Текст книги "Новый директор"

Автор книги: Герман Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

44. Кулинар

– Привез! – объявил Архипыч, появившись в кабинете. – Мастер высшего сорта… Но туша!

– Что за мастер?

– Кулинар! Бычагин из «Нарпита», помните, рекомендовал. Между прочим, сам собирался не сегодня-завтра заглянуть.

– Прекрасно! – обрадовался Константин Семенович. – Давай его сюда. Как зовут?

– Иван Иванович.

– А с Бычагиным нужно крепче связаться. Он много может для нас сделать. Человек, кажется, деловой.

– Фронтовик!

– О своей дочери ничего не говорил?

– Сказывал, что вы обещали принять.

– Всё правильно! Ну, зови кулинара.

– Не напугайтесь…

Предупреждение Архипыча имело основание. Иван Иванович оказался невысокого роста, но в ширину таких необъятных размеров, что в первый момент действительно мог испугать. Глыба, а не человек! Если бы скульптор вылепил такого из глины, его бы обвинили в абстракционизме или в том, что он работает в манере наивного, детского творчества. Бритая круглая голова с маленьким носиком и узкими глазами не имела шеи, а сидела прямо на плечах, как у снеговика. Пухлые руки, короткие толстые ноги. Самым странным в этой фигуре было то, что полнота распределялась равномерно по всему телу. Даже живот особенно не выпирал.

– Вот, Константин Семенович… Великий мастер поварского дела. Кулинар на все руки!

От такой характеристики на лице Ивана Ивановича появилась довольная улыбка, и Константин Семенович невольно вспомнил изображение луны на рисунках своей дочери.

– Очень рад! – сказал он, протягивая руку. – В школе и должны работать только первоклассные мастера. Садитесь, Иван Иванович!

Толстяк оглянулся, увидел стул и, пошатав его за спинку, передвинул к столу.

– Как бы не сломать, – застенчиво пояснил он высоким тенорком. Стул заскрипел, но выдержал.

– Вы работаете где-нибудь? – спросил Константин Семенович.

– Теперь нет. На пенсию ушел.

– Сколько же вам лет?

– Шестьдесят четыре.

– Вот уж не сказал бы! – удивился Константин Семенович. – Вам и пятьдесят не дать.

– Могу открыть секрет, – всё с той же застенчивой улыбкой сказал толстяк. – Дело в нервах. Не придавайте большого значения мелочам жизни, и вы, сохранитесь.

– Что ж… спорить не буду, – согласился Константин Семенович. – У вас большая семья, Иван Иванович?

– Теперь мы вдвоем с женой. Дети живут своей жизнью.

– Вам говорил Андрей Архипыч, что мы задумали?

Толстяк всем корпусом повернулся к Архипычу и, убедившись, что он тут, усмехнулся:

– Говорил. Только я думаю, что он маленько прибавил. Николай Афанасьевич Бычагин тоже фантазировал… Но я сомневаюсь. Одно дело кое-чему научить детей… Чтобы они имели представление, чтобы не считали, что булки на деревьях растут, – это я понимаю… А вот начать производство…

– Правильно вам говорили, – подтвердил Константин Семенович.

– Да? Значит, всё-таки производство? – переспросил Иван Иванович. – А зачем?

– Чтобы дать о чем-то представление, Иван Иванович, достаточно одной-двух экскурсий на хлебозавод. А мы хотим не только учить детей, но и воспитывать. И главным образом – воспитывать. Видеть и знать мало, Иван Иванович. Нужно, чтобы дети понимали и умели. Нужно дать им навыки и привычки. – Константин Семенович подумал и прибавил: – А кроме того, нам нужны и прибыли. Деньги, заработанные своими руками, хорошая штука, влияют на сознание… Как вы считаете?

– Безусловно влияют, но по-разному…

– Тоже верно. От вас и будет зависеть, чтобы влияние было в нужном направлении. Так?

– Безусловно. Но сейчас я вам ничего определенного сказать не могу, товарищ директор. Нужно посмотреть…

– Помещение?

