Текст книги "Инженер Северцев"
Автор книги: Георгий Лезгинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Сегодня Бурдюков был особенно мрачен. Он ожидал известия о вчерашнем решении Совета Министров. Уж не сократят ли в числе четырех заместителей министра и его? Неопределенность положения и сказалась, вероятно, на том, как был принят Северцев поначалу. Бурдюков, вне своих правил, был вежлив, справился, как заживает больная нога. Он сожалел, что был вынужден подписать такой неприятный приказ. Но что поделаешь: долг службы! Виноват во всем все-таки, как ни крути, сам потерпевший. Министерство предупреждало, он не захотел слушать. Теперь приходится расплачиваться. Вероятно, Северцев это отлично понимает. Вот только зачем он вмешивает в дела министерства обком партии? Обком опротестовал приказ перед министром, настаивает на отмене. Северцев, видимо, жаловался на Бурдюкова в обком?
– Я никуда не жаловался. Если ваш приказ не будет министром отменен, тогда буду жаловаться в ЦК, – заявил Северцев.
– Вы, товарищ Северцев, разговариваете языком ультиматума. Со стороны можно подумать: не вы, а мы творим беззакония… – пробасил Бурдюков.
Птицын закивал головой.
– Вы недалеки от истины, – согласился Северцев.
– Я думал, по совести сказать, что ты поведешь себя умнее: признаешь ошибки, раскаешься, попросишь снисхождения… А ты, погляди-ка: натворил уйму беззаконий – и вроде гордишься этим! Прямо герой с дырой! – удивленно хихикнул Птицын.
Бурдюков весь как будто налился тяжестью. Он стал еще больше похож на чугунное Пугало. Его взгляд уперся в Северцева.
– Я читал ваше оригинальное объяснение. Значит, вам не нравятся советские законы?
– По-видимому, вашим следующим вопросом будет: нравится ли мне вообще Советская власть? – ответил Северцев.
– Такой вопрос вам зададут в другом месте. Когда ознакомятся с вашим «объяснением»… Вы, Северцев, думали, что писали? – наконец-то закричал Бурдюков.
Северцев говорил в прежнем тоне, только нарочито медлительно:
– Именно потому, что об этом много думал, я и написал. Некоторые постановления и распоряжения правительства, имеющие силу закона, сегодня устарели. Они не помогают нашему движению вперед, а сдерживают его, мешают нам работать. Об этом мы должны сказать открыто и ясно, чтобы нас услышали вверху.
– Ишь какой ты, оказывается, смелый. Так ты хочешь, чтобы тебя наверху услыхали? Что же ты так тихо разговариваешь? Ты кричи, ори! До верху-то далеко… Врешь, братец, глотки не хватит… Захочешь поорать, очень скоро на писк перейдешь… – Бурдюков всей тяжестью повернулся к Птицыну: – Законодатель нашелся, правительству хочет подсказывать. Законы изменять!
Северцев еще сохранял внешнее спокойствие.
– Правительство не придумывает законы. Основу для них создают люди. Мы с вами. В жизни все изменяется, должны меняться и отдельные постановления, если мы хотим, чтобы они были жизненными. Я говорю в данном случае о некоторых постановлениях по зарплате, техническому снабжению, финансированию, планированию. Теперь их необходимо пересмотреть.
– Правительству лучше знать, что и когда делать. Тут наша хата с краю. Нам – выполнять указания. Наломал дров, так валит на плохие законы… Хитер мужик! – Бурдюков внезапно рассмеялся. Его раскатистому басу вторил захлебывающимися фиоритурами тенористый смешок Птицына. – Что с тобой, Северцев, делать, ума не приложу, – отсмеявшись, заговорил снова Бурдюков. – Пугаешь ты меня своим вольнодумством больше, чем злоупотреблениями: они-то у тебя бескорыстны…
Северцев усмехнулся:
– Вольтерьянца, спаси господи, во мне увидели?
– Это ты что именно подразумеваешь? Кто это еще такой? – расстарался Птицын, заметив по выражению лица шефа, что тот не понял северцевской остроты, и решил показать себя дураком в угоду начальнику.
– Вольтер? – запнувшись, переспросил Северцев.
– Был такой в старину поп, – снисходительно объяснил Птицыну Бурдюков.
