Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Раскрываются двери, и словно наперегонки люди устремляются по витой лестнице на хоры. Как только заполнятся все места, служители закроют двери на хоры, и никто уже не проникнет в зал, украшенный символическими статуями работы Вяйне Аалтонена. Четыре позолоченные мужские фигуры, стоящие в нише в полукружье высокой стены за президиумом, должны обозначать Пионера, Умственный труд, Веру и Жнеца. Они обращены лицом к депутатам. Между ними, посредине, пятая фигура, женская, – символизирует Будущее. Золотистые кудри ее спускаются ниже плеч. Статуя поставлена спиной к залу, и на руках ее младенец, который взмахом ручонки приветствует депутатов.
– Она отвернулась, чтобы не смущать своей наготой почтенных депутатов? – спросил я.
– Нет! Ей просто совестно смотреть на легковерных, которые верят речам больше, чем делам, – отвечает мой спутник.
Проходят одна-две минуты – и все места заняты. Публика устраивается поудобнее – снимают пальто и шубы, разматывают шарфы. Кепки, шляпы, фуражки сняты при входе.
Заседание открывается в назначенное время. На холеном лице председателя сейма Фагерхольма, бывшего парикмахера, а ныне директора акционерного общества государственной алкогольной монополии, поблескивают стекла очков.
Выступает премьер-министр «правительства чиновников» – недавний директор банка – фон Фианд.
Он отвечает на запрос фракции народных демократов, которые считают, что из-за политики, проводимой правительством, положение трудящихся непрерывно ухудшается, число безработных растет, а развитие производства замедляется.
Фианд утверждает, что правительство ведет правильную политику, девальвация была нужна, только с ее помощью можно прекратить регламентацию внешней торговли и перейти к «нормальному порядку», к либерализации торговли, под которой он подразумевает свободу внешней торговли, ее подчинение стихии коммерческой конкуренции.
Наконец он сообщает – и это «гвоздь» сегодняшнего заседания, – что вчера в Вашингтоне подписано соглашение о займе. Соединенные Штаты предоставляют Финляндии заем в 4,5 миллиарда марок. И хотя заем дается в финских марках, которые скопились у правительства США в результате финских закупок, Фианд считает его очень выгодным. Срок займа – сорок лет. 3 процента годовых. Таких льготных условий Америка в последние годы никому не предоставляла.
Послушать премьера – так может сложиться впечатление о широком жесте богатого «американского дядюшки». Вполне в духе распространяемой кое-кем здесь легенды: «Финляндия – лемпилапси – любимый ребенок Соединенных Штатов».
Однако в прениях выясняются истинные истоки такого вашингтонского «великодушия». Приводятся цифры: за каждую тонну целлюлозы Финляндия получила из Советского Союза 6639 килограммов каменного угля, а из США – 4912. И так дело обстоит не только с углем.
На трибуне депутат трудящихся Хельсинки, инженер Энне. Он говорит:
– Было бы интересно услышать объяснения премьер-министра или министра торговли и промышленности о том, почему, за совершенно малыми исключениями, продукция нашей деревообрабатывающей промышленности продается Соединенным Штатам дешевле тех цен, которые сложились на мировом рынке?
Это не голословное утверждение. Цифры, которые приводит Энне, неопровержимы. Оказывается, в некоторые годы цены на целлюлозу и бумагу, которые Финляндия продавала Соединенным Штатам, были на 44 процента ниже мировых. Газетную бумагу в 1956 году Соединенные Штаты покупали на 19,4 процента дешевле, чем другие страны. За пять лет американским капиталистам было подарено таким путем около 12,5 миллиарда марок.
– Это втрое больше того, что мы получаем в заем! – с удивлением произносит сосед.
– Так кто же «добрый дядюшка»? Американец или финн? – с усмешкой спрашивает его мой спутник, финский поэт, и начинает шепотом переводить мне, что говорят на трибуне.
Соседи шикают:
– Не мешайте!
Инженер Энне, народный демократ, говорит тихо, но слышно каждое его слово. Каждая цифра, каждый факт, – а ими так богато выступление, – бьют в цель. Его слушают затаив дыхание, хотя после выступлений лидеров сеймовских фракций уже заранее известно, что на завтрашнем заседании предложение народных демократов будет провалено – сработает «машина голосования».
Кстати, «машина голосования» здесь не только образ, а техническое обозначение. На пюпитре перед каждым депутатом три кнопки разных цветов. Нажимая одну из них, депутат голосует «за», нажимая другую – «против» третью – «воздержался». Электрическая машина очень быстро подсчитывает, и на экранах, расположенных с обеих сторон президиума, зажигаются цифры – результат голосования.
