявшую рядом со столом.

– У вас есть приятель по имени Олег?

Волохов молчал, с явным подозрением поглядывая на следователя. Застигнутый врасплох, он, видимо, колебался, не зная, что ответить.

– Вы слышали мой вопрос?

– Слышал. Ну, а на что вам Олег?

– Я спрашиваю, есть у вас приятель Олег?

– Есть. А только… какой он мне приятель. Просто, так… знакомый.

– Ну, положим, просто знакомый не будет на вас тратиться. Вот это масло, папиросы, конфетки… Это он купил.

Волохов неопределенно пожал плечами:

– Денег много, потому и купил.

– Откуда у него деньги?

– А чего вы меня спрашиваете? Откуда, откуда! Отец богатый.

– Вам приходилось бывать у него в доме?

– У кого?

– У Олега.

– Нет… Возле дома бывал, а где он там живет, не знаю.

– Отца или мать Олега вы видели?

– Нет.

– Вероятно, ему было стыдно показывать вас своим родителям?

– Почему стыдно?

– А как вы думаете – почему? Кто у него отец?

– Не знаю, не спрашивал. А чего он вам дался, этот Олег?

– Как его фамилия?

Блин угрожающе поднял голову и встретил строгий взгляд Горюнова. Ему очень хотелось нагрубить, выругаться или снова закатить какую-нибудь сцену, но вместо этого он только пожал плечами и, отвернувшись к стенке, пробурчал:

– Не знаю фамилию.

– Неужели! Извините, но я не могу поверить.

– Точно говорю! Настоящую не знаю. Один раз он сказал, что фамилия у него Кашеваров, но это так… врет! Я узнавал. Никаких Кашеваровых в том доме не живет.

– Хорошо. Это я выясню. Меня интересует еще Людмила Садовская. Вы с ней давно знакомы?

– Давно.

– Ну как давно?

– Точно не помню.

– Приблизительно… неделю, месяц, год, два?

– А иди ты знаешь куда! – вдруг закипел Волохов. – Спрашивай про дело. За что взяли? За ларек? Вот и спрашивай про ларек. Привязался, как ножом в бок… Олег, Люська… Да у меня таких знакомых половина Ленинграда!

– Не надо преувеличивать, Волохов, – с улыбкой сказал Константин Семенович. – Половина Ленинграда – два миллиона. Вы имеете представление о такой цифре? Если эти – ваши знакомые – выстроятся в затылок по три человека в ряд, то они вытянутся на шоссе от Ленинграда до Москвы.

– Ну, это я так… к примеру.

– Вы хотели сказать, что у вас много знакомых…

– Конечно, много.

– Не так уж, много, как это вам кажется. Ваша мать говорила, что вы очень хороший мальчик, но на вас плохо влияют приятели. Что у вас дурная компания… На предварительном допросе вы тоже показали, что Петухов и Садовский сбили вас с толку. Так ли это?

– Ну так что? – покосившись на следователя, спросил Волохов. – При чем тут пацаны?

– Они на вас плохо влияли, подговорили вас на воровство. Так?

– Ну, пускай так.

– Затем на вас плохо влияли: Николай Чумаченко, Баталов, Савельев, Миловидов. Так?

И снова неожиданный вопрос поставил Волохова в затруднительное положение.

– А кто они такие? – после некоторого молчания спросил он.

– Неужели забыли! – удивился Константин Семенович, вытаскивая из папки листок. – Вот у меня тут записаны клички… Огрызок, Пуля, Партизан, Зануда, Султан, Грыжа, Карапуз. Дружная была компания… Нехорошо, Волохов, забывать друзей. Олег Кашеваров вас помнит… Видите, даже конфеток послал.

– До суда будет помнить…

– Чтобы вы на следствии про него случайно не вспомнили. Не правда ли?

– Может, и так.

– А вы успели забыть Чумаченко?

– Не забыл. Были такие ребята.

– Вот именно, что были. Были, да сплыли. Теперь они вам не опасны, так сказать, не влияют. Но оказывается, на свободе остались другие, не менее опасные…

– Послушай, следователь, ты что, меня совсем за дурачка считаешь?

– Я считаю вас тем, за кого вы себя выдаете, Волохов. Я же вас вижу первый раз.

– Ты всерьез думаешь, что меня такие пацаны подбили на ларек?

– Вы же сами так сказали.

