Текст книги "Новый директор"

Автор книги: Герман Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Горячая убежденность Константина Семеновича несколько смутила Марину Федотовну:

– Оригинально! Ну, а если бы вы были на совещании… что бы вы сказали?

– Не знаю… Что-нибудь сказал бы… Все прогрессивные педагоги прошлого, и в первую очередь Ушинский, Макаренко, горячо и убедительно доказали необходимость игры в воспитательном процессе. Пионерская организация вся построена на игре. И это правильно. В игре дети познают мир, получают навыки и привычки… Да лучше я вам прочитаю. Хотите? Я для вас не авторитет, а вам необходимо это знать.

– Ну что ж, читайте… – криво усмехнулась Марина Федотовна.

Константин Семенович вытащил из папки свою тетрадь и быстро нашел нужную страницу.

– «Игра есть свободная деятельность дитяти, – чуть ли не торжественно начал он, – и если мы сравним интерес игры, а равно число и разнообразие следов, оставленных ею в душе дитяти, с подобными же влияниями учения первых четырех-пяти лет, то, конечно, всё преимущество останется на стороне игры. В ней формируются все стороны души человеческой, его ум, его сердце и его воля, и если говорят, что игры предсказывают будущий характер и будущую судьбу ребенка, то это верно в двояком смысле: не только в игре высказываются наклонности ребенка и относительная сила его души, но сама игра имеет большое влияние на развитие детских способностей и наклонностей, а следовательно, и на его будущую судьбу».

– Как это верно. Правда? – сияя глазами, спросил Константин Семенович. Казалось, что он не цитировал, а сам был автором прочитанных строк. – К сожалению, в наших школах мало играют, – продолжал он, – особенно в младших классах. А вот еще одна выписка. И тоже об игре… Уж послушайте меня до конца… Вот она! – разыскал Горюнов нужную запись: – «Копанье грядок, посадка цветов, шитье платья кукле, плетение корзинки, рисовка, столярная, переплетная работа и тому подобное – столько же игры, сколько и серьезные занятия, и ребенок, работающий с таким наслаждением, что не отличает игры от работы, и переносящий терпеливо лишение, а иногда даже и значительные страдания ради своей игры-работы, указывает нам ясно, что основной закон человеческой природы есть свободный труд, – и как извращены и натуры и понятия тех, кто смотрит на него не как на жизнь, а как на тягость в жизни и хотели бы жить без труда, то есть сохранить жизнь без сердцевины жизни»… Убедительно? – спросил Константин Семенович, закрывая тетрадь.

– Откуда это?

– Ушинский.

– Ну-у… Ушинский… – обидясь, что ее поймали на незнании, протянула Марина Федотовна. – Устарело это…

– Макаренко для вас тоже устарел? – еле сдерживаясь, чтобы не взорваться, спросил Константин Семенович.

– У Макаренко были особые условия – правонарушители… К тому же разговор на совещании шел о громких названиях, о назначении всяких директоров, начальников… о том, что всё это вызывает неизбежное зазнайство.

Константин Семенович хотел объяснить, что зазнайство, высокомерие и другие пороки в пионерской и комсомольской организациях школ появляются часто из-за того, что руководители этих коллективов не выбираются, а назначаются директором, школы, что если бы коллективы в любой момент могли отзывать неугодных им, то и зазнайства бы не было, но, увидя, что Марину Федотовну ничем не прошибешь, мысленно махнул рукой на свои доводы.

– У нас очень простая цель, – немного помолчав и медленно, для большего значения, начала Марина Федотовна. – Учить! Дать молодому поколению знания… в том числе и политехнические. Зачем мудрить?.. Программа составлена специалистами, всё предусмотрено…

– И снова я не могу с вами согласиться, – не удержался Горюнов, – цель у нас всё же иная: вос-пи-тать! – раздельно произнес он.

– Ну да, конечно! – торопливо поправилась Марина Федотовна и, щеголяя легкостью, с какой можно произносить давно знакомые, привычные слова, четко продолжала: – Воспитать бесстрашных, бодрых, жизнерадостных, уверенных в своих силах, готовых преодолеть любые трудности бойцов за свободу и честь нашей Родины, за дело партии Ленина, за победу коммунизма. Это я, товарищ Горюнов, помню наизусть! А что мы делаем? Мы и воспитываем. Программа составлена именно с таким расчетом…

– Воспитательного обучения.