– Могут ли господа министры объяснить, – спрашивает депутат Энне, – почему они так поступали? Во всяком случае, не потому, что товары из Соединенных Штатов шли к нам также по ценам ниже мировых. Причина иная. Не в том ли дело, что по политическим соображениям поставщикам предполагалось продавать в США подешевле, чем в другие страны? Или же это обусловлено займами, полученными нами в Америке?
Этот вопрос на заседании парламента ответа не получил.
– Факты показывают, – говорит в заключение Энне, – что социалистические страны – очень выгодные компаньоны для нас. В этом направлении и следовало бы развивать внешнюю торговлю. Однако эту полезную для нас торгово-политическую ориентацию приемлют далеко не все круги и в том числе власти, ведающие внешней торговлей. Факты показывают, что проводившаяся политика внешней торговли в ее ориентации часто не отвечала нашим национальным интересам…
Как я сказал, прения на этот раз не транслировались по радио. Из десятков газет только одна («Кансан уутисет») кратко изложила содержание речи Энне. И поэтому многие финны, в том числе лесорубы и рабочие бумажных и целлюлозных фабрик, толком не знают и по сей день считают, что их родина получила «подарок» от доброго «американского дядюшки». Они бы очень удивились, узнав, что на самом деле этот богатый «американский дядюшка» изрядно поживился за счет бедных финских «племянников», добывающих себе и миру «зеленое золото».
Куопио – Хельсинки.
ХОЗЯЕВА И ТЕНИ ХОЗЯЕВНаина и Финн
Дорога, по которой нас мчит машина, – это коридор, прорубленный в густом сосновом лесу. То и дело за высокими бронзовыми стволами засинеет, заголубеет или сверкнет свинцовым блеском озеро. Другое… Третье… Но вот озеро слева закрылось скалой. Справа от машины тоже гранитная стена. Здесь дорога динамитом прорвана в камне. Нелегкий этот труд, но зато уж и покрытие надежное, вечное. Мы в губернии Хяме, в центральной Финляндии.
«Финляндия – это та самая страна, где, по свидетельству Пушкина, жила злая волшебница Наина и добрый волшебник Финн. Финн долго боролся с Наиной, но потом махнул рукой и уехал в Швейцарию доить симментальских коров. Наина осталась одна, и сколько она делает всяких пакостей своему отечеству, – этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Наводит тучи, из которых, в продолжение целых месяцев, льют дожди; наполняет страну ветрами, наворачивает камни на камни, зарывает деревни на восемь месяцев в снега…» – писал Салтыков-Щедрин, свидетельствуя, что такой климат, как в Суоми, может быть только делом рук злой волшебницы. Но, возможно, поэтому и есть в этих диких пейзажах свое неповторимое волшебное очарование… Озера и потоки. Среди скал, поросших хвойным лесом, – лоскуты удобной земли. И всюду навалены мшистые камни. Ландшафт, про который финны говорят: «Тут сам черт в бабки играл».
То тут, то там виднеются пашни. Они зажаты между лесами, между озерами и поросшей мелким кустарником заболотью.
Земледелие здесь рождалось буквально в огне. На лесных пожогах. Пустили на дремучий лес огонь – пал. Прошел он, и огневище быстро распахали, а то и просто «перелопатили» мотыгой побыстрее, чтобы ветер не успел рассеять золу – удобрение.
Немало хозяйств возникло потом и на привозной земле! На парусных лайбах издалека привозили землю, расстилали ее на каменистой площадке и засевали.
Но даже и на вязкой, болотистой земле столько занесенных сюда великими ледниками камней, валунов больших и маленьких, что сразу от них не избавишься, не очистишь пашню. Из года в год, поколениями, крестьяне убирали их чуть ли не из-под лемеха, спасая плуг, и относили к краю пашни. Вот и образовались эти валообразные каменные гряды – «каменные заборы», отделяющие землю одного хозяина от соседской.
И повсюду поля разрезают длинные полоски, которые издали кажутся межами. А подъедешь поближе – увидишь: это осушительные канавки. Без них финский крестьянин урожая не соберет.
Слитком уж много тут влаги.
Поздней весной и в конце лета ранние заморозки часто уничтожают плоды терпеливого труда. А нередко в недели уборки зачастит дождь – и все погниет.