– Мало ли что я говорил…

– Позвольте! Значит, вы говорили неправду?

– Выходит, так, – с усмешкой подтвердил Волохов.

Он никак не мог поверить, что следователь разговаривает с ним серьезно и ждет от него правдивых, честных ответов. Грубить, ругаться уже не хотелось. И хотя Гошка понял, что про него здесь многое знают, в душе появилось какое-то доброе чувство к этому непонятному человеку.

– Странно, – с огорчением произнес Константин Семенович. – Вполне взрослый человек… Неужели вы такой трусливый?

– Я трусливый… Откуда ты это взял?

– Изворачиваются, путают, врут, валят свою вину на других обычно трусливые и подлые души. Смелый человек не боится ответственности.

– Вон что…

– А вы не знали? Трудно с вами, Волохов… Учились в школе, кончили восемь классов и не знаете таких простых вещей.

– Ладно! Пиши. Мое это дело с ларьком. Я пацанов повел. Им деньги требовались.

– Одну минуту, – предупредил Константин Семенович и, посмотрев на часы, встал. Прихрамывая, он перешел ко второму столу.

– Алексей Николаевич, будь добр, отведи его в камеру, – тихо сказал он Глушкову.

– Он же раскололся…

– Пускай еще подумает. Завтра поговорим без фокусов.

Волохов не зевал. Одно движение, и смятая газета была вытащена из корзинки и с еле слышным шелестом исчезла в кармане.

– Ну, Волохов, забирай свои шмутки, и пошли! – громко сказал Глушков, выходя из-за своего стола.

– Куда пошли?

– В ЦПКиО на молодежное гулянье. Мы думаем, что тебе пора отдохнуть.

– Я не устал.

– Как же так, не устал. Вон, как усердно упражнялся, вся грудь расцарапана. Ну, а если не устал, продолжай царапать себя в камере. Там тоже никто мешать не будет, – насмешливо говорил Глушков, пока Волохов собирал передачу в одну кучу и рассовывал по карманам конфеты.

Минут через пять Алексей Николаевич вернулся назад. За это время Константин Семенович успел сходить к начальнику отдела, доложил ему о результатах допроса и согласовал план работы на завтра. Сейчас он уже был одет и поджидал коллегу, чтобы вместе отправиться домой.

– Пропал мой «опер». Как в воду… – сказал он.

– Арнольд? – спросил Глушков.

– Да.

– Ого! Ты смотри! – воскликнул Алексей Николаевич, указывая пальцем на корзину. – Газетки-то нет…

– Да. Исчезла.

– Сам выбросил?

– Нет. Волохов украл.

– Так надо же отобрать! – забеспокоился следователь.

– Не надо, Алексей Николаевич. Это другая газета. Наколотую я спрятал. Они, видимо, условились раньше, и Волохов ждет. Пускай сегодня почитает, подумает, а завтра поговорим. Очень испорченный человек!

– Да-а… Откровенно говоря, я удивлялся твоему терпению, Константин Семенович! – сказал Глушков, надевая темно-синее летнее пальто. – У меня всё внутри кипело. Взять бы паршивца за шиворот да выпороть как следует… Ничего ведь не боится, подлец!

– Порка тут не поможет. «Учи, пока поперек лавки ложится», – как говорит один мой друг… бывший старшина.

Прежде чем покинуть комнату, Константин Семенович набрал номер телефона роно. Секретарша сообщила, что заведующий находится на совещании в Смольном и сегодня не приедет.

– Ты о чем задумался, Константин Семенович? – спросил Глушков, видя, что Горюнов положил трубку на рычаг и в таком положении застыл.

– Я подумал о том, что наверно мальчишки в камере сильно волнуются. Они уверены, что именно сейчас, в данную минуту, решается судьба дальнейшей их жизни.

11. Значительный вечер

В конце лета погода решила вознаградить ленинградцев за холодную весну. В скверах, на площадях, на бульварах пышно цвели розы, флоксы и разнообразные однолетники. Асфальт не успевали поливать, и днем он разогревался до того, что на нем отпечатывались каблуки и рисунки резиновых подошв. Лимонад стал дефицитным напитком. Мороженое поедали в огромных количествах.

И всё-таки Константину Семеновичу удалось купить большой красивый торт из мороженого.

Дверь открыла Оля. В голубом платье, с пышным белым бантом в волосах, она выглядела очень нарядной.

– Папа! У нас гости! – деловито сообщила она.

