Текст книги "Субботним вечером в кругу друзей"
Автор книги: Георгий Марчик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
МЕЛЬНИЧНОЕ КОЛЕСО НАДЕЖДЫ
Литредактор Кузькин – худой, высокий, с плоским, прокуренным оливковым лицом – поднял кверху свой указательный палец, длинный, костлявый, внимательно осмотрел его, словно впервые увидел, и назидательно сказал:
– Главное в нашем деле, как и в хирургии, иметь твердую руку. Без твердой руки ты не редактор. Что это за хирург, который не может резать? И что это за редактор, у которого дрожит рука? Сокращать, сокращать и еще раз сокращать – вот альфа и омега настоящего редактора. Без жалости и снисхождения! Дайте мне рукопись любого начинающего писателя или даже графомана, и я сделаю из него… Что? Как вы считаете?!
– Еще худшее дерьмо, – мрачно изрек коллега Кузькина редактор Лайкин, – мужчина с длинным пергаментным лицом, сам несостоявшийся писатель, впрочем, еще не до конца потерявший надежду. Редактор Степанов, коренастый, кудрявый, насмешливо переводил взгляд маленьких острых глазок с одного на другого. Костлявый Орленко усмехался.
Кузькин пожал плечами.
– Положите мне на стол любую рукопись, – небрежно предложил он. – И посмотрим, что из этого выйдет.
Утром следующего дня Кузькин увидел на своем чистом столе рукопись рассказа, отпечатанную на машинке. Он поднял ее к лицу и, близоруко щурясь, прочитал заголовок: «Мельничное колесо надежды». Николай Ергованов.
– Что за нелепый заголовок?! – фыркнул Кузькин. – «Мельничное колесо» или «Надежда» – вот отличный заголовок. Откуда здесь эта белиберда?!
Лайкин объяснил, что выудил рукопись этого рассказа из самотека. «Можешь сделать из нее шедевр, если, конечно, ты не передумал», – как можно более равнодушно сказал он.
Кузькин искоса глянул на него, полистал рукопись.
– Мне все ясно, – процедил он, – вы решили поймать меня на слове. Ну что ж. Я принимаю ваш вызов. К вечеру этот бред превратится во вполне изящную вещицу.
В рукописи было двадцать две страницы. Прежде всего Кузькин прочитал текст. Читая, он хмыкал, охал, бормотал: «Чепуха, идиотизм, глупость, какой ужасный стиль», хватался за голову, остервенело подчеркивал строчки, ставил на полях размашистые восклицательные и вопросительные знаки. Он по макушку ушел в работу и весь день, не разгибая спины, просидел над рукописью, не считая короткого перерыва на обед.
После обеда Кузькин вновь одержимо колдовал над чужой рукописью. Все же это были сладостные минуты творчества – он с треском вычеркивал слова, целые фразы и абзацы, словно вылущивал горошины из стручков. При этом Кузькин чмокал губами, закатывал глаза, чесал затылок, то застывал без движения, уставясь остекленелыми глазами на чужие строчки, то с яростью бросался на них, словно на кровных врагов. То был его звездный час. Вдохновение подняло Кузькина на самый высокий гребень творчества.
Наконец он откинулся на спинку стула, руки безвольными плетьми закачались у ножек стула, по лицу блуждала расслабленная блаженная улыбочка победителя.
– Готово! – с надменным торжеством сказал он. – Вот так рождаются шедевры. Да если бы я только захотел, разве я сидел бы здесь с вами в этом пыльном склепе! Мое имя давно бы уже гремело, а вы бы с завистью следили за моими успехами. Но видит бог – я не тщеславен. Прочитать!
– Читай! – дружно, с восторгом закричали коллеги. – Читай, Кузькин! Покажи нам кузькину мать! Весь день мы терпеливо ждали, пока ты закончишь. А теперь валяй – потряси нас! Мы готовы…
Кузькин поднялся на ноги, театрально откинул со лба воображаемую прядь – у него даже осанка стала другой – величественной, как у памятника полководцу, и стал читать, подчеркивая каждое слово помахиванием указательного пальца. Он поднимал свой голос до патетических высот и опускал до трагического шепота. Глаза его сверкали огнем гения.
