Текст книги "Инженер Северцев"
Автор книги: Георгий Лезгинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
– Никита.
– Ну и ухватки у тебя, Никита! Партизанские… – одеваясь в тесную ему одежду, заметил подобревший Северцев.
– Оно и есть. Не зря Никитой-партизаном зовут… – возясь у печки, откликнулся хозяин.
Северцев опешил. Выходит, не надо разыскивать Никиту-партизана, это он, собственной персоной, стоит перед ним?
– Шахова знаешь?
– Шахова? Миколашку-то?.. Небось побратим мой. Только вот забыл, как его по батюшке кличут. А ты-то откуда его знаешь? – удивился Никита.
– Николай Федорович наш заместитель министра, я работал вместе с ним. Он просил поклон тебе передать, говорил, что ты когда-то жизнь ему спас, – рассказал Северцев, подкручивая фитиль керосиновой лампы.
– А как спас, сказывал? – стал допытываться Никита. Северцев с удовольствием вытянулся на широкой деревянной лавке.
– Нет. Это уж ты расскажи сам. Вечер у нас с тобой долог.
Никита положил в печь сухого хворосту, из бочки зачерпнул ковшом воды с голубыми льдинками, налил ее в закопченный чайник. После этого уселся за грубо сколоченный из толстых кедровых досок стол и глухим голосом заговорил:
– Знаю я Миколашку, однако, с девятнадцатого года… Я тогда в дезертирах ходил. Не хотел служить у Колчака. В те времена в нашем селе, почитай, вся молодежь в дезертирах состояла. Я заскребышем у матери был… Прятался я, понятно, в тайге, в скрадке… Как-то летом припожаловал в наши края отряд белых карателей. Озверели, гады, хуже волков, все большевиков тукали. Народ изничтожали ни за что, села жгли ни за понюшку табаку, одно слово – мамаи. Им хотелось красного командира Шахова поймать, большие деньги за его голову сулили…
К осени пошел слух, будто перебили каратели всех наших: сонных взяли, когда часовой носом клевал. А Шахов будто с комиссаром обратно скрылись, новый отряд набирают. Как узнал я про это, вылез из своей берлоги и пошел искать красных. В партизанском отряде и брательник мой погиб…
Никита встал, взял еще хворосту из охапки, лежавшей у порога, и аккуратно, по прутику, обложил чайник. Языкастое пламя запрыгало, словно стараясь слизать с чайника сажу.
Несмотря на свинцовую тяжесть во всем теле, Северцев с интересом слушал Никиту.
– Неделю шлялся я по тайге, пока проведал у дезертиров, где новый стан красных. Вечером вышел к реке, мастерю из двух бревен салик, – стало быть, переплыть мне на ту сторону надобно, – и слышу на реке: хлюп, хлюп. Поднял голову и обомлел, будто у меня от страха в нутрях оборвалось что-то, руку не могу поднять для крестного знаменья… И что ты думаешь, паря, я увидал?.. По реке, прямо по лунной дорожке, плывет, хлюпает на волне плот. На нем огромадный крест. На одном конце перекладины удавленник висит, эдак покачивается, на другом конце хвост оборванной веревки болтается… Очухался я и что было мочи сиганул от реки. Притулился за кедром, трясет всего от страха, не соображу, что делать надобно. Вдруг слышу: никак человек стонет? Перекрестился: повешенный, однако, стонет… Припустился я вдоль берега за плотом, пригляделся: никак человек на плоту лежит, под обрывком веревки-то? Забежал я вперед плота, мигом разулся, вошел в воду – а вода студеная! – и поплыл наперерез. Подплыл, значит. Уцепился за бревно, а залезть на плот боюсь: повешенный мне язык кажет, вроде дражницца. От луны все видать, как днем… Второй лежит поперек плота, ноги босые раскинул в стороны, белье в крови, лица не видать. Плыву за плотом и думаю: жив ли второй-то, – может, мне стон-то почудился? Тут и страх меня берет, тут и холод забирает. Не то холоду я не вытерпел, не то страх меня толкнул: скорей избавиться! Только забрался я на плот и потрогал лежащего. А