Текст книги "История всемирной литературы Т.2"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 88 страниц)

Но духи в сборниках III—VI вв. далеко не всегда оказываются побежденными. Иногда они жестоко наказывают ослушавшихся или мстят тем, кто нападает на них. Весьма характерен рассказ о правителе Чжэнь Чжуне, конфуциански мыслящем человеке, который отказался взять в жены дочь бога земли, несмотря на все настойчивые просьбы божества. В результате, приехав к себе домой, он узнал, что жена его внезапно заболела и умерла.

Тема мести духов, древняя по своему происхождению, раскрывается во многих повествованиях. Но если в первобытном фольклоре духи мстили за вторжение в их владения, то в сборниках III—VI вв. расплата наступает, как правило, за убийство духов. Они мстят, зло «подшучивая» над героем, как это происходит в рассказе Гань Бао о старике, который убил своих внуков, приняв их за оборотней.

Близки к рассказам о встрече человека с «нечистой силой» и короткие повествования о связи человека с женщиной-духом; в одних случаях это небесная фея, в других – женщина-оборотень. Бывает и так, что земная женщина вступает в любовную близость с оборотнем. Последние сюжеты, по всей вероятности, более древние и первоначально основывались на представлении о браке человека с тотемным животным. К III—VI вв. эта связь была уже явно забыта, и подобные истории воспринимались как повествования о чудесах, близкие к волшебной сказке.

В ряде рассказов о любви небесной девы к земному юноше особо подчеркивается сыновняя почтительность (сяо) героя. Именно в награду за это к юноше Дун Юну спускается Небесная ткачиха (Чжи-нюй) в одном из рассказов в сборнике Гань Бао. Идея сяо была одним из основных постулатов конфуцианского учения, строго регламентировавшего все отношения в обществе и уподоблявшего государство большой патриархальной семье. В III—VI вв. идею эту, чрезвычайно характерную для мышления древних китайцев периода формирования конфуцианской идеологии, пытались ввести в свои учения и даосы, и буддисты. Даосские писатели этого времени, например, всячески противопоставляли сыновнюю почтительность отрицаемому ими принципу верности государю (чжун).

К не менее древним фольклорным сюжетам относятся и предания о змеях, рассказы о змееборстве или, наоборот, о выкармливании змеи и вознаграждении за это. В сборниках III—VI вв. мы находим весьма поздние отголоски древнего почитания змей, видимо, как существ, связанных с подземным миром: рассказы о человеке, вылечившем змею, за что она подарила ему жемчужину, о старушке, которая подобрала змею и выкормила ее. Впоследствии змея отомстила за покровительницу (история эта напоминает по сюжету аналогичное предание из «Пестрых рассказов» Элиана). В стадиально более позднем повествовании рассказывается о том, как в жертву змею в местности Юэ приносили девушек и как тринадцатилетняя Ли Цзи набралась храбрости и убила змея. Борьба со змеем описана здесь отнюдь не в традициях сказки или эпоса, а настолько по-бытовому просто и обыденно, что невольно закрадывается мысль, а не описание ли это реального случая избавления от змеи жителей уезда Цзяньюэ.

Рассказы о животных, благодарящих человека за оказанную помощь, особенно часто встречаются у тех авторов, которые проповедовали буддийские идеи воздаяния. Фольклорный мотив благодарного животного оказывался для их задач одним из наиболее подходящих, помогающих на ярком и доходчивом примере раскрыть идею воздаяния за помощь живому существу. В «Записях Ци Се» («Ци Се цзи»), например,

помещен рассказ о человеке, который спас муравья, уносимого течением реки. Впоследствии, когда спаситель оказывается брошенным в подземелье, муравьи прогрызают его колодки и помогают бежать.

