Текст книги "Субботним вечером в кругу друзей"
Автор книги: Георгий Марчик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
ВРЕМЯ ПОЖИНАТЬ ПЛОДЫ
Андрей Михайлович долго не мог уснуть – лежал на спине, положив под голову руки, и смотрел на квадрат густо-фиолетового неба в широком дачном окне и на словно крадущийся из одного края окна к другому розоватый серп месяца, похожий на голову плута в шутовском колпаке. Он был слишком возбужден, чтобы быстро уснуть. Хотя, казалось бы, уже мог успеть привыкнуть к своей победе, своему небывалому, поистине фантастическому триумфу. Впервые человечество могло дать одному своему современнику право на бессмертие. Первым этой чести был удостоен Андрей Михайлович. У него не оказалось равного соперника. Завтра последний день его обычной жизни, послезавтра он будет приведен в состояние физической и духовной вечности.
Этот последний день он решил провести вместе с семьей на своей даче. И это было разумно. Накануне посвящения не нужны лишние волнения.
Утреннее летнее солнце золотым половодьем ворвалось в просторную комнату. Андрей Михайлович подошел к большому раскрытому окну, всей грудью вдохнул свежий утренний воздух. Потянул к себе ветку шиповника, усеянную розовыми цветами. В голове вертелся оставшийся в ней, вероятно от сна, разбитной мотивчик старой шутливой песенки: «Ну, как у вас дела насчет картошки…»
– Папочка! – раздался за спиной веселый возглас дочери. – Пойдем клубнику рвать!
– Пойдем! – сказал Андрей Михайлович, подхватывая под мышки бросившуюся к нему шестилетнюю дочь и поднимая ее высоко над полом.
Он поцеловал ее в упругие загоревшие щечки, она тоже успела чмокнуть его в нос мокрыми губками. Они взялись за руки и пошли в сад. Машенька – хорошенькая круглолицая девочка с рыжеватыми с подпалинкой кудряшками, веселыми темно-зелеными глазками – вприпрыжку побежала вперед по дорожке между высоких берез, сосен и елей. У трех кучно растущих берез остановилась и шепотом спросила:
– Хочешь посмотреть на мой гриб?
– Хочу, – кивнул Андрей Михайлович. – Где он?
– Я его прячу, – сказала девочка, указывая на кучку прелых листьев у тропинки. – Это я сверху посыпала. Сейчас ты увидишь, какой он красивый, с большой коричневой шляпкой.
– От кого же ты его прячешь? – улыбнулся Андрей Михайлович.
– От тебя, от мамы и от Алесика, – говорила Машенька, поднимая прелые листья.
Под ними ничего не было. Девочка в недоумении смотрела на чуть примятую травку, потом перевела взгляд на отца, глаза ее уже подернулись влагой, и Андрей Михайлович понял, что если не отвлечь ее, она вот-вот расплачется.
– А я знаю, где этот подберезовик, – серьезно сказал он.
– Где? – встрепенулась Машенька.
– Он убежал от тебя под другую березу. Давай найдем?
– А разве грибы могут передвигаться? – недоверчиво спросила Машенька, она уже снова улыбалась.
– Если очень захочет, то сможет, – уверенно сказал отец. – А уж если сам не может, то его споры определенно могут. Возьми палочку, чтобы удобней было искать.
Они подобрали две палочки и стали искать грибы, разгребая траву и старые листья; накануне прошел дождик – грибов было много: подберезовиков, лисичек, опят и даже белых.
Плетеная корзиночка, которую Машенька взяла для клубники, быстро наполнилась. На просторной поляне, заросшей густой травой и полевыми цветами, девочка нарвала букетик колокольчиков и ромашек. Идти на грядку за клубникой ей расхотелось. «Пусть Алесик сходит, а мы будем жарить грибы», – сказала она, увлекая отца за руку к дому. В доме играла легкая музыка: Алесик, старший брат Машеньки, студент, окончивший три курса университета, очевидно, включил проигрыватель или приемник. Ветерок надувал упругими белыми парусами шторы.