Коллеги безмолвно, благоговейно, с наслаждением на постных лицах внимали. Кузькин был сейчас не Кузькиным, к которому все давно привыкли, – самонадеянным, ворчливым и хвастливым, а другим – великим, божественным, он на глазах преобразился и стал совсем другим. Как мохнатая гусеница вдруг превращается в яркую красивую бабочку.
– Вот и все, – закончив читать, с вызовом сказал Кузькин. – Можно засылать в набор. – Он вытащил из кармана давно не глаженных штанов папиросы и, обламывая о коробок спички, стал прикуривать. А прикурив, небрежно спросил:
– Что же вы, черти, молчите? Ну как, получилось?
– Получиться-то получилось, – каким-то странным подрагивающим голосом сказал этот прохвост Лайкин, – да только ты правил и сокращал не графомана, а рассказ Хемингуэя. Вот так-то, братец…
– Брось трепаться, – потемнел Кузькин, начиная догадываться, что его бессовестно надули, что он стал жертвой розыгрыша и собственной самоуверенности.
В ответ раздался дружный смех. Лайкин – эта вероломная гиена – закатывал глаза как сумасшедший, раскачивался на стуле и бил себя кулаками по коленям, Орленко скалил зубы молча, как какая-нибудь марионетка, Степанов опустил свою лохматую голову на стол и перекатывал ее с одной стороны на другую, будто она была мячом с опилками.
Ошарашенный Кузькин стоял и в каком-то беспамятстве смотрел на всю эту вакханалию и все никак не мог прийти в себя, до конца осознать, что же такого смешного произошло, отчего они так смеются.
– Ну, чего вы рты раззявили, будто коты на рыбу? – обиженно спросил он.
– Ты, ты, ты вырубил из рассказа все художественное, – сквозь смех мерзким, утробным голосом сказал этот подонок и зубоскал Лайкин. – А вместо двадцати двух страниц оставил всего две страницы – один голый скелет, сюжетную схему. Раньше это был рассказ, теперь это стал шедевр. Ох-хо-хо!
– Глупые вы! – обиженно сказал вконец разочарованный Кузькин. – Да ну вас к чертям собачьим. Неужели вы думаете, что я и впрямь ничего не понял? Да я вас, дураков, сам хотел разыграть. – Он скомкал и швырнул рукопись в корзину и вышел в коридор.
Последнее, что он, оглянувшись, увидел, была совершенно идиотская улыбка Орленко, больше похожая на гримасу ожившего покойника, чем на улыбку живого человека.
УСЛУГА
Утром научные сотрудники Макаров и Тихонов пришли в свой институт с живописными синяками на лицах. Честно говоря, пострадали они в основном из-за своего гуманизма. Ни за что не хотели по-хорошему выполнить просьбу одного случайного прохожего.
Накануне вечером тот подошел к ним на улице и попросил дать ему… Что бы вы думали? Нет, не угадали. Не сигарету, не двушку. А попросил дать ему… по физиономии.
Просьба эта их, конечно, вначале удивила.
– Ничего не выйдет, – с улыбкой отвечали они, – иди, милый, своей дорогой.
– Что вам стоит? – цеплялся тот. – Врежьте разок-другой, и расстанемся друзьями.
Присмотрелись – да он под градусом. Оживились: во как наклюкался.
– Голубчик, отвали, – объясняют. – Мы ведь не по той части. Мы научные работники. А если так уж сильно захотелось, сам трахнись своей кудлатой башкой об стенку и будь здоров.
– Не тот эффект будет, братцы, – охотно объяснил прохожий. – Значит, окончательно отказываетесь?
– Да, к сожалению, сегодня мы в другом настроении, – отвечали друзья.
– Ну, это мы сейчас посмотрим, – сказал прохожий.
Широко, от всей души размахнулся и влепил плюху Макарову. Вторую пощечину он преподнес Тихонову. Молодые научные сотрудники с негодованием уставились на случайного прохожего.
– Я же просил по-хорошему, – объяснил тот, – а вы сами не захотели. – И с этими словами влепил новую плюху Макарову, от которой у того слетели на землю очки в модной оправе.
Едва прохожий вознамерился преподнести такой же подарок Тихонову, как тот сообразил, что пришло время действовать, и решительно двинул правым хуком в прохожего, но в суматохе промахнулся и попал кулаком в зубы своему беззащитному коллеге Макарову.
– Ах, так! – в сердцах сказал близорукий Макаров, потерявший очки. – Получай сдачу! – И носком ботинка ударил в подколенную чашечку Тихонова, которого принял за нахального прохожего.
