Текст книги "Инженер Северцев"
Автор книги: Георгий Лезгинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Шахов застонал, открыл глаза.
– Клаша приехала? – слабым голосом спросил он.
Сестра кивнула Михаилу Васильевичу, уступила ему свой стул у постели, стала рядом.
– Как чувствуете себя, Николай Федорович? – насколько мог веселее задал шаблонный вопрос Северцев.
Николай Федорович протянул ему исхудавшую руку:
– Слышал… Поздравляю… Жаль отпускать тебя, но так надо… Если выкарабкаюсь, мы с тобой еще поработаем… Возле Сосновского живет Никита-партизан, передашь ему низкий поклон… Жизнь мне спас, по его вине до сих пор копчу белый свет…
Сестра выразительно качнула головой – Северцеву пора уходить. И у него вырвались слова, за которые он тут же мысленно выругал себя самым жестоким образом.
– Николай Федорович! Я бы хотел, чтобы вы мне дали свою карточку на память, – попросил он.
И не потому выругал он себя за эту просьбу, что обратился с ней к человеку, под началом которого работал. Ничто унижающее кого-нибудь из них не могло и тенью промелькнуть между двумя этими людьми.
Бледные губы Шахова тронула горькая усмешка.
– А ты что же, думаешь, что мы с тобой уже…
– Что вы, что вы, Николай Федорович! – побагровев, поспешил перебить его Северцев. – Как только вы могли подумать…
Сестра наклонилась к Шахову:
– Нашему гостю пора идти, – мягким, но не оставляющим никакой возможности для возражений голосом сказала она.
3
Аня в душе хранила надежду, что Михаила Васильевича оставят в Москве. Ведь хорошие работники все-таки нужны и в столице… Купленный сегодня в городской кассе билет на самолет отнял эту надежду.
Вот и подошла совсем близко казавшаяся такой невозможной долгая разлука.
– Да зачем нам разлучаться, Анюта?.. Едем вместе! Это Никандров боится радикулита, а у нас он застарелый, – сначала полувсерьез-полушутя не то уговаривал, не то утешал жену Северцев.
И вдруг невольно вспомнил или понял: он едет к Валерии…
– Поедем со мной, Аня! Я не хочу туда ехать один… Поедем… – уже тревожно, настойчиво упрашивал он.
– Очень сожалею о твоем решении, – ответила Аня. – Хотя, сказать откровенно, и не рассчитывала на благоразумие с твоей стороны. Такой уж ты есть, Михаил… Но я люблю тебя и такого… Ехать сейчас вместе просто невозможно, ты должен это понять. Поживи на Сосновке пока один, мы с Виктором приедем к тебе летом, после школьных экзаменов: не срывать же мальчику учебу и не бросать его одного в такое время! Квартиру московскую отдавать пока нельзя, торопливость в таких делах совсем неуместна…
И Михаил Васильевич почувствовал, что все его тревоги, все его стремление обезопасить в общем мирную жизнь их семьи бессильны перед этим твердым и ясным решением. Может быть, оно поколебалось бы, если б он сказал открыто о серьезной опасности. Но этого сделать он не смог. Да и о какой опасности идет речь?.. Валерия не пришла на вокзал. Она не придет никуда. И он был рад, что она не пришла. Он едет не к Валерии, а всего-навсего туда, где живет Валерия. Это разные вещи…
Компромиссный план, выработанный Аней, конечно, был принят без особого обсуждения. А Виктора этот план привел в восторг: опять предстоит лето в тайге – ловля на спиннинг хариусов и тайменей, охота с отцом на уток и тетеревов…
Аня постирала нужное в дорогу белье, выгладила дорожный костюм – защитные брюки-галифе и френч, достала из сундука яловые сапоги, полевую сумку, брезентовый плащ.
Все-таки было решено отпраздновать новоселье. Неважно, что оно совпадает с проводами, другого времени нет. Аня поручила Михаилу Васильевичу купить только вино: на столе не должно быть закусок из магазина. И занялась стряпней.
Наступил день отъезда. С утра впервые этой весной лил дождь. Аня, глядя на серое, словно дрожащее от водяных струек стекло, тихо сказала:
– Видишь, Миша, как наш дом плачет?