За неспешным завтраком на просторной светлой веранде шел шутливый разговор. Все очень хвалили жареные, с молодой картошкой, грибы. Здесь была мама Андрея Михайловича – Анна Григорьевна – невысокая, полная женщина с короткой стрижкой седых волос, лицо у нее круглое, припухлое, покрытое сетью тонких морщин, нос картофелиной, когда-то большие голубые глаза стали маленькими, но взгляд у них по-прежнему острый, насмешливый… Жена Галя, все еще такая молодая и свежая – само лето в свои сорок с небольшим, кареглазая, стройная, с рыжеватыми вьющимися волосами, высокой грудью, прямыми крепкими ногами, всегда веселая, терпеливая, неунывающая. И, наконец, Алесик – двадцатилетний красавец, спортсмен, высокий, сильный, все еще угловатый, у него, как и у матери, доброжелательный взгляд, мягкая улыбка. Он вежлив, терпелив, остроумен.
И, конечно, Маришка – его бесконечная, пылкая и нежная привязанность. Разговор как раз зашел о ней. Андрей Михайлович рассказал, как Маша хотела показать ему гриб, который она накануне старательно спрятала под ворохом прелых листьев, но он куда-то таинственно исчез.
– Мальта, наверное, съела, – пряча улыбку, баском сказал Алесик.
Мальта, рыжий, неугомонно снующий у стола от одного к другому фокстерьер дамского пола, услышав свою кличку, подбежала к Алесику и положила передние лапы и лохматую морду ему на колени.
– Не выдумывай! Мальта не ест грибов, – строго сказала Машенька, бросив укоризненный взгляд на брата.
Мальта оставила Алесика, подбежала к ней и уткнула ей в колени черный и холодный кончик носа.
– Да, это верно, я пошутил, – тихо усмехаясь, сказал Алесик. – Но все-таки я знаю, что было с твоим грибом: он уходил в гости на соседнюю дачу – там у него живет приятель, а сейчас вернулся обратно. И как ни в чем не бывало стоит на своем месте.
– Неправда! – взволнованно закричала Машенька, чутко уловив в насмешливой интонации Алесика намек на то, что это все же правда.
– Пойди посмотри, если не веришь, – как можно более равнодушно сказал Алесик. – Я никогда не говорю неправду. Ты же знаешь.
Мариша сорвалась с места и помчалась в сад.
– Ну зачем ты дразнишь ребенка? – с укором спросила Анна Григорьевна.
– Я не дразню, – улыбаясь глазами, сказал Алесик. – Гриб на самом деле стоит на своем прежнем месте. Куда же он мог деться?
В этот момент на веранду ворвалась запыхавшаяся, раскрасневшаяся, счастливая Мариша и бросилась к отцу, обняла его крепкими загорелыми ручонками за шею и сказала, прикрикивая:
– Гриб стоит на месте! На месте! Мой славный, милый, красивый гриб с большой коричневой шляпой.
– Ничего не понимаю, – удивленно улыбаясь, сказал Андрей Михайлович. – Я сам видел – час назад его там не было. Что за чудеса!
Алесик закрыв лицо до глаз салфеткой, смеялся.
– Алесик, почему ты хохочешь? – спросила Мариша, усаживаясь на свой стул. – Ведь гриб на самом деле вернулся. Это правда. Я видела своими глазами.
– Да нет, все нормально, – сказал Алесик, убирая от лица салфетку. – Все о’кей. Просто советую – развивайте наблюдательность. Ладно, не буду вас больше интриговать. Я видел вчера, как ты, Машенька, маскировала свой гриб. А я рано утром перемаскировал его – кучку прелых листьев перенес на два метра дальше. Вот и весь секрет.
Но эта тема уже потеряла для Мариши интерес. Главное – нашелся гриб.
– Папочка, – обратилась она к отцу. – Я стояла рядом с кленом, и один лист на ветке вдруг задрожал, задергался из стороны в сторону. А все остальные листья вокруг него не двигались… Почему он дергался? Он заболел, да?
Андрей Михайлович объяснил в чем дело.