он от боли-то и застонал… Живой! Обрадовался я, оторвал доску, что виселицу подпирала, и давай что есть сил подгребать к берегу. Кое-как причалил. Спрашиваю человека: кто он и что с ним? А он без памяти, только стонет. Понес его на спине к пустому зимовью. Верстов десять тащил. Торопился добраться затемно. Под утро дотащил. Здесь он очнулся, пить запросил. Потом наказал похоронить комиссара и позвать фершала: плохо, дескать, с левой рукой, отнимать придется. Хотел я поспрошать у него, а он опять забылся, в беспамятство ударился, стонет и стонет… А когда в сознании был, то не стонал, только губы до крови закусывал. Кремень, а не человек… Понял я, что дело его каюк, пошел за лекарем. Лекарь дал мне бинтов, ваты, лекарства разные, обсказал, кто к чему, а сам идти, язви его, струсил: боялся – каратели порешат. Ушел я, племяша с собой забрал. Одному с непривычки боязно лечить-то. Похоронили мы комиссара на берегу реки. Из красной рубахи – у племяша моего была, я велел с собой взять – флаг смастерили и воткнули в холмик на могиле. Племяш все допытывался, кто таков в зимовье запрятан, но я смолчал. Да и сам не ведал: думалось, не может того быть, что этот молодой парень и есть Шахов… А он-то и был самый! Долго сказывать не буду: застали мы его шибко плохим, антонов огонь пошел по руке, и наутро, как упал он опять в беспамятство, отрубил я ему руку. Чтобы самого спасти.
2
Чайник громко шипел и плескался, заливая бархатно-черные угли. С трудом разогнув поясницу, Никита встал, прихватил рукавом ручку чайника и вытащил его из печки. Северцев открыл чемодан, выложил на стол колбасу, сыр, консервы, поставил бутылку водки. Никита достал с деревянной полки тарелки, чашки, большой каравай хлеба и нарезал его толстыми ломтями. Кряхтя, слазил в подполье, принес оттуда миску квашеной капусты и соленых огурцов. Умылись под жестяным рукомойником, сели ужинать, Никита вспоминал, как партизанили вместе с Шаховым, сокрушался, что Миколашка так тяжело болен. Когда напились чаю, Никита постелил гостю на широкой лавке, а сам полез на лежанку. Он долго ворочался там и по-стариковски вздыхал…
Северцев проснулся еще затемно. В остывшей за ночь избе было холодно. За окном валил все тот же мокрый снег. Вставать не хотелось, болели ноги, шею было не повернуть. Хлопнула дверь, с охапкой желтых кедровых дров вошел Никита и, увидев, что гость проснулся, сказал:
– Спи, на дворе черти еще в кулачки не бились.
– А ты почему полуночничаешь? – спросил Михаил Васильевич.
Никита принялся растапливать печь.
– По-стариковски. Люди бают: что спал, то не жил. Кони за тобой пришли, мы им овес засыпали.
В избе появился чубатый парень с плеткой в руке. Снял с плеча кожаные переметные сумы, положил их на пол, сухо поздоровался. Пока Северцев одевался, Никита расспрашивал о дороге. Парень отвечал нехотя: «Дорога шибко убродна», «Шибко плохо»…
Вышли во двор поглядеть коней. Они стояли у длинной деревянной колоды и жевали овес. Хорошо вычищенный высокий жеребец каурой масти и низенький пегий меринок вели себя смирно, как два старых приятеля, не мешая друг другу лакомиться овсом.
– Каурый ваш, пегашка мой. Шибко перепали в теле: дорога-то галимая грязь, – поглаживая круп жеребца, пояснял парень.
– Другой-то масти не мог подобрать? На этих только по девкам ездить! – заметил Никита.
– Спасибо, что такие есть. Замест машин выручают, – недовольно ответил парень. Ему, видать, солоно досталось в эту поездку.
За завтраком, обжигая пальцы горячей картошкой, сваренной в мундире, Северцев расспрашивал нелюдимого парня о повадках жеребца: не уросит ли?..
Собрались быстро. Северцев решил не терять времени: путь впереди долгий и тяжелый.
– Сколько до Сосновки? – пытался уточнить он.