Михаил Васильевич поцеловал ее.
– Поехали вместе!.. Куда иголка, туда и ниточка… Ну… и, понимаешь… это очень нужно!.. – волнуясь, убеждал он.
Анна тяжело вздохнула, смахнула слезы, потом через силу улыбнулась, сняла с себя передник и накинула на мужа. Стараясь ни о чем больше не думать, Михаил Васильевич пошел за ней на кухню.
Он старательно чистил картошку, резал на кружки репчатый лук. Когда пришел из школы Виктор, они вместе накрыли на стол – разумеется, под неослабным контролем Ани, метавшейся между кухней и столовой.
Гости начали съезжаться только к восьми часам вместо семи, а в двенадцать надо было ехать на аэродром.
Приглашены были немногие – люди, наиболее близкие по работе, товарищи по учебе, жены сотрудников, уехавших на Сосновку.
Аня хлопотала на кухне, и показывать гостям квартиру пришлось Михаилу Васильевичу.
– Пошли осматривать резиденцию семейства Северцевых, – обратился он к гостям, шутливо добавив: – Мы люди двадцать второго века, нас ведут по залам мемориального музея.
– Я буду гидом, – объявил Виктор и, выбежав вперед, громко пояснял: – Вы на пороге опочивальни младшего Северцева. Здесь жил и трудился над уроками этот скромный юноша, который впоследствии достойно проявил себя на том же поприще, что и его отец…
Гости пересмеивались, поощряя гида. Пояснения продолжались:
– А в этой комнате, за этим вот столом глава дома вечерами читал докладные записки и сочинял приказы по главку…
– Пока его самого не сократили по главковскому приказу, – перебил Северцев.
Около ванной комнаты Виктор остановился:
– В этой, комфортабельной по тем временам, ванной комнате инженер Северцев, возвратись из главка, конечно еще до своего сокращения, ежедневно летом и зимой принимал холодный душ, чем укреплял свое здоровье…
– Здесь, в сияющей чистоте, готовились любимые кушанья инженера Северцева… – войдя на кухню, объявил Михаил Васильевич. – Давайте-ка лучше вернемся в пятидесятые годы двадцатого века. Не пора ли, Анюта, угостить нас любимыми блюдами инженера Северцева? – закончил он.
Гости, как принято, шумно выражали новоселам свою зависть. Они принесли подарки: цветы, чайный сервиз, хрустальные рюмки, мраморную лампу – сову.
Когда уже усаживались за стол, раздался новый звонок. Никого больше не ожидали. Подойдя к двери, Анна удивленно спросила: «Кто там?» – «Откройте, не бойтесь…» – послышался старческий голос. Аня открыла и увидела Шахову.
– Клавдия Ивановна, дорогая, заходите! – воскликнула Аня. – Вот сюрприз!.. Вот уж это сюрприз… – повторяла она, помогая старушке раздеться.
Клавдия Ивановна отчитала Северцева за то, что не позвал на новоселье, и вручила ему подарок от Николая Федоровича. Северцев развернул бумагу и ахнул: там был тот самый портрет, что висел у Шаховых в комнате.
– Зачем же?.. Зачем он это сделал?.. Я ведь хотел простую карточку… Я знаю, как Николай Федорович дорожит…
– Значит, дорожит и тобой, – просто сказала Клавдия Ивановна.
Ужинали поневоле второпях, но шума и веселья за столом от этого не было меньше. Произносили тосты, пели песни, высказывали самые добрые пожелания.
Без четверти двенадцать приехал Капитоныч, который теперь возил Птицына. Он передал, что Александр Иванович очень занят, но обязательно прибудет на аэродром.
По обычаю все молча посидели перед дальней дорогой.
Машины пересекли уже засыпающий город, оставив в стороне алые огни на башне нового здания университета, свернули на темное шоссе и помчались к Внукову.
Приехали за час до вылета. Около газетного киоска степенно прохаживался Птицын. Он встретил Северцева и компанию провожающих с веселым радушием. Был очень любезен, просил Анну Петровну в случае нужды обращаться прямо К нему, лично, непосредственно. Любая ее просьба будет выполнена. Предложил всем «посошок».
