Текст книги "Субботним вечером в кругу друзей"
Автор книги: Георгий Марчик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
ЛЮДОЧКА
Музыкальный критик Николай Петрович – человек беспомощный, не приспособленный к жизни. Он хорошо знает и с удовольствием выполняет только свою работу. Все остальное пугает, нервирует и выводит его из равновесия. И работа у него деликатная – ничто не должно ему мешать.
Супруга Николая Петровича – Зоя Михайловна, зная это, всячески ограждает его душевный мир. Она ходит в магазин, готовит пищу, убирает, стирает, платит за квартиру, улаживает все конфликты с окружающими. А в это же время Николай Петрович углубленно слушает музыку и пишет, пишет, пишет… Всякий, кто причастен к творческому труду, знает, как трудно войти в творческую атмосферу и как, напротив, легко разрушить ее.
Вот почему Зоя Михайловна, уезжая в отпуск, позаботилась, чтобы мужу не пришлось вступать в прямой контакт с грубой действительностью.
– Милый Коленька, – ласково говорила Зоя Михайловна, нежно, как на ребенка, глядя на заскучавшего супруга, – на время моего отпуска я пригласила к нам мою племянницу Людочку из Харькова. Это очень скромная, воспитанная девушка из хорошей семьи. Она давно просится погостить к нам. Она уберет, сготовит, сходит в магазин. И ты не будешь знать никаких забот.
Зоя Михайловна на прощанье нежно поцеловала супруга, а он с некоторым беспокойством стал ждать племянницу из Харькова. Его волновало – не будет ли нарушен его покой, окажутся ли совместимыми их характеры, установится ли между ними человеческий контакт, что позволит ему с тем же настроением, что и раньше, предаваться своему любимому занятию. В силу деликатности характера Николай Петрович не возражал жене, но, наверное, было бы лучше, если бы все-таки эта девушка не приезжала, думал он.
Племянница оказалась и впрямь скромной, воспитанной девушкой. К тому же хорошо, со вкусом одетой. С ладной фигурой. Сияя белозубой улыбкой, Людочка мягкими теплыми губами поцеловала Николая Петровича в щеку, и он почувствовал нежный дразнящий запах французских духов.
Николай Петрович был приятно смущен, и, пока Людочка принимала с дороги ванну, сам неумело приготовил ей завтрак. Это был невиданный и неслыханный в его жизни случай. Людочка вышла из ванны в коротком желтом халатике, не закрывающем даже колен. Но каких колен! Николай Петрович заулыбался, глаза его загорелись, обычно бледное лицо покрыл легкий румянец.
После завтрака Людочка закурила, и Николай Петрович, не терпевший запаха дыма, даже не обратил на это внимания. Он с небывалым подъемом посвящал гостью в новости музыкальной жизни столицы. Потом сам вызвался показать Людочке город, сходить с ней в художественный музей и в консерваторию. Он шел рядом молодцеватой пружинистой походкой, его голос, обычно томный и расслабленный, был полнокровен, звучен, он говорил много и с задором, глаза горели живым горделивым огнем. Он был бодр и полон энергии. Куда девалась его медлительность и внешняя апатия?
Вечером они были на концерте в консерватории. В перерыве Николай Петрович комментировал концерт – его замечания были неожиданны и остроумны. Людочка смеялась и смотрела на Николая Петровича с поощряющим интересом. А он вошел в такой азарт, что сам предложил после концерта сходить в ресторан поужинать. Они пили шампанское и танцевали. Людочка по-родственному обняла Николая Петровича за шею мягкими руками, а он крепко обхватил ее сильную гибкую талию. Звучала пошлая ресторанная музыка, но сейчас она почему-то не казалась ему пошлой, наоборот – она волновала, дразнила воображение. А рядом была Людочка, ее белая шейка, ржаные волны ее волос. Николай Петрович вдыхал запах ее духов, и у него слегка кружилась голова и блестели глаза. Он был неутомим – шутил, танцевал, галантно ухаживал. Он не чувствовал угрызений совести – он добросовестно выполнял свой долг гостеприимного хозяина и поручение жены.