– Кто его знает. Мерил черт да Тарас, а веревка оборвалась. Тарас говорит: «Давай свяжем!», а черт: «Так скажем!»… Верстов сто набежит небось, опять же на каких конях ехать. На ваших – меньше сотни, – ответил старик.
Прощались Михаил Васильевич с Никитой по-братски, несколько раз облобызались, приглашали друг друга в гости. Парень подвел под уздцы каурого жеребца. Северцев, поставив ногу в начищенное до блеска медное стремя, не без труда вскочил в седло. Никита, по-хозяйски подтянув на жеребце подпругу, отошел в сторонку. Северцев в последний раз оглянулся на него и поймал себя на мысли, что днем старик еще больше похож на мельника из «Русалки»…
– Ты хоть иногда причесывайся, Никита: смотреть на тебя страшно! – посоветовал он. И спросил, сдерживая жеребца: – Ты в театре бывал когда-нибудь?
Никита, поплевав на ладони, разгладил лохматые седые волосы.
– Ну вот, подчепурился малость… А толку-то? Побил меня, паря, морозец, вот и стал такой… А в театре-то? Бывал. А как же!.. Когда мы Иркутск у Колчака отбили, часто ходил. А что?
– Да так, ничего, – сказал Северцев, не желая обидеть Никиту.
Горячий конь рванулся и пошел крупной рысью.
Никита махал вслед ушанкой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Приехав ночью, Северцев остановился в рудничной гостинице: директорская квартира была еще занята семьей Яблокова. На следующий день он не поднялся с постели. В пути сильно простудился, его знобило.
Весть о приезде нового директора быстро облетела комбинат. Уже с утра явились первые посетители, бывшие сослуживцы по главку. Они почти все тоже жили в гостинице.
Евгений Сидорович Николаев пришел с дружеским визитом в восемь часов, на радостях даже прослезился. Прочитал привезенное Северцевым письмо жены, долго и жадно выспрашивал московские новости, сбегал к себе за лекарством, принес из коридорного титана горячего кипятку, заварил крепкого чая и, налив больному стакан, заставил принять лошадиную дозу аспирина. Оказав таким способом первую помощь, начал вводить Северцева в курс комбинатских дел.
Старый директор Яблоков долго ждал своего преемника и уехал, передав дела главному инженеру комбината Шишкину. Бухгалтерскую отчетность Евгений Сидорович уже успел подтянуть. Пришлось, правда, поработать и вечерами. Инженер Кругликов, что приехал вместе с Евгением Сидоровичем, недавно избран партийным секретарем комбината. Инженер Борисова работает начальником цеха на обогатительной фабрике. А Галкин, тот, что с роскошными бакенбардами, – горным мастером в шахте. Все москвичи как будто прижились, только один Никандров позорно удрал. Он доказывал тут всем, что его место в научно-исследовательском институте, что он призван обогащать науку, а не пропадать в шахте, как прочие другие, по его выражению, бездарности…
Надев пенсне и взглянув на часы, бухгалтер заторопился. Извиняющимся тоном объяснил Северцеву, что взял разрешение отлучиться только на час. Время истекало. За всю свою жизнь Евгений Сидорович ни разу не опоздал на работу. Он поднялся, аккуратно расправил руками пояс неизменной толстовки, поправил галстук-бабочку и, пожелав скорейшего выздоровления, на цыпочках вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.
Северцев чувствовал себя плохо. Кружилась голова, горело тело, мучила жажда. Вскоре им овладело тяжелое забытье. Во сне его одолевали кошмары: по озаренной луной реке медленно плыл плот с темной виселицей. Повешенный высунул язык и дразнил Северцева, утопающего в ледяной воде… Потом Северцев, плача, отрубал топором чудовищно распухшую руку старика Никиты, мечущегося в беспамятстве… Потом Северцев оказался в театре. Хоровод воздушных балерин вился вокруг мельника-ворона. Теперь мельник высовывал синий язык и дразнил Северцева. Он махал шапкой. Но шапка исчезла, и рука его стала одиноким черным крылом…
Разбудил Северцева чей-то негромкий разговор. Михаил Васильевич открыл глаза. Мужчина в белом халате и в круглой докторской шапочке в чем-то наставлял худенькую женщину, одетую тоже в белый халат. Северцев зажмурился: из-за спины медицинской сестры на него смотрело встревоженное лицо Валерии. Когда он снова открыл глаза, там никого не было…
Пожилой врач внимательно осматривал его, несколько раз переворачивал с боку на бок, неприятно касаясь холодной трубкой и не менее холодными, жесткими пальцами его пышущего жаром тела. Сделав укол и прописав лекарство, строго объявил:
– Если завтра не спадет температура и вы не почувствуете себя лучше, я заберу вас в больницу.