Отдельную группу составляют повествования о чудесном искусстве даосов находить снадобье бессмертия и возноситься в небеса. В отличие от китайских буддистов, которые заботились о бессмертии души, даосы интересовались бессмертием бренного тела. Их мечта о необычайном долголетии привлекала литераторов и ученых того смутного времени, когда многие, в том числе видные государственные мужи, погибали от руки палача. Отсюда – и своеобразные даосские утопии вроде описания счастливого царства Сюаньюаньго, где люди живут до восьмисот лет, где народ питается яйцами фениксов и пьет сладкую росу (в «Описании всех вещей» Чжан Хуа). Рассказы о вознесении бессмертных даосов в небеса собраны, в частности, в «Продолжении записок о поисках духов» («Сюй соу шэнь цзи»), приписываемом великому поэту Тао Юань-мину.

Особую роль в поисках снадобья бессмертия даосы отводили вину как «составу», дарующему забвение. В книге Чжан Хуа «Описание всех вещей», например, приводится рассказ о знаменитом всеведающем сановнике Дунфан Шо, выпившем все вино, дарующее бессмертие, которое ханьскому императору У-ди принесли с горы Цзюньшань. В годы беспрерывных войн многие мечтали о таком вине, отведав которого можно было опьянеть и очнуться, лишь когда в Поднебесной наступит спокойствие. Как писал поэт V в. Ван Чжун: «Где достать горное тысячедневное вино, чтоб пьяным пролежать до самой мирной поры?» Строки эти помогают нам понять утопический смысл прекрасного рассказа о вине, выпив которое можно было проспать мертвым сном тысячу дней. Рассказ этот, помещенный в «Записках о поисках духов», – типичный образец стиля тогдашних прозаиков: минимум фактов, одноэпизодность повествования, умело организованная прямая речь, передача лишь действий и поступков персонажей. Стиль не отягощен риторическими фигурами, нет в рассказе ни статических описаний, ни восклицаний, ни параллелизмов, столь характерных для тогдашней ритмической прозы.

Стиль рассказов III—VI вв. об удивительном ближе всего к простому и строгому повествованию китайской исторической прозы. Стоит напомнить, что в библиографическом отделе официальной «Истории династии Суй» («Суй шу»), составленной в начале VII в., большинство рассматриваемых сборников отнесено к подразделу цзачжуань – разным жизнеописаниям – внутри исторического отдела библиографии. При этом в кратком резюме авторы династийной истории писали, что они рассматривают эту прозу как неофициальные исторические сочинения, написанные частными лицами, в отличие от официальных историй, создававшихся придворными историографами. Будучи конфуциански мыслящими рационалистами, авторы «Истории династии Суй» не преминули заметить, что в сборниках рассказов об удивительном немало «пустого вымысла и удивительных нелепиц». Это свидетельствует о том, что не всякий тогдашний читатель все описываемые чудеса принимал на веру.

Средневековые историки не случайно отнесли анализируемые нами сочинения к области истории – материал в них нередко облекался в привычную форму жизнеописания. В названия многих сборников прямо входило слово «чжуань», которое условно можно считать обозначением жанра жизнеописания. Таковы, например, «Жизнеописания древнего и удивительного» («Гу и чжуань»), «Жизнеописания бесов и духов, составленные господином Се» («Се-ши гуйшэнь лечжуань») и т. п. Однако с точки зрения жанровой формы собранные в этих сборниках рассказы часто мало отличались от аналогичных произведений в книгах, которые именовались записками – цзи, где рассказ тоже часто начинается как типичное жизнеописание (такой-то родом оттуда-то, жил во времена такие-то...), хотя в них немало фрагментов, организованных композиционно как записки – цзи – или описания – чжи (в местности такой-то случилось то-то и то-то, например в «местности Куйцзи часто появлялось огромное привидение...»). По существу в этих рассказах мы имеем, конечно, дело с еще не осознанным самими авторами новым жанровым образованием. Авторы этих рассказов вовсе не ставили своей целью последовательное изложение всей биографии героя от его рождения до смерти с перечислением постов и должностей, как это делалось в официальных жизнеописаниях, а концентрировали все свое внимание на описании одного чудесного происшествия, случившегося с героем. Ни его карьера, ни предшествующая жизнь, ни последующие события в большинстве случаев не упоминаются. В сборниках III—VI вв. мы находим почти всегда точное указание не только имени и фамилии героя, но и местности, откуда он родом или где происходило действие. Этот прием, идущий от трафарета жизнеописаний, как бы подчеркивает подлинность описываемых событий. Однако в художественной ткани мифологического рассказа имя героя и точная локализация действия мало что меняют. Весьма существенным с литературной точки зрения является то, что для официальных историографов, например Сыма Цяня или Бань Гу, героями были знаменитые, прославленные люди, для авторов же сборников III—VI вв. герой – именно всякий, каждый, любой человек, полководец и крестьянин. Главное здесь – необыкновенное происшествие, которое могло случиться с каждым. Вместе с тем в сборниках все-таки преобладает «привязывание» удивительных историй к явно историческим персонажам, жившим в тот же смутный период III—VI вв.