Гости, отягощенные обильной дозой выпитого за ужином, спасовали. Северцеву пришлось идти с ним одному.
У буфетной стойки Михаила Васильевича окликнул толстячок в меховой шубе. Северцев оглянулся, но кто этот человек, вспомнить не мог.
– Что же вы не пришли распить выигрыш? – спросил толстячок. – Вагонный сосед… партнер по преферансу.
– Куда летите? – из вежливости осведомился Северцев.
– Согласен хоть на луну. Я устал ходить по грани закона, как акробат по проволоке под куполом цирка. Другое дело Немой: ему дорога одна – за решетку. А я, клянусь здоровьем, как-то легче живу без нее. Вы в командировку?
– Нет, на постоянную работу. – Северцев отвернулся.
Но отделаться от толстячка было не так-то просто. Он схватил Михаила Васильевича за пуговицу.
– А сколько там платят?.. Вам не нужен опытный начальник снабжения? Я всю жизнь трудился в кооперации и снабжал людей, начиная еще с Церабкоопа…
– Пока ничего не знаю, – сухо ответил Северцев.
– Но хотя бы адрес свой вы знаете? – не отступал толстячок.
Северцев нехотя назвал адрес и сказал, что напишет, если найдется что-либо подходящее.
– Характеристика будет отличная, анкета чистая, а работой моей вы останетесь довольны. – Вежливо откланявшись, толстячок заспешил: он встречал прибывающий самолет.
Северцев и Птицын выпили у стойки по рюмке коньяку. Птицын заверял Михаил Васильевича в своей неизменной дружбе, просил не подвести, оправдать доверие.
– Давай жми на программу, чтобы был порядок… Людей держи в рамочках. В случае чего поддержим. – Он похлопал Северцева по плечу, а тот подумал про себя: вот такого друга надо опасаться.
По радио объявили посадку. Внизу их уже ждали.
Носильщик увез на тележке чемоданы. Пожав всем руки, Северцев расцеловался с сыном. Аню поцеловал последней. Она успела шепнуть: «Не забывай нас, Мишенька…» Махая шапкой, Северцев поднялся по трапу.
Найдя свое место, он снял пальто и стал смотреть в маленькое окно-иллюминатор. Загудели моторы, самолет затрясло мелкой дрожью. Бортпроводница в синей пилотке задраила дверь, и огромная машина осторожно тронулась с места.
За окном проплыла освещенная светом двух больших фонарей группа провожающих. В первом ряду Северцев разглядел маленькую женщину под руку с юношей.
Словно поглощенные бездной, пропали огни аэровокзала.
Устремляясь в темноту, самолет набирал скорость. Все быстрее мелькали красные сигнальные огоньки взлетной дорожки, и вот, тяжело подпрыгнув, воздушный корабль оторвался от московской земли.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Второй день Северцев жил на Каменушке. Рудник этот, где Михаил Васильевич когда-то работал директором, лежал в ста километрах от железной дороги и в двухстах от Сосновки. Шоссейная дорога от станции до Каменушки, построенная еще при Северцеве, содержалась в хорошем состоянии. Несмотря на весеннюю распутицу, Михаил Васильевич домчал сюда за два часа, здесь же застрял на неопределенное время: шоссейной дороги от Каменушки до Сосновки до сих пор не было. Строители в свое время обходились временной дорогой; когда же пустили в эксплуатацию Сосновский комбинат, ему перестали выделять деньги на строительство, – комбинат-то построен! Переписка с Москвой тянулась годами, а дорожная проблема так и оставалась нерешенной. Не ожидалось ничего нового и в этом году: Северцев хорошо помнил утвержденную им самим смету.