– Ну! Кто же?

– Тетя Вера приехала!

Вера Васильевна, подруга Татьяны Михайловны по педагогическому училищу, работала учительницей в Дубровке и частенько приезжала в Ленинград.

– Тем лучше… Держи, Лешка! – сказал Константин Семенович, передавая дочери коробку.

– А что тут? Ой! замороженный торт. Вот здорово! Но он же растает, папа. Его надо скорей есть!

– Ничего, ничего. Там лежит сухой лед.

– А ты обедать будешь?

– Конечно! Ты пока приготавливай, а я поздороваюсь.

Оля убежала, и в это время в прихожую выглянула Татьяна Михайловна. На ней было светлое платье, волосы чуть завиты и уложены в какую-то необычную прическу.

– Уже пришел! Вот хорошо! – воскликнула она, увидев мужа.

– Танюша, подожди! Я же тебя не поздравил…

– А я думала, что ты вообще забыл.

– Не надо так… Просто я не хотел тебя рано будить.

– Спасибо, мой родной! – обняв мужа, виновато прошептала Татьяна Михайловна. – Не обращай внимания на мои шпильки. Пойдем. У нас Вера.

– А может быть, мне сначала пообедать на кухне? А потом я приду.

– Хорошо. Звонил Борис Михайлович и сказал, что после заседания приедет к нам.

– Ну вот… Очень может быть, что именно сейчас, в данную минуту, решается судьба нашей дальнейшей жизни… Какой это удивительный день… нашей свадьбы. Всегда в этот день случается что-то особенное. Правда?

– Да, – согласилась она и лукаво прибавила: – Но не всегда приятное.

Квартира, в которой жила семья Горюновых, имела две комнаты и обширную кухню.

Арина Тимофеевна тоже принарядилась в лучшее свое темно-фиолетовое платье и черную кружевную косынку.

– Погоди, Олюшка… Это в духовку. Дай-ка я тебе помогу!

– Да я знаю! – отстранила девочка на каждом шагу опекавшую ее старуху. – Пусти, бабушка! Ну что ты всё время мешаешь?

– Ты же платье запачкаешь!

– Сама ты запачкаешь!

Услышав эту перебранку, Константин Семенович хотел вмешаться и сделать дочери замечание, но сдержался и решил сегодня не портить ей настроения.

– Ну, как у тебя дела? – спросил он, усаживаясь за стол.

– Всё готово, папа!

– Вот хлопотунья. «Всё готово», а хлеба не дала, – сказала Арина Тимофеевна, нарезая тонкие ломтики от круглой буханки.

За обедом Оля затеяла любопытный разговор. Со слов Бориса Михайловича она знала, что отца назначают директором школы, а торт навел ее на размышления.

– Папа, у тебя сейчас будет больше денег?

– Нет, меньше.

– А почему? Ты же будешь директором школы! Ответственный!

– Ну так что?

Оля посмотрела на отца и, вздернув плечами, хмыкнула:

– Хм! А мне говорили, что ответственные работники очень много тысяч получают. Как настоящие капиталисты.

– Кто тебе это говорил?

– Мальчишки.

– А ты их слушай больше…

– А как же так? – подумав, снова заговорила она. – На какие же они тогда деньги всякие ужины и завтраки устраивают… для иностранцев? Сколько к ним народу в гости приходит! Человек сто! Ты видел на фотографиях? И все едят… Вот если к тебе в школу иностранная делегация приедет… Надо же их угостить?

– Надо.

– А где взять?

– Когда мы в школе свою фабрику-кухню организуем, всё будет просто. Настряпают ребята всяких булочек, пирожков…

– А продукты? – не отставала Оля.

– Продукты придется просить у государства.

– Бесплатно?

– Думаю, что бесплатно.

– Как же так! Они к нам в школу приедут, а потом в другую, потом в третью… А государство должно всех кормить? – всё больше удивляясь, говорила девочка. – А когда фестиваль будет… Со всей земли приедут. Тысячи!

Константин Семенович всегда охотно разговаривал с дочерью, приучал ее обращаться к нему с самыми различными вопросами, наблюдал за тем, что интересует детей, о чём они рассуждают между собой и как преломляются в их сознании происходящие в жизни события. Дети видят снимки в газетах, в журналах, слышат разговоры взрослых, а затем обсуждают и делают свои, самые неожиданные выводы. Часто дети устраивают игры на злободневные темы, и странно, что педагоги почти совсем не используют детские игры в своей работе, особенно с маленькими.