– Вот, вот… Не мудрите, товарищ Горюнов! – тоном старшей, умудренной опытом, но уже добрее посоветовала она. – Вы, говорят, какую-то лабораторию химическую хотите устраивать? Опыты всякие? И даже пригрозили Лизуновой уволить ее?.. Не знаю… Работник она очень хороший, преданный и, прямо скажем, полезный…

– Если она хороший работник, возьмите ее с собой.

– Взяла бы, – развела руками Марина Федотовна, – но, во-первых, она не пойдет, а во-вторых, – химики там есть. Ох-хо-хо! – неожиданно вздохнула она как-то по-бабьи. – Жаль мне вас, товарищ Горюнов! Резво берете с места, быстро выдохнетесь… Человек вы уже немолодой…

Чем было вызвано такое сочувствие, Константин Семенович не понимал, но было видно по всему, что говорила директриса искренне. Устала ли она от «умной» беседы или прониклась жалостью к «большому наивному ребенку», каким, должно быть, считала Константина Семеновича, но в глазах ее, во всем лице – несколько суровом – появилось что-то мягкое, близкое к сочувствию. Она примирилась уже со своим переводом и хорошо знала, что Горюнов нисколько в нем не виноват.

– Я работаю директором не первый год, – тихо и доверчиво заговорила она. – Вначале тоже… думала о новых методах преподавания, о каких-то улучшениях… А потом поняла, что школа – учреждение государственное и никаких тут вольностей, экспериментов допускать нельзя. Нам и без того присылают столько всяких инструкций, приказов, положений, указаний от вышестоящих организаций, от министерства, что… дай бог справиться и провести их как-то в жизнь. Затем сборники приходят… совещания… Честное слово, школе уделяют так много внимания и заботы, что все наши кустарные, непродуманные, так сказать, эксперименты, приносят только вред. – Голос Марины Федотовны стал более жестким, лицо утратило на время мягкость. – И это верно! Я не раз проверяла… Сверху же лучше видно! Задача директора – добиться от учителей четкого, безоговорочного исполнения инструкций и проведения их на уроках… Такова задача! – Марина Федотовна помолчала, чтобы смысл ее слов дошел до Горюнова, и продолжала: – После слияния отпустили вожжи, и, конечно, среди учителей началось брожение… – Она улыбнулась. – У нас тут есть один… как бы помягче сказать – ненормальный, немножко тронувшийся учитель, – Сутырин его фамилия… Правда, он рисование преподает… Затем биолог еще… Очень трудная женщина… дерзкая! Вы напрасно ей доверяете… А вот Маслова Татьяна Егоровна – настоящий воспитатель! Приняла в прошлом году пятый класс… Очень был разболтанный класс… В один год неузнаваемым стал. Дисциплина образцовая, успеваемость поднялась… Очень строгая, требовательная…

Константин Семенович, не отрываясь, смотрел в выпуклые глаза директрисы и не столько слушал ее, сколько думал о своем. Вспомнился ему почему-то Игорь Уваров, его слова, манера держаться… И он невольно искал связь между тем, что говорила Марина Федотовна, и поведением юноши. Искал и не находил. Прямой связи как будто не было.

– Марина Федотовна, а вы никогда не задумывались над тем, что, стараясь воспитать бодрость и жизнерадостность в том духе, в каком вы только что говорили, школа часто воспитывает у детей жестокосердие и неглубокое, потребительское отношение к жизни? – спросил он, выбрав удобный момент.

– Вот тебе и на! – удивилась Марина Федотовна. – Откуда такой вывод?

– Из жизни. В милиции я часто встречался с таким явлением.

– Ну… милиция! Ясно, что туда жестокосердные попадают.