Михаил Васильевич и директор рудника Каменушки горный инженер Обушков шли по синеватому от ламп дневного света откаточному штреку центральной шахты к передовому забою: Северцев хотел посмотреть горняцкую новинку – штанговую крепь. Он был в новой брезентовой куртке, таких же брюках и в фибровой каске, которая с трудом держалась на голове. Хотя брезентовый костюм подыскали самого большого размера из имевшихся в рудничной гардеробной, он все же оказался маловат, – Северцев выглядел в нем переростком. В руках у Михаила Васильевича светилась аккумуляторная лампа. Он вспотел: неудобный костюм сковывал движения. Еле удавалось поспевать за маленьким, прытким Обушковым. Но просить сбавить шаг Михаил Васильевич ни за что не хотел: подумают – чиновник выдохся…
С интересом оглядывал Северцев знакомую шахту. Штрек тот же, а вот ламп дневного света раньше не было. Появился и второй рельсовый путь – для шахтных поездов. Михаил Васильевич с трудом догнал Обушкова, взял его под руку, задыхаясь, сказал:
– Второй путь, лампы дневного света смастерили. Молодчина ты, Василий Васильевич!
Василий Васильевич подмигнул:
– Приумножаем твое наследство. Погодь малость, паря, не то еще будет…
Северцев улыбнулся. Было приятно шагать вот так со старым другом, все нравилось в этом человеке. Привык Михаил Васильевич даже к лилово-синему бугристому родимому пятну во всю правую щеку, очень портившему обушковское лицо.
Сдружились они с Василием Васильевичем с того самого времени, когда Обушков приехал с золотых приисков сюда, на Каменушку. После отъезда Северцева Василий Васильевич по праву занял его место.
– Только скажу тебе, – продолжал Обушков, – что у моего дальнего соседа Степанова дела еще похлеще моих развернулись. Давно начали там стройку большого золотого комбината, называется он Кварцевый. Стройка эта тлела потихоньку несколько лет, ну а как перевели с Южного прииска этого Степанова, так он бичом расшуровал ее, любо-дорого смотреть. Восстал он против утвержденного министерством проекта подземных горных работ, доказал, что открытые там эффективней – а ведь снимать его хотели, да министр защитил, – рассказывал Обушков.
Северцев невольно вспомнил Сосновку и подумал, что, может, и ему придется последовать примеру незнакомого, но мудрого Степанова.
Раздался глухой рев сирены. Быстро сойдя с путей, они прижались к стене штрека, пропуская электровоз с вагонетками, везущими серую руду. Поравнявшись с ними, электровоз внезапно затормозил. С лязгом ударяясь друг о друга, остановились тяжелые вагонетки. Из кабины выскочил скрюченный машинист и поспешил к ним, на ходу растирая поясницу.
– Михаил Васильевич!.. Неужто снова к нам? – пробасил он, радостно пожимая Северцеву руку и с усилием распрямляя спину.
– Здравствуй, Иваныч! А ты все такой же лихач, – укорил его Северцев. И ухмыльнулся: – Зачем же к вам? Уж не соскучился ли, старина?
Машинист, с хитрецой глянув на Обушкова, сразу нашелся:
– Новый начальник нам тоже скучать не дает, но и тебя, Васильич, народ по справедливости вспоминает.
– Спасибо на добром слове, старина. Проездом я здесь: на Сосновку путь держу, теперь соседями будем, – угощая ею папиросой, говорил Северцев.
Машинист закурил. Шагая к электровозу, заметил на прощанье:
– С тобой – с хозяином надысь в согласии жили, а с соседом совсем любо-мило проживем!
Состав тронулся рывком, с железным визгом дергали друг друга вагонетки. Убегая, они громко лязгали на рельсовых стыках, и все же этот, казалось, забытый шум ласкал слух Северцеву, как музыканту – старая любимая мелодия…
В передовой забой, заваленный металлическими стойками, железными листами, длинными болтами, они попали к обеденному перерыву.
Северцеву понравилась закрепленная огромными железными гвоздями выработка. Здесь все было надежно, безопасно для горняка и, как утверждал Обушков, спокойно для хозяйственника. В полутемном штреке замигал огонек. Северцев узнал крепильщика Горшкова, известного на весь рудник сквернослова.
Горшков, не замечая начальства, весело перекликался с кем-то, причем через каждое слово вставлял по крайней мере три смачных, запас которых у него был просто неистощим:
– При самообслуживании… всего четверть часа… на обед тратим!.. Я… полметра сосисок… мигом… съел…
Вглядевшись в Северцева, он кинулся вперед с протянутыми руками:
– Доброго добра московскому гостю! Прости, Михаил Васильевич, что лишку высказался, сразу не приметил начальство… Ладно ты сделал, что навестил. Видать, старая хлеб-соль не забывается!