– Что же всё-таки тебя удивляет? – спросил он дочь.

– Ну как же! Где же государство столько денег напасется? Кормить всех желающих…

– А что такое государство – ты представляешь?

– Конечно! Власть рабочих и крестьян, – ответила девочка, и сейчас же прибавила: – Диктатура пролетариата.

– Ох, попугай ты попугай! – со вздохом сказал Константин Семенович. – Ты, я, мама, бабушка, все твои подруги и знакомые, все жители Ленинграда, Москвы и других городов, все рабочие, колхозники, все люди, живущие в Советском Союзе, – это и есть государство.

– Я знаю, папа. Все люди выбирают советскую власть…

– Верховный Совет.

– Ну да, Верховный Совет.

– Подожди. Я хотел тебе объяснить, откуда же государство возьмет деньги на приемы и угощение гостей. Ты знаешь, что такое складчина?

– Знаю. Это когда мы собираем со всех по рублю и что-нибудь покупаем!

– Вот, вот. Представь себе, что все граждане устроят такую складчину… не по рублю, а хотя бы по одной копейке. Сколько это будет?

– Ой, много, папа! Сколько у нас всего граждан? Двести миллионов! У-у-у… двести миллионов копеек. Это сколько же получается рублей?

– Считай, считай.

– Два миллиона рублей!

– Ну и как ты полагаешь, хватит нам двух миллионов, чтобы покормить гостей?

– Наверно, останется даже…

– Вот именно. А ты жадничаешь! – похлопав по щеке Олю, сказал он.

Пообедав, Константин Семенович прошел в комнату и здесь застал оживленный спор. Обсуждалась недавно появившаяся в продаже школьная повесть.

– А мы вас очень ждем, Костя, – сказала Вера Васильевна, здороваясь. – Во-первых, поздравляю с днем сочетания, как говорится, а во-вторых, вы будете арбитром в нашем споре.

– Опрометчивое решение, Верочка. «Муж и жена – одна сатана».

– Ничего не значит. Я знаю вас за человека принципиального, и свои убеждения вы не променяете даже на жену.

– К сожалению, я еще не читал книгу.

– Ну-у-у… – разочарованно протянула учительница. – Я хотела узнать ваше просвещенное мнение. Можно сказать, почти специально за тем и приехала. Наши учителя просто на стенку лезут!

Вера Васильевна сильно располнела в последние годы, на висках появились седые волосы, и выглядела она старше Татьяны Михайловны лет на десять, хотя они и были ровесницы.

– Костя, а спорили мы знаешь о чем? О школьных трудностях, – сказала Татьяна Михайловна.

– И здесь о трудностях! Удивительное дело! Куда бы я ни пришел, с кем бы ни заговорил о школе, сейчас же начинают жаловаться на трудности.

– Ну, положим, не все. После того как за границей признали достижения нашей школы, многие учителя стали говорить совсем другое… – горячо возразила Татьяна Михайловна, – нельзя же в одно и то же время гордиться своими успехами и жаловаться…

– Почему нельзя? Ведь за границей хвалят размах образования, массовость нашей школы.

– Ничего подобного. Там хвалят методику и вообще постановку учебно-воспитательной работы… Во всяком случае, так они считают. Я не читала, что про нас пишут.

– Танюша, я думаю, что ты даже не подозреваешь, какое это серьезное обвинение.

– Согласна. Обвинение серьезное.

– А почему это обвинение? – спросила Вера Васильевна. Думая о своем, она прослушала слова подруги.

– Потому что в области идеологии у нас и за границей разные точки зрения. Успехами нашей педагогики там не могут восхищаться. А значит…

– А ну их ко всем чертям… – рассердилась Вера Васильевна. – Наплевать мне на заграницу. Меня интересуют наши дела. Мы говорили о повести…

– Школьными трудностями некоторые учителя очень любят кокетничать, – перебила ее Татьяна Михайловна. – Да, да! Не морщись. И дело не только в тебе… А в этой повести автор, видите ли, не показал всех трудностей и даже критикует бедных, несчастных учителей.