Весьма важным и принципиально отличающим рассказы от жизнеописаний является постепенное усиление в них повествовательного начала. Как известно, ряд рассказов авторы сборников заимствовали у своих предшественников, при этом рассказ нередко перерабатывался. Так случилось, например, с известным описанием страшной мести сына оружейника Гань Цзяна чускому князю, казнившему его отца. Наиболее ранняя редакция этого рассказа помещена в «Жизнеописании удивительного» (III в.), а более поздняя – в «Записках о поисках духов» Гань Бао, где рассказ разросся в объеме за счет резкого увеличения прямой речи персонажей и ее усложнения, введения описания психологических состояний персонажей (гнева, радости) и соответственно мотивировок их действий. В позднем варианте появляются и всякие подробности, замедляющие стремительное развитие действия и усиливающие как бы зрительное впечатление от рассказа. Это свидетельствует о явной тенденции к усилению повествовательного начала и о все большем отходе от лаконичного стиля исторических сочинений, лишь перечисляющих события, но не описывающих их как ощутимую художественную реальность.

Конечно, и рассказы об удивительном еще далеки от развитого художественного повествования, но они знаменуют собой начало сюжетной повествовательной прозы в Китае. Характерно, что через триста лет после составления «Истории династии Суй», в X в., в «Истории династии Тан» («Тан шу») часть сборников рассказов «об удивительном» названа уже в разделе «Сяошо» – мелкой повествовательной прозы, а еще через сто лет, в XI в., авторы «Новой истории Тан» («Синь Тан шу») поместили все эти сборники в раздел повествовательной прозы. Общее развитие литературы и самой повествовательной сюжетной прозы привело к изменению взгляда и на рассказы о чудесах.

Нередко в сборники III—VI вв. попадали и индийские рассказы, которые постепенно изменялись, принимая все более привычный китайским читателям облик. Так, например, в переведенной в первой половине III в. сутре (Samunkta-avadana-sutra) имелся рассказ о некоем чародее Фаньчжи. Он выплюнул чайник, в котором были девушка и ширма, и построил себе дом. Потом девушка, в свою очередь, исторгла изо рта чайник с мужчиной и легла с ним. Фаньчжи проснулся, проглотил все обратно, взял посох и ушел. Таков индийский рассказ. В «Описании душ и злых духов» («Сюнь ши лин гуй чжи») некоего Сюня он уже развернут в более пространное повествование. Действие происходит не где-то вообще, а переносится в Китай; точно локализуется во времени (387 г.); герой оказывается иностранцем, монахом, умеющим глотать ножи, изрыгать огонь и т. п. Такого рода описания встречаются в династийных историях, где говорится об индийских фокусниках и факирах. Возможно, именно на них и основывался рассказчик. Следующий вариант этого рассказа мы находим в книге У Цзюня (469—520) «Продолжение записей Ци Се» («Сюй Ци Се цзи»). Здесь сюжет еще больше разукрашен подробностями. Герой уже не чужестранец и не факир, а обычный китайский студент. Так происходит местная адаптация иноземного рассказа. Усложняется постепенно и сюжетная канва, все более приближая повествование к развернутой новелле. Добавлена в рассказе и концовка, крайне типичная для китайской новеллы и вновь возвращающая читателя из мира чудес в мир реальный.