В свою очередь, прохожий воспользовался промахом Макарова и нанес ему энергичный удар в область переносицы, после которого Макаров стал беспорядочно, как сломанная мельница, размахивать руками. И не без успеха. Один раз он действительно попал в прохожего, а два раза врезал кулаком по лицу своего друга Тихонова, с которым всего пять минут назад мирно обсуждал разные лирические темы.
Между тем Тихонов тоже перешел к активным боевым действиям.
– Око за око! – сказал он и с наслаждением и даже некоторым садизмом дал Макарову под дых, отчего тот перестал дышать и размахивать руками. – Это тебе за выступление на ученом совете, – заявил он. – А это за отзыв о моей диссертации.
– Не думал, что ты такой, – с обидой протянул Макаров. Он запустил обе пятерни в густую шевелюру Тихонова и стал изо всех сил дергать за нее, пытаясь оторвать его голову от туловища. – Зачем ты, бабник, приставал к моей жене? – с ненавистью спрашивал он.
Ближний бой разгорелся с новой силой.
В разгар схватки прохожий попытался разнять недавних друзей.
– Братцы, что вы делаете? – взмолился он. – Остановитесь!
Он зашел в тыл к Макарову, схватил его за плечи и попробовал оттянуть от соперника, но тот неожиданно лягнул его ногой в весьма чувствительную область, расположенную значительно ниже солнечного сплетения. Прохожий со стоном повалился на землю. Схватка продолжалась… Наконец научные сотрудники выдохлись и остановились.
Они бережно подняли с земли прохожего, отряхнули с него пыль и, ласково заглядывая ему в глаза, спросили, как он себя чувствует.
– Сейчас уже ничего, – сказал прохожий. – А пять минут назад мне казалось, что пришел конец света. Спасибо, ребята, – добавил он. – Мир не без добрых людей. Теперь я в порядке. В таком виде могу топать домой.
– А тебе только этого не хватало для полного счастья? – поинтересовался Макаров.
– Ага, – ухмыльнулся прохожий. – Только этого. Я, братцы, пропил всю получку. А как объяснить жене? Так что лучше будет сказать, что меня ограбили. Вот и следы налицо. А вы ничего – горазды драться, хоть и научные работники, – одобрительно добавил он и, прихрамывая, но молодцевато зашагал своей дорогой.
КОМАНДИРОВКА
Игорь Семиверстов получил научную командировку из будущего XXII века в прошлый – XX век.
– Смотри только не влюбись, – напутствовал его коллега Кудрин, ведавший перемещением из будущего в прошлое. – Хлопот не оберешься. Захвати на всякий случай таблетки антивлюблина или сделай прививку.
– Никаких таблеток и прививок не надо, – с улыбкой ответил Семиверстов. – Эта старомодная вещь – любовь – мне не страшна. Я могу руководить своими чувствами. Разум сильнее всего!
– Ну смотри, – почему-то со вздохом сказал Кудрин.
Прибыв в 1987 год, Семиверстов стал молодым научным сотрудником, работающим в сфере изучения нравственных проблем.
В один из дней он выступил в молодежном общежитии с лекцией на тему: «Что значит быть современным?» После лекции к нему подошла юная девушка с овальным лицом, пунцовыми губками, блестевшими от волнения карими глазами.
– Можно задать вопрос? – смущаясь спросила она.
– Хоть тысячу вопросов, – ответил Семиверстов, жадно рассматривая чем-то поразившее его лицо девушки.
– А какая она, современная любовь? – спросила девушка.
Семиверстов стал объяснять. Он настолько увлекся, что в один прием не смог закончить объяснения и предложил девушке встретиться еще раз. С этого все и началось. Семиверстов влюбился. И тут уж никакие таблетки помочь ему не могли. Когда истекло время научной командировки, он пытался скрыться, но его разыскали и силой втащили в неопознанный летающий объект – НЛО. Семиверстов отчаянно сопротивлялся, рвался обратно.
– Мы же тебя предупреждали, – с укором сказал Кудрин, крепко привязывая Семиверстова к креслу корабля.
– Пустите меня, хочу к ней! – кричал Семиверстов.
– Но если ты вернешься в прошлое, сейчас тебя уже не будет, – сочувственно заметил Кудрин.
– Ну и пусть, – сказал Семиверстов. – Я и не думал, что любовь была так прекрасна в двадцатом веке.