– Ну, а что это за тон, Татьяна? Ты же сама учительница!:

– А я тебе скажу, Вера, знаешь что! – снова загорячилась Татьяна Михайловна. – Макаренко на практике доказал, что большинство наших трудностей от неумения работать. Да, да! Он выбрал самую плохую, запущенную колонию, где-то под Харьковом, поработал там две недели – и колонию стало не узнать. Это же факт! Только две недели!

– Значит, ты утверждаешь, что никаких трудностей в школе нет и автор правильно описал нашу жизнь?

– Да, правильно, – ответила Татьяна Михайловна. – Автор хотел показать, что если учитель работает хорошо, методами советской педагогики, то никаких трудностей не будет и быть не может. Нет, я не согласна с тобой, Вера. По-моему, повесть неплохая. Она заставит многих задуматься и пересмотреть свои пе-да-гоги-ческие убеждения.

– Костя, а вы тоже считаете, что учителей можно критиковать?

– На педсовете, в своей среде – безусловно. Почему можно критиковать инженера, а учителя нет? Учительский брак в работе самый тяжелый, часто непоправимый.

– Ну, а в печати?

– В печати? – повторил Константин Семенович и, подойдя к столу, сел рядом с гостьей. – Я думаю, Верочка, что и в печати. В газетах, журналах… Критиковать надо, называя фамилию, факты… Так, чтобы учитель, если он никуда не годится, ушел из школы совсем. И это нужно делать потому, что такие учителя, к сожалению, у нас есть, они пока чувствуют себя неприкосновенными… В художественной литературе?.. Да! Но писатель показывает человека с вымышленной фамилией. Ребята знают, что учителя не святые, а обыкновенные люди.

– А у нас некоторые считают, что это подрывает авторитет.

– Ошибочно считают.

– Ну, хорошо. С этим я, пожалуй, согласна. А вот насчет трудностей – нет. Если бы вы знали, мои дорогие, как трудно стало работать! Невыносимо трудно!

– Да, трудно, – задумчиво произнес Константин Семенович и, увидев, как расширились от удивления глаза жены, улыбнулся: – Трудно кормить сытого человека. У человека нет потребности, он сыт по горло, а его уговаривают, принуждают есть. А потом хвастают: наш метод упрашивания оправдал себя, нам удалось скормить три ложки! Некоторые спешно пишут диссертации на эту тему и получают ученые степени… А скажите мне, Верочка, какой метод нужен, чтобы накормить голодного человека? А? Поставить перед ним тарелку с едой и смотреть, как он будет уписывать за обе щеки! Только подкладывай!

Татьяна Михайловна поняла пример и засмеялась, а Вера Васильевна нахмурилась.

– Не понимаю, о чем вы говорите? – сердито сказала она. – При чем тут сытый человек?

– Я расскажу вам, Верочка, один случай. Может быть, он и вам пригодится. Есть у нас знакомая, зовут ее Дуся. Муж ее погиб на фронте. Работает она судомойкой в столовой. Зарабатывает, как вы сами понимаете, немного, а дочь свою воспитывает так, как, в ее представлении, воспитывали, вероятно, принцесс. Катюша ее ничего не делает, делать не умеет и, конечно, не хочет. Даже кровать за собой не прибирает. Такая барышня-белоручка растет – противно смотреть! Я, конечно, предупреждал. Подумайте, говорю, Дуся, что вы делаете! Вы же калечите свою дочь! Она вас за это не только не любит, но даже презирает. Она считает вас своей домработницей. Ну и как вы думаете? Что она мне на это ответила? Нет, говорит, Константин Семенович, вы мне ничего такого не говорите. Я по себе знаю, что такое тяжелое детство. Пускай мне трудно будет, зато моя дочка счастливая… Вот и вся ее теория! Между прочим, эта теория счастливого детства характерна не только для Дуси. Она очень распространена.

– Я знаю. Но при чем тут сытый человек?

– Слушайте дальше. Случилась беда: заболела наша Дуся, и неотложная помощь ночью увезла ее в больницу. Аппендицит. Осталась Катя одна. На другое утро попила она с соседкой чаю и ушла в школу. Приходит обратно… Раньше всё было готово, обед на столе, а сейчас ничего нет. А есть хочется. Что же делать? Плачь не плачь – не поможет. Решила сама приготовить макароны. У мамы были кой-какие запасы. Поставила на газ сковородку, положила маслица, а потом стала ломать сухие макароны…

– Да, да! Это именно так! – подтвердила Татьяна Михайловна, видя, что Вера Васильевна смеется и недоверчиво качает головой.