– В металл горняков заковал, а материться все не отучился. – Северцев похлопал крепильщика по плечу. – Вот пущу корни на Сосновке, ваш опыт перейму – кроме, конечно, твоего сквернословия, – тогда потягаемся!
Горшков виновато откашлялся в кулак, но ответил гордо:
– Мы дюже окореняли, на себя крепкую надежу имеем. Не забывай, что мы твоей выучки.
Северцеву стало неудобно перед Обушковым, и он, наскоро простившись с Горшковым, пошел из забоя.
– Вот когда ты уедешь отсюда, тебя ругать тоже не будут… Бывшего начальника всегда вспоминают добрее, чем теперешнего! – с теплой усмешкой говорил Северцев, шагая рядом с директором по штреку.
Разговор опять перешел на больную тему: как бы скорее добраться до Сосновки?
Северцев знал, что автозимник, то есть ледяная дорога по реке, по которому до сих пор доставляли годовой запас грузов для Сосновки, уже рухнул. Пять дней назад последняя машина, в которой ехал Яблоков, ушла под лед. Бывший директор принял прохладную ванну. Еще по крайней мере с неделю не будут летать самолеты: не просохли посадочные площадки.
– Остается один способ: верхом, – сказал Северцев.
– Ну, знаешь ли, голубчик, это удовольствие не для тебя. Тяжеловат стал… Куда вы только там, в главке, смотрели? Гробить машины, пережигать бензин, уродовать покрышки… да еще зарывать ежегодно миллионы рублей в дорогу-времянку – на все это вы находили деньги! – возмущался Обушков.
– Нет ничего постояннее временных сооружений, – пробурчал себе под нос Михаил Васильевич.
– Я тебя спрашиваю: какой идиот в главке утверждал такие сметы и планы? – допытывался Обушков.
– Я, – огрызнулся Северцев.
Ждать самолета было рискованно: он мог прилететь через неделю, а мог и через три. В подобных случаях Северцеву всегда приходила на ум поговорка: «Самолет самый быстрый способ передвижения для тех, кто располагает свободным временем, чтобы ждать». Он решил ехать немедленно, тем более что часть пути – до химкомбината, то есть около восьмидесяти километров, можно было, как говорили, с грехом пополам проехать на машине. Ожидание для него всегда было пыткой. Лучше трястись по бездорожью три, четыре дня, чем сидеть сложа руки.
Обушков уговаривал ждать самолета. К тому же через три дня предстоит торжество: жена в двадцатый раз справляет свое тридцатилетие, – под строгим секретом, как другу, доверил Василий Васильевич Северцеву семейную тайну.
– Остаться бы, конечно, стоило. Ты, как всякий истый золотопромышленник, отличаешься хлебосольством и гурманством… Но не могу!
– Не обижай хозяйку, останься… Угощу на славу. Балычок из тайменя закоптил – пальчики оближешь. Ушицей стерляжьей побалуемся, окорочок из медвежатинки найдется тоже. Пельмешек тысячи три на погребе морозится… Соленья, варенья всякие припас, все чин по чину, – причмокивая толстыми губами, рассказывал Обушков.
– Чревоугодник ты, Василий Васильевич! Даже рассказываешь вкусно, – отозвался Михаил Васильевич, обходя стороной затопленную слепую шахту.
– Грешен… Но что нам, таежникам, остается? В театр не пойдешь, до консерватории тоже далековато, вот и гостюемся да удивляем друг друга кулинарным великолепием. Остаешься, уговорил? – с надеждой спросил Обушков.
Поблагодарив Василия Васильевича за приглашение, Северцев все же попросил дать завтра на рассвете легковушку. На ней он предполагал добраться до химкомбината. Дальше – верхом. Неужели же он так безнадежно постарел, что за два дня не одолеет ста двадцати километров? Обушков еще раз попытался отговорить Северцева от трудной поездки, но, убедившись, что это бесполезно, распорядился подготовить к утру машину.
