Текст книги "Инженер Северцев"
Автор книги: Георгий Лезгинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Обушков поселился в гостинице в том самом номере, в котором когда-то жил Северцев.
С первого дня появления Василия Васильевича на комбинате положение его стало крайне затруднительным. Притворяться перед опытным врачом – дело совсем не простое. Обушков добросовестно пытался вспомнить перенесенные раньше болезни, но получалось неважно – он давно ничем не болел. Помнилось, лет пять тому назад болела поясница, стреляло в правую ногу, – врачи определили радикулит… Можно заболеть гриппом, но как быть с температурой? Притом врач начнет прослушивать, делать бесконечные анализы и довольно быстро все разоблачит. Можно подвести себя, а главное – Северцева… После долгих раздумий Обушков пришел к выводу, что лучшая болезнь для здорового человека все-таки радикулит: никаких температур и анализов, при осмотре можно жаловаться лишь на боль в пояснице, и лечение приятное – только прогревание. Словом, рецидив старого радикулита…
Врач вынужден был согласиться с диагнозом, поставленным самим больным.
Обушков добросовестно посещал больницу, где принимал через день кварцевые ванны. Но, к огорчению врача, чувствовал себя по-прежнему неважно.
Болезнь дала Василию Васильевичу много свободного времени. Он часто думал о сосновских делах и все больше убеждался, что Северцева сняли зря. Птицын уже запрашивал его телеграммой о ходе выполнения приказа по Сосновке, – Обушков ответил, что болеет и выполнить приказ пока не сможет.
Сегодня Птицын повторно потребовал отчета – по пунктам – о выполнении приказа, грозил привлечь к ответственности за саботаж. Угроза окончательно убедила Обушкова в том, что он не должен вообще принимать дела Сосновского комбината. И он тут же написал Птицыну: сославшись на ухудшение здоровья, известил, что для двух директорских кресел у него нет сил и на короткое время.
С этого момента у Обушкова кончились угрызения совести. Все сразу прояснилось. Он с легкой душой дожидался возвращения Северцева.
Василий Васильевич лежал на диване, читая книгу, когда в дверь его номера осторожно постучали. Он поднялся, надел пиджак, открыл дверь. В коридоре стояла Малинина.
– Заходите, заходите, гостьей будете, – предложил он.
Малинина вошла, присела на край дивана. Волнуясь, спросила:
– Почему не приехал Северцев? Он должен был вернуться еще вчера.
– Сам не знаю. Видимо, что-то задержало, – неопределенно ответил Обушков. Его самого очень беспокоила эта задержка.
Малинина сидела, дергая угол носового платка, зажатого в кулаке. Видимо, она хотела еще что-то сказать и не решалась. Они почти не знали друг друга.
– Я хочу просить вас, товарищ Обушков, – наконец заговорила она, – если можете, не выгоняйте меня сразу… Я понимаю! Просьбу мою выполнить не легко. Приказ министерства вас обязывает. Но поймите меня, что прошу ради дела… – Она подняла на Обушкова умоляющий взгляд. – Много сил я отдала разведке Сосновского месторождения. Мы пробурили тысячи метров разведочных скважин, прошли сотни шурфов, охватили поисковой разведкой десятки квадратных километров. Мы собрали богатейший материал, он совершенно изменит наше представление о Сосновке. Думаю – запасы руд, наверное, удесятерятся. Чтобы обработать этот материал, нужно время – по крайней мере еще два месяца. Поверьте, я уже третий месяц сплю не больше четырех часов в сутки. Но не успела закончить! К сожалению, наши физические возможности ограничены. Северцев не мог уйти с Сосновки, не закончив дороги, так и я не могу уйти, не подсчитав новых запасов. Поймите: другому геологу это сделать будет значительно труднее. Ему только на изучение материала, как и мне, потребуются годы. Подумайте: годы! – все более волнуясь, убеждала она этого мало знакомого ей человека, от которого, казалось ей, зависело, завершит она свою работу или нет…
– Я понимаю вас и обещаю сделать все, что смогу, – выслушав ее, заверил Обушков.
Она ушла.
Не один раз помянув крепким и витиеватым словом свое начальство, разгоняющее ценных работников, Обушков снова завалился на диван. Он обдумывал докладную записку в обком партии: молчать нельзя!..