– От одних этих слов, доктор, мне сразу стало лучше, – нашел в себе силы пошутить Северцев.
Он покорно проглотил какую-то горечь, предложенную ему врачом.
Улучив момент, когда сестра, собирая инструменты, наклонилась ближе, Михаил Васильевич шепотом спросил ее, кто еще был с ними. Она удивленно пожала плечами. Значит, появлении Валерии было продолжением бреда… День прошел в каком-то чаду. Михаила Васильевича кололи, поили разными лекарствами, совали под мышку противно холодный градусник. Только ночью дали наконец спокойно уснуть.
Утром его разбудил яркий луч солнца, бивший прямо в глаза. В комнате было тихо. На выбеленном потолке кучками чернели мухи. Монотонно жужжа, они перелетали к окну и, стукнувшись о стекло, падали на подоконник. Северцев следил за их полетом, радуясь наступавшей весне. Настроение поднялось, он чувствовал себя почти здоровым.
Вскоре пришел врач. Осмотрев больного, пообещал в больницу не переводить, но вставать с постели категорически запретил. Не разрешил и принимать посетителей. Он знал, что многие стремятся зайти сюда.
– Через три дня с болезнью будет покончено.
В свой обеденный перерыв забежал Евгений Сидорович. Он принес телеграмму – Аня с беспокойством спрашивала мужа, почему он молчит, – и подарок – банку малинового варенья. Предупредил, что вечером хочет зайти Шишкин, если, конечно, больной не против и будет прилично себя чувствовать. Михаил Васильевич написал жене ответную телеграмму – доехал благополучно, жив-здоров, – и попросил Евгения Сидоровича отправить.
Из столовой принесли обед. Северцев так быстро с ним расправился, что вызвал одобрительное замечание уборщицы: «Будешь жив, коли так уписываешь». После обеда Михаил Васильевич решил встать, побриться: вечером придет главный инженер, а директор умудрился за пять дней превратиться в старика… Пошатываясь, подошел к окну, открыл форточку.
Весенний таежный воздух обжигал легкие, пьянил голову. Окно выходило на поселковую улицу, застроенную стандартными одноэтажными домиками, выкрашенными в светлые тона. У каждого домика был свой палисадник. Пользуясь теплым солнечным днем, там работали люди. В садике напротив белобрысый парнишка, забравшись на еще голую, мокрую осину, прилаживал новый скворечник. На завалинке этого дома стояли ящички с зеленой рассадой. Сгорбленный старик поливал их из лейки. Вдоль улицы гурьбой валили школьники, звонко пересмеиваясь и перекликаясь. Позади шли два мальчугана в ученической форме, они норовили столкнуть друг друга в бежавший вдоль улицы весенний ручей.
Михаил Васильевич улыбнулся: мальчишки всегда и всюду остаются мальчишками. И сам он был таким же драчуном, редкий день не участвовал в потасовках. Кажется, все это происходило совсем недавно. Северцев не успел заметить, как вырос, постарел… А теперь часто приходит домой с разбитым носом его Виктор. Да, годы что версты на дорогах: идешь – они удаляются, и только случай заставит вспомнить, на каком перекрестке когда-то задержался, с кем встретился в пути. Да. Годы, годы… Летит время, и замечаешь его только по сединам на висках друзей, да по детям, когда долго не видишь их.
2
Грузному, с тяжелой одышкой, лысеющему Шишкину на вид было под пятьдесят. Воспаленными глазами он с полным безразличием осмотрел комнату, столик с бутылочками и пузырьками и под конец самого Северцева.
– Поправляетесь? – спросил он, чтобы как-то начать разговор.
– Устали, Тимофей Петрович? – спросил в свою очередь Северцев.