Танцуя танго, они обнялись и двигались в едином плавном ритме, словно в каком-то розовом тумане, как двое влюбленных, уплывающих на воздушной ладье под звуки музыки в иные измерения бытия. Николай Петрович ничего не видел и не слышал, кроме этой по-новому звучащей пульсирующей в ритме с его кровью музыки и этой чудесной плоти рядом с ним. Они сейчас ни о чем не говорили – потому что сейчас говорить было не нужно.
Николай Петрович отчетливо понимал, что эти новые, необычные для него чувства всегда дремали в нем и только ждали подходящего момента, чтобы как огненная лава из вулкана выплеснуться наружу. Его никто никогда не учил, как надо красиво ухаживать, как вести себя, – это пришло само собой, безо всяких усилий с его стороны. Он легко делал все, что требовалось, как легко впервые плывет брошенная в воду собака.
Казалось, через мягкие податливые руки Людочки, ее гибкое тело в его руки, его сердце, его голову переливаются горячие буйные волны тока…
Домой они шли пешком. Темные густые ветви цветущих, сладко пахнущих медом лип касались их разгоряченных лиц… Утром Людочка с лукавым кокетством сказала:
– А я хочу кушать.
Оба они весело рассмеялись. Вот так, смеясь и мешая друг другу, они готовили завтрак. Потом сели за стол и с аппетитом ели, поминутно хохоча, припоминая смешные детали вчерашнего вечера. Впрочем, сейчас им все казалось смешным. Каждая фраза вызывала взрыв хохота.
До обеда Николай Петрович работал в своем кабинете – на этот раз с особым ощущением приподнятости, взволнованности, ожидания чего-то праздничного, необычного. Острее, чем когда бы то ни было, он чувствовал и понимал музыку и самую жизнь.
Вечером они катались на пароходике по Москве-реке, ходили в кино, снова гуляли. Николаю Петровичу казалось, что он попал в новый, неведомый ему мир…
И вот наступил день прощания. Людочка не захотела ждать возвращения тети и уехала накануне ее приезда. Они ни о чем особом не говорили с Николаем Петровичем – да и не о чем было говорить. Оба испытывали одинаковое чувство сожаления и какой-то странной душевной неловкости.
Николай Петрович на аэродроме гладил своими сухими трепетными пальцами кисть руки Людочки и молчал. Она улетела, а он не захотел сразу же возвращаться в свою пустую квартиру и долго, как неприкаянный, бродил по улицам, задавая себе один и тот же вопрос: «Почему я должен чувствовать себя преступником, вором, моральным уродом? Почему?»
Николай Петрович встречал жену с присущим ему скучающим, утомленным и капризным выражением лица. Он снова был самим собой. И, едва завидев жену, в обычном для себя тоне избалованного, капризного ребенка сказал, что совершенно осатанел, дожидаясь ее, что нарушен весь привычный для него ритм жизни, что с приездом племянницы все пошло вверх дном и ему приходилось самому убирать и ходить в магазин и даже готовить еду, чтобы ублажать гостью. И что он не мог упорно, как всегда, работать. А то, что не написано сегодня, не будет написано завтра. И никогда больше.
Жена с мягкой понимающей улыбкой слушала его и повторяла: «Не волнуйся, дорогой. Теперь все будет хорошо».