В представлении тогдашних китайцев чудесное связывалось главным образом с Западным краем, т. е. с землями Центральной и Средней Азии, а также Северной Индии. Эти представления слились с древнейшими мифологическими взглядами, по которым Запад считался страной мертвых, потусторонним миром, и отразились в многочисленных рассказах о подарках, присылаемых центральноазиатскими правителями китайским императорам. Тут и повествование о таинственном звере, будто бы поднесенном ханьскому императору У-ди, и история о чудесных баранах с огромными хвостами, которые можно отрезать и есть. (Китайцам, не знавшим курдючных овец, такой рассказ казался совершенно фантастическим.)

К числу «волшебных» предметов в прозе III—VI вв. можно отнести различные изделия из кости (слоновой и носорожьей), нефрита, драгоценные мечи и, наконец, бронзовые зеркала. Немало сохранилось в книгах того времени и рассказов о древних зеркалах. Зеркало, отражающее свет, считалось необходимым предметом для изгнания нечистой силы, для гадания и выяснения судеб людей. Представление о волшебных свойствах зеркал проникло из Китая в фольклор народов Средней Азии, куда с начала нашей эры стали завозиться бронзовые зеркала. Среди этих рассказов особое место занимает произведение Ван Ду «Древнее зеркало» (в русском переводе «Волшебное зеркало»). Созданное в VI в., т. е. позже других удивительных историй, оно гораздо ближе к жанру новеллы. Это уже не запись короткого удивительного случая, а целое развернутое повествование, состоящее из цепи случаев. Поскольку характерной формой литературной прозы того времени было жизнеописание, то неудивительно, что и история волшебного зеркала напоминает нам жизнеописание, или, скорее, даже несколько жизнеописаний – «жизнеописание» зеркала, его хозяина – автора новеллы и его брата. Уже сам прием – изложение от первого лица – был бесспорным новаторством Ван Ду и придавал удивительным чудесам, которые творило зеркало, явную достоверность в восприятии тогдашнего читателя. Сами же чудеса: обнаружение змея, жившего под старым дубом, лечение девушек, сохнувших от связи с оборотнями, усмирение разбушевавшейся стихии – весьма обычны для коротких рассказов об удивительном.

Параллельно с рассказами о чудесах и таинственных превращениях все большую роль в этот период начинают играть повествования о людских делах. Они развиваются одновременно с рассказами о чудесах. Так, с именем одного и того же автора – Лю И-цина (403—444) – связывают «Истории тьмы и света» («Ю мин лу»), содержащие описание фантастического, и «Рассказы о событиях в мире» («Ши шо» или – в более поздних изданиях – «Ши шо синь юй»), лишенные какого-либо налета сверхъестественности.

Рассказы о мирских событиях также весьма лаконичны, содержат всегда запись одного события, случая или факта. Так же как и описания удивительного, они не появились, конечно, впервые в этот период. Подобные записи мы находим во множестве в философских трактатах древности, но там отдельные рассказы о событиях не играли самостоятельной роли. Лишь в IV—VI вв. проявился интерес к ним, как к особому виду творчества. Наиболее популярными были «Рассказы о событиях в мире» Лю И-цина, включающие большое количество коротких записей, распределенных по рубрикам: добродетельные поступки, язык, дела правления, литература, мастерство, гордость, подозрительность и т. п. Эта рубрикация появилась не случайно. Еще в III в. Лю Шао своим сочинением «Описание людей» («Жэнь у чжи») заложил основу традиции оценки отдельных черт человеческого характера. Но его книга – это философско-психологический трактат, а Лю И-цин создал как бы художественную иллюстрацию к его теории.