ПЛЯЖНАЯ ДЕВУШКА
Мне не двадцать. Увы, даже не сорок. Больше.
Я собирался на юг, к морю. Пошел к врачу. Этот милый старикашка – дышите – не дышите – остукал меня своими добрыми пальцами, поднял очки на лоб и напутствовал:
– Вы здоровы, голубчик. Отдыхайте активно, наслаждайтесь жизнью…
Я купил красивые плавки и помчался к морю на своей голубой «Волге»: берегитесь, красавицы! Я еду отдыхать активно…
Прикатил. Поставил сверкающую краской и никелем машину недалеко от пляжа.
…Мимо на высоких, удивительно красивых ножках то летящей, то танцующей походкой проходили десятки красавиц в шортах и купальных костюмах, но их взгляды скользили по мне и машине так же легко, как блики солнца по поверхности моря. Но вот одна юная девушка приостановилась и спросила, как пройти к почте.
Я с готовностью предложил подвезти ее. Она села рядом, и мы отправились в путь.
Я непринужденно рассказал два смешных анекдота, затем ловко переключил свой рассказ на окрестные рестораны. Я знаю, где можно заказать свежую форель, где подадут (только по большому блату, конечно) французский луковый суп, пражскую ветчину с хреном и помидорами, омлет Антуанет, шашлык по-карски. Я умело разжигал ее аппетит – это я видел по ее загоревшимся глазкам.
– Давайте вместе пообедаем, – учтиво предложил я.
По ее глазам я понял, что она согласна, но еще колеблется. И я небрежно добавил:
– Между прочим, директор лучшего ресторана – мой близкий приятель.
– Но мы еще не знакомы, – неуверенно говорит девица. – Я не знаю даже, как вас зовут…
Она согласна! Она моя!
– Зовите меня просто Шурик, – небрежно говорю я и верчу на указательном пальце колечко с ключами от машины.
– Просто Шурик? – В ее голосе звучит неподдельное изумление.
– Да, просто Шурик, – кокетливо подтверждаю я. – А что в этом странного?
Нежный лазоревый свет в глазах юной прелестницы меркнет, как свет в кинозале перед началом сеанса.
– Нет-нет, – растерянно лепечет она, беспомощно оглядываясь по сторонам. – Просто вы похожи на моего дедушку, и я думала…
– А на вашу бабушку я не похож? – спрашиваю я, отчетливо понимая, что все безвозвратно утеряно и она уплывает от меня, словно сказочный город в пустыне. – В конце концов какая разница, на кого я похож, – бормочу я, тараща на нее свои глаза за крупными стрекозьими стеклами очков. Я понимаю, что сражение проиграно и терять мне больше нечего. – Если вам так трудно называть меня просто Шурик, – надменно говорю я, – то можете называть Александр Афиногенович.
– Да, лучше Александр Афиногенович, – охотно соглашается она.
И это сразу же увеличивает дистанцию между нами минимум на пятьдесят световых лет. И я с грустью понимаю, что эту дистанцию мне не преодолеть уже никогда. Все теряет смысл.
– Оказывается, директор ресторана уехал в отпуск, – объявляю я, вновь обретая присутствие духа. – И я не совсем уверен, подадут ли нам без его протекции грибы и артишоки в масле. Но если вы согласны рискнуть…
Она не захотела рисковать. И правильно, конечно, сделала.
Я ехал и думал: почему, за что? Неужели все кончено для меня? Я бросил взгляд в зеркало. Все, конечно, бы ничего, если бы только не эти жалкие морщинки. Но, в конце концов, разве это главное?
Я разочарованно вздохнул: «Милый доктор! Где вы? Объясните этой юной красотке, что вы сами рекомендовали мне отдыхать активно».
Больше я не торчал с машиной у пляжа и не ждал терпеливо часами, как паук в своем невесомом гамаке ждет свою жертву. Надежда вспыхнула и тут же погасла.
И все-таки вскоре я встретил ее, ту, о которой мечтал. Вы можете посмеяться надо мной – дело ваше. Когда я увидел ее, я не поверил своим глазам – да ведь это моя дежа вю. Я ее уже видел в своих мечтах! Эту загоревшую златокудрую пляжную девушку, которую смешило все, что только попадало ей на глаза. Она дышала свежестью, самой жизнью и в счастливом упоении впитывала в себя все, что ее окружало, – и солнце, и море, и небо, и зелень, и пение птиц, и людей, и музыку. Она была едина с окружающей ее природой.