С ее приездом жизнь снова вошла в свои берега и потекла по своему обычному руслу. Николай Петрович старался не вспоминать о том, что было в прошедший месяц, чтобы не бередить душу. Это снова был педантичный, осторожный, раздражительный человек с унылым выражением лица и столь же унылыми суждениями. Всем своим видом он как бы подтверждал, что такими, какие мы есть, нас делают обстоятельства. То есть судьба. А судьба, как известно, играет человеком, даже если он музыкальный критик…
ЛИЦО НЕОДУШЕВЛЕННОЕ
Все мы стали какими-то слишком, я бы сказал, впечатлительными. Я не исключение. Зашел на днях в универмаг. Вознамерился купить новый галстук. Вначале походил по разным отделам, поглазел на красивые вещи, на некоторых продавщиц. Потом подошел к нужной мне секции. Стал придирчиво перебирать галстуки, примеривать – к лицу ли. Спешить мне некуда – тем более что продавщица куда-то отлучилась. Примерил один, второй, третий галстук. Вот этот, кажется, ничего, подходит. Синий, в белую полосочку. Повязал себе на шею, заправил под пиджак. Глянул в зеркало. Смотрит на меня оттуда этакая благородная личность – ни дать ни взять пресс-атташе или, по меньшей мере, кандидат наук.
Стою я, значит, любуюсь собой и вдруг вижу в зеркале: стоит за моей спиной некий тип и внимательно наблюдает за каждым моим движением. Тут и сказалась в полной мере моя впечатлительная натура. Еще ничего не успел подумать, а уже почему-то страшно испугался, даже окаменел от какого-то подлого, утробного, ничем не обоснованного страха. Словно я на самом деле злостный преступник, застигнутый на месте преступления. Только я хотел повернуться к нему и все объяснить, как вдруг он хвать меня за локоть: дескать, стой, ни с места. Ну, думаю, влип. Сейчас этот тип поднимет шум, начнет карманы выворачивать, галстук с меня сдергивать, составит протокол. Конечно, сбежится публика. И пока разберутся, что это недоразумение, сгоришь со стыда. А вдруг кто-нибудь из праздношатающихся знакомых увидит? Позор. Все это я лихорадочно обдумываю, а сам боюсь пошевелиться – нашло на меня оцепенение.
Эхма! Дернула же меня нелегкая примеривать этот галстук, будь он трижды неладен, в отсутствие продавщицы. И не такой уж, кстати, он красивый. А что, если, размышляю, сорвать с себя это вещественное доказательство, вырваться и побежать – пусть потом доказывает, что хочет. Спросят: а почему побежал, скажу – да так, просто захотелось пробежаться, взял и побежал.
Вот так стою размышляю и чувствую, как он сверлит мне спину своим недобрым взглядом, и даже вижу его каким-то особым затылочным зрением – вот он, битюг, схватил меня за локоть и ухмыляется: де попался, голубчик. Сейчас громко скажет: «Пройдемте, гражданин!» – и толкнет меня в спину, чтобы шел быстрей и не оглядывался.
Стою я, значит, ни жив ни мертв и начинаю постепенно привыкать к своему положению и даже как бы чувствовать, что наше стояние немного затянулось. Пора что-то предпринимать. Стал я свободной рукой потихоньку стаскивать с себя этот проклятый галстук, с мучительным стыдом стащил и поспешно, с отвращением бросил на прилавок, словно это был вовсе не кусок невинной материи, а попавшая мне на шею гадюка. И так же тихонечко-легонечко выпростал свою схваченную за локоть руку. И с каким-то постыдным облегчением мелким нейтральным шагом засеменил к выходу.
И до самой двери меня не покидало трусливое оцепенение. Дошел до выхода – ничего. Кажется, обошлось. И тут уж, переступая порог, незаметно оглянулся. Радость-то какая: никто за мной не идет. Смотрю дальше и вижу, что как раз напротив моей галстучной секции кто-то стоит. Спокойненько стоит и руку держит этак немного наотлет и вперед. Всмотрелся, а это обыкновенный манекен мужского пола. Лицо, так сказать, неодушевленное. Я, конечно, облегченно рассмеялся и пошел домой. Вот такая историйка.
Но на этом она не кончилась. Назавтра утром вызвал меня мой начальник. Авантажный такой, не очень приятный тип. Его у нас побаивались, но не по-хорошему, а так, за грубый и вздорный нрав. Все он норовил власть свою показать, все гнул силой.