Собранные автором (а возможно, и его единомышленниками) исторические предания и составили этот сборник. Героями их выступают, как правило, исторические деятели первых веков нашей эры. Как и предания других народов, китайские исторические предания нередко приближаются к историческому анекдоту. В них ценится меткий ответ, забавная ситуация, умение найти выход из трудного положения, а то и просто шутка.

Близость исторического предания к анекдоту привела к тому, что стали составляться и специальные сборники анекдотов. Подобно тому как в Древнем Риме на смену басне пришел ходкий народный анекдот, так и в раннесредневековом Китае родилась традиция народной сатиры, наследовавшая древней притче. Составителем первого сборника народных анекдотов «Лес смеха» («Сяо линь») считается Ханьдань Шунь (III в.). К сожалению, сохранилось немногим более двадцати фрагментов из этой книги. Такая же судьба постигла и его продолжателей: Ян Сун-биня и Хоу Бая. От первого не осталось ни строки, сборник второго известен по отдельным фрагментам, сохранившимся в антологии «Обширные записи годов Тай-пин» («Тай-пин гуанцзи», X в.). Насколько можно судить, анекдоты эти, высмеивающие пороки, народного происхождения.

И повествования об удивительном, и записи мирских событий сыграли в истории китайской литературы большую роль. Первые дали волю человеческой фантазии, скованной ранее условностями конфуцианского рационализма, из них на протяжении веков черпали сюжеты новеллисты и драматурги; вторые отточили умение подмечать в реальной жизни острые ситуации, точно рисовать отдельные черты человеческого характера и воспроизводить диалоги героев. Как в Европе у истоков новеллы были сборники назидательных примеров, так и в Китае у истоков новеллистической прозы также были сборники примеров, служащих или для обоснования веры в потусторонние силы, или для подтверждения оценки отдельных сторон человеческой личности.

Однако в отличие от Европы, где формирование новеллы происходило на много столетий позже, в иную историческую эпоху, для становления средневековой повествовательной прозы в Китае наиболее важным оказались рассказы о чудесах, а не записи бытовых случаев, из жизни реальных персонажей. Именно из рассказов о чудесах выросла в VII—X вв. литературная новелла – чуаньци. Истории из жизни людей, типа собранных в книге Лю И-цина «Рассказы о событиях в мире», дали в X—XII вв. начало особой линии в китайской прозе – литературе записок – бицзи – коротких записей событий, которые запечатлели для потомков множество важных деталей средневековой жизни.

ТАНСКАЯ ПОЭЗИЯ VII—IX ВВ.

С 618 г. в Китае начинается правление династии Тан, продолжавшееся почти триста лет. Династия пришла к власти, подавив крестьянские восстания. Танские императоры узрели силу народа в самом начале становления нового государства. Император Тай-цзун, сын основателя династии, мог с полным правом предостеречь своего наследника: «Лодку сравню с правителем народа, реку сравню с простым народом: река способна нести на себе лодку, способна и перевернуть лодку».

В результате объединения отдельных враждовавших между собою княжеств было создано могучее танское государство. Власть сосредоточивалась в руках императора. Его резиденцией была столица Чанъань – город с миллионным населением, в который стекались люди из разных мест. Первые правители танского государства проявили немалую заботу о благосостоянии страны, раздали казенные и безнадзорные земли крестьянам, ограничили власть крупных помещиков, всемерно поощряли ремесла и торговлю. Полтораста лет страна жила мирной, сравнительно спокойной жизнью.