– И помещение… и вообще возможности. Производство производству рознь. Николай Афанасьевич обещал всячески помочь. Он человек слова. А кроме того, тут вопрос особый. Вопрос, так сказать, самолюбия. Дело в том, что у нас много внимания уделяют металлистам, шахтерам, транспортникам. А нарпитовцы, торговые работники – вообще… на десятом месте. Это, прямо скажем, – обидно. Вот почему ваша идея по душе пришлась Николаю Афанасьевичу. Мы можем на него рассчитывать. А дело нелегкое… Производство сейчас требует механизации. Не вручную же детям тесто месить. Силенки не хватит. Стало быть…

– Очень рад, что вы так думаете, Иван Иванович. С моей стороны никаких помех не будет. Организуем хорошее производство – ну, скажем, такое, как при коммунизме!

– Вон вы куда! – засмеялся толстяк. – Не рано ли? Да и вообще… Я не знаю, какое оно будет при коммунизме.

– Самое совершенное?

– Раньше некоторые болтали, что при коммунизме люди таблетками должны питаться, – подал голос молчавший до сих пор Архипыч. – Проглотил одну таблетку – и неделю сыт. Я думаю, что такая фантазия от худосочия в мозгах. Если ты, Иван, не знаешь, как будет при коммунизме, то спрашивай меня. Я знаю.

– Вот и отлично! Так и решили! – с удовольствием выслушав Архипыча, заключил беседу о коммунизме Константин Семенович. – У меня к вам, Иван Иванович, только одна просьба… или даже требование: делать всё должны дети. Решительно всё! От самой черной работы до самой тонкой. Учите их, помогайте, советуйте, но не опекайте. Фабрика-кухня нужна не столько для обслуживания ребят, сколько для обслуживания ее ребятами. Они хозяева!.. Посмотрите, какую они уже проделали работу: пыльный и грязный склад вычистили до блеска и очень этим гордятся. Я очень рассчитываю на вас как… ну как на воспитателя! Придут матери. Разные матери… без родителей не обойтись… И некоторые из них могут перехватить инициативу и освободить детей от непосильной, по их мнению, работы. Так вот, надо, чтобы этого не случилось.

– Не только матери. Среди учителей тоже такие нянечки есть, – вмешался Архипыч.

– Когда вы рассчитываете пустить производство? – спросил толстяк.

– К первому сентября.

Константин Семенович ждал возражений, но Иван Иванович только покачал головой и начал задавать вопросы:

– Работать будет постоянная бригада?

– Нет. Работать будут старшие классы, начиная с восьмого, один раз в неделю.

– Сколько человек?

– Самое меньшее тридцать.

– Кто будет ведать учетом?

– Они же.

– Куда будем девать готовые изделия?

– Продавать. У нас мощные шефы. Откроем у них на заводе палатку… или в буфете…

– Дети сами будут торговать?

– А почему бы и нет?

– А не рискованно? – прищурился, как для стрельбы, Иван Иванович.

– А без риска мы никогда никого не воспитаем, Иван Иванович. – Я понимаю, чего вы боитесь. Деньги в руках!.. Могут утаить, обсчитать, обвесить… Да, такие случаи возможны, и будут, но бояться их не стоит. Чтобы воспитать настоящего человека, нужно его не изолировать, а сталкивать с жизнью и закалять. Правильно поставленная советская торговля должна воспитывать очень хорошие качества.

– Приятно слышать умные слова.

– Конечно, как говорят: «У хлеба не без крох», – продолжал Константин Семенович, пропустив мимо ушей похвалу, – но без доверия мы никогда не воспитаем честности.

– Доверяй и проверяй! – заметил Архипыч. – А у иных повелось – никому не доверять. Тут одна учительница шуметь было начала: что, говорит, вы делаете? А я как раз решетку у вешалки собирался снимать. У вас, говорит, всё разворуют!

– Что за учительница?

– Не спросил фамилию. Востроносая такая, а вместо волос – пакля…

– Лизунова! – сразу догадался Константин Семенович.

– Может, и она. Не знаю! – проворчал Архипыч. – Так вот она как о детях судит! Заранее всех ворами определила.

– Ну довольно о ней! – остановил Архипыча директор и снова обратился к Ивану Ивановичу: – Сейчас вы познакомитесь с нашими девочками… С Клавой Ивановой, председателем комитета. Помогите ей составить списки оборудования, посуды… Девочки, наверно, в столовой?