Встретил меня недобрым взглядом, набычился. Руки не подал, сесть не предложил. С места в карьер: «Почему задерживаешь проект?!» Стал я объяснять: дескать, дело новое, сложное, а он и слушать не стал. Побагровел, грохнул кулаком по столу:
– Да что за вздор ты мелешь?! Кто тебе дал право срывать график? – А сам-то, уж я это точно знаю, в нем ни бум-бум. Иначе и вел бы себя по-другому.
Вначале я, признаюсь, обмер, растерялся, молча жду, пока пронесет грозу. А он распалился, кричит, кулаком об стол. Ты такой, ты сякой. Он меня гвоздит, а я не возражаю, но постепенно осваиваюсь с обстановкой. И мучительно пытаюсь вспомнить – на кого же он все-таки похож? Так и вертится в голове что-то очень знакомое, а вспомнить не могу. И вдруг вспомнил – батюшки, да это же тот самый манекен, которого я давеча так испугался. Только этот, правда, кричащий, живой. Ну да разницы в принципе нет.
Сказать по правде, раньше я от его крика тушевался – он меня парализовал, как кролика взгляд змеи, а тут меня разобрал смех. Стучи, думаю, кричи, никто тебя не боится.
– Ты чего смеешься? – опешил мой начальник.
– Да так, ничего. Просто вспомнил об одном смешном случае. Да это к нашему разговору не относится… Продолжайте, пожалуйста.
Он в недоумении наморщил лоб, соображает. Привык, чтобы перед ним пасовали, а тут нате вам – стоит и смеется. А чего смеется – неизвестно.
– Ладно, – сказал он наконец… – Иди. Но смотри у меня. Ишь, весельчак…
ФОТОГРАФИЯ
Еще за двести метров до дома по каким-то неуловимым признакам я почувствовал неладное. Ребятишки, игравшие на улице, при моем появлении разом умолкли и во все глаза уставились на меня. Даже дворовая собачонка, что всегда заискивающе виляла хвостом, тут, будто впервые увидев, с гнусным тявканьем бросилась мне под ноги. И все-таки я не был полностью подготовлен к тому, что случилось.
С легким стеснением в груди я открыл дверь в нашу квартиру. Здесь у обеденного стола собралось все мое многочисленное семейство – мать, отец, тесть, теща, моя жена, трое детей.
– Привет, дети! Здравствуй, Аннушка! Добрый день, дорогие папы и мамы! – наигранно бодро сказал я.
Ответом мне было гробовое молчание.
– Что-нибудь случилось? – спросил я, всей своей захолодевшей кожей ощущая неловкость и безотчетный страх.
– Да, – сказала жена ледяным тоном. – Что-то случилось. Мы всё узнали.
И тут только я заметил в руке у нее кусочек белой бумаги размером в половину листа школьной тетрадки. Жена повертела его в руке, и я догадался, что это фотография. Я все еще ничего не понимал, но уже, как это часто бывает с впечатлительными людьми, чувство вины и покорности судьбе овладело мной. Я как завороженный смотрел на фотографию.
– Что это? – пролепетал я, все больше и больше погружаясь в трясину страха.
– И он, подлец, еще делает вид, что ничего не знает, – крикнула она, больше обращаясь к детям и родителям, чем ко мне.
Согласитесь, что любой, даже самый волевой и мужественный, человек в подобной ситуации мог бы растеряться. Я никак не мог собраться с мыслями. Надо было что-то спросить, сказать, объяснить. Но что? В полной растерянности я ждал грозного удара…
Мама, моя бедная старенькая мама, со скорбью смотрела на меня. Папа понурился, словно сломанный несчастьем. Родители Анны смотрели на меня с нескрываемой ненавистью. Дети – с тайным сочувствием и интересом. Не скрою – еще ничего не зная, я уже заранее чувствовал себя обреченным и был готов признать за собой любую вину.