Северцев уточнил:
– Вы имеете в виду Лютера?
– Ладно, – оборвал его Бурдюков. – Ты нам тут зубы не заговаривай. Все равно придется тебя наказать. И строго!
– А может, больше не следует? Ведь он уже наказан… – осторожно заметил Птицын, выразительно поглядывая на Михаила Васильевича: вот что значит старая дружба! Друг идет на любой риск.
– Послушаем Северцева, он еще ничего не сказал по существу своего дела. – И Бурдюков взглянул на стенные часы: беседа слишком затянулась.
– Объяснение мое вы читали. Что еще мне сказать? Все, что сделано, сделано только в интересах дела, поэтому подобного приказа мы не заслужили, его следует отменить. Сожалею, что об этом приходится напоминать.
– Значит, полная реабилитация всех, включая и этого… как его?.. Снабженца… Кстати, он тут пишет куда только можно и в своих писаниях прославляет вас. Поздравляю, – съязвил Бурдюков.
– Все, что делалось на Сосновке, хорошее и плохое, делалось с моего ведома и согласия, – сухо ответил Северцев.
– И махинации снабженца? – допытывался Бурдюков.
– У него была только одна – с бензином. С моего ведома.
– А темные делишки со стандартными домами? – вмешался Птицын.
– Темного ничего не было. Мы получили их по наряду.
Прошлой осенью Сосновскому комбинату министерством был выдан наряд на двадцать сборных домов с Закарпатского домостроительного завода. В желаемый срок получить их не удавалось: железнодорожные вагоны под дома планировались только на конец года. Северцев наседал на Барона, и тот обменял прежний наряд на поставку с соседнего лесокомбината, изготовлявшего такие же дома всего в тридцати километрах от Сосновки, получил эти дома в своем же районе. Оказывается, министерство считает это темным делом!
– Вы с Бароном подрывали принцип социалистического планирования, вносили анархию в производство и распределение продукции, – назидательно разъяснил Бурдюков.
– Любой принцип можно довести до абсурда, до полной его противоположности. Возить с Украины, из Закарпатья деревянные дома в Сибирь – в этом принцип социалистического планирования? Да это скорее издевательство над принципом! – возразил Северцев.
– Ты не хочешь понять одного, – затарахтел Птицын: – наше министерство и Госплан запланировали Закарпатскому заводу отгрузку этих домов в Сибирь – это раз. Министерство путей сообщения запланировало вагоны с Украины в Сибирь – это два. Мы навели справки. Оказалось: полученные вами на месте дома предназначались для отправки в Крым, а они остались у вас – это три. Знаю, ты скажешь, что из Закарпатья до Крыма в десять раз ближе, чем от вас. Но ты смотришь на эти вещи со своей крохотной колокольни, а мы – с общегосударственной позиции. Нам-то, пожалуй, виднее? И здесь ты допустил самоуправство. Вот так и трещат наши планы, – глубокомысленно объявил он.
Бурдюков одобрительно качнул тяжелой головой.
– Логика просто железная, точнее – железобетонная, – сказал Северцев.
– Что у вас еще? – поднимаясь, спросил Бурдюков.
– Я прошу пересмотреть ваш приказ по Сосновке и особенно срочно отменить пункт, касающийся главного геолога Малининой: по отношению к ней допущена вопиющая несправедливость. Она заканчивает очень большую работу по доразведке Сосновского месторождения, а этим приказом отстранена от работы. Заменить ее сейчас некем, да и нет необходимости, она прекрасный геолог.
Бурдюков уперся кулаками в стол.
– Вы знаете, кто у нее муж?
– Не знаю. Думаю, что и вы не знаете.
– Прекрасно знаю. А вам замечу: страдаете ротозейством, преступным либерализмом. Удивляюсь, как вам доверяли большую работу…
В этот момент позвонил белого цвета телефон. Бурдюков, не договорив, рывком снял трубку и поспешно ответил: «Бурдюков слушает». Он долго молчал, изредка прерывая молчание возгласами: «Что творится!..» или «Ничего не понимаю!..» – и под конец разговора сказал:
– Вчера решали на президиуме Совета Министров, но еще ничего не знаю. Если узнаешь раньше меня, позвони! А кто этот авторитетный товарищ? Скажи мне номер его вертушки. У него нет вертушки? Так какой же к черту он авторитет? Пока. – Он положил трубку и несколько мгновений сидел, что-то обдумывая.