– Куда им деться! Они там готовы полные сутки жить, – смеясь сказал Архипыч. – Монополию захватили. Уборщиц близко не подпускают. Всё сами!

– Вот, вот! Так и надо.

– Разрешите задать вам один педагогический вопрос, товарищ директор? – вдруг спросил Иван Иванович.

Услышав слово «педагогический», Константин Семенович насторожился. В устах повара оно прозвучало неожиданно и как-то нелепо. Больше всего он боялся людей, начитавшихся теоретических книг и воображающих себя педагогами.

– Да! Какой вопрос? – спросил он.

– В «Педагогической поэме» Макаренко описал, как начиналась коммуна на пустом месте. Каждое достижение доставалось трудом и потом. И вот мне думается, что такие трудности как раз и воспитывают. Ребята ценят и берегут то, что сами с трудом добывают. У нас же положение складывается по-другому. Николай Афанасьевич, конечно, в лепешку разобьется, а даст первосортное оборудование и посуду… Одним словом, мы будем на всем готовеньком. Правильно ли это? Пословица даже есть: «Что легко дается, то не ценится»…

Константин Семенович улыбнулся, но на вопрос, раз он задан, надо было ответить.

– Вы неправы! – сказал он. – У рабочих, скажем, ткачей – тоже готовые станки, они не делают их сами. Значит ли это, что у текстильщиков нет трудностей? Что им не за что бороться? Что же, нарочно ставить детей в трудные условия? Отказаться от оборудования и начинать всё сначала? Думаю, что нет. Форм борьбы, Иван Иванович, и помимо той, о которой идет речь, сколько угодно, – так же как и трудностей. – Константин Семенович махнул рукой. – К сожалению, трудностей будет даже больше, чем надо! Найдем, на чем воспитывать ребят!

Иван Иванович слушал с таким вниманием, так подался телом вперед, что у него, казалось, даже наметилось что-то вроде шеи.

– И то верно, – засмеялся он. – Трудности будут…

– Ну всё, что ли? – нетерпеливо спросил Архипыч. – Закругляйся, Иван Иванович.

– Можно и закруглиться, – покорно ответил кулинар. – Вопрос в основном ясен… А подробности – дело десятое.

Константин Семенович сказал правду.

Столовая действительно сверкала. До блеска вымытый пол, стены, колонны разбрасывали во все стороны солнечные зайчики, казалось даже, будто солнце светит не только через окна, но и через стены. Несколько девочек лет девяти затеяли между колонн игру в пятнашки и с криками, визгом бегали друг за другом. Звуки гулко разносились в пустом помещении.

– Тут столовая, – пояснил Архипыч, пропуская вперед кулинара.

Приход мужчин смутил девочек, и они прекратили игру, уставившись большими глазами на толстяка.

– Что, испугались? – добродушно спросил Иван Иванович. – Неужели я такой страшный? А? Не страшней слона?

Сравнение со слоном вызвало на лицах улыбки.

– Девочки, а где Клава Иванова? – спросил Степанов.

– Она на кухне! – раздалось несколько голосов.

Человек пятнадцать девочек старших классов устроились как попало: кто на плите, кто на подоконниках. В центре кухни за маленьким столом сидела над бумагами Клава. Здесь шло совещание, и, судя по взрыву хохота и улыбающимся лицам, оно было веселым. В кухне, как и в столовой, было чисто, но окна выходили на запад, и солнце можно было ждать только во второй половине дня.

– Здравствуйте; с кем не видался! – сказал Архипыч, быстро проходя вперед и останавливаясь посредине.

Девочки по привычке встали.

– Товарищ Иванова, вот я привел вам… не знаю, как и сказать… Учителем его вроде назвать нельзя, преподавателем тоже… Техническое руководство! Прошу любить и жаловать. Иван Иванович, повар, кондитер, хлебопек. Одним словом, кулинарный мастер высшей квалификации! – закончил Архипыч и сделал широкий жест в сторону Ивана Ивановича.

Девочки оглянулись, увидели в дверях могучую фигуру, и вместе с недоумением на лицах их появились снисходительные улыбки.

– Мужчина – повар! – вырвалось у Фаины.

– А вы и не слыхали, что мужчины бывают поварами? – спросил Архипыч.

– Слыхала, но никогда не видела.