– Дай, – сказал я жене, протягивая руку к фотографии.
– На! – язвительно, будто бросила мне в лицо это слово, сказала жена, протягивая фотографию. – Полюбуйся на своего сына. А мы и не подозревали, что у тебя есть еще один ребенок. Мы думали, что ты верный, любящий муж и отец. Но как он умело притворялся! Столько лет выдавал себя за порядочного человека.
Я как оглоушенный смотрел на фотографию, на которой было запечатлено улыбающееся круглое лицо мальчугана семи-восьми лет.
– Посмотрите, как этот мальчик похож на него, – кричала жена. – Вылитый отец. Такие же лживые глаза и губы. Лучше бы я не родилась на свет, чтобы видеть все это. Лучше бы у меня отсохли ноги, когда я шла регистрироваться с этим обманщиком…
Я перевернул фотографию и прочитал: «Это твой ребенок, Коля». Коля – это действительно я. А ребенок – это действительно ребенок. Мой ребенок… Сомнений не было…
Я онемел, словно удар молнии парализовал меня. Лихорадочно перебирал в памяти всех знакомых женщин. У меня даже мысли не возникло, что это чужой ребенок. Чей же еще? Конечно мой. Вылитый я. Такие же большие уши, нос, похожий на огурец, плутоватые глаза. Вот шельмец. Но от кого же он? Все перепуталось в голове, я ничего не мог вспомнить. Кажется, это было на именинах у дяди Гриши. Я тогда много выпил и уснул мертвецким сном. На следующий день мне казалось, что накануне что-то случилось. Или та самая черненькая толстушка, что восемь лет назад все время вертелась вокруг меня на свадьбе у племянницы? Мысль о ней неотвязно преследовала меня потом несколько дней. Она даже снилась мне. Но постой, постой. При чем здесь снилась? От этого еще, слава богу, дети не рождаются. Все путалось в моей голове.
– Посмотрите на этого лицемера, – кричала жена. – Как он спокоен. Как он владеет собой. Он все прекрасно знал. Но сейчас он будет делать вид, что ничего не знает, что видит этого бедного ребенка первый раз в жизни.
– Откуда это у тебя? – поникшим голосом спросил я, с трудом обретая дар речи.
– Откуда? – в ярости зашипела жена, будто на раскаленный уголь плеснули водой. – Оттуда. От верблюда. Это пришло по почте. Негодяй. Не-го-дяй! Не-го-дяй! – Она поднимала свой голос все выше и выше – громкий, резкий, пронзительный, он резал слух, он буквально сводил меня с ума.
– Перестань кричать, – попросил я, вытирая со лба испарину. – Сейчас сюда сбежится вся улица.
– Улица! Да она и так уже все знает, – вопила жена. – Он требует, чтобы я замолчала. Нет, он хочет, чтобы я повесилась. Тогда я буду молчать. А он безнаказанно сможет творить свои черные дела. Нет, этому не бывать. Я не сделаю сиротками своих детей. – Жена обхватила детей руками, как несушка прячет птенцов под крылья, защищая их от хищника.
В глазах моих детей сочувствие ко мне сменилось страхом.
«Что делать? – лихорадочно думал я. – Неужели нет никакого выхода?»
– Может быть, нам усыновить его? – вслух подумал я. – Ведь это мой сын.
– Подлец! – крикнула жена, но в ее дрогнувшем голосе я уловил что-то такое, что вселяло надежду. – Конечно, мы усыновим его. Иначе и быть не может.
– Дай конверт, – решительно потребовал я. – Дай скорее. Я посмотрю обратный адрес. Мы заберем его сюда и усыновим.
Я схватил лежавший посреди стола конверт. Обратного адреса не было на нем, зато… Я не верил своим глазам.
– Это ошибка! – закричал я, размахивая конвертом. – Это не наш адрес. Надо читать, что написано на конверте. Здесь стоит не наш номер дома. Это письмо моему однофамильцу.