Анна Григорьевна стала вспоминать, каким наблюдательным был в детстве Андрей Михайлович: «Он мог часами стоять у бутона цветка и ждать, пока он распустится…»
– Папочка, что ты все время шевелишь губами? – вдруг спросила Машенька. – Я еще в саду заметила. Ты ходишь и шевелишь губами.
– Я шевелю? – удивился Андрей Михайлович. – Да, действительно. Это я напеваю песенку:
Ну, как у вас дела насчет картошки?
Она уже становится на ножки…
Ну, слава богу, я рад за вас…
Все за столом засмеялись, захлопали в ладоши.
– Бабушка, а какой я была маленькой? – спросила Машенька. – Расскажи, пожалуйста.
– Ты и сейчас маленькая, – сказала мама.
– Нет, я уже большая. Ага, это нечестно, если надо что-то делать, ты говоришь, что я уже большая!
– Когда тебе исполнился годик, – сказал папа, – ты первый раз в жизни поцеловала маму. Я стал упрашивать, чтобы ты поцеловала и меня, но ты только крепко обнимала меня за шею и прижималась своей щечкой к моей щеке, а целовать не хотела. На следующий день мы поехали в Голицыно на дачу к поэту Арсению Александровичу. И там в окружении незнакомых людей ты вдруг обняла меня, высунула свой язычок и прижалась мокрым ротиком к моей щеке, потом отстранилась и издала язычком цокающий звук. Поверь мне – это был лучший поцелуй, который я получил в своей жизни. Я поставил тебя на пол, и Арсений Александрович стал хлопать в ладоши – некоторое время ты внимательно смотрела на него, заулыбалась и тоже стала хлопать ладошками, а потом и притопывать ножкой. Ты показала поэту лучшее, чему успела научиться за целый год своей жизни.
– Мамочка, а теперь расскажи, какой ты была маленькой, – попросила Машенька.
– Сейчас мне уже кажется, что я никогда не была маленькой, – с усмешкой сказала Галина Петровна, – это было так давно, что, наверное, это была вовсе не я, а кто-то другой. Недавно в магазине я случайно встретила одного мужчину – когда-то в школе он был моим поклонником.
– Мамочка, а что такое поклонник? – спросила Машенька. – Это тот, кто все время кланяется? А зачем он это делает?
– Поклонник – это тот, кто ухаживает за тобой, дарит тебе цветы, читает стихи, приглашает в театр и на концерты. Когда-то твой папа тоже был моим поклонником.
– А вот и неправда, – с улыбкой сказал Андрей Михайлович, с нежностью глядя на жену. – Я и сейчас твой поклонник. И всегда буду, – сказал и осекся.
– Так вот, – продолжала Галина Петровна. – Он наткнулся на меня и опешил, не мог скрыть изумления. «Галка, ты? Боже мой, какой у тебя усталый вид». А я отвечаю ему: «Да нет, Славик. Ты ошибаешься. Сегодня, напротив, я отлично выгляжу. Это не усталость, это время…» Ведь со времени нашей последней встречи прошло больше двадцати лет.
Андрей Михайлович уже давно обратил внимание на то, с каким искусством и тактом все обходят тему, которая – он не сомневался – у всех на уме, завтрашних торжеств. Ну что ж, пожалуй, они правы – об этом не стоит говорить. Об этом не стоит говорить хотя бы потому, что все в этой теме предельно ясно. Он останется жить и навсегда унесет с собой их любовь, свет и тепло их глаз, тепло и биение их сердец, их мысли. И где бы он потом ни был, каким бы ни стал – они всегда будут с ним, они, этот тихий, летний солнечный день – запах разнотравья, цветущего шиповника и жасмина, легкое покачивание веток, зеленых веток, словно провожающих его в бесконечно долгий путь и тихо шепчущих: «Прощай! Прощай! Прощай!» Не было никаких сомнений в том, что все голоса будут отданы ему – потому что других кандидатур нет. Слишком велики его заслуги перед человечеством.
– Бабушка! – прорвался сквозь мысли Андрея Михайловича голос Машеньки. – А какой ты была маленькой?