– Посмотрите!.. Иван Иванович, это твой актив, – продолжал завхоз, беря под руку повара и выводя его на середину. – Ничего еще нет, ни одной кастрюльки, а актив налицо! У них уже руки чешутся по работе и сердца горят… А вот самая главная – Клава Иванова, твое начальство.

– Очень рад. Надеюсь, что начальство не очень строгое? – добродушно спросил Иван Иванович.

– Ну… какое я начальство! – смутилась девушка.

– Какое ни на есть, а раз председатель комитета, – значит, начальство, – серьезно сказал Архипыч. – Я вас оставлю. У меня там прорва всяких дел. Ну, а в случае чего – найдете!

Завхоз ушел. Некоторое время Иван Иванович молча бродил по кухне, искоса поглядывая на учениц. Проверил краны, плиту, осмотрел полки, судомойную раковину, заглянул, в пустые шкафы, вделанные в стену, прошел в темную кладовку, дверь которой выходила на кухню.

Девочки выжидательно следили за каждым движением повара. Изредка они перешептывались и сдержанно хихикали.

Остановившись возле окна, Иван Иванович открыл одну половину, выглянул и убедился, что до земли невысоко, – значит, продукты с машины можно выгружать прямо на кухню.

– Ну так! – удовлетворенно сказал он, закрывая окно. – Работать можно! – Пошатав единственный стул, он осторожно сел. – Тяжеловат я! – повар виновато улыбнулся. – Двойной порции.

Девочки откровенно засмеялись.

– У вас, наверно, больное сердце? – спросила Виолетта.

– Что? – гордо спросил повар. – Нет, особенно жаловаться не могу. Хотите, я расскажу одну историю? Старики страх как любят про себя говорить. Кто про болезни, кто про жизнь.

– Расскажите, расскажите… – обрадовались девочки. Им сразу понравился толстяк.

Иван Иванович вытащил громадный носовой платок, вытер им лоб, подбородок и губы.

– Давным-давно, – начал он, – когда ваши родители еще на свет не появились, был я мальчишкой. Видите, значит и верно: я старый хрыч. Года два ходил в церковноприходскую школу, а потом отвезли меня в Питер и отдали в ученье в маленькую пекарню на Охте. Семья у нас была большая, бедная, каждый едок в тягость. Вот и избавились! И стал я мальчиком на побегушках. Хозяин мой был малограмотный, характер имел тяжелый, угрюмый и ничему меня, конечно, не учил… Но я был при деле. Смекайте! А это главное. Я всё видел: как опара ставилась, как тесто бродило, какие порции отвешивались, чего в тесто клали… А был я в то время беда какой любопытный! Везде свой нос совал, и всё мне нужно было знать. Попадало мне, конечно, за мое любопытство. Подзатыльником да затрещиной частенько угощали, но пекарем я всё-таки стал. Сам научился! Да это всегда так и бывает. Если человек не хочет, если душа у него к ученью не лежит, чему он может научиться? Так, для проформы… Ну ладно! Это вы и без меня по школе знаете. Прошло без малого года три, и хозяин мой помер. Остался я без угла и без хлеба куска. Но к тому времени уже были у меня знакомцы среди пекарей, и посоветовали они к Филиппову проситься. А Филиппов тогда большой силой был в нашем деле. Сколько у него булочных, пекарен – не сосчитать. И слава Филиппова по всей России гремела. Филипповские пирожки, филипповские булочки, крендели до сих пор еще многие помнят…

– Правильно! – подтвердила Фаина. – Бабушка почему-то всегда называет нашу булочную филипповской.

– Вот видите. А сколько времени прошло! Мы и про капитализм-то стали забывать, а Филиппова всё помним. А почему? Да потому, что первосортным товаром торговал! Конечно, дело тут не в самом хозяине, а в мастерах. Мастера ж у купца подобрались один к одному, самородки! Ну и сам он был, конечно, умным, понимал, что в нашем деле самое главное вкус. Деревянную или металлическую вещь можно всегда исправить, а хлеб, если он сырой или кислый, – не исправишь. – Иван Иванович на минуту смолк, доставая из кармана платок. – Говорил я сейчас с вашим директором, – опять начал он, вытершись платком, – и поставил он перед нами громадную задачу. Не буду кривить душой, сначала я усомнился. А потом прикинул, посмотрел… На вас, между прочим, посмотрел и думаю… А в чем дело? Почему не попробовать? А ну-ка, скажите, не рассуждали вы тут, как бы попроще всё обладить? А может, и мамаш на помощь звать решили? Суп, мол, научат варить, котлетки, гуляш, кашу, макароны, ну бутерброды еще… А ну-ка, признавайтесь…

Иван Иванович угадал. Действительно, девочки перед его приходом обсуждали, кого из матерей позвать на помощь, для руководства. Мечты их были очень и очень скромные.