Михаил Васильевич зашел на радиостанцию, связался с Сосновским комбинатом – попросил прислать на смолокурку лошадей.
Вечером Обушков позвонил в заезжий дом и пригласил гостя на прощальный ужин – как он сказал, «попить чайкю». Северцев хорошо знал обушковский «чаек», поэтому прийти отказался: следует отдохнуть перед нелегким путешествием.
Выехал Михаил Васильевич еще затемно, когда поселок только что пробуждался. Подпрыгивая на неровностях дороги, «газик» проехал мимо белого дома с настежь распахнутой дверью, из которой тянуло запахом горячего хлеба. За пекарней пришлось затормозить: с конного двора к речке, пересекая дорогу, лениво плелся на водопой табун лошадей.
Около освещенных прожектором ворот рудничного гаража шофер остановил машину и, извинившись, скрылся в кирпичном здании диспетчерской. В ожидании Северцев под мерное тарахтенье заведенного поблизости трактора задремал: ночь он, боясь проспать, провел все-таки беспокойно. Шофер принес невеселые вести: только что вернулся из рейса грузовик, паводком снесло деревянный мост в двенадцати километрах от химкомбината… Ехать или не ехать? С минуту Северцев колебался… Километров восемь до смолокурки придется месить грязь… Удовольствие, прямо скажем, не из первых. Потом больше сотни километров надо трястись верхом, а на тебя валится мокрый снег. Спокойнее вернуться, подождать начала воздушной навигации, отпраздновать двадцатилетие тридцатилетия жены Обушкова, отоспаться… Однако он вызвал на смолокурку лошадей. Разве можно начинать работу с новыми людьми, сразу нарушая свое слово?..
– Поехали, – твердо сказал Северцев.
Шофер с нескрываемым любопытством взглянул на пассажира, тщательно разгладил пушистые, загнутые кверху гвардейские усы и, с треском переключив рычаг скорости, тронул машину с места.
Лучи автомобильных фар, вздрагивая на ухабах, пытливо прощупывали дорожные выбоины, скрытые под желтой жижей. Ехали осторожно, но основательной тряски все равно не избежали. Дорожные неудобства довершались плохой видимостью: снег густо запорошил ветровое стекло, крупные снежинки, приплясывая, плотным роем набивались в лучи фар. Сидеть было очень неловко: «газик» полз, перекосившись на сторону. Кузов жалобно поскрипывал. На заднем сиденье булькала запасная канистра. Едко пахло плескавшимся в ней бензином.
Небо медленно серело. Проступили неясные очертания гор, опоясанных грязноватой лентой дороги. Стали заметны лохматые кедры, попарно, в обнимку застывшие у дороги. Чем выше подъем, тем больше снега. Стройные пихты по пояс сидели в глубоком снегу, укрывшись белыми пуховыми платками.
На перевале апрелем и не пахло. Дорога здесь пошла более ровная, и водитель впервые включил третью скорость.
Пассажир и шофер закурили. Чтобы как-то скоротать время, разговорились. Степан – так звали шофера – работал на Каменушке еще при Северцеве, однажды возил его на машине.
Сильно удивился Михаил Васильевич, когда услышал, что Степан хочет бросить рудник и уехать домой в свой колхоз…
– Хитришь, Степа? С производства в колхоз не уходят, скорее наоборот, – усомнился Северцев.
– Надысь так было, а вскорости – как знать! – возразил Степан.
– Не знаю, что у вас изменилось, а в Подмосковье все по-старому: прошлой осенью мы с московских заводов и учреждений посылали рабочих и инженеров в подшефные колхозы на уборку, и тысячные оклады «инженеров-колхозников» ложились убытками на наше производство…
Степан, докурив папиросу и протирая тряпкой забрызганное грязью ветровое стекло, весело заговорил:
– И у нас точно таким же манером волынились на уборочной прошлой осенью. Работал я тогда на грузовике. Привез, значит, инженеров наших в подшефный колхоз – картошку копать, а обратно увез целую машину колхозников с мешками да кошелками: спешили на станцию – картошку продавать. Спрашиваю одну бабку: «Не стыдно тебе в такую горячую пору базарить?» Она и говорит: «Мы на своих огородах убрались. А на колхозных пущай инженеры поработают, раз они колхозную картошку жрут».