– Мы хотим и должны воспитывать внутренне бодрых, жизнерадостных людей, – сказал Константин Семенович, – добрых, отзывчивых и великодушных. Но, к сожалению, не знаем, или плохо знаем, как это делать, понимаем свою задачу слишком прямолинейно и однобоко… Вот вы руководили школьным комсомолом, воспитывали бодрых, жизнерадостных, преданных Родине бойцов, – скажите, как вы это делали? Как, например, воспитывали, ну, скажем, любовь к Родине?

Вопрос поставил Марину Федотовну в тупик. Коротко ответить было невозможно, да ей никогда и не приходилось задумываться над таким вопросом.

– Что значит «как»? Как полагается. Как все! – пожав плечами, ответила она. – Ну, а как вы собираетесь это делать?

– Мне бы хотелось послушать, что скажете вы – многоопытный работник. Каждый человек, выполняя какую-то работу, думает о результатах. Знания, например, вы проверяли на экзаменах и ставили отметки, ну а как вы проверяли результаты воспитания? Тоже спрашивали ваших выпускников – любят ли они свою Родину?

– Иногда спрашивали, – со снисходительной улыбкой ответила Марина Федотовна. – Право, я не очень понимаю вас…

– Они вам отвечали «да», и вы успокаивались. Ну а если бы кто-нибудь из них ответил «нет»? Ну просто из озорства, по глупости. Что бы вы стали делать?

Константин Семенович немного помолчал и, видя, что директриса не собирается продолжать этот «странный» и даже «неприличный», по ее мнению, разговор, решил нанести удар, чтобы вывести ее из равновесия.

– Я вижу, что нужен конкретный пример. Возьмем Игоря Уварова. Вас он устроил бы?

– Мне не нравится ваш тон, товарищ Горюнов, не нравится и подобная постановка вопроса, К чему этот пример?

– Чтобы убедить вас.

– Ну хорошо, убеждайте, – всё с той же снисходительной улыбкой согласилась директриса.

– Что бы вы стали делать, если бы Уваров на ваш вопрос, любит ли он Родину, ответил, что нет?

– Этого не может быть!

– Почему?

– Такой умный, воспитанный мальчик, отличник учебы… К тому же сын Виталия Павловича! Я хорошо знаю его мать. Как это могло вам прийти в голову? – проговорила Марина Федотовна, не скрывая своего возмущения.

– Н-да… – вздохнул Константин Семенович. – Очень мы с вами разные педагоги… Игорь Уваров арестован.

– Что? – глаза Марины Федотовны стали круглыми. – За что?

– За измену Родине.

– Вы не шутите!? – с ужасом спросила она.

– Такими вещами не шутят, Марина Федотовна. Но предупреждаю: это пока секрет. Идет следствие.

Никакого секрета в аресте Игоря не было. Константин Семенович просто боялся, что она сообщит матери, а та, в свою очередь, раньше времени скажет отцу.

– Вот результат вашего воспитания, – с горькой иронией сказал он. – Приготовьтесь…

– Я? При чем же здесь я?.. Он пришел из другой школы… Раньше наша школа была женской. Мы не можем следить за всеми учащимися. Мало ли чем они занимаются вне школы…

– Вы напрасно испугались. Вам ничто не грозит. А если и придется отвечать, то только на вопросы матери. Вряд ли вам удастся избежать такого разговора – тем более что вы знакомы. Видите, как в жизни бывает! Знакомство наше началось с уголовного дела и заканчивается оно опять же уголовным делом. Странно, не правда ли?

– Не понимаю, что это за намек? – побледнев, но вызывающе спросила Марина Федотовна. По всему было видно, что она приготовилась защищаться.

– Никакого намека, – спокойно ответил Константин Семенович. – То, что случилось с Уваровым, – результат плохой воспитательной работы, и только. Для вас образец воспитателя – Маслова, которая, насколько мне уже известно, запугивает и дрессирует детей, затем – Лизунова… А Сутырин – полусумасшедший, Чичерова – только дерзкая женщина… Думаю, что слепое отношение к делу, к людям – тоже причина уголовных дел.

Марина Федотовна набрала в легкие воздуха, но ответить ей не удалось. В дверь постучали, и вошла Мария Васильевна:

– Константин Семенович, я собралась уходить… Уже время. Я вам больше не нужна?