– В общем – да! – подтвердила Клава. – Школьная столовая на полном самообслуживании…

– Ну самообслуживание – это обязательно, но масштабы у вас должны быть чуть побольше. Производство с оборотом примерно на полмиллиона в месяц…

Цифра вызвала такую бурную реакцию, что Иван Иванович растерялся и не сразу понял, почему поднялся шум. Уж не загнул ли он что? Девочки долго не могли успокоиться. Вначале они смеялись, хлопали в ладоши, выкрикивали какие-то слова, смысл которых тонул в общем гаме, и даже свистели. Все говорили одновременно, стараясь перекричать друг друга. Наконец Иван Иванович начал разбирать отдельные слова, и понял, из-за чего разгорелся спор.

– С ума можно сойти! Полмиллиона!.. Да ты понимаешь, какие это деньги? Пятьсот тысяч рублей!

– Не кричи, Женя. Говори спокойно.

– Не могу я быть спокойной!

– Ты наверно спутала. Он сказал оборот.

– Ну так что?

– А ты считаешь прибыли. Подсчитай, сколько будут стоить продукты…

– Девочки, у нас одних учеников почти тысяча человек!

– Кто же всё это будет делать? Тысяча котлет! Обалдеть можно.

– Ты же не одна будешь работать!

– А сколько? Сколько тут поместится?.. Подсчитай! Толкаться, обжигаться…

Молчала одна Клава Иванова. Поглядывая временами на Ивана Ивановича, она хмурилась и, казалось, о чем-то усиленно думала. Когда шум начал стихать, она подняла руку.

– Тихо! Ну, чего раскудахтались! – сердито прокричала она. – Не дослушали до конца и устроили переполох в курятнике… Извините, Иван Иванович! Они никогда не слышали такой суммы.

– А ты слышала? – раздался голос.

В ответ Клава только пожала плечами.

– Ничего, ничего, – виновато сказал Иван Иванович. – Даже хорошо, что вы так близко к сердцу принимаете.

– Они испугались, что придется делать по тысяче котлет в день.

– А ты не испугалась? – спросил опять тот же голос.

– Девочки, вам не придется вручную делать котлеты! – прижав пухлую руку к груди, заявил торжественно повар. – У нас будет автомат. Небольшая такая машина… Она две тысячи изготовит за час этих котлет!

45. На ловца и зверь бежит

У стенки ленинградского порта пришвартовалось большое грузовое судно из Западной Германии. До вечера начальство оформляло документы, а матросы были заняты подготовкой судна к разгрузке и погрузке. Вечером желающие получили пропуска и отправились в город.

Моряки не туристы. Скука однообразной и нелегкой работы в рейсе требует разрядки, и они ищут веселого общества, развлечений, острых ощущений… Большинство из них в Ленинграде не первый раз и отлично знает, что здесь особенно не разойдешься. Развлечения скромны: концерт, танцы во Дворце культуры моряков или в интерклубе. Острые ощущения найти трудно, хотя хорошей водки, для любителей выпить, сколько угодно. Были бы деньги.

Дворец культуры моряков окружен небольшим, но приятно разросшимся сквером, с крупными липами, вязами, с высоким густым кустарником и цветочными клумбами. На дорожках – садовые скамейки.

Неподалеку от входа в сквер обычно стоит милиционер. Сейчас это худощавый, с длинным носом и уныло свисающими вниз усиками человек. Он кажется равнодушным, случайно очутившимся на милицейском месте. На чём-то сосредоточившись, постовой, почти не двигаясь и не мигая, смотрит куда-то вдаль, поверх голов пешеходов. Люди, проходя мимо, разговаривают, смеются и не обращают на него никакого внимания. Ему здесь положено стоять, к нему привыкли, как привыкли к скамейкам в саду, к деревьям, к высокой вазе или к колоннам у входа во Дворец культуры.