Конечно, страна богатела на тяжком крестьянском труде, но это все же было не «мрачное» Средневековье, а время, просвещенность которого поддерживалась, в частности, системой экзаменов на чиновничьи должности. По-видимому, система эта, дававшая довольно широкую возможность привлечения талантов и допускавшая к политической деятельности не только высшие, но и средние и низшие слои землевладельцев, нарушалась подкупами, но все же она существовала, и обойти ее было нелегко.

Дотоле невиданная широта общения с внешним миром способствовала знакомству с самыми различными и среди них ранее незнакомыми Китаю религиозными воззрениями. Широта эта склоняла к религиозной терпимости, а вместе с нею и к свободе в выражении мнений, которая постепенно, однако, все больше ограничивалась.

Традиционное уважение к литературе приобрело практический характер: одним из главных предметов на экзаменах являлась поэзия. Поэзия всемерно поощрялась нередко писавшими стихи правителями страны. В политику и в литературу, чему в достаточной степени способствовали экзамены, пришли выходцы из семей средних и малопоместных землевладельцев, выросшие в деревнях и связанные многими нитями с крестьянством, люди более близкие к народу, чем старая аристократическая верхушка. Это не могло не оказать влияния на литературу.

Кругозор танского литератора намного расширился. Жизненный опыт поэта уже не ограничивался родным селением и ближним городком, а включал в себя обширнейшую страну с неодинаковыми условиями жизни в различных ее областях, с большими городами и далекими окраинами. Поэт, будучи чаще всего государственным чиновником, и своей службой, и творчеством принимал участие в жизни страны.

Когда мы обращаемся к танской литературе, нам прежде всего надлежит говорить о главном ее роде – лирической поэзии. Она продолжила и развила великие достижения прошлого, сама же поднялась до невиданно высоких вершин. Она развивалась исподволь, потому что ей нужно было освободиться от чертополоха «красивости», заполнившего поля литературы на протяжении предшествующего века, и выделить те живые традиции, которые могли послужить вдохновению танского времени. Кроме доханьских и ханьских поэтов, это были Жуань Цзи, Тао Юань-мин, Се Линь-юнь, Се Тяо, Бао Чжао, Юй Синь... Чтобы сбросить путы того, что мы теперь назвали бы формализмом, танским поэтам надо было, воспользуемся словами Ду Фу, «не пренебрегая современниками, любить древних». И если каждый из перечисленных выше поэтов прошлого внес свой вклад в рождение великой танской поэзии, то главное место принадлежит все же творчеству Тао Юань-мина.

Преодолевая внутреннюю пустоту и внешнюю цветистость стихов V—VI вв., первые танские поэты отчасти были сами еще носителями этих пороков, но на их творчество уже легла печать нового: будущей простоты формы и глубины поэтической мысли.

В танское время переживали свой расцвет пятисловные и семисловные стихи с двухстрочной строфой, с определенным чередованием тонов, с цезурой перед последними тремя знаками в строке, с непременной и чаще всего единой рифмой (для современного читателя в значительной степени утерянной вследствие перемен в звучании иероглифов). Семисловные стихи появились позже пятисловных и предоставили большую возможность применению в поэзии разговорного языка.

Новаторство танской поэзии сочеталось с традиционностью изобразительных средств и выражалось не только в открытии новой, но – часто – и в углублении привычной темы. Горы и реки, застава и луна, странник, ива и весна – все это жило и развивалось в китайской поэзии с далеких времен «Шицзина», и все это приобретало на протяжении веков новую окраску, облекалось более близкой к жизни художественной плотью. В движении поэзии от возвышенности и всеобщности к повседневности и конкретности выразилось то генеральное направление поэзии танского времени, на котором были достигнуты наибольшие ее победы.