– Очень, – опустив красные веки, признался Шишкин. – Одному трудновато управляться с таким хозяйством. Образно говоря, жгу свечу с обоих концов. Ждал вас, чтобы отоспаться хотя бы два дня. – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла искусственной.
Михаил Васильевич стал расспрашивать о руднике, об углубке центральной шахты, о выполнении плана по добыче руды. Шишкин отвечал крайне лаконично: «Не проходим», «Не знаю». У Северцева создалось впечатление, что такие вопросы давно надоели главному инженеру. Совсем не смог рассказать Шишкин о ходе и результатах разведочных работ, они, видимо, не интересовали его. Михаил Васильевич задал гостю несколько вопросов личного порядка: где довелось учиться, работать? В конце концов тот разговорился. Он, можно сказать, неудачник. Горняком стал не по призванию, а потому, что не попал в авиационный институт: отец был пилотом, собирался летать и он. Работал Тимофей Петрович с утра и до ночи, но за четверть века так и не свыкся с горняцким делом, не пришлось оно по душе несостоявшемуся летчику! Признание было честным, но неутешительным… Северцев попытался расшевелить безразличного ко всему собеседника, рассказал об идее перевода Сосновского рудника на открытые работы, о том, как она возникла у него еще на техническом совещании в главке, – Шишкин в ответ только зевнул и неопределенно покачал головой. А через минуту Михаил Васильевич увидел, что собеседник слушает его с закрытыми глазами, подперев рукой тяжелую голову. Северцев и удивиться как следует не успел: в дверь постучали, и вошла уборщица.
– Будите главного. Пущай собирается в шахту, – тоном приказа объявила она. – Остановился какой-то там насос. Обратно, нет резиновой прокладки. Велели товарищу Шишкину срочно спускаться в шахту.
Шишкин нервно заморгал глазами, в полусне пробормотал: «Опять авария!..» – и вскочил с кресла.
– Вот так и бегаю день и ночь. То прокладки достаю, то болты… – посетовал он, натягивая на крутые плечи черный резиновый плащ.
– Разве это ваша забота – прокладки доставать? – изумился Северцев.
– Не достану – так шахту затопит, мне же отвечать, – пробормотал Шишкин.
Он ушел, неотступно сопровождаемый уборщицей.
На следующий день Северцев чувствовал себя уже совсем здоровым. Он даже порывался идти на работу, однако врач запретил выходить из дому по крайней мере еще сутки, пообещав завтра сменить гнев на милость…
С его разрешения пришел навестить больного Кругликов. Раздевшись, расчесал перед стенным зеркалом львиную гриву с клоком седых волос, и, потерев озябшие ладони, протянул руку Северцеву.
– Как самочувствие, Михаил Васильевич? – спросил он так просто, будто они и не расставались.
Серые глаза его спокойно и дружелюбно, с еле заметной усмешкой смотрели на Северцева, как бы говоря: «Ну? Кто из нас был прав? Вот мы и встретились…»
Он ходил по комнате размеренными шагами и рассказывал о сосновских делах. Он уже хорошо знал их. Северцев, слушая, не сводил с него пытливого взгляда. Михаил Васильевич всегда симпатизировал этому высокому, стройному человеку, все еще сохранявшему военную выправку. В движениях Кругликова чувствовалась внутренняя сила, уверенность в себе, присущая «рабочей косточке».
Поговорили о главке, добрым словом вспомнили Шахова, и незаметно разговор опять перешел на Сосновку. Северцев пожалел, что не застал Яблокова: у Шишкина узнаешь не много, весьма странное впечатление производит главный инженер…
– Нужно было торопиться. Яблоков и так пропустил все сроки. О делах Шишкина я говорить не буду. Лучше сам узнаешь. Шишкин неплохой инженер, но внутренне неорганизованный, безалаберный и… я бы сказал, какой-то замордованный. Людям доверяет мало, за все хватается сам, не успевает, сердится, а дела – то одно, то другое – стоят… – рассказывал Кругликов.
– Пока я его мог наблюдать скорее в роли агента по техническому снабжению, – неприязненно усмехнулся Северцев.