Было видно: он очень расстроен разговором.
– Будем заканчивать… Да Малинина и ведет себя вызывающе. Грубо оскорбила нашего представителя. И вообще много себе позволяет, говорят, потаскушка какая-то, – пожав плечами, добавил Бурдюков и с усмешкой глянул исподлобья на Северцева.
– Не будьте базарной сплетницей. Не повторяйте мерзостей. – Северцев еле сдержался в борьбе с почти неодолимым желанием «грубо оскорбить» этого человека действием.
– Не знаю: может, и наговаривают, – снизил тон Бурдюков. – Но дыма без огня не бывает. Приказ остается в силе. Всего хорошего, – берясь за телефонную трубку, закончил он.
– Последний вопрос: о моей дальнейшей работе. Я могу сам подыскивать ее?
– Можете, только вряд ли придется. Будем привлекать вас к суду. В другое время, несколькими годами раньше, за подобные разговорчики с вами рассчитались бы иначе… – Не закончив фразы, Бурдюков вытащил из кармана платок и громко чихнул.
– Грустите, что теперь не те времена? Я понимаю, таким, как вы, сейчас тяжело приходится, – оборвал разговор Северцев.
Захлопывая за собой дверь, он услышал перебиваемую захлебывающимся кашлем отборную брань.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Несколько дней Северцев не выходил из дому. Он попросту не знал, что же ему теперь предпринять. Мучили мысли о Валерии: ей нанесут такую травму, которую потом не залечить! И он совершенно бессилен помочь ей. А кто же, как не он, должен сделать это в первую очередь!.. Прикидывал он и свое положение. Бурдюков не замедлит передать «дело» в суд, начнется следствие, во время которого нельзя и думать об устройстве на работу. Как жаль, что не может вмешаться Шахов! А поддержка обкома даже повредила. К сожалению, его, Северцева, судьбу решают Птицыны и Бурдюковы… Остается один путь: писать в ЦК.
И он написал подробное письмо, прося защиты и веря, что получит ее.
Снова потянулись дни ожидания. Давно бы надо отдохнуть, подлечиться, – а тут, как назло, эта трепка нервов… Дома обстановка стала тоже невозможной. Михаил Васильевич раздражался по малейшему поводу, без причины резко оборвал сына.
В конце концов сегодня он поскандалил с Анной из-за ее замечания, что ей, дескать, нужно найти работу: с деньгами становится туго, а он пока безработный… И в знак протеста ушел на улицу.
Долго бродил по сокольническим просекам, с горечью думая о своем несуразном положении «безработного». Но бред ли все это? Конечно, бред! А в то же время куда пойдешь таким оплеванным?..
Затуманенный невеселыми думами, слепой и глухой ко всему окружающему, он чуть не сбил с ног какого-то дворника, натолкнувшись на него посреди тротуара.
Тот бросил ему под ноги горсть мерзлого желтого песка и беззлобно сказал:
– Ишь надрался, людей топчешь!
Продрогнув на пронизывающем февральском ветру, Северцев зашел в закусочную, попросил стопку водки. Выпил, согрелся и немного успокоился. Выпил еще. И как-то незаметно исчезли тревоги и докуки всех этих дней. Вспомнилась Валерия такой, какой он видел ее при расставании, вспомнились слова ее: «…Значит, не судьба!» Выйдя из закусочной, он пошел на почту и отправил Валерии телеграмму:
«Вопрос решится днями зпт тоскую зпт надеюсь на встречу».
Домой он явился поздно. Чтобы не заметили его состояния, сразу лег спать.
Утром чувствовал себя плохо. Трещала голова. Ругал себя за телеграмму: не нашел ничего лучшего! И как будет читать Валерия это дурацкое, специфически телеграфное «тоскую»?.. Особенно пошло выглядит оно в «зпт»… Стыдно было перед Анной с Виктором.
За завтраком он попросил извинения у жены и даже у сына. С этого момента мир в доме, казалось, восстановился. Но на душе было по-прежнему муторно.
Когда вставали из-за стола, зазвонил телефон.
– Папа, тебя, – позвал Витя.