Но подумать хорошенько так и не пришлось. В дверь опять постучали. Теперь явились мрачный Галкин и смущенная Борисова. Обушков поспешил помочь Борисовой снять пальто.
– У нас на Каменушке мужчины куда ухажеристей, всегда помогают дамам, – пошутил он.
– Спасибо, я сама. Оно у меня легкое, ветром подбитое, – ответила Борисова.
Галкин сосредоточенно разглаживал свои баки, никак не реагируя на шутку Обушкова.
– Да, мужчины у вас ужасно серьезные. Переезжайте, Мария Александровна, к нам на Каменушкинский рудник! Быстро просватаем! А то здесь вам грозит опасность остаться в вековухах, – продолжал в том же тоне Василий Васильевич.
Косясь на Галкина, Борисова отшутилась:
– Придется воспользоваться вашим советом!
Галкин с каменным лицом спросил Обушкова:
– Вы, по всей вероятности, поспешите отменить, как неверные, распоряжения и указания бывшего директора, касающиеся горного цеха?
– Я не понимаю вас, молодой человек, – сказал Обушков.
– Моя фамилия Галкин. Вопрос мои вполне законен. Сегодня мы ведем горноподготовительные работы с учетом перехода на карьер. Если новый директор думает иначе, то горнякам следует перестраиваться, полностью изменять план подготовки, – официальным тоном докладывал Галкин.
Обушков хитро прищурился:
– А вы-то лично как считаете?
– Я полностью согласен с бывшим директором и, если вы думаете иначе, прошу немедленно освободить меня от должности, – внешне ничем не выражая своего волнения, твердо заявил Галкин.
– Просьбой об отставке пугаете? – усмехнулся Обушков.
Галкин взглянул на него уже с открытой злобой.
– Нет. Просто по-другому поступить не позволяет совесть. Вам знакомо такое понятие?
Галкин сразу невзлюбил Обушкова. Не мог простить ему уже одно то, что он согласился принимать дела у Северцева. Видел в нем соучастника расправы над Михаилом Васильевичем.
– Мальчишка вы! – вскипел Обушков.
Борисова, выразительно глядя на петушистого Галкина, укоризненно покачала головой. Участливо и умиротворяюще улыбнулась оскорбленному Обушкову. Кто знает, может быть, он совсем и не виноват в этой истории?..
Галкин сидел все с тем же каменным лицом.
Стараясь разрядить накаленную атмосферу, Борисова обратилась к Обушкову:
– Мне Северцев поручил пересмотреть компоновку обогатительного оборудования на фабрике. Отсадочные машины можно заменить новейшим оборудованием – винтовыми сепараторами, это увеличит в полтора раза мощность фабрики. Но нужно ли этим теперь заниматься? Вы знаете: при подземных работах фабрика и так значительно недогружена рудой.
Обушков, казалось, внимательно выслушал ее. Потом, забрав со стола чайник, молча вышел из комнаты. Борисова и Галкин недоуменно переглянулись.
– Выдающийся деятель… – бросил Галкин.
– Что вы ерепенитесь? Будто Обушков виноват перед Северцевым… – урезонивала его Борисова.
– А как же! Где кончается участие к человеку и начинается безучастие? Где кончается безучастие и начинается участие в расправе? Подумаешь, политика невмешательства… Мы помним, что это такое. История научила нас!
– Ну, мой дорогой, вы уже заехали бог знает куда… Остановитесь вовремя.
– Михаила Васильевича он знает давно. Работал с ним вместе. Зачем же помогает топить его? – не унимался Галкин.
Обушков вернулся. Поставил на стол горячий чайник, достал из тумбочки три стакана, блюдечки, чайные ложки, банку с медом, домашнее печенье.
– Прошу отведать чайкю! – пригласил он.
Борисова и Галкин, неожиданно оказавшиеся в гостях, опять с недоумением переглянулись. Все уселись за стол.
Обушков налил чай в стаканы, долго управлялся с тянущимся медом, накладывая его в блюдечки, и, только закончив эти операции, начал говорить.
– Я не директор вашего комбината. И никогда им не буду. Отменять указания Северцева не могу. Тем более что с ним совершенно согласен.