Если немало пришлось потрудиться, чтобы исправить промахи ангела и соединить озера шлюзами и каналами, то сколько же нужно было пролить пота, избавляясь от пакостей нечистой силы – Наины, творившей здесь и климат и землю!
Нет, нелегко давалось финнам земледелие.
Да и финская деревня для нашего глаза вовсе и не похожа на деревню. Это не строй домов, вытянувшихся вдоль улицы, с приусадебными участками позади, а хутор. Деревянный, ярко выкрашенный дом с группой построек около него – баней, коровником, чаще всего сложенными из булыжника или гранитных глыб, скрепленных цементом, дощатый темно-красный сарай, амбар.
Глядишь на карту – здесь обозначена деревня. А где она? Нет ни деревни, ни села, а несколько хуторов. И сразу даже не скажешь, много их или мало, – ведь каждый расположен в отдалении от другого метров на триста – пятьсот, а то и на полтора километра.
Однако эта разобщенность продиктована не свойствами финского характера, не финским «менталитетом», как теперь сказали бы здесь, а характером земли, удобные лоскутки которой отделены друг от друга болотами, скалистыми кряжами, лесом.
– Но скудость земли была тут не только несчастьем, – говорит мой спутник. – Из-за нее финский крестьянин оставался свободным. Тут никогда не было крепостного права. Феодалы обзаводились крепостными охотнее там, где обработка почвы, покрывая личные потребности землевладельца, оставляла больше продуктов в распоряжение помещика.
Не знаю, правильно ли такое объяснение, но нынче и на этой почве финны сумели добиться высоких урожаев, и сейчас в среднем урожай по всей стране достигает 17 центнеров пшеницы с гектара.
Хямеляйнен и саволяйнен
Стороннему наблюдателю финн казался «угрюмым пасынком природы». И в самом деле – сурова она. И не переменишь ее, не переспоришь, не переупрямишь, – надо суметь исподволь и самый норов ее приспособить к делу.
В Средней Европе, где нет ранних заморозков, для того чтобы поспел ячмень, требуется 18 недель. В северной же Финляндии короткое северное лето славится белыми ночами и обилием солнечного света, для созревания нужен меньший срок: ведь ту стадию развития, которая требует света, ячмень проходит несравненно быстрее. Пользуясь этим, финские крестьяне вывели сорта, вызревающие за 12 недель.
Человек здесь, как и всюду, сотворил нужные сорта растений, он своими руками сотворил и почву, – но самый способ создания ее формировал и характер человека: настойчивость, переходящую порой в упрямство, расчетливость и неистощимое трудолюбие. Именно эти свойства, вместе со страстной любовью к своей земле, и стали второй натурой финского народа. Глядя на эти озера и перелески, отделяющие починок от починка, болота, скалы, начинаешь понимать, почему так распространено у нас мнение об угрюмости финнов, их нелюдимости, мрачности. Но это мнение, как я неоднократно убеждался, грешит по меньшей мере «неточностью».
Правда, оно идет и от финской литературы, которая, начиная от Алексиса Киви и до Майю Лассила, может быть, больше чем кто бы то ни было осмеивала недостатки бытующего здесь характера – несговорчивость, упорство, ставшее упрямством, бичевала идиотизм хуторской жизни.
Это говорливые острословы, уроженцы области Саво, придумали и пустили в обращение десятки, сотни рассказов про молчаливость уроженцев провинции Хяме – вроде истории о немом сыне.
Родился у крестьянина в Хяме немой сын. Горевали родители, что он и слова молвить не может, но ничего не поделаешь, судьба. Так он рос до четырнадцати лет, когда отец взял его с собой на сенокос. С утра они вдвоем трудились на солнцепеке, а крынка с пиймя[3]3
Пиймя – кислое молоко.
[Закрыть] стояла в прохладном местечке, в ямке под кустом. Настало время полдничать. Достал отец кувшин и начал пить. Пьет, пьет, а сын с него глаз не сводит. Уже запрокинул голову отец – все напиться не может…
– Так ты, пожалуй, мне ничего не оставишь, – вдруг сказал сын.
Отец от удивления окаменел.
– Так ты, оказывается, не немой! Почему ж до сих пор все молчал, слова не промолвил?
– А так, надобности не было. Чего попусту слова тратить! – отвечал сын…
И вот с легкой руки уроженцев Саво пошли гулять такие рассказы по всей стране, перешли границу, и всюду стали отождествлять всех финнов с уроженцами одной лишь области Хяме.