Конфуцианство, развиваясь и видоизменяясь, всегда было главной мировоззренческой основой китайской литературы. Художник – не философ, и нельзя того или иного китайского поэта просто определять как конфуцианца, буддиста или даоса. Верны слова акад. В. М. Алексеева о том, что стихи танских поэтов «представляют нам старинную, строгую, классическую поэзию, чисто конфуцианскую по типу и идеологии, хотя не без постоянных эклектических прорывов в фантастику даосов и мистику буддистов». Даже при тех обстоятельствах, когда стихи принадлежат буддийскому монаху, как, например, Цзяо-жаню, мы прежде всего замечаем в них человеческую непосредственность во взгляде на мир и очаровывающее нас чувство слияния с природой.

В нравственности сила литературы, и китайская поэзия танского времени в полной мере подтверждает это. В качестве общих черт танской поэзии может быть отмечено усложнение взгляда поэзии на жизнь и развитие формальных достижений, теснейшим образом связанных с углублением и расширением ее содержания.

В поэзии VI в., в пору недолгого существования суйского государства, уже появились новые по своей направленности произведения. Поэт и сановник Сюэ Дао-хэн (540—609), трагически окончивший дни свои в тюрьме, писал традиционные, обремененные украшениями стихи, но среди них мы вдруг замечаем и простоту, и открытость чувств, ставшие затем знаменем танской поэзии. Поэт Ван Цзи (585—644) был в числе тех, кто наблюдал становление пока еще чуждого для него танского государства. Увлеченный Цзи Каном и Жуань Цзи, он принес с собою и ставшее впоследствии непременным почитание Тао Юань-мина, служившего для него примером и в жизни, и в поэзии.

В начале танской поэзии стоят «четверо выдающихся», среди которых заметное место занимают Ван Бо (649—676) и Лу Чжао-линь (637—689). Знаменитое сочинение Ван Бо «Во дворце тэнского князя» сохраняет еще и отвлеченность, и цветистость, и лад предшествующей поэзии, но уже полно чувствами и пейзажами, предвещающими грядущую силу и простоту. У Ван Бо – и самообличение, в дальнейшем обычное для танской поэзии («Не развожу шелкопрядов, а одеваюсь, не обрабатываю землю, а ем. За какие же мои добродетели все это?»), и сочувствие людям, а не просто любование природой, и воспевание дружбы («В земле меж морями, когда человек нам близок, Заброшен ли к небу, – для нас он всегда в соседях»).

В коротких стихотворениях поэт достигает лишенного вычурностей изящества, чем так прославилась вспоследствии танская поэзия. А Лу Чжао-линь написал стихи «Чанъань – подражание древнему», в которых блестящая столица представлена без восхищения в противовес привычной манере «дворцовых» стихов. Так «четверо выдающихся», продолжая традицию, преодолевали ее, что заметил в дальнейшем Ду Фу.

Подлинное же новаторство начинается с Чэнь Цзы-ана (661—702). Живший почти одновременно с «четырьмя выдающимися», он опередил их. Чэнь Цзы-ан был государственным чиновником, заботившимся о благе народа. Он докладывал императрице: «В правлении государя нет ничего дороже успокоения людей». Служения людям требовал он и от поэзии. Он не мог, да и не желал рвать с традицией и, осуждая красивости времен Ци и Лян, одобрял стихи Цао Пи, восторгался поэзией Жуань Цзи и Цзо Сы. Этим возвращением к древнему он отвечал на требования своего времени. Чэнь Цзы-ан явил пример поэта, личность и стихи которого гармонировали между собою, пример государственного деятеля, стремившегося отдать свой дар стихотворца делу, которому служил. В приближении к подобной гармонии в жизни и творчестве был идеал последующей поэзии, и неудивительно, что позднейшие современники – среди них Ду Фу, Хань Юй, Бо Цзюй-и – произнесли немало хвалебных слов о Чэнь Цзы-ане, после трудов которого открывается самое славное время расцвета танской поэзии и по исторической традиции называется временем расцвета Тан.