– Как – не директор? – воскликнул Галкин, ошеломленно глядя на Обушкова, даже позабыв закрыть рот.
В этот момент отворилась дверь и без стука в комнату вошел Северцев.
Он опирался на палку и сильно хромал. Вид его был страшен: меховая куртка висела клочьями, рукав болтался на ниточках, брюки в нескольких местах прожгло, осунувшееся лицо заросло седой щетиной, под глазом темнел кровоподтек, лоб прочеркнула кровавая ссадина.
Галкин и Борисова застыли с широко раскрытыми от изумления глазами. Опомнившись, они поздоровались с Северцевым, извинились перед хозяином и стремительно исчезли.
Обушков радостно обнял Михаила Васильевича.
– Все знаю, брат! Ловко тебя разделало… Как нога?
– Ползаю – значит, нормально. А как твое здоровье, старина? – подмигнув, спросил в свою очередь Северцев.
– Дорога-то как?
– Сегодня закончили сбойку тоннеля. Дорога построена, – устало ответил Михаил Васильевич.
– Выходит, я выздоровел… Две недели облучали меня кварцем, аж до красноты! Чуть дырку не прожгли… – пожаловался Обушков, усаживая его за стол.
– Спектакль окончен. Завтра, Василий Васильевич, принимай дела, а я пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету до станции дашь?
– На этот раз принимать дела от тебя не буду. Раздумал, – сказал Обушков.
– Что значит раздумал? Есть приказ начальства.
– Есть приказ того же начальства – дорогу не строить. А она построена, – отпарировал Обушков.
– Это бунт?
– Нет. Просто замучил радикулит. В подобных делах соучастником быть не хочу. Да меня здесь и народ не примет. Я не смог бы заменить тебя.
Он достал из тумбочки бутылку, вылил из стаканов чай, наполнил их вином.
– Так мы с тобой, глядишь, сопьемся, – усмехнулся он. – Прошлый раз у тебя, теперь у меня…
Поднял свой стакан и предложил выпить за дорогу. Чокнулись. Северцев печально сказал:
– Все бы хорошо, если бы не Никита… Сегодня утром его откопали. Знаешь, что выяснилось? Он все-таки пробился наружу после первого обвала, а тут следом второй. Вторым обвалом его, видать, здорово оглушило, к тому же он нарвался на рысь. Судя по следам, она прыгнула с дерева, когда он вылезал из-под снега. У него разодрана спина, раны на затылке, на шее, искусаны руки: видать, он душил ее. Когда его откопали, мы ужаснулись: лежит в обнимку с огромной рыжей кошкой, а в ней без малого два пуда… Похоронили его над тоннелем. Рысь я с собой привез. Чучело из проклятой сделаю.
– Да! Не знает человек, где и когда придет его конец… – вздохнул Обушков.
– В этом его счастье. А знал бы – так жить бы нельзя было… Хотел спросить тебя: как его фамилия? На перевале никто не знал.
– Фамилия?.. Как же его фамилия?.. Нет! Не знаю! Все его Никитой-партизаном звали… – Обушков развел руками.
– Когда закрыл ему глаза, я понял одну мудрую истицу: живые закрывают глаза мертвым, а мертвые открывают глаза живым. Вот ведь не стало человека, проливавшего кровь за счастье других, но никогда не думавшего о своем счастье. Бессребреник и горемыка в жизни, он был вполне доволен ею, так как для себя ничего не требовал от нее. Дело имел с ящиками и мешками, а был человечнее нас с тобой. О нем бы некролог написать в центральную газету, мы же фамилии даже его не узнали, так и выбили на камне: «Никите-партизану». Впрочем, некролога не получилось бы, в них перечисляются должности и награды, а у него их не было. Выпьем за старика, а завтра займемся прелюдией к моему некрологу – бурдюковским приказом. Забежал к тебе по дороге. Жена ждет…
– К этому мы давно приучили своих жен – ждать нас, не зная, когда мы вернемся, – философски заметил Обушков.