Хямеляйнены, со своей стороны, сложили немало историй про многословных остроумцев саволяйненов, что, в свою очередь, доказывает, что вовсе они не такие уж молчаливые, какими их изображают уроженцы соседней губернии.
В самом деле, трудно назвать молчаливым депутата парламента от крупнейшего центра Хяме – Тампере. Председатель Фагерхольм лишил слова этого депутата, но тот не оставил трибуну и продолжал говорить.
Тогда выключили освещение, но и в темном зале продолжала звучать горячая речь депутата.
Председатель закрыл заседание, покинул свое место, а оратор с трибуны продолжал свое слово.
Правда, уж очень важный был вопрос – о пособии на детей, на которое посягал правительственный законопроект, – но, во всяком случае, этот факт свидетельствует скорее, если хотите, об упрямстве, упорстве, настойчивости, но никак не о молчаливости хямеляйненов.
Но если начать пересказывать все истории про саволяйненов и хямеляйненов, услышанные мною на дорогах Финляндии, так ведь и книге конца не будет…
История «чуда»
…У самого шоссе, там, где от него ответвляется бегущая в сторону узкая дорога, пестрой толпой на коротких, низких подставках-штакетинах стоит десятка полтора почтовых ящиков – красных, синих, желтых, голубых, лиловых. Чтобы облегчить труд почтальона, хутора, расположенные на этой непроезжей для машины тропе, выставили свои почтовые ящики к обочине шоссе.
– Что это за бидон у дороги?
Через полкилометра на невысоком дощатом помосте другой, такой же большой бидон. А потом еще и еще. И так они, выстроившись на разных дистанциях, сопровождали автобус, как верстовые столбы, с той только разницей, что бидоны стояли у обочин по обеим сторонам лесной дороги.
Крестьяне вывозят сюда бидоны с молоком и оставляют их. В определенный час по дороге проезжает грузовик молочного завода, сгружает опорожненный, вчерашний бидон и забирает с собой полный…
На некоторых помостах, где стояли бидоны, надпись «Валио».
Маленький пастушонок в огромных лаптях, изо всех сил раздувая щеки, играющий на берестяном рожке, – эту идиллическую марку «Валио» хорошо знают и за рубежами Суоми. С помостов «Валио» молоко идет на маслозаводы этого акционерного общества, основного в стране по переработке и сбыту молочной продукции.
Другие помосты принадлежат местным кооперативным маслозаводам.
Бидоны, выставленные у обочины, наводят пассажиров автобуса на беседу о честности, об особенностях финского сельского хозяйства.
В сознании людей моего поколения укоренилось представление о Финляндии как о стране, где крестьянство и сельское хозяйство играют господствующую роль и в жизни и в экономике.
Еще не так давно старое, сложившееся перед Октябрьской революцией представление было правильным: в 1936 году в сельском хозяйстве было занято шесть человек из десяти. В сороковом году – пять, то есть половина. А сейчас уже доходами от сельского хозяйства живет лишь около 40 процентов населения.
Что же касается доли сельского хозяйства в общенациональном доходе, то она не достигает и 13 процентов. Доля эта была бы еще меньше, если бы сельское хозяйство оставалось зерновым и не приняло бы животноводческий уклон.
В свое время на финских кредитках изображались коровы. Коров сейчас стало значительно меньше, но роль и значение их в хозяйстве не уменьшились, а увеличились. В 1920 году в стране насчитывалось 1 173 900 дойных коров, от которых было получено полтора миллиарда килограммов молока; в 1956 году их стало на 50 тысяч голов меньше – молока же надоили 3 миллиарда килограммов. Вдвое больше. Что это – чудо? И, несмотря на уменьшение стада, производство масла в стране все время увеличивается. В 1938 году на маслозаводах было выработано 35 тысяч тонн масла, а в 1956 году – 65 тысяч.
Не знаю, откуда взял Салтыков-Щедрин, что добрый волшебник Финн уехал в Швейцарию доить симментальских коров. Если это и было так, то, во всяком случае, он давно уже вернулся на родину, назло Наине, доит теперь коров в Суоми.
Когда впоследствии, на скалистом берегу озера, в доме отдыха Союза мелких земледельцев Лаутсиа, где я летом провел целую неделю, зашел разговор об этом «чуде», один из собеседников сказал:
– Чуда в этом нет, просто каждая корова стала давать вдвое больше молока.