Я прыгал и кричал, как настоящий дикарь. В восторге я поцеловал явно растерявшуюся жену в нос, перецеловал детей и родителей. Вслед за мной стали, ликуя, прыгать мои дети и вопить: «Надо читать, что написано на конверте!» С криками. «Дай, дай мне!» они выхватывали друг у друга конверт. Воспрянули мои старики, будто увядающие растения вдруг щедро полили водой. Не радовалась лишь одна моя жена. Похоже даже, она была разочарована. Ведь у нас три девочки. А жене очень хотелось иметь сына.
– Бедный ребенок, – сказала она. – Какой красивый мальчик, и какой негодяй его отец! Таких мало четвертовать. Не радуйся, им вполне мог оказаться и ты. Просто на этот раз тебе удалось выкрутиться.
ПИШИТЕ И НАПИШЕТЕ
Писатель Розанов наблюдал жизнь… Из служебного хода дома отдыха группами и в одиночку выходили, сгибаясь под тяжестью огромных хозяйственных сумок, работницы столовой.
«Бедняжки! – пожалел их Розанов. – Как все-таки еще обременителен труд женщин». Он вспомнил, что точно такие же тяжелые сумки видел в руках у уходящих домой работниц мясокомбината, где он выступал, в санатории, где раньше отдыхал, в ресторане, куда иногда заходил поужинать. И повсюду в глаза бросалось одно – скромность несущих сумки. Даже тогда, когда они брали на себя излишне большой вес, все равно, волочась под его непомерной тяжестью, старались незаметно покинуть место службы.
«А все-таки весьма любопытно, – подумал Розанов, – что бы могло быть в этих переполненных сумках? Очевидно, во время своего короткого перерыва они как угорелые мечутся по магазинам, покупая продукты для своих семей: мясо, масло, птицу, рыбу, крупы, овощи, фрукты… И все лучшее, все высшего сорта».
– Вам тоже приходится заниматься этим? – сочувственно обратился Розанов к пожилой уборщице, кивая в сторону уходящих.
– Что вы, что вы! – испуганно отшатнулась та. – Боже упаси! В жизни никогда не занималась этим.
«Значит, она не такая заботливая и сознательная», – с сожалением подумал Розанов и повернулся к садовнице – сравнительно еще молодой, худенькой женщине:
– А вам? Только будьте откровенны. Ведь я писатель. Мне, как и врачу, можно говорить всю правду.
– Нет, – слегка смутилась она. – Сами видите, какая у меня работа. А если уж быть до конца откровенной, то иногда я приношу домой букет цветов, и все. Для родителей.
– Все ясно. – Розанов покивал головой. – Все ясно. Значит, у вас покупками занимаются родители – мама или папа. Зато какая прелесть – букет цветов!
Исполненный достоинства, он направился к себе в комнату, чтобы продолжить работу над новым романом. Писалось отлично. Слова слетали на бумагу с кончика ручки так же легко, как вылетают трели из клюва голосистой птахи. Исписав несколько листков чистой белой бумаги, Розанов с удовлетворением подержал их на весу в руке и сказал: «У них своя тяжкая ноша, у меня своя».
Остаток дня он спорил с критиком Кривоглазовым об этимологии слова «дебелый». Розанов утверждал, что это слово заимствовано из украинского разговорного языка: «дэбэлы». Критик же, напротив, доказывал, что это чисто литературное русское слово – «белый», но с французской приставкой «де». Оба они увлеклись и говорили на повышенных тонах. Розанов так разгорячился, что поужинал с необыкновенным аппетитом. Зато спал беспокойно, хотя и принял перед сном несколько капель модной сейчас настойки пиона. Ему снились «дебелые» люди. А если уж говорить точнее – женского пола. И почему-то только молодые.