Северцев, казалось, к чему-то прислушивался. Обушков удивленно покосился на него. Потом и он услышал. Северцев улыбался, не пряча выступивших на глазах слез. Да, он не ошибался: к поселку приближался гул моторов. Этот гул победно нарастал с каждой минутой. Вот уже зазвенели от него стекла. Вот осветилась улица поселка. По окну, по раме, по стене вперегонки забегали яркие отсветы автомобильных фар. Северцев выключил электричество, прижался лбом к оконному стеклу. Перед его глазами, вся запорошенная снегом, проходила первая автоколонна, прибывшая сюда прямиком с железнодорожной станции – по новой дороге.
Обушков, обняв его за плечи, тихо сказал:
– Сосновцы будут хорошо помнить тебя, Миша… Везде, где бы ни работал, ты всегда оставляешь по себе добрую память…
2
Отъезд Северцевых затягивался. Телеграфная дуэль между Обушковым и главком продолжалась. Лишь через две недели Птицын сдался и, объявив Обушкову строгий выговор с предупреждением, распорядился, чтобы дела временно были переданы главному инженеру Шишкину. Получив строгий выговор, Обушков ликовал так, будто его по меньшей мере наградили. Отпраздновав вместе с Северцевым свою победу над Птицыным, он, более не задерживаясь здесь, отбыл восвояси – на не сравнимую ни с чем, как он утверждал, Каменушку.
Шишкин принимал дела безо всякой охоты. Он откровенно сказал об этом Северцеву.
Дружеских отношений у них не сложилось – слишком разные были это люди, но работали они, всячески помогая друг другу. И главный инженер с болью переживал снятие директора.
Особенно пугало Шишкина то, что ему опять придется неизвестно сколько времени отдуваться за всех одному. На такой комбинат директора не сразу подберут, а с него будут драть две шкуры… В этом году план добычи и обработки руд Сосновка выполнит, на руднике внедрена цикличная работа, добыча руды повысилась. Но хуже будет с планом будущего года. Его увеличат в расчете на новый горизонт, которого, однако, не подготовили: директор запретил углублять капитальную шахту. Когда Северцев уедет, о скором переводе рудника на открытые работы нечего будет и думать, – значит, на бедного Шишкина посыплются все громы и молнии из главка. Цапаться с начальством он не будет, ему давно все надоело, к тому же начальство явно не одобряет переход здесь на открытые работы.
Теперь на Сосновке все пойдет по-старому. А жаль… Открытые работы были бы куда лучше! К сожалению, за все новое нужно драться, а сил уже мало. Просто жаль тратить их попусту. Будь что будет.
Северцев пытался с ним спорить, взывал к его инженерской совести. Шишкин только устало отмахивался, советовал спросить о совести у Птицына и помнить, чем кончилась борьба с главком.
Расстались они так же, как и жили, – ни тепло, ни холодно, по-разному глядя на жизнь и на свое в ней место.
После отстранения Северцева открыто враждебно отнесся к нему Орехов. Этот повсюду яро защищал министерский приказ, считая его расплатой за свои собственные беды. Он доказывал, что Северцева за подделанные наряды нужно судить и вообще подобных «деятелей» не следует близко подпускать к руководящей работе. Даже намекал – правда, туманно – на возможность вины Северцева в гибели Никиты…
Неприятный осадок оставил у Северцева последний визит Николаева. Как пенсионер, Евгений Сидорович уволился с комбината и тоже уезжал в Москву. Он очень обижался на северцевские, как он выразился, романтические чудачества, из-за которых он, Николаев, в итоге лишился повышенной пенсии. Конечно, винил он во всем себя… Еще в детстве познакомился он с Сервантесом, и ему не следовало добровольно брать на себя незавидную роль Санчо Пансы.
Удавил Михаила Васильевича Морозов. Явился к нему домой совершенно пьяный и, обняв его, заплакал. Сквозь пьяные слезы все время повторял: «Где она – правда?..»
Пришли проститься Столбов, Серегин и Петька. Столбов грозился написать в ЦК: там они найдут правду.
Очень сердечным был последний разговор с Кругликовым. Оба жалели, что недолго пришлось поработать вместе, что, по чести признаться, мало они сделали: главная-то проблема Сосновки остается все еще не решенной. Кругликов обещал по-прежнему поддерживать Северцева при разборе его «дела» в главке, советовал держать связь с обкомом партии. Ведь освободили Северцева без ведома обкома! Словом, нужно воевать, настоять, чтобы несправедливый приказ отменили. Обидно, что силы тратятся на какую-то мышиную возню… Об этом Северцеву надо обязательно сказать в ЦК!