Это удивило Северцева: давно ему никто не звонил. Но еще больше удивился он, когда услышал в трубке знакомый, немного окающий голос Шахова.
– Поздравляю, Николай Федорович, с выздоровлением! Где вы теперь?..
– С нынешнего дня приступил к прежней работе. Очень хочу повидать тебя. Но завтра открывается Двадцатый съезд партии. Буду там. Может, как-нибудь в перерыве улучу время и позвоню. На этих днях непременно встретимся… Ну, как дела?
– Выбросили меня с рудника… Как пустую породу, – с горькой шуткой добавил Северцев.
– Знаю. Советую не вешать носа. Чем помочь тебе первым делом?
– Очень прошу: немедленно восстановите на работе Малинину.
– Хорошо. Сейчас же дам телеграмму. Будь здоров! Привет жене!
Этот звонок встряхнул и взбудоражил Северцева. Сразу слетела с него апатия, и ожидание дальнейших событий стало не столько томительным, сколько нетерпеливым. У него еще много сил для борьбы – пусть долгой, упорной, он все выдержит, и не может так случиться, чтобы он не добился правды! Как мог он подумать, что будет воевать в одиночку? С ним будут люди, замечательные люди. Они всегда рядом. На Сосновке Обушков заставил его особенно остро почувствовать это, теперь – Шахов…
Быстро пролетели съездовские дни. Северцев жадно читал по утрам приходившие с опозданием, непривычно толстые газеты. Слушал по радио отчеты о заседаниях, выступления делегатов.
Многие годы он был участником создания тяжелой промышленности в Сибири и уже привык к широким масштабам этого строительства, но решения съезда о генеральном наступлении на поистине несметные богатства востока своим гигантским размахом просто поразили Северцева. И каким торжеством наполнялось его сердце, когда он думал, что, значит, не зря же шел бой за большую Сосновку, за открытые работы на руднике, за то, чтобы утроилась добыча чудесных металлов, так необходимых стране, ее будущему, ее близкому завтра!.. Да уже сейчас нужны они, нужда в них неотложна…
Как ждал он встречи с Шаховым! Но тот все не звонил. От его секретаря узнал Северцев, что в министерстве Николай Федорович почти не бывает и никого пока не принимает.
Шахов позвонил сразу же, как только съезд закончил свою работу. Пригласил немедленно приехать к нему.
И вот, как год тому назад, Михаил Васильевич сидит в маленьком кабинете. Расспрашивает о съезде. Рассказывает о своих радостях и злоключениях. Шахов слушает внимательно. После болезни он как-то еще больше высох, седой бобрик заметно поредел, но глаза по-прежнему остро, с молодым задором смотрят на собеседника.
Только раз прервал он Северцева: когда тот рассказывал о гибели Никиты-партизана.
– Побратим мой, – проговорил он печально, поглаживая здоровой рукой черный протез. – Жизнь мне спас, а сам ко мне ни разу ни с одной просьбой не обратился, так и оставил должником… А я все съездить к нему собирался…
После того как Северцев передал ему все, что мог вспомнить о сосновских делах, Шахов перешел к «делу» самого Северцева. Оно очень запутано. Обвинения формально обоснованы. Потребуется время, чтобы заново и объективно разобраться. Шахов имеет специальное поручение ЦК. Малинина на работе восстановлена, главный бухгалтер на пенсии, снабженец тут, в Москве, – не решена судьба одного Северцева. Надо пока идти в отпуск. А за месяц прояснится и его вопрос.
– По решению заместителя министра Бурдюкова на меня оформлено судебное дело. Какой же тут отпуск! – напомнил Северцев.
– Бурдюков у нас уже не работает. А представление по твоему делу вон там, – и Шахов кивнул в ту сторону, где стояла корзинка для мусора.
Северцев считал оскорбительным для своего чувства дружбы к этому человеку всякое внешнее ее проявление – в выражении лица, даже в интонации.
– Большое спасибо, Николай Федорович! – только и сказал он. – А где же теперь Бурдюков?
– «Ушли» на пенсию. Это страшный человек, сейчас от таких избавляются. На днях ты узнаешь много очень важного. Чтобы не говорить совсем уж загадками, скажу только: партия провела и ведет огромную работу по ликвидации последствий культа личности Сталина во всех областях нашей партийной, государственной и идеологической жизни.