Рано утром его разбудили прикосновением теплые пальчики солнечных лучей. Розанов понял, что больше не заснет, и вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Было пять часов утра. Птицы неистовствовали, солнечные косые столбы пронизывали зеленые кроны берез, лип, сосен, елей. На венчиках цветов и на стебельках травы искрились тысячи бриллиантиков росы. «Прелестно, прелестно! – бормотал Розанов. – Такое прелестное утро. Сейчас я придумаю какой-нибудь гениальный сюжет. Или хотя бы одну гениальную фразу… – Он полной грудью вдохнул свежий утренний воздух и зажмурился. – Прелестно, прелестно!»
– Страдаете бессонницей, голубчик?! – услышал он чей-то скрипучий голос.
Розанов вздрогнул от неожиданности, но не сразу открыл глаза. Он не хотел возвращаться к этой ужасной действительности, где его ни на минуту не оставляют в покое. Но сколько же можно стоять с закрытыми глазами? Волей-неволей их пришлось открыть. И он не обманулся в своих ожиданиях: прямо против него стояло какое-то маленькое допотопное существо, в глубоком прошлом мужского пола, и безмятежно улыбалось ему открытой, детской, беззубой, располагающей к дружбе улыбкой.
– Доброе утро! – вежливо сказал Розанов. – Чудесная погода, не правда ли?!
– А вы, голубчик, делаете зарядку? – спросил старичок.
– Иногда, – уклончиво ответил Розанов. – Бывает.
– У вас тоже диабет? – удивился старичок. – А какая у вас диаграмма – кривая или прямая? Если прямая – выпейте крепкого сладкого чая и сразу уснете на весь день как новорожденный.
– Если я выпью стакан крепкого чая, то я уже не усну до самого вечера. – Розанов снисходительно улыбнулся. – А почему вы решили, что у меня диабет? У меня, правда, не диабет, но нечто другое, ничуть, уверяю, не лучше.
– А зарядку с этим делать можно? – деликатно осведомился старичок. Глазки у него были круглые, на круглой головке, обтянутой желтой блестящей кожей, легонько качались седенькие пушинки волос. Прямо посредине темени сидела, словно муха, черная родинка.
– Можно, – кивнул Розанов. – Но все, знаете ли, некогда. Труды наши, заботы…
– А я делаю-с, – с вызовом сказал старичок. – И, как видите, еще в прекрасной спортивной форме. Еще недавно я по целому часу стоял на голове, теперь уже не стою, но еще прыгаю.
– А зачем вы стояли? – полюбопытствовал Розанов, с интересом разглядывая собеседника: маленький, легонький, дунь на него – улетит, как пушинка. – Это, наверное, помогает от диабета? Выпрямляет кривую?
– Нет-нет, не поэтому. Все стояли, и я стоял – говорят, полезно. Хотите посмотреть, как я прыгаю? Минутку!
Старичок чуть присел, согнул руки в локтях, изготовился и довольно высоко подпрыгнул. Розанов удивленно хмыкнул: «Скажите!»
– Пожалуйста! Могу еще раз! – великодушно сказал старичок и приготовился прыгнуть еще раз.
Розанов закрыл глаза, а когда открыл их, то рядом никого не было. Розанов страшно удивился, посмотрел по сторонам, а услышав какой-то шум над головой, поднял глаза кверху – прямо над ним вспорхнул и полетел белый голубь. «Ну, чудеса!» – подумал Розанов и тут только увидел у своих ног распростертое тело.
– Как дела? – спросил Розанов, протягивая ему руку. – Вы не ушиблись?!
– Не надо, я сам, – сердито сказал старик, постепенно поднимаясь. – Ничего страшного, просто отказали суставы. Это может случиться со всяким спортсменом…
После встречи с удивительным прыгуном Розанов повеселел. «Ну, если такие почтенные люди ставят рекорды, то мы еще повоюем… Мы еще повоюем…»
После завтрака он наткнулся в вестибюле на молодого, правда, уже наполовину поседевшего и обзаведшегося окладистой бородой прозаика Артурова, который бросился ему навстречу с распростертыми объятиями и в глазах которого горела искренняя, неподдельная любовь.