Милиционеру уже немало лет, у него плохая память, и тем не менее он с необыкновенным упорством учится в вечерней школе рабочей молодежи. С громадным, почти нечеловеческим трудом перешел он в восьмой класс. В юности закончить школу помешало легкомыслие, и вот теперь, словно в наказание, он поставил перед собой цель: во что бы то ни стало получить аттестат об окончании средней школы.

Васильев вышел из трамвая возле порта, когда еще было совсем светло. Некоторое время гулял по саду, затем облюбовал скамейку и отсюда стал наблюдать за входом во Дворец культуры. Никаких планов у него еще не было. Он, как говорится, изучал обстановку. Ясно было одно: нельзя допустить, чтобы Игорь увидел его раньше, чем это будет нужно.

Наблюдая поневоле за постовым-мечтателем, Васильев решил, пока есть время, связаться с ним. Выбрав момент, когда из трамвая вышла группа людей и прошла во Дворец культуры, он подошел к постовому:

– Товарищ милиционер, дело есть…

– Что вы сказали? – словно проснувшись и механически козырнув, спросил постовой.

– Отойдем в сторонку…

– Зачем?

– Сейчас узнаете. Без разговоров! – приказал Васильев и направился к скверу.

Милиционер оглянулся по сторонам и, убедившись, что кругом всё тихо и спокойно, пошел за молодым человеком.

За кустами они были скрыты от посторонних глаз, и здесь Васильев предъявил служебное удостоверение.

– Будем работать. Запомните меня как следует. Может быть, понадобитесь! – быстро проговорил он. – Как ваша фамилия?

– Кощеев.

– Кощеев? – переспросил Васильев и, оглядевши тощую фигуру постового, улыбнулся. – Так вот, товарищ Кощеев, может быть, придется задержать «фарцовщика» под каким-нибудь предлогом и обыскать. Есть у вас тут помещение?

– В клубе есть комнатка дежурных.

– Ясно! Я свяжусь там… Затем вот что… Если я со стороны вдруг приду ему на помощь или что-нибудь в таком роде, не обращайте внимания, а сделайте вид, что видите меня не первый раз… Как шпану и хулигана, по кличке Арно. Понятно?

– Арно? Понятно!

– Вот. И погрубей со мной, не стесняйтесь. Будем работать… А что вы так на посту… как постамент?

– Думал… Вы не сможете сказать, как очистить окись углерода от примеси углекислого газа? – неожиданно спросил Кощеев.

Сначала, занятый своими мыслями, Васильев не понял вопроса, но, вдумавшись, рассердился:

– А черт его знает! Зачем это вам нужно?

– Забыл. Память у меня…

Васильев невольно усмехнулся.

– Вот что, товарищ, – назидательно сказал он, – химия – хорошая штука, но и своим делом надо заниматься! Вы на посту. Смотрите же, кличку не забудьте. Арно!

– Понятно, товарищ Арно.

– Если Арно, то не товарищ… Много там иностранцев?

– Есть. Сегодня днем пришел какой-то немецкий пароход, «Мария», что ли… Потом из Норвегии, кажется… Стоит, грузится.

Загромыхал подходящий трамвай, и Васильев быстро отошел от милиционера.

Проводив глазами скрывшегося в подъезде Дворца культуры сотрудника угрозыска, Кощеев вернулся на свое место. Некоторое время он с волнением думал о предстоящей операции, вспоминал слова Васильева и пытался представить, как всё может произойти. Никаких «фарцовщиков» сегодня он не видел. Даже трое парней, охотившиеся за иностранным барахлом и давно намозолившие ему глаза, не явились. А может быть, просто не заметил, как эти типы прошли в клуб? Всё может быть… Но контроль всё равно их не пропустит. Все трое здесь известны и не раз задерживались комсомольским патрулем.

Время шло, сумерки сгущались, но ничего не случалось. Постепенно Кощеев успокоился, и мысли его снова вернулись к прерванной Васильевым задаче. Сколько окиси цинка получится, если сгорело тридцать два и пять десятых грамма цинка?

Откуда-то сбоку появились две фигуры.

– Сэр! Добри-й вечер… – не очень твердо произнес пожилой мужчина.