Прощание с Валерией Северцев откладывал до последнего дня.
Наступил и этот день.
Все вещи были уложены, в директорском доме сохранила живой вид только комната Столбовых. На полу валялись обрывки бумаги, мебель сдвинули к стенам, на столе остались недопитые бутылки и недоеденная закуска, – по старому обычаю, устроили отвальную. У калитки уже стояла «Победа», шофер заталкивал в багажник чемоданы.
– Анна, скорее! – крикнул Северцев, стоявший у машины с теми, кто пришел их проводить.
Аня и так торопилась. Она вышла на крыльцо. Вот и кончилась пора сосновской жизни! Она увозит Михаила в Москву…
На улице начиналась пурга. Мела поземка. Сумерки съедали знакомые очертания зданий, шахтных копров. Северцев пожал руки провожавшим, расцеловался с Кругликовым и с трудом втиснулся на заднее сиденье. Как это ухитрилась Анна навезти сюда столько вещей!
…Когда выехали на центральную улицу и поравнялись с гостиницей, Северцев остановил машину.
– Анна, ты попрощалась с Валерией Сергеевной?
– Да. А ты?
– Я не успел, – сказал он.
– Зайди, попрощайся…
Поднимаясь по лестнице, Северцев думал лишь о том, дома ли Валерия. Не постучавшись, открыл дверь. Валерия стояла спиной к окну, опершись руками о подоконник.
– Пришел, дорогой мой! – прошептала она, потянувшись к нему.
Северцев подбежал и, ни о чем больше не думая, обнял ее. Они стояли, прижавшись друг к другу. Он целовал ее лицо, волосы, руки. Она отвечала на его поцелуи. Потом, словно очнувшись, осторожно отстранила его, освободилась от его рук, отступила от него.
– Прости! Может, не встретимся больше… – оправдывался он.
– Лучше бы не приходил. Мне тяжело тебя видеть, – прошептала она.
– Прости меня и за все невзгоды, которые я невольно принес тебе. В Москве сразу буду добиваться, чтобы тебя восстановили.
– У нас так мало времени! Поговорим о другом… Что ты собираешься делать?
– Драться. Как было бы хорошо, если бы ты была рядом… всегда…
– Теперь, когда мы расстаемся, я могу признаться и себе и тебе Миша: всю жизнь я любила только тебя. И тогда и теперь… Но нам, как в детской игре, всегда мешал третий лишний… Значит, не судьба…
– Люди сами хозяева своей судьбы. Мы с тобой просто ничего не делали, чтобы стать ими…
– Виновата я. Мне судьба и мстит… Ты даже не представляешь себе, как страшно остаться совсем одной, когда тебе уже сорок!.. Прощай, иди…
Северцев мял в руках шапку.
– Погоди… Неужели мы вот так расстанемся? Не подумаем о нашем будущем?
– Нашем? У меня нет будущего. Я человек с одним прошлым. Буду работать и ждать Павла – вот и все.
– Ты можешь верить, что он жив?
– А что мне остается? Хочу верить… – Она подошла к нему, поцеловала его в лоб и подтолкнула к двери. Шепнула: – Прощай и иди. Она ждет тебя.
Дойдя до конца коридора, он обернулся. Дверь была уже закрыта.
Когда он спускался по лестнице, кто-то пытался заговорить с ним, – он почти ничего не воспринимал из того, что делалось вокруг. Уже на крыльце он надел шапку, застегнул пальто. Пошарил в кармане, достал папиросу. Но закурить не смог – ветер гасил спички.
На улице разбушевался буран. Охапками бросал снег. Машину всю запорошило. Северцев наконец услышал настойчивые, охрипшие гудки. Видимо, его звали давно.
В последний раз посмотрел он на поселок, утонувший в снегу, на темный силуэт шахтного здания. Нашел в стремительно несущемся мутном месиве неподвижные ряды тусклых огоньков обогатительной фабрики.