– Дорогой маэстро! Я безмерно счастлив! Работаете?! Не сомневаюсь, что бы это ни было – роман, повесть или пьеса, – это будет великолепно. Завидую вашему яркому таланту. Кстати, как здесь кормят?
– Как кормят? – улыбнулся польщенный Розанов. Ох уж эти молодые! – Прекрасно. Умереть не умрешь, а похудеть можно. Свекла, сухарики, паровые тефтельки! Сейчас, мой дорогой, в дом отдыха приезжают не для того, чтобы поправиться, а для того, чтобы сбросить вес. Пора уяснить. И персонал все делает, чтобы помочь вам в этом.
– Вот и отлично! Я страшно рад! – не очень искренне бормотал молодой прозаик. – Да-да, я просто счастлив видеть вас здесь и творить под одной, можно сказать, крышей с вами.
– Ну полноте, полноте! – Вконец растроганный, Розанов махнул рукой. – Хватит. Довольно. Вы меня явно переоцениваете, дорогой коллега. Вы сами талантливый прозаик. Я всегда с удовольствием читаю ваши вещи.
Артуров засиял, как первозданный мир под вешним солнцем:
– У меня с собой как раз есть новый рассказ, не могли бы вы его прочитать и, если понадобится, то и поправить? Я вполне доверяю вам. Умоляю вас как отца, как брата, приложите к нему свою руку – это такая честь, такая честь…
– Ну, если как брата, – подумав, согласился Розанов. – Если так, то я, пожалуй, согласен. Давайте рассказ.
Весь день до самого ужина он правил и сокращал рассказ Артурова. От первоначального текста остались лишь рожки да ножки. Как ни странно, но сокращать чужой рассказ было значительно приятней и легче, чем свой. Вечером Розанов торжественно вручил останки рассказа автору. Тот посмотрел на них и слегка побледнел.
– Очень миленькая, знаете ли, получилась вещица, – ободряюще сказал Розанов.
Листки трепетали в руке Артурова, словно листья клена под ветром.
– Всякое писание есть труд, – изрек Розанов. – А наше писание есть тяжкий труд. Но пишите и напишете! А есть еще более тяжкий труд. Вот у кого нам надо поучиться, – назидательно сказал Розанов, указывая на выходящих из служебного входа женщин с тяжелыми сумками. – Взгляните же на них! – патетически воскликнул он. – Вот у кого мы должны учиться работать! Каждый день, сгибаясь от тяжести, они носят эти сумки.
– Нет! – отшатнулся Артуров. – Я не хочу этому учиться, маэстро! Вы слишком добры и явно переоцениваете их старание. Хотите – я открою вам глаза? Каждый день они усердно приделывают ноги нашим бифштексам.
– Нет! – величественно сказал Розанов. – Не надо мне открывать глаза. Они и так широко открыты. Вы глубоко не правы, мой дорогой друг. Это цинизм. Если бы то, на что вы намекаете, действительно имело место, администрация давно бы уже приняла необходимые меры. Однако же смотрите – вот и старшая сестра идет с тяжелыми сумками. А вон и директор – очаровательная Галина Михайловна. То-то же, голубчик! Надо верить людям! Жить и творить без веры нельзя. А вы просто мрачный мизантроп.
На площадке перед домом отдыха появился давешний старичок прыгун. Он увидел новое лицо и заспешил к нему.
– Вы делаете зарядку? – спросил старичок Артурова. – Не делаете! А я делаю. Хотите покажу, как я прыгаю? Вот смотрите…
– …Вы живы? – участливо спросил Артуров, наклонившись над упавшим почтенным спортсменом.
– Если я прыгаю, – гордо сказал тот, поднимаясь, – значит, я еще жив…
Вечерело. Пахло цветущим жасмином…