От неожиданности Кощеев вздрогнул, но, разглядев двух пожилых иностранных моряков, быстро пришел в себя.

– Здравствуйте! – как можно вежливей ответил он, поднося к козырьку руку.

– Вы полицей?

– Я милиционер.

– Гут. Мы хотель делать один большой секрет… Заявлений… – с трудом подбирая слова и с еще большим трудом ворочая языком, проговорил иностранец.

– Понимай… понимай… – тоже коверкая слова, отозвался Кощеев.

– Ми матрос на судно «Мария»… Ми немец… Он – немец. Я Фриц – немец…

– Понимай. Зер гут… – молодцевато сказал Кощеев.

– О-о! – оживился матрос. – Вы можете говорить? – спросил он по-немецки.

– Как? Нет уж, вы лучше по-русски переводите. Я не знаю по-вашему. Не знай… Два-три слова только…

– Не знать?

– Точно так. Не знать, – по-солдатски отрубил Кощеев.

– Какой печаль! – огорчился говоривший и, повернувшись к приятелю, сказал, что постовой не говорит по-немецки и придется пользоваться русским языком.

– Потребуй вызвать переводчика, – по-немецки пробормотал приятель.

– Сэр, – снова обратился первый немец к милиционеру. – Ми… он, я… русский народ уважайт… ми не есть фашист. Ми демократ, пролетариат. Дружба. Ми хотель предупреждать русский правительство… администрация… Понимай?

– Понимай, понимай. – Подтвердил Кощеев. – Слова я понимаю… А про что вы хотите сделать заявление – не понимай… Украли у вас что-нибудь? Обсчитали?

– Нас? Нихт… Наш судно плавал один человек… Матрос? Фи! Не работай ничего… Немец? Нихт. Ленинград плавал пьять рейс… Он делал грязный дела… Понимай?

– Да, да… начинаю соображать! – обрадовался Кощеев. – Матрос не матрос, немец не немец. Для блезиру всё. Знаете что, тут есть один человек… Вы подождите маленько… Пройдемте сюда…

С этими словами Кощеев взял под руки матросов и повел их к скамейке в сквере:

– Вот здесь присядьте и обождите… А я мигом его разыщу. Одна нога тут, другая там. Понимай? Разыщу мигом…

Найти Васильева оказалось не так просто. В фойе его не было, в коридорах – тоже, бегать же по комнатам для кружковых занятий было неудобно. Кощеев подумал и отправился в комнату дежурных. Здесь сидели два молодых человека и девушка и о чем-то горячо спорили.

Шум прекратился сразу, как только вошел постовой. Ребят из комсомольского патруля он знал, но девушку видел впервые.

– Товарищи, тут одно дело есть…

– Хулиганы? – встрепенулись комсомольцы. – Где? На улице?

– Нет… Дело другое… Да… как бы это сказать… По мужской линии…

– Всё ясно! Новелла, тебе ясно? Испарись на минутку!

Девушка не стала ждать второго приглашения и, пожав плечами, вышла из комнаты.

– К вам заходил тут один товарищ из угрозыска? – шепотом спросил Кощеев, хотя в комнате посторонних уже не было. – Оперуполномоченный. Молодой такой…

– Васильев – его фамилия? – спросил старший.

– Вроде… Васильев. Арно.

– Заходил. Ну так что?

– Мне он срочно нужен.

– Сейчас найдем. Вы можете здесь подождать?

– Могу.

– Пошли, Коля. Ты сбегай наверх, а я поищу в ресторане.

– Только так… незаметно, – предупредил Кощеев, – Дело такое, секретное.

– Ну! Кому вы говорите! – с обидой проговорил старший, скрываясь за дверью.

Минуты через две в комнату вошел Васильев, за ним – комсомольцы.

– Что случилось, товарищ Кощеев? – с беспокойством спросил Арнольд. – Говорите скорей, мне некогда.

Кощеев не торопясь стал рассказывать про встречу с моряками.

– Ну, ну, не мямлите, Кощеев! – подгонял рассказчика Васильев. – Суть? В чем суть?

– Я так полагаю, товарищ лейтенант, – оживился постовой, – суть в том, что у них на судне есть какой-то тип, который выдает себя за немца и за матроса, а на самом деле совсем другое…

– Спекулянт?