– Когда я была маленькой, многое было совсем по-другому, – сказала бабушка и вдруг засмеялась. – Совершенно неожиданное лезет в голову. Я вдруг почему-то вспомнила: мы в детстве очень любили всякие страшные истории. И вот вдруг одна из них пришла на ум.
– Расскажи, расскажи! – потребовала Машенька. – Я тоже люблю страшные истории.
К ней присоединился и Алесик. Вообще-то он куда-то уже навострился, отметил про себя отец, уже дважды поглядывал на часы. Но проявляет выдержку – первый не уходит из-за стола, хотя уже и чай выпили.
– Мама, это непедагогично, – сказал Андрей Михайлович, – ты же знаешь, какая Машенька впечатлительная.
– Нет, педагогично! – возразила Машенька. – Это очень-очень интересная история. А я ни капельки не буду бояться. Ведь я не боюсь ни капельки, когда мы ходим на могилу к дедушке. Мамуля, расскажи про котят.
– Про котят ты сама прекрасно можешь рассказать, – сказала Галя, поправляя прядь волос на голове дочери.
Это все были незамысловатые семейный истории, которые рассказывались за общим семейным столом. Все их хорошо знали, но тем не менее каждый раз вновь слушали с большим интересом.
– Мы с мамочкой жили в пансионате, – рассказывала Машенька, – и там были три хорошеньких таких котеночка и их мама – большая полосатая кошка, похожая на тигра. Они всегда ждали нас у столовой, потому что мы приносили им покушать. Как только мы выходили, они сразу выпрыгивали из кустов…
Андрей Михайлович положил ладонь на горячую под солнечными лучами, золотистую голову дочери и подумал со странным удивлением, почему вдруг ему стало так тоскливо и больно, словно он уезжает навечно, а сейчас навсегда прощается с ними. Он так сжился с ними и со всем этим миром, что получить право на бессмертие значило и самому стать другим, и все вокруг тоже станет другим. Все это, что ему до боли близко и дорого, будет уже другое – это будет мир мамы, жены, сына, дочери, но не его – он уже не будет с ними, вернее, будет, но только временно, всего один миг… Он словно бежит от них навсегда. Другие будут приходить в жизнь и уходить из нее, а он всегда будет, всегда, как вечный одинокий путник. Обречен на бессмертие и одиночество.
Андрей Михайлович стряхнул с себя минутное оцепенение…
Все встали из-за стола. Анна Григорьевна и Галя занялись уборкой. Машенька с Алесиком отправились в магазин. Андрей Михайлович пошел в кабинет работать.
Это был простой, незатейливый летний день – теплый, солнечный, с легким ветерком и набегающими на солнце тучками, с пением птиц, жужжанием и стрекотанием насекомых, музыкой из транзисторного приемника.
Раньше Андрей Михайлович в такой день иногда думал о том, как сладостно-прекрасна жизнь и как было бы хорошо, если бы всегда видеть над головой это небо, ходить по этой зеленой пахнущей травой и садом земле, дышать этим чистым, бесконечно голубым небом.
А сейчас ему было не по себе.
Вечером Андрей Михайлович послал телеграмму о том, что решительно отказывается от своего права на бессмертие.
РЫБКА
Телефон стоит на столе у Петра Игнатьевича, невысокого, плотного, добродушного мужчины средних лет. Петр Игнатьевич трудолюбив и деликатен, из тех, кто мухи не обидит. Сегодня он пришел пораньше – у него срочная работа. Он даже мысленно потирал руки в предвкушении: «Ну, поработаю я сегодня на славу!»
Петр Игнатьевич разложил на столе необходимые бумаги и углубился в их изучение. Ровно в девять в комнату один за другим стали забегать запыхавшиеся сотрудники.
– Здорово, Петя! – пробегая мимо стола, похлопал по плечу Петра Игнатьевича его сослуживец Саша Простосердов. – Уже трудишься? Ну давай-давай, – подмигнул он. – Смотришь, к празднику и премию подбросят.
Петр Игнатьевич лишь слабо улыбнулся в ответ. Сотрудники уселись за свои столы и шумно стали обсуждать итоги вчерашнего хоккейного матча.
– Слышь, Петя, Петруша, – позвал самодовольный Сашка, ковыряя в зубах спичкой, – ты смотрел вчера матч по телевизору?
– Алавердыев – лучший игрок, – оторвав голову от бумаг, изрек Петр Игнатьевич и снова углубился в сводки и расчеты.
– Ну, а я что говорю! – торжествующе захохотал Простосердов. – А я что говорю!
«Ну, теперь завелись на час», – с тоскою подумал Петр Игнатьевич, который никак не мог сосредоточиться на одной мысли. Нужная мысль мелькала перед ним, как рыбка, которую он пытался поймать рукой в водоеме. Внимание его тотчас же отвлекалось разговорами.
Наконец хоккейная тема была исчерпана, и сослуживцы не торопясь приступали к делам. Некоторые принялись за чтение газет, другие доставали папки с бумагами и неторопливо шуршали ими. Именно в этот благодатный момент Петр Игнатьевич и поймал одну из вертких рыбок за хвост и всеми силами пытался удержать ее. Зазвонил телефон. Единственный в комнате, он стоял на столе Петра Игнатьевича.
– Саша Простосердов, тебя, – крикнул Петр Игнатьевич.
– А кто звонит? – на ходу поинтересовался Саша. – Мужчина или женщина? – Он взял трубку и с ходу стал кричать в нее, нисколько не задумываясь, что может помешать кому-то, тем более Петру Игнатьевичу, рядом с которым он стоял. Саша оглушительно реготал.
– Здорово, Феликс, дорогой! – кричал он. – Сколько лет сколько зим. Как дела, старичок? Почему не звонил? А мы тут только что толковали насчет вчерашнего матча. Ты был? Как же это я тебя не встретил? Ну скажи с ходу, кто, по-твоему, лучший бомбардир. Ну, говори, говори не думая. Кто? Осетинский? Ну молодец! Ну отмочил! Ха-ха-ха! Чтоб мне пропасть. А мы здесь все утро проспорили, а про Осетинского забыли.
Петр Игнатьевич некоторое время держал рыбку одной рукой. Она отчаянно била хвостом – вот-вот вырвется. Тогда Петр Игнатьевич схватил ее второй рукой и пытался поймать зубами кончик ее хвоста, который быстро дергался из стороны в сторону.
– Игоря давно видел? – продолжал Простосердов. – Давно? Я тоже давно. Говорят, спился. А жаль – хороший был малый. Как в преферанс играл!
Рыбка вильнула хвостиком и чуть не выскользнула, благо Простосердов на минуту замолчал и Петр Игнатьевич с трудом удержал ее и с нетерпением ждал, когда же закончит свой разговор этот трепач Сашка. Через несколько минут он опустил трубку и с неистовым возбуждением стал объяснять Петру Игнатьевичу:
– Феликс звонил, дружок еще со школьных лет, разыскал, собака. Хороший парень. На спор в девятом классе, не отрываясь, выпил трехлитровый баллон пива.
– А я слышал, что желудок человека… – вмешался Плексиглазов, который жить не мог, чтобы не влезть в разговор, который затевал Сашка.
Петр Игнатьевич заслушался и забыл про рыбку, а когда хватился, ее и след простыл – исчезла. Он стал страдальчески морщиться, изо всех сил пытаться припомнить, что же сия рыбка значила. На ум ничего не шло. Петр Игнатьевич чувствовал себя обокраденным. Он напрягся и решил не обращать внимания ни на какие разговоры, а думать, думать, думать, пока не вернется исчезнувшая рыбка. Кто не знает, каких мук стоит нам вернуть пропавшую мысль!
К столу Петра Игнатьевича подошел Плексиглазов, стал набирать город.
– Алло! – кричал он в телефонную трубку. – Алло! Это город?