Северцеву, естественно, хотелось услышать сейчас как можно больше, но выспрашивать он не стал, поскольку Николай Федорович ограничился сказанным.
Шахов позвонил по телефону управляющему делами министерства и поручил достать путевки на курорт для инженера Северцева, который на днях уходит в отпуск. Управделами что-то говорил в ответ. Северцев видел, как на морщинистом лбу Шахова появились красные пятна – первый признак сильного волнения. Но говорил Николай Федорович очень спокойно:
– Это все бабьи сплетни… Никто увольнять его не собирался. Бурдюков у нас, к счастью, уже не работает… Делайте, как я вам предлагаю. Всего хорошего. – И повесил трубку.
Внимательно посмотрев на Северцева, усмехаясь, он сказал:
– Слава о тебе разнеслась по министерству недобрая. Очернили со всех сторон. Ты – склочник, уголовный преступник и политически неблагонадежный товарищ: критикуешь советские законы. Клевета, брат, что уголь: если не обожжет, то непременно вымажет… Ну, немножко терпенья. Получай-ка свои путевки и поезжай, поплавай в углекислых ваннах. А мы пока займемся тобой. Сейчас тебя сначала нужно обелить, вернее, доказать, что ты не верблюд. Собственно говоря, для этого нужно всего-навсего показать более или менее удачную твою фотографическую карточку… – Николай Федорович крепко обнял Северцева. – Но, как ты знаешь, надо сделать снимок, проявить негатив, сделать отпечатки на хорошей бумаге, высушить, положить под пресс. – Он рассмеялся. – Одного не бойся: ретушь накладывать не будем. Ты и так за себя скажешь.
2
Чета Северцевых внезапно оказалась в ожидании того заветного, еще недавно казавшегося Ане чем-то вроде несбыточных мечтаний, часа, когда поезд медленно отходит от вокзала, набирает скорость и все обычные и необычные заботы и треволнения остаются позади. Им запрещено догонять поезд, идущий на курорт, – и об этом напоминает стремительно уносящийся вдаль красный фонарик над ступенькой последнего вагона. Так хотелось думать Ане.
Оформление отъезда в отпуск не столь уж простое занятие: пришлось пройти медицинскую комиссию и получить санаторно-курортные карты, потом начались поиски подходящих путевок. Но наконец все уладилось. Две путевки в Сочи лежали у Михаила Васильевича в кармане пиджака…
Перед отъездом Северцев зашел в главк: он слышал, что в Москву должна была приехать Валерия, – по указанию Шахова ее вызывали с материалами о новых запасах сосновских руд. В геологическом отделе он никого не застал, пуст был и соседний, производственный, отдел. Открыл двери еще двух комнат – всюду пустота. На месте оказалась одна секретарша кого-то из начальников. Она сказала, что сотрудники в министерском клубе слушают постановление ЦК о культе личности.
Северцев сразу спустился в клуб, но пробился в зал с трудом – вход был забит до отказа.
Кое-как, боком протиснувшись в дверь, он очутился в зале. Там было душно. Люди стояли в проходах, толпились у сцены, сидели на ступеньках лестниц. Сдавленный толпою Северцев остался стоять у двери.
На трибуне, установленной у края сцены, седой человек в роговых очках громко читал…
То, что услышал Северцев, целиком захватило его. На сколько недоуменных, мучавших вопросов получал он сейчас ответ! Всем сердцем воспринимал он мужественные и прямые слова, обращенные и к каждому в отдельности и ко всем вместе…
Когда в напряженной тишине седой человек на трибуне читал строки о грубых нарушениях социалистической законности и массовых репрессиях, применявшихся против неповинных людей, Северцев услышал приглушенное рыдание. Толпа впереди него пришла в движение. Кто-то пробивался к выходу. Уже ближайшие к нему люди посторонились, пропуская к двери закрывшую лицо руками женщину. Он невольно повернул голову – и замер от удивления. Это была Валерия. Он рванулся к ней, схватил ее под руку и вывел из зала.
– Валерия?.. Здравствуй!.. Успокойся, ради бога… Что с тобой? – шептал он.
На полутемной боковой лестнице он стоял в полной растерянности, глядя, как Валерия, уже не сдерживая себя, плачет, припав грудью к пыльным перилам, беспомощно уцепившись за них руками.