– Может, и спекулянт, а может, и похуже! – значительно прошептал Кощеев.

– Где эти немцы?

– На лавочке сидят.

– Ладно. По-русски, значит, неважно говорят?

– Совсем плохо выражаются.

– Та-ак… Ну, ладно. Иди к ним, а я следом.

Кощеев козырнул и, потоптавшись зачем-то на месте, вышел из комнаты.

– Вот не вовремя! – проворчал Васильев.

Он нашел Уварова в ресторане, сидевшим за столиком с двумя мужчинами, и теперь из-за пьяных немцев нужно было отвлекаться.

– Товарищи, а нет ли среди ваших ребят кого-нибудь, кто знает немецкий язык? – обратился он к комсомольцам. – С переводчиком мы бы быстро всё провернули.

– Смотря по тому, как знать? – неуверенно проговорил старший. – Разговорный язык – одно дело, а с книжным… Погодите! – вскрикнул он. – Новелла! Она же отлично знает…

– Точно! – подтвердил второй.

– Давай ее сюда, Коля!

Коля выбежал из комнаты и через минуту вернулся с девушкой.

– Вот она! Новелла, знакомься… Только секрет, учти! – быстро заговорил старший. – Товарищ Васильев, оперативный уполномоченный из угрозыска. С площади, ясно? Ты знаешь немецкий язык?

– Немного знаю, – всё еще ничего не понимая и смущаясь, ответила девушка.

– Что значит – немного! Переводить можешь?

– Если не очень быстро…

– Не быстро, не быстро, – вмешался Васильев. – Идемте, товарищ Новелла… Нет, нет, мы вдвоем! – остановил он направившихся было за ним ребят. – Чем меньше народу, тем лучше.

– А писать?

– Писать потом. Сначала выясним… – усмехнулся Васильев. – Я понимаю, что вам интересно… Если придется принимать какие-то меры… От вас не уйдет. – Взяв девушку под руку, он вышел из комнаты.

Немцы сидели в тени. Свет стоявшего вблизи фонаря терялся в листьях большой липы. Приказав Кощееву «пройтись», Васильев поздоровался с матросами и представил им Новеллу. Услышав родную речь, немцы обрадовались, словно встретили сестру. То ли от свежего воздуха, то ли от чего другого, но они оказались значительно трезвее, чем думал и заранее предупредил об этом переводчицу Васильев.

– Вы их поторопите, Новелла.

– Он спрашивает, кто вы такой.

– Скажите, что уполномоченный милиции.

– Харош… очень харош, – кивая головой, произнес матрос.

Новелла сказала что-то по-немецки, и моряк начал говорить, обращаясь к ней. Говорил он сдержанно, не торопясь, стараясь хорошо быть понятым. Второй внимательно слушал, изредка вставляя свои замечания.

– Он говорит, что оба они старые матросы, много раз бывали в России, – без всякого труда переводила Новелла. – Говорят, что дружески относятся к нам и хотят мира. Поэтому сейчас решили сообщить властям… разоблачить… или вернее предупредить. У них на корабле год назад появился подозрительный человек, который числится матросом, но на самом деле ничего не делает и плавает как пассажир. Команда давно догадалась, что тут грязная игра… В последний рейс на их корабль пришел еще один, по имени Курт, и он связан с тем первым субъектом… Я не очень точно перевожу…

– Всё понятно, – сказал Васильев.

– Курт плохо говорит по-немецки. Кажется – он русский, эмигрант, – продолжала Новелла, в упор глядя на губы матроса. – И первый – как будто эмигрант. Точно неизвестно. В Ленинграде были несколько раз. Кто-то из матросов узнал, что это агенты. Потом и остальные убедились. Агентов ненавидит вся команда. Противные люди. Подлые души! В Ленинграде собирают всякие сведения, но не сами, а через каких-то других людей… – Новелла незаметно для самой себя понизила голос. – Кроме того, шпионы заводят здесь знакомства… продают заграничные изделия юнцам и занимаются вербовкой… Они сейчас в клубе с каким-то пареньком…

Васильев слушал с таким волнением, что на лбу выступили капельки пота.

– Понимаю, – прошептал он. – Значит, это они… Спросите, на всякий случай, как выглядят шпионы!