Она стояла у обочины тротуара с поднятой рукой. На лице ее, словно солнечный свет, проходящий сквозь листву деревьев, играла улыбка. Я притормозил, открыл дверцу машины. Она без лишних слов скользнула внутрь. У нее были круглые гладкие колени цвета спелого пшеничного стебля, васильковые смеющиеся глаза. В ее облике было столько задора, юной свежести, обаяния, что я не выдержал и тихонько засмеялся. Она, вторя мне, тоже засмеялась. При этом две выпуклости под легкой тканью ее платья упруго заколыхались.
– Почему вы смеетесь? – спросил я.
– Потому, что мне смешно, – хихикнув, ответила она, стрельнув в мою сторону кокетливым взглядом.
– Куда вас отвезти?
– Куда? Сейчас подумаю. Я еще не решила. А в общем-то мне все равно.
– Вы ужинали? – Я был сама вежливость, изысканная вежливость. – Если вы не против, я знаю один ресторанчик, где очень вкусно готовят.
– Поехали! – беззаботно бросила моя пассажирка.
Она была в восторге от своей молодости и красоты.
– Если на моем пути стоит мужчина, – обольстительно поглядывая на меня, сказала она в ресторане, – я должна его покорить. Как альпинист новую вершину.
– Лично я не вижу ничего странного, – вкрадчиво говорил я, не сводя с нее своих восхищенно поблескивающих за стеклами очков глаз, – в любви между мужчиной и женщиной с большой разницей в возрасте. Я, например, свободно могу полюбить красивую двадцатилетнюю девушку. А почему бы и нет?
– Конечно, – со смехом подтвердила она. – Вы просто прелесть какой милый. И совсем еще не старый. – Она окинула меня своим шелковистым взглядом. – Уверена, вам нет еще и восьмидесяти лет. – И она вновь залилась смехом. – Честное слово. Вы совсем еще не старый. Вы просто зрелый и по-своему красивый мужчина.
«Чуть-чуть перезрелый», – подумал я, но это неважно. Я не верил себе, своим глазам, ушам. Сердце мое то падало в пропасть, то взмывало к небесам. Я ли это? Со мной ли сидит это бесподобное существо? А может быть, это просто подарок богов за все мои прежние муки?
– А как вас зовут? – с улыбкой победительницы спросила она. – Ведь мы еще даже не познакомились.
Сердце мое екнуло. Ну, вот, опять…
– Зовите… меня… Шурик… – запинаясь и краснея, проговорил я.
– Шурик? Просто Шурик? Великолепно! Просто Шурик! – повторила она, заливаясь смехом. Глядя на ее искрящуюся белозубую улыбку, сверкающие неподдельным восторгом глаза, я сам весело захохотал. Действительно, великолепно. Просто Шурик. И пусть идет к чертям все на свете!
Что было дальше? О, мой любезный читатель! Вы хотите знать все. Пусть это останется маленькой тайной моего героя. Попробуйте лучше сами ответить на вопрос: верите ли вы в чистую и бескорыстную дружбу между пожилым мужчиной и молодой красивой девушкой? Если верите – это прекрасно!
ВДОХНОВЕНИЕ
Все в нем было замечательно: и ум, и угодливость, и змеиная изворотливость. «Мой главный недостаток, – посмеиваясь, говаривал Извейский, – преступная порядочность».
Однажды он рассказал мне забавный сюжетец из своей жизни. После университета он попал в солидную контору. Служил ретиво – и за страх, и за совесть. В то время была мода на сокращения штатов. Ждали сокращения и в отделе, в котором служил Извейский.
– Мы знали, что по разнарядке нам должны сократить одну штатную единицу. Кандидатов было двое, – рассказывал он, по-особому хихикая от удовольствия. – Я, как самый молодой, и Глебов – работник неплохой, но выпивоха. Общее мнение склонялось не в мою пользу. А тут кто-то возьми и, хи-хи, – повизгивая засмеялся Извейский, – брось анонимочку в почтовый ящичек. А в ней сигнальчик на Глебова – где, когда, с кем и сколько выпил. Сигнальчик попал точно в цель. Поступило указание: разобраться и обсудить-с. Стрелка весов резко качнулась в его сторону. Топили его дружно. Я, как самый молодой, сидел и помалкивал. А он еще на что-то надеялся, а после собрания подошел ко мне, поблагодарил за сочувствие.