– Нет, нет! Пожалуйста, идите!

– Мария Васильевна, я тоже ухожу! – вдруг заторопилась Марина Федотовна. – Подождите минутку…

– Нет. Извините, но я очень спешу… И нам не по пути! – покраснев, пробормотала секретарь и вышла из комнаты.

Молча вылезла Марина Федотовна из-за стола и, не прощаясь, направилась к двери. Здесь она остановилась, словно в раздумье; постояв так немного, она снова вернулась к столу, открыла боковой ящик, достала туфли, завернула их в газету и ушла с гордо поднятой головой. Дверь осталась открытой.

Константин Семенович с невольным любопытством следил за директрисой. Даже подошел к окну и провожал глазами до тех пор, пока она, выйдя из школы, не скрылась за поворотом.

– Ушла! – раздался в канцелярии голос Ксении Федоровны. – Просто не верится. Совсем ушла!

– Ушла… – как эхо отозвался Константин Семенович и вдруг улыбнулся: – А знаете, она дала вам хорошую характеристику…

– Шутки в сторону! – воскликнула учительница. – Она ненавидит меня. Уж я-то знаю! Знаю даже, с каких пор. В прошлом году я отказалась кое-кому исправить отметки по дарвинизму.

50. «Нитроглицериновая» новость

Дверь открыл сам Виталий Павлович. На нем была расстегнутая голубая пижама, из-под которой свисали спущенные подтяжки. На ногах мягкие домашние туфли.

– Извините, я думал, жена вернулась, – с виноватой улыбкой сказал он, придерживая сползающие штаны и пятясь к открытой двери. – Вы директор школы?

– Да.

– Одну минутку. Я сейчас. Да вы проходите, – говорил он уже из комнаты.

Пока Константин Семенович снимал и вешал шляпу, поправлял волосы, Виталий Павлович успел надеть подтяжки и застегнуть пижаму.

– Пройдемте ко мне, – пригласил он, появляясь в дверях. – Дома никого нет. Я один.

В кабинете было накурено. Лампа под зеленым абажуром освещала на столе бумаги, чертежи, открытые книги…

– Очень хорошо, что вы пришли. Кажется, товарищ Горюнов?.. Как ваше имя?

– Константин Семенович.

– Прекрасно. Присаживайтесь, пожалуйста. Насколько мне известно, вы недавно назначены?

– Да, недавно… Сегодня подписали приемо-сдаточный акт.

– Итак! Чем могу служить?

– Я пришел поговорить о вашем сыне… И хочу упрекнуть вас, как отца. Вы мало занимались его воспитанием.

– Справедливый упрек. Мало. Очень мало! Не хватает времени. Всё передоверил жене. Но почему вы сделали такой вывод? Вы же только-только…

– Я говорил с ним сегодня…

– Ну и что же?

– Разговор был большой, откровенный, и, должен признаться, я до сих пор еще полностью не разобрался…

– Он вас ошеломил? Это он может. Бывают у него такие заскоки. Завихрение в мозгах. Но я думаю, что это пустяки. От возраста. Фрондирует. Со временем пройдет и всё встанет на свое место. Он неглупый мальчишка, Но чем же он вас всё-таки поразил?

– Он начитался Оскара Уайльда и взял себе за образец… – начал Константин Семенович и замялся.

– Да? Извините, давно читал Уайльда… Теперь уж и не помню ничего, – признался Уваров, и снова на губах его появилась виноватая улыбка. – Оскар Уайльд? Надо будет посмотреть. Ну что ж, Уайльд – это не очень хорошо, но и не так уж страшно. Не правда ли?

– Как сказать, Виталий Павлович, – осторожно возразил Горюнов. – Мы получили в наследство столько всего, что не сразу определишь, что и как влияет… Например, очень странное, дурное представление у вашего сына о жизни, красоте, как таковой, безусловно исходит от Уайльда. Аристократизм…

– Он считает себя аристократом? – нахмурившись, спросил Уваров.