– В этой роли приходится бывать всем нам, – заметил Кругликов. И вздохнул: – А я к тебе прямо с кладбища. Хоронили начальника техснаба. Из-за бездорожья не могли доставить в срок нужные медикаменты. Два раза в год природа отрезает наш комбинат от мира… Да что тебе объяснять, ты же испытал прелести наших коммуникаций на собственной шкуре!.. Народ у нас говорит: хорошо, что директор угодил в распутицу и приболел к тому же. Может, теперь дорогу построят… – улыбаясь закончил он.
– Видимо, мне здесь именно с дороги начинать придется… А как ты-то, Иван Иванович, живешь? Слыхал я – должность сменил?
– Что о себе сказать? Решил осесть здесь накрепко. Места добрые. Люди хорошие, поверили, что мы приехали сюда всерьез и надолго. Вообще-то к москвичам сибиряки относятся настороженно: согласись, что гастролеры типа Никандрова дают для этого повод… Ну вот, как приехал сюда, работал я в шахте техноруком, а недели две назад – при перевыборах парткома – избрали и меня, да еще и секретарем утвердили. Понятно, отказывался: хотелось работать по специальности… – Кругликов пожал плечами.
– И директор новый, и секретарь парткома новый… – в раздумье проговорил Михаил Васильевич.
Кругликов молча кивнул головой.
После ухода гостя Северцев лег на кровать и задумался. Новый рудник, новый коллектив, новые люди… Кто они, эти люди, с кем придется ему жить и работать? Знал он пока лишь одно – они все разные, и он должен, обязан хорошо узнать каждого…
В сумерках, одевшись потеплее, Северцев вышел на просторное крыльцо подышать воздухом. Пахло дождем. Низкие тучи все больше сгущали наползавшую темноту.
Гостиница стояла в самой высокой точке над впадиной, внизу располагались промышленные объекты комбината и жилой поселок. Беспорядочно сбегали по пологому склону к широкому ущелью огни поселка. Эту светящуюся толпу прорезали строгие линии ярких уличных фонарей. На самом дне впадины, около темных шахтных копров, горели мощные прожекторы. Оттуда доносился глухой шум подъемных машин. На той стороне ущелья тускло посвечивали большие окна многоэтажной обогатительной фабрики с транспортерными галереями, похожими на задранные хоботы. Справа от фабрики дымила высокая труба электростанции. Ниже Северцев различил длинное приземистое здание гаража – у ворот то и дело вспыхивали и затухали автомобильные фары. Слева от себя он увидел строение, окруженное белыми колоннами. Оно было залито синеватым светом мощного юпитера. Там помещался рудничный клуб. По обеим сторонам гостиницы все чаще и гуще загорались золотые огоньки, особенно яркие в темном мареве таежного вечера.
Северцев продрог и собрался было уходить.
В эту минуту он и увидел Валерию.
Она поднималась по ступенькам, расстегивая на ходу петли цигейковой жакетки, поправляя белый платок, сбившийся на затылок. Волосы ее теребил легкий ветерок. Она прошла по крыльцу, не заметив Михаила Васильевича, и уже взялась за ручки двери.
– Валерия Сергеевна, старых знакомых перестали узнавать? – окликнул Северцев.
Она остановилась, всматриваясь в полумрак. Невольно отшатнулась назад. Но, помедлив секунду, подошла к скамейке. Северцев поднялся навстречу.
– Вот не ожидала встретить! Уже поправился?
– Твоими молитвами.
Удивительно, но годы почти не тронули ее. Все те же большие карие глаза прямо смотрели на Михаила Васильевича, так же выбивались из-под платка непокорные пряди каштановых волос, так же стройна была спортивного склада фигура. А ямочка на подбородке, родинка на горбинке носа заставили сжаться его сердце… Правда, время оставило все-таки на ее лице свой отпечаток: в тени длинных ресниц притаилась едва заметная паутинка морщин, в каштановых волосах поблескивают платиновые нити.
Догадалась ли Валерия, что пронеслось в его голове? Она грустно, словно даже виновато, улыбнулась…
– Ты знаешь, о чем я сейчас подумал?.. – сказал Михаил Васильевич. – Что мы на Орлином руднике… что я тебя жду, как вчера, как всегда, у Дома культуры… что мы пойдем сегодня в кино… Может быть, и правда сходим в кино? – Он осторожно взял ее под руку.