И вот вскоре воскресным утром у меня дома раздался телефонный звонок. Это был Глебов. «Слышали новость? – грустно сказал он. – Меня сократили».
Не скрою – в душе я ликовал. Слава тебе, пронесло. Но приличия требовали выразить коллеге сочувствие. Я стал утешать его, горячо доказывать, что еще не все потеряно, что он молод, у него все впереди, он еще сумеет сделать блестящую карьеру… Только не надо расстраиваться, давать волю обиде, идти на поводу чувств и т. д. и т. п.
Глебов терпеливо слушал, а когда поток моего бурного красноречия иссяк, кротко сказал: «Все это так. Спасибо. Знаете, а ведь вас тоже сократили».
И повесил трубку. Я обмяк и некоторое время как рыба ловил воздух открытым ртом…
Извейский закончил свой рассказ коротким блеющим смешком.
Не знаю почему, но я вдруг вспомнил один мелкий случай из своего далекого детства и, чтобы не остаться в долгу, рассказал его Извейскому.
– Это было в пионерском лагере под Геленджиком. Я был крепким, сильным мальчишкой и покровительствовал одному хилому слабачку, кажется, его звали Петькой. Не давал более сильным ребятам обижать его. Однажды, как сейчас помню, я подошел к Петьке и что-то то ли спросил его, то ли показал ему. Это неважно. Бледное лицо его вдруг исказила злоба, и он что есть силы ударил меня ногой по колену. Я едва не задохнулся от боли. А он убежал. До сих пор не могу понять, почему, за что он меня ударил.
– Ха-ха-ха! – своим характерным блеющим смешком рассмеялся Извейский. – Великолепно! Вот так – взял ни с того ни с сего и ударил. Непостижимо! Опишите этот случай, – посоветовал он, ласково, даже влюбленно глядя на меня. – Великолепно! Просто великолепно! – несколько раз восторженно повторил он. – Вот так, ни за что ни про что, взял и ударил…
Спустя некоторое время в нашем учреждении произошло ЧП – проштрафился один из ведущих сотрудников. По комнатам и коридорам промчался вихрь кривотолков. У Извейского блестели глаза, он живо интересовался деталями происшествия, но свое отношение к нему высказывал блеющим смешком и неопределенными восклицаниями: «Ишь ты! И надо же! Вот как! Однако!» и т. п. Правда, мелькнули даже сочувственные сентенции: «Милосердие, милосердие и еще раз милосердие, государи мои, вот основа всякого гуманного правосудия…» Или снисходительное: «Ну ошибся, с кем этого не бывает…»
Но вот состоялось решение, согласно которому проштрафившийся товарищ был снят со своего высокого поста и назначен самым что ни на есть рядовым сотрудником. И уже в новом качестве он предстал перед лицом общего собрания, на котором его, разумеется, осудили, объявили строгий выговор, но, приняв во внимание чистосердечное раскаяние и т. д. и т. п., оставили в рядах коллектива. Извейский, бледный, натянутый как струна, попросил слова одним из последних. Он весь дергался от возбуждения, глаза его блестели желтым вдохновением. Он вылил на ошеломленного не меньше других виновника «торжества», кстати ранее благоволившего к нему, целый ушат помоев. Каких только сплетен и нелепиц он не навешал на него и под конец, словно бросаясь в бой со смертельным врагом, истерически выкрикнул: «Во имя высших идеалов я предлагаю… снять… убрать… исключить…» Я смотрел на этого сукина сына и глазам своим не верил: у него было восторженно-хмельное лицо поэта, читающего свои стихи. Он был искренен в своем гневе – и это, пожалуй, было самым страшным.
Он алкал крови. Он не знал меры в безумии своей злобы. И как красиво он был принципиален. Но это была вполне безопасная принципиальность. Впрочем, ему не аплодировали.
Бледное лицо Извейского сейчас поразительно напоминало мне кого-то. Я мучительно пытался вспомнить, на кого же он похож, и никак не мог вспомнить. Наконец блеснула догадка. Да, верно, его лицо сейчас было поразительно похоже на лицо мальчика, который когда-то в детстве ни с того ни с сего изо всех сил ударил меня ботинком по колену.