Северцев все еще не понимал: почему же все-таки решил Степан бросить производство и вернуться в колхоз? Тот вытащил из-под сиденья скомканную газету и, подкручивая ус, спросил Северцева: а читал ли он последнюю «Правду»? Михаил Васильевич признался, что, пока был в дороге, целую неделю не брал в руки газет и не слушал радио. Он развернул измазанную маслом газету, бережно разгладил ее рукой, а Степан, солидно откашлявшись, пояснил:
– Повысили, значит, заготовительные цены на сельские продукты. Подняли, как пишут в газете, экономическую заинтересованность колхозника. А в этом-то главный корень и есть. Вот я, к примеру: три года в тюрьме просидел. А за что, спрашивается? За эту самую незаинтересованность. Послушайте меня, врать не буду, про себя расскажу… Значит, отвоевался это я и вернулся в Сибирь, в колхоз, за вашей Сосновкой он. Без хозяина и дом сирота, а хозяйничали-то старики да бабы… Руки у меня и у других демобилизованных солдат давно по работе скучали. Так вот: вгрызлись мы в землю. Дела пошли неплохо… А осенью районное начальство прискребаться к нам стало, покою не дает: выполним план заготовок, так нам дополнительный спустят, чтобы, значит, район выручали! Выручили… А с нас авансом хлеб наперед за год требуют. Свезли. Семенами помогли соседям. Помогли, а амбар-то пуст… Словом, получили за свою работу вровень с самыми захудалыми колхозами. Побранились мы про себя крепко, но весной опять за дело принялись – не на печи же сидеть. Встаем спозаранку, раньше петухов, в работе еще злее стали, а соседи-лодыри смеются: «За что пластаетесь, дураки! Лучше и кулак свистеть, чем зря потеть…» Работали дружно, не заметили, как пришла осень. Уродилось всего вдосталь, убрали вовремя. По пять кило на трудодень пришлось, да только про это мы в районной газете вычитали. Словом, опять на трудодень грамм да грош – живи как хошь!
– Не получили?
– Куда там. Область не выполнила план заготовок, к нам и поналетело разных уполномоченных: требуют выручать… Пошел я в сельсовет и говорю: готовенькое забрать легко, вы лучше лодырей заставьте работать, не отбивайте у нас-то охоту к работе. На меня цыкнули – дескать, помалкивай, сержант, у нас все для людей делается. Верно… Для людей… Вот только не всегда для человека! Не видим мы его порой за людьми, человека-то… Вот я и говорю: саботажником меня окрестили, язви их… Да… Жили без интереса, вспомнить обидно… А теперь получается другое дело… Очень верно сказана насчет заинтересованности! Через нее я в пятидесятом году и расстался с колхозом. А тянет, ох как тянет обратно…
…Рассвело. Весенняя дорога была мертва. Никто не встречался, никто не обгонял их. Северцев подремывал. Ехали, вернее, ползли весь день. Колеса машины с шумом разбрызгивали жидкую грязь. Частенько останавливались – чинились, заправлялись горючим, дважды меняли покрышки – и только к вечеру добрались до разрушенного рекой моста.
Дальше пути не было. Северцев простился со Степаном. С трудом развернувшись, машина ушла.
Держа в руке чемоданчик, балансируя на уцелевшей доске, Северцев перебрался на противоположный берег. Буйные весенние брызги окатили его с ног до головы, но сушиться он не стал – костер разводить долго! Все же идти на химкомбинат в таком виде не хотелось, да и колесить лишних десять верст бессмысленно, – Михаил Васильевич, не раздумывая, зашагал прямо к смолокурке.
Больше трех часов он хлюпал в темноте по расквашенному снегу и грязи. Устал, вымок, проголодался – а смолокурки все не было. Темное небо обвисало серыми клочьями туч, навевая тоску на уставшего путника. Он все чаще присаживался на грязный чемодан, напряженно вглядываясь в черную тайгу, что с обеих сторон обступала дорогу. Казалось, ухабистому проселку никогда не будет конца. Все больше сомневался Северцев: уж не прошел ли он мимо желанного пристанища?