– Нет. Дело не в этом… Вашему сыну уже семнадцать лет…

Константин Семенович чувствовал, что не может прямо сказать о преступлении сына. Вдобавок нужно было очень и очень считаться с тем, что толстый и рыхлый Виталий Павлович имеет, наверное, больное сердце. Надо было хоть с этой стороны обезопасить его. И вдруг Горюнова осенило…

– На днях приятель рассказал мне случай… – не очень кстати начал он. – В ресторан пришел один уже немолодой человек. Занял столик в сторонке и стал кого-то ждать. Приятель мой почему-то обратил на него внимание, – кажется, потому, что видел его портрет в журнале… Через несколько минут человек вдруг откинулся на спинку стула и замер в неестественной позе. Заподозрив неладное, приятель подошел к нему. Человек был без сознания… Тогда приятель громко, так, чтобы перекрыть шум, обратился к залу и спросил, нет ли у кого-нибудь с собой нитроглицерина… И вот, представьте себе, у подавляющего большинства пожилых мужчин оказался нитроглицерин! Но было уже поздно. Человека не удалось спасти. Меня поразило в этом рассказе количество бутылочек с лекарством. Вы тоже носите с собою нитроглицерин?

– Нет! – со смехом ответил Виталий Павлович. – Пока что не могу пожаловаться на сердце. Стучит нормально.

У Константина Семеновича, как говорится, гора свалилась с плеч. Теперь можно было смелее начинать прямой разговор.

– Тем лучше! Дело в том, что я должен сообщить вам очень неприятную новость…

– Нитроглицериновую новость?

– Ваш сын в угрозыске.

– Что?.. Дальше. Говорите прямо…

– Он связался с воровской компанией и через них доставал советские документы для одного иностранного моряка… В обмен на заграничные безделушки – галстуки, зажигалки, носки… Кроме того, ему обещали устроить путешествие… Он собирался уехать за границу.

– Не может быть! – вскочил с кресла Уваров.

– К сожалению, так оно и есть.

– Подождите… Что же это такое?.. – с трудом проговорил Виталий Павлович, проводя рукой по лбу. – Игорь! Нет, тут что-то не то… Откуда?

Он прошелся несколько раз по комнате и, остановившись у окна, начал барабанить пальцами по стеклу.

– Нет! Не могу себе представить, – сказал он через несколько минут. – Не укладывается в голове.

Виталий Павлович вернулся к столу, сел в кресло, но сейчас же встал и снова заходил по комнате. Было видно, с каким трудом он сдерживал себя. Гнев, возмущение, горе и отчаяние переполняли душу, рвались наружу. Ему хотелось кричать, топать ногами, рвать на себе волосы…

– Нет! Это какое-то недоразумение… Какое-нибудь случайное стечение обстоятельств… Вы с ним говорили?

– Да.

– Ну и что?

– Он сознался.

– Сознался? Сознался в том, что доставал у воров документы для иностранцев и что собирался бежать за границу?

– Да.

– Бежа-ать? – с ужасом переспросил Виталий Павлович. – Зачем бежать?

– Не бежать, но поехать недели на две… Посмотреть, как люди живут, а заодно и себя показать. Здесь ему скучно, а кроме того, он никому и ничему здесь не верит, – спокойно ответил Константин Семенович. – Вы прозевали сына, Виталий Павлович…

– Боже мой! Прозевал? Неужели прозевал? Прозевал… прозевал… – механически повторял Уваров, пытаясь вдуматься в смысл этого слова. – Прозевал… прозевал… Катастрофа!..

С последним словом, он повалился в кресло, облокотился на стол и, сжав голову ладонями, зажмурился.

– Не отчаивайтесь, Виталий Павлович, – тихо сказал Константин Семенович. – Во всем этом больше мальчишеского… Я затем и пришел, чтобы не только предупредить вас, но и выяснить, помочь…

– Кто вас уполномочил? – не открывая глаз, спросил Уваров.

– Начальник управления милиции. Да и сам я… Вспомните свою юность, Виталий Павлович. Мы тоже не мирились с однообразием и скукой… И тоже бегали…

– Да! Я бегал! – тяжело вздохнув, проговорил Уваров. – Действительно, я убежал из дома… Но куда? Я на фронт убежал, к Щорсу!