Буран свирепел. Все громче скрипели под его наскоками кряжистые кедры. Разноголосо шумела тайга.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
– С Новым годом, с новым счастьем, Миша!
– И тебя, Анна!
Новый, 1956 год застал Северцевых в вагоне. Подняв бокал с шампанским, Аня смотрела на взлетающие в золотистом вине пузырьки, на бегающие в нем искорки, переводила взгляд на хмурого мужа и думала: что ждет их обоих в новом году? Ее очень тревожил Михаил – не служебные его передряги: он прекрасно устроится в Москве, – а его душевное состояние. Он все больше и больше углублялся в себя, не то отгораживался, не то отдалялся от нее. Он молчал или читал, уходил в купе к соседям играть в шахматы, в карты. Возвращаясь поздно, заваливался спать, не обмолвясь с Аней ни словом. Аня старалась набраться терпения и молчала. Душевный недуг излечит время – самый мудрый и самый опытный лекарь для такого заболевания…
В Москве на первых порах жизнь начала складываться тихая и размеренная. У Михаила обострилась боль в ноге, рентген обнаружил незажившую трещину, его уложили в постель. Аня довольно быстро привела запущенную квартиру и прежний вид и особенно уютной постаралась сделать спальню. Две недели Михаил пролежал дома.
Впервые в жизни у него оказалось так много времени для сына.
Виктор за год очень повзрослел, ростом почти догнал отца, говорил баском и для солидности отрастил усики. За них классная руководительница дважды вызывала его к директору школы, но Виктор стоически боролся за свои мужские права. Компаний он не заводил, жил по-таежному – на отшибе. Рос любознательным парнем – много читал, увлекался астрономией, механикой и без конца задавал отцу всякие сложные вопросы, особенно из области атомной физики, на которые Михаил Васильевич далеко не всегда мог ответить. Рассказал, что дружит в классе с Генкой Кузиным – сыном шофера. Генка здорово водит машину, учит его и один раз уже дал порулить.
Увлекался Виктор и спортом. Как сибиряк, хорошо ходил на лыжах. Он легко выиграл школьное первенство. Но, конечно, больше всего любил футбол. Очень гордился тем, что играет в юношеской сборной района. За школьными девочками он не ухаживал. Но с соседкой Тоней ходил несколько раз в парк культуры на каток и однажды подрался с хулиганами, защищая ее от грубостей. Тоня тоже училась в десятом классе. Иногда они вместо готовили уроки, и, когда Аня уехала, Тоня даже штопала ему носки.
С удовольствием узнал Михаил Васильевич, что Виктор мечтает держать экзамены в Горный институт.
– Правильно, сынок! Будем создавать горняцкую династию Северцевых! – одобрил он.
Нога зажила. Врачи выписали Северцева на работу. Первый его визит был в министерство.
Окна здания-сундука по-прежнему светились бесчисленными огнями, у лифтов, все так же стояли в очереди сотрудники. Заметил Северцев и новшество: убрали стеклянные перегородки, теперь в коридоре табунились командированные с предприятий снабженцы. Они громко спорили, кого-то ругали, тут же на подоконниках составляли записки: годовая заявочная кампания была в самом разгаре.
В приемной Шахова, теперь обставленной кожаной мебелью и застланной коврами, ожидали незнакомые Михаилу Васильевичу посетители. Он занял очередь. Посетители негромко переговаривались – главным образом, о сокращении аппарата: оно коснется на этот раз даже заместителей министра. Из десяти оставят шестерых… Тут говорившие перешли на шепот, предсказывая, видимо, кто именно из заместителей подпадет под сокращение. В приемную входили сотрудники главка, сдержанно здоровались с Северцевым, исподтишка, но с явным любопытством разглядывали его.
Часто звонили телефоны. Тучная секретарша с видом великомученицы поднимала трубку и с раздражением допрашивала: «Кто просит?» Заученными, стереотипными ответами: «товарищ Птицын только что вышел», «товарищ Птицын у руководства», «у товарища Птицына важное совещание», «товарищ Птицын уехал в Экономкомиссию» – она отмахивалась от звонивших, как от назойливых мух. Редкие из них добивались права разговаривать с начальником. И только один раз Северцев увидел, как на ее вышколенное лицо набежала улыбка. «Сейчас, сейчас соединю вас, Серафима Валентиновна», – заметалась она.