Чуть отстранившись, Валерия негромко проговорила:
– Мы, Миша, на Сосновке. Наше вчера длилось восемнадцать лет… К тому же ты теперь директор, лишние разговоры тебе не нужны. Не нужны они и мне. – И, перейдя на шутливый тон, добавила: – Вам надо всегда помнить, товарищ директор: на руднике живешь как под стеклянным колпаком все двадцать четыре часа в сутки. Каждый твой шаг известен всем. Ты еще не чихнул, а тебе со всех сторон кричат: «Будьте здоровы!»…
Уже дважды хлопала входная дверь, и старуха уборщица, с любопытством поглядывая на Северцева и Малинину, без нужды долго трясла какую-то рваную тряпку.
На небе в просветах между тучами, над смутными очертаниями гор холодными слезинками проглядывали редкие звезды. Из ущелья тянул пронизывающий ветерок.
Мимо гостиницы по деревянному тротуару в обнимку прошла пара. Девушка тоненьким голоском пела:
Ах, и чтой-то за любовь?
Ты домой, и я домой.
Понимаю я любовь —
Ты домой, и я с тобой…
Звонкий поцелуй оборвал пение.
Валерия отворила дверь и, не оглянувшись, ушла.
Северцев постоял у входа, несколько раз прошелся вдоль фасада гостиницы, прислушиваясь, не заскрипит ли дверная пружина… Почувствовав, что совсем замерз, он поднялся к себе в номер.
Все его сейчас раздражало здесь: сам номер, пышно именуемый «люксом» и обставленный ободранным письменным столом, рассохшимся шкафом, промятым диваном и старой никелированной кроватью, висящая над кроватью безобразная копия картины «Три богатыря», слабый накал электрической лампочки, при котором невозможно даже читать…
Чтобы убить время, он отправился на второй этаж к Евгению Сидоровичу. Решили сыграть партию в шахматы.
В разгар сражения к ним постучалась Валерия. Она попросила чаю для заварки. Евгений Сидорович засуетился, высыпал ей на ладонь больше половины пачки и принялся многословно расхваливать Михаилу Васильевичу никем не превзойденное искусство Валерии Сергеевны варить чай… Пришлось ей пригласить и хозяина и гостя зайти к ней через полчасика. Северцев поблагодарил и, ссылаясь на недомогание, отказался, но Евгений Сидорович заверил, что они обязательно придут.
– Дама приглашает нас, а вы отказываетесь! Да вы, батюшка, видать, только директор, а не мужчина! – вслух выразил он свое возмущение, когда за Валерией закрылась дверь.
Северцев промолчал, думая о своем: неужели после всего того, что произошло в их жизни, он вдруг испугался Валерии?.. Или ощутил какую-то неловкость?.. Глупо! Разве он в чем-нибудь виноват?..
Партия доигрывалась в быстром темпе: Евгений Сидорович, сама пунктуальность, не мог опоздать хотя бы на минуту.
У Валерии была примерно та же обстановка, что в номере у Северцева, у Евгения Сидоровича. Но каждая вещь стояла как будто на своем, только ей присущем месте, все аккуратно прибрано. Ни одной салфеточки или подушечки с замысловатой вышивкой Северцев не увидел. Этажерка и стеллажи вдоль стены были забиты книгами. В углу стоял большой ящик с образцами геологических пород.
За занавеской у двери жарились на электрической плитке оладьи, по комнате распространялся вкусный пшеничный запах. Стол был уже накрыт. В вазочке Северцев увидел малиновое варенье.
Так вот от кого приносил больному подарок Евгений Сидорович!..
Чаевничали в свое удовольствие. Евгений Сидорович восхищался теперь уже не только чаем, но и оладьями. Бросив осторожный взгляд на Северцева, похвалил варенье. Валерия к слову рассказала:
– Ягоду собирала сама. Возвращалась как-то с разведки, набрела на заросли дикой малины да так увлеклась, что чуть не столкнулась с медведем: мишка тоже лакомился малиной…
– А вы и не посвятили меня в это приключение, – заметил Евгений Сидорович. – Не страшно было?