– Ну, а сейчас фронтов нет.

– Ах, не то вы говорите! – простонал Уваров. – Не успокаивайте меня, пожалуйста!

Константин Семенович замолчал. Было ясно, что, пока Уваров не успокоится, пока хоть сколько-нибудь не уляжется его горе, с ним бесполезно говорить.

– Избаловали? – вслух спросил себя Виталий Павлович и встал. – Да. Избаловали. Я и жена… Боже мой! Но ведь мы не одни… Как вы считаете, мы не одни такие?

– Безусловно. Детей балуют многие родители, и не только те, что с высоким окладом.

– Но у них ничего такого не происходит…

– Происходит, но по-разному. Это зависит от многих причин и не последнюю роль играют индивидуальные свойства ребенка.

Виталий Павлович остановился напротив Константина Семеновича, напряженно вслушиваясь в его слова. Глаза его уже не бегали беспокойно по сторонам, и было видно, что он старается сосредоточиться на том, что говорит директор.

– Индивидуальные свойства ребенка? – переспросил он. – Что это значит?

– Врожденные свойства.

– Наследственные?

– Да.

– Вы считаете, что наследственность играет какую-то роль при воспитании?

– Громадную. Даже близнецы, которых одинаково воспитывают, вырастают с разными характерами.

– Извините… Я сейчас вообще плохо соображаю… Чем больше думаю, тем меньше понимаю… Мне всегда казалось, что если сын растет, вращается в нашем советском обществе, то это и должно его воспитать. Школа, пионеры, комсомол…

– Верно. Но ведь и среду нужно воспитывать, – сказал Константин Семенович и немного погодя прибавил: – Сознательно воспитывать!

– А что значит «сознательно»? Конечно, сознательно. Как же иначе?

– Я не могу и не хочу оправдывать школу. Школа имеет возможность воспитывать не только детей, но и через детей влиять на семью… К сожалению, школа пока с этим плохо справляется. Ее нельзя строго винить, Виталий Павлович. Да вам и не станет легче от сознания, что и школа виновата. Случай с вашим сыном, можно сказать, из ряда вон выходящий, но это сигнал. Тревожный сигнал, и пройти мимо, отмахнуться нельзя… Беда, может, в том, что школа готовила детей для будущего, забывая, что они живут сегодня… Отсюда и многие качества…

Виталий Павлович уже не слушал. Он снова ходил по комнате, думая о чем-то своем, и, казалось, совсем забыл о присутствии Константина Семеновича.

– Нет… тут что-то не то… какое-то недоразумение, – бормотал он, но уже не так уверенно, как вначале. – Нет… не могу поверить… Позвольте. Вот вы сказали, что Игорь никому не верил… Что значит «никому»?

– Никому – это и значит – никому.

– Мне?

– И вам в том числе. Думаю, что как воспитатель, как отец, вы были не на высоте.

– Что же теперь делать?

– Надо ждать окончания следствия. Дело передается в комитет госбезопасности, и там, конечно, разберутся. Важно выяснить, каким образом он запутался и кто стоит за его спиной. Вначале он всё отрицал… Между прочим, он очень рассчитывал на заступничество матери…

– Ну еще бы… Вот оно! – злобно воскликнул Уваров. – Вот где собака зарыта! И как я сразу не сообразил? И что можно было ждать от этой… Вы извините, но жена у меня, как бы сказать… странный, очень странный человек! Всякие тряпки, чулки, туфли, которые привозят спекулянты… Разговоры: «Ах! как удобно! Какое качество! Как там живут!..» А ведь мальчик всё слышал… Вот они откуда, идейки!

Константин Семенович слушал молча, ожидая, когда несколько уляжется взрыв горя и гнева отца.

– Постойте, – продолжал Виталий Павлович, – у сына своя комната. Я думаю, если поискать, барахла там хватит… Пожалуйста, посмотрим вместе!

Константин Семенович пожал плечами, но согласился с просьбой.

Первое, что бросалось в глаза в комнате Игоря, – это чистота. Всё было прибрано, выметено, всё лежало на своих местах. Постель заправлена, причем подушка поставлена торчком, а углы ее вдавлены внутрь.