Раздался приглушенный звонок. Секретарша мигом скрылась за двойными дверьми кабинета и, быстро возвратившись, объявила, что прием закопчен. Товарищ Птицын уезжает в Госплан. Недовольные посетители настаивали на том, чтобы им было указано точное время, когда товарищ Птицын их примет: некоторые из них уже третий раз часами просиживают тут зря. Попросил уточнить час приема и Северцев: у него неотложное дело по Сосновке. Секретарша снова удалилась. За ней в кабинет прошла официантка, неся на подносе что-то закрытое белой салфеткой. Выйдя из кабинета и осторожно притворив за собой дверь, секретарша объявила посетителям, что они будут приняты завтра утром, а товарища Северцева просят подождать – товарищ Птицын скоро примет его.
Прошло минут тридцать. Опять раздался приглушенный звонок, и Северцев был пропущен в кабинет.
К нему, утирая платком жирные губы, устремился Птицын, за этот год еще больше облысевший, располневший и обрюзгший. Он обнял Северцева и хотел поцеловать, но тот уклонился от поцелуя.
– Извини, что задержал! Собираем сводки. С планом туго. Но мы привыкли бороться с трудностями… Ну вот, брат, опять встретились на московской земле! Рад, очень рад тебя видеть, дорогой Михаил! – восклицал Птицын, почти домашним жестом указывая на глубокое мягкое кресло.
Он сразу заверил Северцева в неизменной своей дружбе. Он пережил не меньше неприятностей… Михаил и не представляет, каких трудов стоило уговорить Бурдюкова не отдавать его сразу под суд и таким образом фактически спустить на тормозах вопрос о его уголовной ответственности… Бурдюков – резкий, но справедливый, мужественно суровый человек! Кстати: он знаменит тем, что, рискуя собственной жизнью, лично спас более трехсот горняков, обреченных на смерть инженером-диверсантом… Такой кристально чистый человек не терпит нечистых дел, вроде сосновского… Об этом вообще-то не стоило бы говорить, если бы Михаил сразу правильно понял роль своего надежного друга во всей этой безобразной истории.
– О твоей роли в моей истории я догадываюсь, – сказал Северцев. – Я пришел за другим: нужно немедленно отменить четвертый пункт вашего приказа. Считаю его издевательским. Малинина прекрасный работник, нельзя разрешать марать ее всяким Никандровым!
Птицын изобразил на лице огорчение и некое административное недовольство.
– Приказ не мой. Хотя, сознаюсь, я много сделал, чтобы смягчить его… Что же касается определений деловых и прочих качеств, то оценивать свои кадры, вероятно, будем все-таки мы сами…
Он подошел к вешалке и стал укутывать шею теплым шарфом.
Северцев, продолжая сидеть, достал папиросу, закурил.
– Областной комитет партии заинтересовался вашим приказом, в частности судьбой главного геолога комбината, – сказал он. – Почему мое увольнение вы не согласовали, как положено, с обкомом?
Птицын рассеянно посмотрел на табличку с надписью: «Не курить», потом на северцевскую папиросу и, многозначительно подняв палец, предупредил:
– Боюсь, что вмешательство местных властей в наши дела только повредит вам… У каждого человека, а тем более у союзного министерства, есть самолюбие, принципы. – В голосе его звучала задушевная доверительность, когда он закончил: – Приказ о тебе товарищ Бурдюков, к сожалению, согласовал, звонил кому-то в обком… Ну и… я допускаю, что Малинина и неплохой работник, но… так было необходимо… – Он помялся, ища и не находя каких-то еще нужных ему слов, надел шапку и натянул шубу.
Северцев вскочил:
– Что было необходимо? Сподличать? Кому и в чьих интересах?.. Ты еще угрожаешь мне, я так понял?