Он стоял и курил, совершенно не зная, что ему делать. Наконец Валерия с трудом оторвалась от перил, достала из сумочки зеркальце и пудреницу, попробовала привести себя в порядок.
– Наревелась, и вроде легче стало… Ну, здравствуй! – со вздохом сказала она и протянула руку.
Она не захотела возвращаться в зал, и они вышли на улицу.
До гостиницы шли пешком. Вдоль мокрых тротуаров бежали весенние ручьи. Крикливые мальчишки пускали бумажные кораблики. Дворники в белых передниках с большими медными бляхами вывозили на санках грязный снег и разбрасывали его по мостовой под колеса проносившимся автомобилям.
Оба не знали, о чем говорить.
– В Москве весна… – сказала Валерия.
– Весна везде… – сказал Северцев и почувствовал, что горячая краска заливает его лицо.
Неужели он так глуп, что не сможет понять, как ему сейчас вести себя с нею, какие слова найти, как откликнуться в минуту, когда душа ее рвется от боли?.. Нельзя даже медлить ни секунды. Он крепче ее, он мужчина, его поддержка нужна ей, весь свой ум он должен напрячь, чтобы схватить что-то главное, необходимое именно сейчас. А секунды мчатся одна за другой. Он мечется в поисках решения непосильной задачи. На лбу его, на шее под колючим кашне выступает испарина. Он вытирает лоб рукавом – и произносит нечто вовсе, как сам понимает, в этот момент несуразное:
– Как с запасами?
Валерия чуть удивленно взглянула на него.
– Подсчет закончен.
– Что думаешь делать дальше? – Он уже не в состоянии был направить разговор в другое русло. Так и продолжал – в тоне, бесившем его самого: не то наигранной бодрости, не то плохо сыгранного старания отвлечь ее от того тяжелого, что неотступно сейчас перед нею стояло.
– После защиты запасов пойду в отпуск. Потом поступлю куда-нибудь работать. Обратно, конечно, не вернусь. А ты что надумал?
– Пока тоже в отпуск. Дальше – не знаю сам. Тоже куда-нибудь. Может, вместе?..
Валерия помолчала, потом слабо улыбнулась:
– Пожалуй. Чтобы ты не присылал таких глупых телеграмм…
Подошли к высокому дому, похожему на каланчу, но одетому в серый мрамор, со светящейся надписью. Прошли огромный вестибюль, где висели гигантские замысловатые люстры, поднялись на лифте, потом шли по длинному коридору, переходу, миновали пустующий, роскошно обставленный холл и очутились в малюсеньком номере, где, казалось, трудно было повернуться. Здесь еле помещались кровать, стол и два стула.
Сели на стулья. Помолчали. За окном, как в печной трубе, тоскливо гудел и подвывал ветер. Северцев барабанил по столу пальцами.
Валерия выглядела очень усталой. Да, наверно, сказывалась и разница во времени: сейчас на Сосновке было уже два часа ночи; Валерию явно клонило ко сну.
– Неприлично хозяйке клевать носом, – окликнул ее Северцев.
– Прости, я совсем разбитая, – смущенно улыбнулась она и попросила папироску.
Северцев не знал, что она курит. Она отодвинула свой стул в самый угол, жадно затянулась. Закурил и он. Взял со стола книгу. Бунин. Раскрыл на той странице, где лежала закладка. Там было стихотворение «Петух на церковном кресте». Он прочел:
Поет о том, что мы живем,
Что мы умрем, что день за днем
Идут года, текут века —
Вот как река, как облака.
Поет о том, что все обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг…
Валерия стряхнула пепел, вопросительно посмотрела на Северцева.
– Страшные стихи, – сказал он.
– А мне нравятся, – сказала она.
Опять помолчали.
– Куда ты едешь? – спросила она.
– В Сочи, – ответил он.
– С Анной?
– Да. А куда ты?
– Не знаю. Может быть, тоже в Сочи.
– Приезжай. Увидимся там.
– Может быть.
Северцев поднялся, они простились.
Идя опять по длинному коридору, Михаил Васильевич понял наконец, что иначе и быть не могло. Понял и жестокую усталость Валерии, и скованность их встречи, и даже свое неумение по-человечески заговорить с нею. Сегодня, как никогда раньше, между ними стоял Павел.