Но вот послышался далекий собачий лай. Обрадованный Северцев, еле переставляя одеревенелые ноги, снова устремился вперед.
Вскоре на небольшом возвышении близ дороги он заметил тускло мерцающий золотой огонек. Еще немного, и на низком увале зачернел большой сарай, а возле него домик-сторожка с одним освещенным окном.
Запах печного дыма вперемешку с сильным запахом смолы окончательно успокоил: изнурительный путь позади. Рядом из темноты внезапно раздалось рычание. Северцев остановился. Рычание сменилось громким лаем. Михаил Васильевич попытался приманить собаку, но она не трогалась с места и лаяла до тех пор, пока в доме не заскрипела дверь. Простуженный голос крикнул: «Кого там черти носят?»
– Пустите переночевать! – ответил Северцев, все еще не трогаясь с места.
Хозяин ничего не ответил, хлопнул дверью и через минуту вышел уже с фонарем в руке. Подозвав собаку к себе, снова крикнул:
– А ты чей будешь? Откуль идешь?
– Пусти в дом, тогда и поговорим. Ноги меня не держат, а ты допрос учиняешь, – ответил Северцев и пошел прямо на огонек.
Он пытался разглядеть стоявшего на пороге человека, но пока видел только освещенные фонарем старые пимы в большущих калошах, белое исподнее белье, накинутый на плечи драный зипун с торчащим из дыр серым мехом…
Когда хозяин, желая разглядеть незнакомца, поднял фонарь на уровень глаз, Северцев увидел высокого старика с прищуренными глазами. Старик очень оброс: седая борода закрывала все лицо его, за исключением глаз, носа и лба. На копне давно не стриженных волос возвышалась беличья шапка с торчащими в стороны ушами. Старик недоверчиво осматривал пришельца, свободной рукой поглаживая все еще рычавшую огромную собаку.
– Господи, уродится же на свете такая орясина – чистый Микула Селянинович! Чей ты? Кажи документ, – закашлявшись, проговорил старик и, как бы невзначай, откуда-то из темноты достал двуствольное ружье.
Северцев, поставив на ступеньку крыльца чемодан, ответил:
– Соседский я. А документы предъявлю в доме.
– Ишь придумал: соседский! Много вас тут таких по тайге шаляет, стога жгут… А ну, пройди в хату! – властным голосом неожиданно приказал старик, широко распахнув дверь.
Низко нагнувшись, Северцев шагнул через порог в сторожку, сбросил с себя промокшую куртку, вынул из кармана главковское направление. Развернул, показал старику. Тот повертел бумажку, обратил внимание на круглую печать и насмешливо сказал:
– Значит, дилехтор? Я тоже, можно сказать, ночной дилехтор смолокурного завода. Сторожую здесь, только мандата не имею. В общем, погодь чуток. – И волосатый старик быстро вышел из избы, щелкнул снаружи железным засовом.
Северцев подошел к двери. Толкнув ее ногой, убедился, что она заперта. В сенях громко зарычала собака. Делать было нечего, пришлось смириться с положением арестанта. Чтобы не терять времени зря, обескураженный Северцев начал раздеваться, развешивая промокшую одежду у русской печи.
Минут через двадцать старик вернулся. Он был явно смущен и растерянно поглядывал на босого гостя, притулившегося у печки.
– Ты что же беззакония здесь творишь? – набросился на него Северцев.
– Не шуми, паря. Тайга по своим законам живет, медведь ее прокурор. Понятно?.. А заарестовал я тебя и верно зазря, сослепу принял за бродяжку, нечистый попутал… Бегал по телефону звонить на комбинат, – сказали: «Верно. Дилехтор…» – признался тот, вешая на гвоздь двустволку.
Слазив на лежанку, он достал стеганые ватные брюки, фуфайку и распорядился: «Оболокайся». Сходил в сени за дровами, подкинул их в печку, принялся готовить ужин. Тут же спохватился, что не знает, как звать-величать гостя, а узнав, представился:
