Текст книги "Субботним вечером в кругу друзей"
Автор книги: Георгий Марчик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
ЧЛЕН КОМИССИИ
Василий Петрович Ухов пришел домой в приподнятом настроении. Его так и распирало от гордости.
– Можешь меня поздравить, – сказал он, – я теперь не просто Вася Ухов, а член цеховой комиссии по борьбе за чистоту и порядок. Только что выбрали. Представляешь? Это я-то, твой Вася…
– Батюшки! – всплеснула руками жена. – Как здорово. Вот видишь, бросил курить и сразу попал в комиссию. Теперь небось и квартиру побольше дадут.
– Ну, об этом еще рано толковать. – Василий Петрович скромно кашлянул. – Поживем – увидим. Уж я развернусь, нагоню на всех шороху.
Разворачиваться он начал с самого утра.
– Ты вот что, – значительно заявил Василий Петрович мастеру, – ты того, меня не обременяй. Я теперь активист, общественник, член комиссии. Понял? Видишь, муха летает. Это непорядок. Вы пока тут без меня повкалывайте, а я пойду выявлять.
Полный важности, он оставил оторопевшего мастера и направился по цеху с блокнотиком в руке. Увидел пустой электрический патрон на потолке – сделал запись в блокнотике. Потом на глаза попалась кучка мусора. И это записал. И то, что ящик с деталями какой-то растяпа положил на самом проходе.
В конце дня Вася выступил на цеховом собрании.
– Надо ввинтить лампочку, – горячо призывал он. – С этим безобразием мириться нельзя. А кучка мусора? Да это же просто позор. Какой-то бездельник положил на проход ящик с деталями. Я требую немедленно убрать его.
Он так распалился, что когда закончил выступление, стал бурно аплодировать сам себе.
– Говоришь ты, конечно, правильно. А кто, интересно, за тебя норму будет выполнять? – спросил после собрания мастер.
– Как кто? – удивился Вася. – Все. Неужели ты не понимаешь, чем я занимаюсь? Раскинь умом и сделай выводы. А то разводишь тут антимонию. На первый раз я тебя извиняю.
Дома он весь вечер азартно писал. Аж взмок.
– Сигналы, – пояснил Вася жене. – Сигнализирую. В редакцию, в партком, в дирекцию. Вывожу всех на чистую воду. Я покажу этим неряхам. Я их научу, как порядок любить.
– Кого их, Вася? – с легким испугом спросила жена.
– Как кого? Да своих же ребят.
– А может, не надо, Вася? – сказала жена, умоляюще глядя на супруга. – Может, взял бы сам и убрал с дороги этот ящик. И лампочку ввинти. Сделай сам. Чего писать-то зря? А то смеяться будут. Болтун, скажут.
Вася оторопело уставился на жену, как будто резко остановился на полном ходу. Мысль его стала усиленно работать в новом направлении.
– Ты серьезно?
Жена молча кивнула.
– Улавливаю, – после некоторого раздумья молвил Василий Петрович. – В этом что-то есть… Ты права – лучше один раз сделать, чем тысячу раз сказать. Верно?
– Золотые слова, – сказала жена. – Нет, недаром все-таки тебя избрали в эту комиссию.
СКЛЕРОЗ
С некоторых пор Иван Игнатьевич Помидоров начал замечать, что у него неладно с памятью. Вначале стал забывать по мелочам, потом дошел и до вещей посерьезней. Добро бы только забывал о просьбах жены или об обещаниях, которые дал своим детям. (Тоже, конечно, никуда не годится.) Так нет, он уже несколько раз ловил себя на том, что забывает о поручениях прямого начальства. И оно, начальство, уже обратило на это внимание. Не зря же Егор Исаевич попросит о чем-нибудь, да потом еще подчеркнет: «Вы уж не забудьте, пожалуйста, Иван Игнатьевич!» Пока Помидоров дойдет до своего кабинета – все, о чем просил Егор Исаевич, уже начисто вылетело из головы, намертво забыто.
Придет срок, начальник главка Егор Исаевич вдруг спросит: а как-де моя просьба? Помидоров стоит перед ним первоклассником и никак не может взять в толк, чего от него хотят. Потом все-таки вспомнит, покраснеет, начнет неловко оправдываться. Егор Исаевич снова жалобно просит: «Уж вы, голубчик, не забудьте, сделайте. Запишите, возьмите, вот бумага и ручка». А писать для склеротика еще хуже. Если записал – еще крепче забудешь.
Помидоров стал следить за собой, лечиться, тренировать свою память, есть одну рыбу. И ждал случая проверить себя. Случай не заставил ждать.
Однажды в дверь к нему постучали и в кабинет вошел, нет, ворвался невысокий гражданин средних лет. Он бросился к Помидорову, схватил его руку двумя руками и с таким жаром и сердечностью затряс ее, что Помидоров не мог не ответить хотя бы вежливой улыбкой на столь бурное проявление искренних чувств. Тем более не совсем удобно было спросить посетителя, кто он. «Ведет себя явно как близкий знакомый, – размышлял Помидоров, но убей не помню, кто он. Нет ни одной малейшей зацепки, чтобы вспомнить, кто же это». А вошедший все говорил и говорил, влюбленно глядя на Помидорова. О какой-то своей просьбе, о том, как здорово, что они, старые друзья, наконец все-таки встретились.
– Дай, думаю, зайду. Ведь не прогонит меня. Все-таки старые друзья. Зашел – и верно, ха-ха, не прогнал, сидит и разговаривает со мной, старым товарищем. Ай, молодец. Не зазнался, не задрал кверху носа, хотя и стал фигурой. Подхожу, понимаешь, к твоей двери, а страх меня так и берет, так и забирает, чертяка. Все-таки начальником стал. Нет, думаю, все равно зайду. Зашел и… порядок. Таким и остался. Признал. Молодец. Конечно, и о просьбе моей не забыл, надо полагать. Уверен, что не забыл. Ну, говори, чертяка, ведь не забыл?!
Ну, как тут было Помидорову сказать, что не только о просьбе забыл, но и самого человека никак не может вспомнить, хотя аж взмок от напряжения, пытаясь вспомнить. Вместо этого он сказал:
– Ну как же, как же, все помню, конечно. Кто же забывает старых товарищей?..
– Молодец, чертяка! – в восторге воскликнул человек, с силой хлопая себя рукой по коленке. – Вот это по-нашенски. Я теперь всем, кого ни встречу, буду рассказывать – зашел к Помидорову, а он все такой же человеческий, простой. Одним словом, мировой парень.
«Как же все-таки зовут этого типуса?» – отчаянно билась мысль в черепе Помидорова. – Вот склероз проклятый. И откуда он на мою голову взялся!»
– Слушай! – завопил вдруг человек. – Да ты все-таки никак меня не признаешь. По глазам вижу. Глаза у тебя какие-то тоскливые – вот-вот заплачешь. Да ты не расстраивайся. Небось и о моей просьбе забыл, а теперь сидишь переживаешь. Ну скажи, собака, забыл?
«Забыл», – хотел было покорно и чистосердечно во всем сознаться Помидоров, но какая-то неподвластная ему сила заставила его промямлить:
– Ну что ты, как можно? Не забыл, конечно. Грех забывать старых друзей.
«Чтоб тебя разорвало! – ругнулся про себя Помидоров. – И откуда только тебя нелегкая принесла на мою голову? Да еще пристал – отвязаться невозможно. Где они скрываются – эти старые друзья, хотел бы я знать. Потом являются в самую неподходящую минуту и вытягивают из тебя все жилы. Как бы мне выпутаться? Может, сбежать от него? Но куда от него удерешь? Такой из-под земли достанет, за мной с десятого этажа прыгнет».
Помидоров понял, что всякое сопротивление бесполезно, и решил покориться. Так бывает, когда человек отчетливо осознает, что никакими усилиями делу не поможешь, и не сопротивляясь отдается во власть обстоятельств. Пусть все будет так, как должно быть, решает он.
Помидоров натянуто улыбался и соглашательски кивал, хотя в желудке у него урчало, а к сердцу подкатывала смертная тоска. Было до слез обидно не из-за того, конечно, что начисто забыл и этого типа, и то, о чем он просил. «Вот и вынесла мне жизнь свой неумолимый приговор, – думал он. – Ничего не попишешь, придется переходить на работу полегче. Если бы я вспомнил, кто это, я бы быстро решил его вопрос и выпроводил к чертовой бабушке. А так сиди и мучайся».
– Слушай, – восторженно орал развязный тип. Он все больше раздражал Помидорова. – А давай встретимся семьями. А что? Пусть познакомятся и наши жены. Глядишь, и подружатся. А то моя жена ни за что не поверит, что я вот так запросто сидел и разговаривал с тобой. Раздавим поллитровочку, ха-ха-ха, вспомним о том о сем. Ты не против?
Помидоров кивнул.
– Значит, договорились. Ты, чертяка пузатая, высоко залетел, но земляков признаешь. Молоток…
«Постой, постой, – обрадовался про себя Помидоров. – Значит, земляк. Уже ниточка… Но кто же он? Может быть, я учился с ним в школе? Дай-ка проверю».
– А Елисеев, кажется, уже того… – начал он.
– Да, уже дал дуба, чертяка, – радостно закричал земляк. – Дал дуба, чертяка, чтоб ему ни дна ни покрышки. Славный был хлопец. Друзей не забывал. Помнил. Скаты мне достал. Успел, чертяка. Достал и преставился. А помнишь, мы с тобой однажды ему морду набили? Ох, любил он чужих девчонок отбивать. Красив был, собака. Но она и красивых прибирает. Ей все равно, какой ты – красивый, веселый или дурак дураком. Ни на чины, ни на морду не смотрит, хвать за шкирки, ты ножками дрыг и уже там, наверху с ангелами летаешь…
«Когда это я Елисееву морду бил? – с удивлением думал Помидоров. – По-моему, в жизни этого не было. Все забыл. Ах, боже мой. Все забыл. Вот несчастье. Кажется, и Елисеева совсем недавно видел. Когда же он успел скончаться? Я слышал, что он развелся. А он уже и концы отдал. А спросить стыдно. И как зовут этого отвратного типа? Может, это Весовой. Вроде похож на него. Да, похож. Он и тогда был такой развязный. Придется, видно, пригласить его в гости. Как никак, земляк, бес его принес. Буду знакомить с моей женой, он себя назовет – тут я все и вспомню. Ах, память проклятая, как подводит. Кажется, Валька его звали. Конечно, Валька. А может, Витька. Лучше пока подожду по имени называть. Да и он меня все по фамилии величает. Наверное, тоже забыл, как зовут. Только бы до конца выдержать, не сорваться. Не дать ему в морду за этакое нахальство, чтоб не терзал меня, а потом и вытолкать в шею. Нет, надо стиснуть зубы и ждать. Терпеть до конца. Авось проговорится. Да-а-а, такого у меня еще не было».
– Слушай, – с ухмылкой подмигнул школьный товарищ, – а ты по-прежнему баб любишь? Ух, любил ты это дело, ух, любил. Хочешь, я тебя познакомлю, есть тут одна птичка, пальчики оближешь.
От этих слов даже похолодело внутри у Помидорова. Вот подлец, вот нахал. Да как он смеет! Ну, были увлечения. Как у каждого… Но вот ведь не знал, что у меня такая пошлая репутация бабника. Не дай бог, еще зайдет кто-нибудь из подчиненных.
– А здорово мы все-таки изменились, – продолжал земляк. – Какой ты был сердцеед, любо-дорого вспомнить. Модник. А сейчас брюхо отрастил, лысину завел. Ну зачем, скажи, тебе такое брюхо? Хочешь, научу, как похудеть? Женщины толстых, сам знаешь, не любят. Да и сам бы встретил тебя на улице – ни за что не узнал. Так и прошел бы мимо. Ты уж извини.
– Ничего, – с видом веселящегося мученика пробормотал Помидоров.
– Ты уж извини меня, – продолжал школьный товарищ, – по старой дружбе. Ведь сколько лет прошло. Вот сижу и не могу вспомнить твоего имени. Склероз проклятый.
– И у тебя тоже? – обрадовался Помидоров.
– А то. Подводит, собака. То одно забуду, то другое, прямо руки опускаются. Вот сижу и мучаюсь – не могу вспомнить, как тебя зовут. Ты прости меня.
– Прощаю, – сочувственно улыбнувшись, сказал Помидоров. – Зовут меня Иван Игнатьевич. Вспомнил? Ваня я.
– Постой, постой, – оторопел школьный товарищ. – Ты шутишь? Ты не Ваня. Это я точно помню. Ваня – это я. Ты Сашка, вот кто ты. Вспомнил. Ай, я молодец!
– Нет, я Ваня, – терпеливо, с доброй улыбкой настаивал Помидоров. – Ты просто забыл. Я самый натуральный Ваня.
– Врешь, собака. Вижу, разыгрываешь. Ты Сашка. Я ведь так и дразнил тебя – Сашка-таракашка. Ну вспомни!
И тут Помидорову внезапно все стало ясно. Все открылось, как гениальному Эйнштейну.
– Голубчик вы мой! – торжествующим голосом закричал он. – Да вы просто ошиблись. Александр Яковлевич Помидоров – мой однофамилец – сидит двумя этажами ниже. Есть такой в отделе снабжения.
Посетитель онемел, вспыхнул, вскочил на ноги, испуганно захлопал глазами.
– Неужели?! Ах, собака. Это дежурная меня попутала. Помидоров, говорит, на десятом этаже. А вы, оказывается, другой Помидоров. Простите великодушно. Извините.
– Да я ничего, голубчик вы мой, – радостно смеялся Помидоров. – Я нисколько не сержусь. Я вижу, вы действительно прекрасный человек. Дайте пожать вашу руку. Сердечно рад с вами познакомиться. Звоните, заходите, давайте встречаться семьями. Давайте раздавим поллитровочку. А я-то решил, что склероз проклятый меня совсем доконал. Думал – это все, конец, раз уж я и школьного друга забыл. Запомните – мои двери всегда открыты для вас. Отныне я ваш лучший приятель. Еще не все потеряно, дружище. Мы еще поработаем!
ПОПУЛЯРНОСТЬ
Писатель Никонов под бурные аплодисменты закончил свое выступление на эстраде центрального парка. Сияя улыбкой, зашел он в комнатку администратора за сценой, отметил путевку, аккуратно сложил свои книги в кожаный коричневый кейс и пружинистой походкой направился к выходу. На душе было радостно. «Меня знают, меня любят», – с воодушевлением думал он.
Никонов уже почти прошел тропинку, ведущую от задней стены эстрады к аллее, как вдруг навстречу ему из-за кустов вышли два молодых человека. Светила луна, но здесь, в пышных кустах сирени, было мрачновато.
– Извините, можно вас на минутку? – вкрадчиво спросил один из них.
– Да, пожалуйста! – бодро ответил Никонов.
– Это вы сейчас выступали? – ласково спросил все тот же симпатичный молодой человек.
– Я, – с удовольствием ответил Никонов, ожидая, что сейчас у него попросят автограф.
– Дайте-ка кейс, – потребовал молодой человек, протягивая к нему руку. – И, пожалуйста, побыстрее. Нам некогда. Мы спешим.
Светила луна. Вокруг никого не было, кроме темных кустов.
– Не дам, – испуганно, но твердо сказал Никонов, прижимая к себе кейс, как любимую игрушку.
– Вася, подержи писателя, – сказал первый молодой человек второму молодому человеку.
Тот, не в пример Никонову, не заставил просить себя дважды, ловко обхватил Никонова сзади и стиснул его грудную клетку так, что стало трудно дышать, и проговорил в ухо ломким приятным баском:
– Тихо-тихо, товарищ писатель.
Никонов выпустил из руки кейс.
– Сдаюсь, – прохрипел он. – Берите все, оставьте только жизнь. Она нужна народу. Меня любят читатели.
– Мы тоже любим, – сказал первый молодой человек, открывая кейс и доставая оттуда книги.
– Ваши? – спросил он.
– Мои, – честно признался писатель.
– Можно взять на память о нашей встрече? – спросил молодой человек.
– Конечно, можно, – воспрянув, сказал Никонов.
– Вася, отпусти товарища писателя, – предложил молодой человек.
Вася отпустил. Никонову стало легче дышать. Он понял, что жизнь его вне опасности, и страшно обрадовался.
– Может быть, автограф нужен? – спросил он.
– Большое спасибо, – сказал молодой человек. – Об этом мы не смели даже просить.
– Не смели мечтать, – баском добавил Вася.
Никонов раскрыл книгу, достал ручку и вопросительно посмотрел на молодых людей.
– Фамилий не надо. Пишите просто – одну Коле, вторую – Васе, – сказал первый молодой человек. – На память о встрече.
– Вы уж извините, – сказал Вася. – Мы не виноваты. В магазине ваши книги ни за что не достанешь. Вот мы и решили попросить лично вас. Надеялись, вы не откажете.
– Ну что вы, ребята, я очень рад, – растроганно сказал Никонов. – Большое вам спасибо за внимание.
– Ждем ваших новых книг, – сказали на прощанье Коля и Вася. – От души желаем творческих успехов!
ОППОНЕНТ
Профессор Огузков – добродушный интеллигентный человек. И внешность у него под стать мягкому характеру – он грузноват, рыхловат, лицо у него мясистое, оплывшее, руки коротковаты, с припухлыми по-женски ладонями и пальцами, волосы на голове редкие, тонкие, неопределенного цвета. Любит по-стариковски поворчать, любит анекдоты, обожает рыбалку. Темные глаза блестят живым интересом к жизни. Он вечно озабочен, куда-то спешит. В руке у него постоянно будто привязанный к кисти, набитый бог весть чем портфель из вытертой черной кожи. Старомодный коричневый костюм висит мешком и лоснится. Но никому и в голову не придет осудить Огузкова за небрежность: у него авторитет – он автор учебников и монографий, член многих ученых советов.
Аспирант Чесуйкин с большим трудом заполучил его в официальные оппоненты на свою защиту. «С таким оппонентом я могу спать спокойно, – радостно сообщил он друзьям. – Он сам так и сказал мне: «Не волнуйтесь, голубчик, не зарежу…»
К началу Огузков опоздал, и Чесуйкин изрядно понервничал. Но вот в зале показался запыхавшийся оппонент, соискатель воспрянул духом и бодро поведал о своем научном кредо и высоком творческом вкладе в науку. Все это время Огузков рылся в своем толстом портфеле. Потом, все еще шаря в портфеле, задал несколько каверзных вопросов, от которых бедного Чесуйкина бросало то в жар, то в холод. С грехом пополам он ответил на них, хотя Огузков, казалось, не слушал его – все рылся в портфеле.
Наконец слово предоставили Огузкову. Он вышел к кафедре, взобрался на нее, бросив напоследок укоризненный взгляд на свой портфель.
– К сожалению, я где-то оставил свои заметки, – начал он. – Но вы, пожалуйста, – он махнул рукой в сторону Чесуйкина, бледного, покрытого испариной, какого-то пришибленного в своем новом великоватом костюме, – бога ради, не огорчайтесь. Я все помню, уважаемый, ммм, эээ, ммм… – и умоляюще посмотрел на Чесуйкина.
– Петр Николаевич Чесуйкин, – почтительно привстав, подсказал Чесуйкин.
– Да, да, извините. Помню, помню. А как же? Мы с Петром Николаевичем познакомились, дай бог память, в буфете. Он мне еще очередь уступил. И портфель донес до раздевалки. Так что вашу фамилию, эээ, ммм… – Огузков укоризненно посмотрел на портфель, словно тот был виноват в том, что профессор забыл фамилию соискателя.
– Чесуйкин, – с улыбкой подсказал председатель.
Чесуйкин покрылся розовыми пятнами.
– Да, так что же все-таки сказать непосредственно о диссертации? – (При этих словах сердце Чесуйкина замерло в нехорошем предчувствии.) – Тема важная. Да. Актуальная. Да-да. И не такая уж простая, как это может показаться с первого взгляда. «Деревня в современной литературе». Деревня ныне, сами знаете, это уже почти город. Там вам и электричество, и техника, и молодые специалисты, и моды, и свои проблемы, и клубы, и спорт. Деревня живет, развивается. Об этом много пишут. А что пишут и как – вот об этом нам и поведал уважаемый наш, ммм, эээ, я помню, помню – да-да, Чесуйкин. Так вот он добросовестно изучил все, что написано о селе. А кроме того, сам довольно эрудированный молодой человек. А это, я вам скажу, тоже не последнее дело. Великолепно, например, знает спорт. Хук слева, прямой справа. Или там захват, двойной нельсон. Есть такой термин? Спасибо. Вот видите, как он здорово в этом подкован. Садитесь, садитесь. Петр, эээ, ммм, эээ, спасибо, Николаевич, деревню тоже любит. Особенно рыбалку. Он шведский спиннинг где-то достал и мне преподнес. Ни за что не хотел взять за него деньги. Подарок, говорит. От чистого сердца. Но вернемся к нашим бананам. То есть, извините, к диссертанту. Так что, как видите, психологию он знает. А знать человека, уметь разобраться в его характере, психологии – это, скажу я вам, для филолога, для критика самое важное. Правда, как выяснилось, сам он в деревне не жил, но любовь к ней, очевидно наследственная, осталась в нем как к чему-то в высшей степени родному и близкому. Впрочем, любить деревню хорошо, но не мешает и знать ее. Да, надо знать. Тем более если ты выступаешь высшим литературным судьей. Вы когда, ммм, эээ, ммм, да-да, Петр Николаевич, вы когда последний раз были в деревне? Великолепно, прелестно, в высшей степени очаровательно. Каждый год туда ездите. Каждый раз открываете там для себя что-то новое. Ну что ж, не так уж плохо. Даже если наездами. Есть, есть у вас кое-какие проблески мысли. Я их даже выписал на отдельную бумажку, да вот, к сожалению, где-то затерял. Но, увы, чуда озарения, таинства открытия при чтении вашей диссертации все-таки не происходит. Почему? Нет прометеева огня. А когда нет огня, значит, это повторение пройденного. Все вторичное, все чужое…
Чесуйкин, охваченный отчаянием, смотрел на своего оппонента умоляющими глазами.
– Не огорчайтесь, эээ, ммм, эээ, уважаемый Чесуйкин, вы еще молоды. У вас все впереди. Будете потом меня вспоминать. Так вот – задам-ка я вам риторический вопрос – каково первое качество филолога? Дойти до сути. До сердцевины. А что есть литература? Скажем, у́же – что есть истинное художественное произведение? Это открытие. А критика – это открытие открытия. И филология не патологоанатомия, а вы не патологоанатом. Уж простите меня, ммм, эээ, ммм, мой молодой друг, за откровенность. Ведь мы изучаем живое, а не мертвое, да-да. Только так. В этом зернышко, из которого вырастает древо познания. У вас кое-где бьется живая мысль, отчаянно рвется наружу из недр схоластики, но вы ее словно сами боитесь, зажимаете, не пускаете на простор. А ведь она-то и есть наше вершинное, истинно творческое начало. Не душите, не убивайте его. Даже в угоду ученому совету.
«Все, зарезал, – с ужасом решил Чесуйкин. – Заболтался. Ну кто же теперь, после его выступления проголосует «за»?
– Я резюмирую, товарищи! – сказал Огузков. – Как показывает диссертация, наш уважаемый эээ, ммм, эээ, нет-нет, я помню, Петр Николаевич Чесуйкин хотя и робко, но умеет мыслить. А раз мыслит – значит, есть надежда. А раз есть надежда – значит, он кандидат. А как же иначе? Дикси! Я сказал! Благодарю за внимание.