Краешком глаза Петр Игнатьевич видел, что Плексиглазов держит трубку, отставив мизинец в сторону. «Ишь, старая кокетка, – подумал он. – Опять свидание назначает». Плексиглазов соединился с тем, кто ему требовался, и вдруг заговорил не обычным своим, а каким-то льстиво-игривым голоском, почему-то называя того, что был в трубке, мужским именем – Валерий Николаевич. «Что за наваждение? – подумал Петр Игнатьевич. – С кем это он так странно разговаривает?» Сашка тоже с удивлением уставился на Плексиглазова.
– Валерий Николаевич! – кричал Плексиглазов в трубку. – Давай вечером сходим в Дом композиторов, у них знатно. Тихо, никого посторонних, одни музыканты.
«Ишь, шельма, маскируется, – думал Петр Игнатьевич, – новая краля завелась, Валерием Николаевичем окрестил. Прошлую за племянницу выдавал».
Плексиглазов окончил говорить, на его физиономии была написана высшая степень удовлетворения.
– Ты что же это, решил нас за нос водить? – с обидой спросил Простосердов. – Разговариваешь с бабой, а называешь ее мужским именем. Ну и прохиндей!
– С какой бабой, ты что, очумел? – попробовал возмутиться Плексиглазов.
– Думаешь, я не слышал ее голоса?
– А слышал, так помалкивай, не твоего ума дело, – отрезал Плексиглазов. – Это тебе не хоккей. Понял?
Петр Игнатьевич обхватил голову руками и постарался сосредоточиться на одной мысли, которая все никак не хотела оформиться во что-то законченное, цельное и теперь прикидывалась уже легкомысленной обезьянкой, строила Петру Игнатьевичу рожи и показывала язык.
К его столу подошел Сашка, поднял трубку телефона, набрал номер. Ему ответили, и тогда он повернулся спиной к Петру Игнатьевичу. Сделал он это, по-видимому, из лучших побуждений. Чтобы не мешать Петру Игнатьевичу. Но тому как раз было вдвойне неприятно смотреть на его туго обтянутый серой материей зад с пятном на левом бедре.
«Надо попросить завхоза поставить еще один, параллельный телефон в комнату, – тоскливо подумал Петр Игнатьевич. – Так совершенно невозможно работать».
– Муся! – кричал Сашка в трубку. Это был рослый, здоровый круглолицый мужчина сорока лет, с брюшком, но все его называли только по имени. – Муся, ты слышишь меня? Как у тебя дела, Мусик? Не волнуйся, не переживай. Плюнь на них всех. Плюнь на них, говорю, с Останкинской башни. Береги здоровье. Вот и правильно. – Он долго молчал, издавал непонятные хмыкающие звуки, обозначающие одобрение, наконец звучно расхохотался. – Килькой, говоришь? Ха-ха-ха! Ну, молодцы работяги. – Он вернулся за свой стол и, обращаясь ко всем, пояснил: – А я вот с женой разговаривал. Со своей собственной, единокровной. И называл ее без всякой конспирации – Муся, а не Муслим какой-нибудь Магомаевич. Муська моя проводила беседу на одном объекте. О сердечно-сосудистых заболеваниях. Вы пьете, говорит, а закусываете жирной пищей – ветчиной, грудинкой, маслом и тому подобное. Это очень вредно для сосудов. Один тип засмеялся. «Вы чего?» – спрашивает у него. «А мы от ожирения не помрем. Соберемся, килькой закусим – и всё, пообедали».
– А вот я недавно читал, – заговорил Петр Игнатьевич, – что самый лучший способ лечения – голодание. Месяц ничего не поешь – все бациллы помирают и ты выздоравливаешь.
– Чепуха! – махнул рукой Плексиглазов. – Пока бациллы помрут, ты сам ноги вытянешь.
И снова разгорелся спор, потом были новые телефонные разговоры, кто-то приходил, уходил… Так прошел день.
Петр Игнатьевич все-таки был доволен: ему удалось поймать одну рыбку и привязать ее к бумаге. Зато побаливала голова.
– Ну, будь здоров, Петруша, – ласково напутствовал его Сашка. И поморщился. – Сегодня у меня что-то голова болит. Устал. День был напряженный.