– Это была моя первая встреча с Топтыгиным. – Валерия улыбнулась. – Закончилась она обоюдным бегством в разные стороны. Но все-таки я заставила себя вернуться… – не без гордости добавила она.
Евгений Сидорович решительным жестом положил себе на блюдечко еще варенья.
Управившись с этой порцией, он взглянул на часы и попросил разрешения удалиться минут на двадцать: надо подписать документы для банка. Кассир уже ждет.
Валерия и Михаил Васильевич остались одни. Северцев закурил. Глубоко затягиваясь крепким дымком, чего-то выжидая, он уставился невидящим взглядом на ящик с минералами.
Валерия, прибрав со стола, села в кресло напротив. Минута, когда начнется разговор, которого уже нельзя было избежать, неотвратимо приближалась. Оба чувствовали это.
– Почему ты прошлой осенью не приехала на вокзал? – не отрывая взгляда от ящика, глухим и внезапно охрипшим голосом спросил Северцев.
– Тяжело было ворошить прошлое. Думала, что больше не встретимся… – прямо взглянув на него, ответила Валерия. Но Северцев заметил, что и у нее голос дрогнул.
– На Орлином мне было тяжелее…
– Знаю, – тихо сказала она и усталым движением закрыла лицо руками.
Долго сидели молча. По крыше громко забарабанил дождь.
И вдруг Валерия заговорила сама:
– Все эти годы я не могла простить себе, зачем скрывала от тебя правду. Даже не скрывала, а просто не сказала всего. – Она говорила быстро, не давая себе остановиться, опять замолчать. – Я не оправдываюсь. Просто хочу, чтобы ты хоть теперь правильно понял меня…
Она перевела дыхание, встала и, стараясь скрыть волнение, прошла за занавеску, зачем-то выключила плитку. Северцев тоже поднялся, зашагал по комнате.
Валерия вышла с блестевшими от слез глазами и, кивнув на этажерку, где стояла фотография мужчины, показавшегося Михаилу Васильевичу знакомым, с какой-то вдруг решимостью заговорила снова:
– Павел старше меня на пятнадцать лет. Месяцами он жил у нас в доме. Его отец был другом моего отца и давно погиб. Павел начал ухаживать за мной сразу, как я окончила школу. Он очень любил меня. И тогда же заговорил о браке. Но я, конечно, не хотела об этом и думать. Любить я его могла только как старшего брата. В мои студенческие годы дружба наша стала крепче. Он много помогал мне в учебе, а когда умер папа, сделался моим наставником и в жизни. Мой отец был профессором геологии и утонул, когда был в экспедиции… Но вот перешла я на пятый курс, и наша дружба с Павлом оборвалась… Я расскажу тебе сейчас то, что скрывала даже от матери… В общем… я влюбилась в одного красавца актера. Не буду называть его фамилию, он сейчас довольно известный театральный деятель. Роль влюбленного сыграл этот актер прекрасно. И вскоре бросил меня. Я не хотела иметь от него ребенка… Словом, врачи неделю сражались за меня со смертью. А когда я пришла в сознание, первым, кого я увидела, был Павел. Через некоторое время он получил назначение на Орлиный, главным инженером. Уезжая, он сказал, что будет ждать меня. Я долго думала о пережитом, о нем, тысячу раз задавала себе вопрос, люблю ли его… Защитив диплом, я приехала на Орлиный. Я не хотела сразу стать женой Павла, мне все хотелось что-то выяснить, проверить. Поселилась в общежитии. Причинила ему этим много боли. Ты, конечно, помнишь, как именно мы познакомились с тобой, как ты начал за мной ухаживать… Мы часто с тобой встречались, и это не было тайной для Павла. Я колебалась. Скажу честно, ты далеко не был мне безразличен. А твое объяснение совсем напугало меня. Нужно было на что-то решиться. Павел стал настойчиво добиваться ответа. И я решилась. Прости, но тогда я не смогла тебе сказать об истории с актером. В двадцать – двадцать пять лет такое вряд ли прощают. Ты бы не понял меня. А он никогда не вспоминал о моем прошлом. Ни единым словом, ни единым намеком.