В литературе оно начинается поэзией Мэн Хао-жаня (689—740), жившего в памятные для страны годы Кайюань и оставившего более двухсот шестидесяти стихотворений, по большей части пятисловных. Известные нам волнения в жизни Мэн Хао-жаня были вызваны неудачами, связанными с государственной службой. До сорока лет он занимался науками, а когда захотел служить, то сначала получил отказ, потом был взят на место чиновника, но служил очень недолго и окончил свои дни в бедности: «В Северный зал больше бумаг не ношу. К Южной горе вновь я в лачугу пришел. Я не умен – мной пренебрег государь. Болен всегда – и позабыли друзья».

В творчестве Мэн Хао-жаня есть благородство отрешенности от чиновничьей суеты, есть грустная радость слияния с природой, есть доброта нелицемерного человеческого чувства. Творчество Мэн Хао-жаня тематически не выходит за границы узкого мирка, в котором он

жил (он называл себя лумэньским отшельником). Великий сунский поэт Су Ши отмечал высоту содержания поэзии Мэн Хао-жаня и ограниченность отраженной в ней жизни. Но этот, казалось бы, узкий мирок был неотделимой составной частью большого и широкого мира, лежавшего перед танской поэзией, и стихи Мэн Хао-жаня ценны и заключенной в них судьбою поэта. Они удивительно чисты и свободны от лишних слов, они как бы скульптурны, так ясно вырисовываются в них и человек и природа, и все это вместе создает картину жизни, окружавшей поэта и друзей его, к которым он обращается в своих стихах. Мирный отшельник Мэн Хао-жань был смелым пролагателем новых путей в поэзии: лишь решительно отвергнув живучее наследие дворцовых стихотворцев и обратившись ко вновь возрожденным творениям Тао Юань-мина с его утверждением человеческой личности и Се Лин-юня с его проникновением в природу, можно было так просто и ясно выразить себя, как это сделал Мэн Хао-жань.

«Я люблю учителя Мэна», – писал Ли Бо. Но, пожалуй, ближе всех к Мэн Хао-жаню оказался Ван Вэй (701—761). Жизнь Ван Вэя была более схожей с жизнью остальных танских поэтов. Он служил, в двадцать один год имел уже высокую ученую степень, вращался в кругу именитых людей и был увлечен своими успехами и блеском своей страны. Поэтому в юности так часты у него чуждые Мэн Хао-жаню стихи о воинских подвигах. Он создал, в частности, повторяющуюся затем не раз в китайской поэзии трогательную и героическую историю старого полководца не у дел, которого страна призвала к оружию, когда ей стало угрожать чужеземное нашествие.

Ван Вэй ненамного пережил Мэн Хао-жаня, но на судьбе его успел сказаться мятеж Ань Лу-шаня, сыгравший трагическую роль в жизни почти всех самых больших танских поэтов. Ван Вэй не покинул столицу, и Ань Лу-шань заставил его служить мятежникам. После подавления мятежа поэт на некоторое время был подвергнут опале.

С годами в стихах Ван Вэя все большее место занимает природа. Он обращается к буддизму. Вначале он примиряет службу с уединением и даже в одном из дошедших до нас писем порицает Тао Юань-мина, предпочевшего стыд милостыни стыду службы, в дальнейшем же стихи его говорят о полном отказе от чиновничьей карьеры.

По словам ученого XVIII в. Шэнь Дэ-цяня, Мэн Хао-жань воспринял у Тао Юань-мина «безмятежность и отрешенность», Ван Вэй же – «чистоту и сочность». Ван Вэй был не только поэтом, но и каллиграфом, и живописцем. Су Ши сказал о нем: «Возьмешь его стихи, в стихах – картина, взглянешь на его картины, в картинах – стихи». Стихи Ван Вэя объемны – в них звуки, ощущения, запахи... «Сосны вобрали в себя звук, содержащийся в ветре, – писал он. – Цветы стоят над изображениями в озере... В тонких ветвях ветер беспорядочно шумит. Среди редких теней холоден свет луны».