– Какой он у вас аккуратный! – с легкой иронией заметил Константин Семенович, но Виталий Павлович не понял иронии:

– Это верно. Игорь любит порядок.

– Так следят за жилищем только девочки, да и то далеко не всегда.

– А вы что, думаете – это он сам? Ничего подобного. Нюша… У нас есть домработница.

– А-а… Ну, тогда всё понятно. А жена ваша больна? Или занята на работе?

– Почему больна? Она в театре.

– Я подумал, что если вы держите домработницу…

– Эх, товарищ Горюнов, – с глубоким вздохом проговорил Уваров. – Я понимаю ваши намеки или – как это говорится – шпильки. Да, да… понимаю и не сержусь. А что было делать? Воевать, доказывать… воспитывать – некогда было. Да и сам я… тоже человек со слабостями…

Обыском Виталий Павлович занялся добросовестно. Несмотря на полноту, он встал на колени и заглянул под кровать. Затем по очереди снял подушку, одеяло, простыни и встряхнул их. Перевернул матрац, осмотрел полку, за радиоприемником… Ничего подозрительного нигде пока не было. В книжном шкафу на почетном месте нашли три томика Оскара Уайльда.

– Вот и английский классик! – саркастически заметил Виталий Павлович.

В письменном столе тоже ничего особенного не нашлось, но нижний ящик оказался запертым.

– Гм… На ключе! – в раздумье произнес Уваров. – Обыск так обыск! Не подойдет ли какой-нибудь из моих ключей? Одну минуту…

Он сходил в свой кабинет, принес целую связку ключей и начал подбирать. Ни один ключ не подходил. Виталий Павлович раскраснелся и, не считаясь с тем, что рядом Горюнов, проклинал и жизнь, и жену, и самого себя. Наконец он вовсе вышел из себя:

– Ну ладно ж, сейчас я открою по-своему!

Он ушел и скоро вернулся с небольшим топориком.

– Ты у меня запоешь! – пригрозил он не то столу, не то замку и, просунув конец лезвия в щель, сильно нажал на топорище. Верхняя часть стола чуть вздрогнула, дверца треснула и со скрипом открылась.

– Слава те господи! – прохрипел Уваров и сейчас же заметил темно-зеленую коробочку.

– Это еще что? – спросил Виталий Павлович и, заглянув в коробочку, увидел серьги, брошь, браслет и бусы – всё из хорошо отполированных стеклышек. – Т-так! – удивился он. – Зачем ему такие побрякушки?

– Может быть, для подарка.

– Гм… Но кому?.. Матери? Навряд ли… Неужели за кем-то ухаживает?

Константин Семенович видел засунутые в самую глубину ящика корешки двух книг, но не решался их трогать: пускай Уваров сам разбирает «находку». Увидел и пачку долларовых бумажек, лежавшую под книгой.

– Доллары, – медленно произнес Виталий Павлович. – Зачем?

– Ну, если он собирался побывать за границей, то это самая ходовая валюта.

– Понятно! – вздохнул Уваров-отец.

Дошла очередь и до книг. Обе были напечатаны в Берлине, и при одном взгляде на название – «За железным занавесом» и «Свободный мир» – было ясно, что издавали их не в демократическом секторе.

Книги доконали отца. Вынув их из ящика и прочитав названия, Виталий Павлович грузно сел на стул, опустил голову и весь как-то обмяк.

– Не надо отчаиваться, Виталий Павлович. – Это не самое страшное, – обратился к нему Константин Семенович. – Мы не нашли ни бесшумного пистолета, ни яда, ни симпатических чернил… Всё это он мог бы получить и привезти потом… Его бы обработали там…

Уваров поднял голову, и в глазах его Горюнов увидел такую тоску, что пожалел о сказанном. Лучше было оставить его одного.

– До свиданья, Виталий Павлович, – как можно теплей попрощался Горюнов. – Постарайтесь взять себя в руки. Повторяю – еще не всё потеряно!

– Да, да… может быть… – бессознательно проговорил Уваров. – Всё может быть…

Он забыл, что ему, как хозяину, следует встать и проводить гостя до двери.