Голос Птицына стал совсем ласковым:
– Я давно предупреждал тебя по-честному – не лезь на рожон, ты тогда не послушался совета… Теперь я опять хочу уберечь тебя от неприятностей… Чтобы мне выполнить последний пункт приказа – помнишь: о вашей судебной ответственности? – срочно напиши объяснение по акту ревизии. Меня беспокоят фиктивные наряды, разбазаривание бензина, подлог с платежными ведомостями. Надеюсь, ты знаешь, что бурильщики на перевале получали зарплату в разведке, хотя там не работали… Впрочем, этого ты и сам не отрицаешь…
Он перебирал пальцами пуговицы уже застегнутой шубы, поправлял шарф, потянулся за перчатками, лежащими на сейфе.
– Не отрицаю. Объяснение напишу, – тоже стоя уже у двери, стараясь вернуть себе спокойствие, говорил Северцев. И, взглянув в глаза Птицыну, с прямотою упорства спросил: – Что будет с Малининой? Отмените приказ?
Птицын отвернулся, шагнул к столу, взял папку.
– Я доложу товарищу Бурдюкову… Но думаю, что до выяснения всех обстоятельств дела он не захочет о ней и слышать… – Проходя мимо Северцева, он кивнул, озабоченно кашлянул. И вышел.
Из главка Северцев позвонил домой к Шахову. Телефон не ответил. Как объяснила потом секретарша, Николая Федоровича не было в Москве. Она же рассказала, что Шахов поправился, собирается скоро приступить к работе, но где он будет работать – еще неизвестно. Говорят, он хочет, чтобы его освободили от должности заместителя министра: здоровье у него уже все-таки не то…
2
Больше двух недель писал Северцев пространные объяснения о своих незаконных действиях на Сосновке. Он ничего не отрицал, вину за нарушение буквы закона целиком брал на себя и совсем запугал свое начальство утверждением, что некоторые законы изжили себя, поэтому они требуют отмены, так как сегодня мешают нашему росту. Передав в главк эти объяснения, Северцев позвонил в ЦК. Он рассчитывал встретиться с Сашиным, все рассказать ему, просить защиты. Но его постигла неудача. Сашин готовил материалы к Двадцатому съезду партии, сидел в другом здании и почти не бывал в своем кабинете. Звонить посоветовали только после съезда: раньше прием вряд ли возможен.
Потянулись дни ожидания разбора «дела Северцева», и Михаил Васильевич бесцельно слонялся по коридорам главка, ожидая вызова к начальству. Его не вызывали. Тогда Северцев запросился в отпуск. Птицын не отпустил, уверяя, что вот-вот с ним разберутся и тогда он будет свободен. Действительно, через неделю его пригласил к себе заместитель министра Бурдюков. При разговоре присутствовал один Птицын.
Войдя, Северцев огляделся: точная копия шаховского кабинета. Только хозяин этого кабинета был совсем не похож на Шахова, а вызывал воспоминание о памятнике Александру Третьему, чудовищной фигуре, торчавшей когда-то на одной из площадей Петрограда и прозванной в народе Пугалом. Различие было лишь в деталях: Пугало красовалось в мундире императорской гвардии, Бурдюков – в добротном современном костюме. Пугало восседало на коне-бегемоте, Бурдюков – в кресле. Северцев подумал, что в чугунном страшилище было все же больше цельности с точки зрения формы.
На секунду что-то промелькнуло в его памяти, ему показалось, будто он когда-то и где-то уже имел случай встретить человека, восседающего сейчас перед ним. Однако он решил, что, разумеется, ошибся.
Он не знал Бурдюкова, но был наслышан об этом субъекте. Говорили, что Бурдюков очень груб и жесток, не разбираясь в делах, рубит сплеча, подозрителен, в каждом человеке видит притаившегося врага. В министерство он пришел совсем недавно, из другого ведомства, откуда его выдворили за перегибы. Однако и на новом месте он больше всего боялся обвинения в либерализме. И тут он действовал по старому, годами отработанному методу – кричал, ругался, разносил, «стирал в порошок». Его боялись. За советами, с просьбами к нему не обращались никогда. Птицын был единственным человеком, кто по доброй воле появлялся в его кабинете, ибо умел подлаживаться к подобным начальникам. Он покорил шефа в первую же встречу. Тот, по своему обыкновению, начал знакомство с разносного крика, но, не увидев на лице Птицына ни протеста, ни обиды, кричать больше не стал. Покорность подействовала на него успокаивающе.