– Да, чуда здесь, может быть, и нет, – отозвался второй, – это подвиг! Подвиг финской крестьянки, результат ее неустанного труда. Ведь коровами, как и домом, у нас в хозяйстве занимается только женщина. Дело мужа – работа в поле, лошадь. А теперь трактор…
– Напрасно ты сбрасываешь со счетов мужчину, – засмеялся первый, – корма растут на поле, которое возделывает муж.
И в самом деле, если жена крестьянина занята коровой, то кормами коров, и овец, и лошадей обеспечивает труд мужа. Больше половины пахотной земли в Суоми, не считая лугов, отводится под кормовые растения. Молочное животноводство накладывает свой отпечаток на всю жизнь страны, на политику ее, на технику, на науку. И, думается мне, не случайно десять лет назад президентом Финляндской академии избран был лауреат Нобелевской премии, выдающийся ученый-биохимик Арттури Виртанен, известный своими трудами и открытиями в науке кормления молочного скота.
Также не случайно и то, что Аграрный союз через сельскую кооперацию собирает с крестьян на расходы по избирательным кампаниям «молочные отчисления».
И даже ледоколы, которыми здесь так гордятся, обязаны своим появлением в Суоми в первую очередь коровам! Когда финское масло, конкурируя с датским, вышло на мировой рынок, обнаружилось, как важно иметь круглый год морское сообщение с английскими и шотландскими гаванями. Лишь тогда можно было бы воспользоваться высокими зимними ценами на масло. И в результате в конце прошлого века в Ханко появился первый ледокол. Сбыт масла в Англию был обеспечен и зимой.
Хутор вблизи от Хямеенлинна
В финской деревне мне довелось побывать несколько раз. Когда в первый раз я был там с экскурсией, мы настойчиво просили гида показать нам типичное крестьянское хозяйство. Он обещал сделать это. Но почему-то заехать просто на первую попавшуюся на пути ферму оказалось невозможно. И лишь через два дня мы попали в крестьянское хозяйство, которое гид называл «типичным» для Финляндии.
…Хутор километрах в тридцати от Хямеенлинна. Старый, четырехкомнатный деревянный дом с большой парадной горницей. В кухне рядом с печью, похожей на русскую печь, – электрическая плита. На столе телефон. Он одновременно и коммутатор на восемь номеров. Пожилая хозяйка деловито объясняет нам, что шесть проводов идут в дома батраков, которых на хуторе шесть, один – на молочную ферму и еще один – в дом, где живет ее двадцатичетырехлетний сын с женой. Она же живет в этом большом доме и сама подходит к телефону, чтобы отдать то или иное распоряжение, поговорить с городом или включить дом батраков, разговоры которых, таким образом, не остаются для нее тайной.
И хотя гид утверждал, что мы посетили без всякого предупреждения первое попавшееся на пути хозяйство, вскоре после нашего прибытия на столе появились флажки Советского Союза. А в соседней комнате на комоде теснились английские, норвежские, немецкие, американские флажки, свидетельствуя, что посещения иностранцев для этой фермы дело привычное.
Хутор имеет около 200 гектаров земли и 50 гектаров леса.
Мы разочарованы.
Какое же это типичное крестьянское хозяйство, когда 95 тысяч крестьянских хозяйств в Финляндии владеют участками от четверти до одного гектара?! Когда 64 процента всех хозяйств имеют не больше чем пять гектаров пахотной земли каждое? А таких, у которых земли больше чем сто гектаров, всего 223!
– Я хотел показать вам такое типичное хозяйство, на котором основана наша экономика, наш вывоз, – объясняет нам гид.
Может быть, он и прав? Ведь два с половиной процента собственников имеют больше земли, чем те 64 процента, вместе взятые.
Как бы то ни было, надо воспользоваться случаем и получше ознакомиться с таким полукулацким-полупомещичьим хозяйством. Ведь младшие, правда, уже вполне взрослые, участники нашей экскурсии никогда в глаза не видели живого помещика. И молодой хозяин фермы, подошедший сейчас к нам, никак не похож на плакатного кулака. Это здоровый парень в спортивной форме, белокурый, розовощекий, сильный…
– Два года назад умер его отец, мой муж, и сыну пришлось уйти со второго курса вуза, чтобы заняться хутором. Ведь без хозяина нет и хозяйства, – сетует на судьбу мать.
Но все же ему удалось в прошлом году съездить в туристскую сельскохозяйственную экскурсию в Соединенные Штаты, чтобы посмотреть, как там хозяйствуют фермеры. А в будущем году он собирается в Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.
– Побывавшие там друзья наши рассказывают, что можно кое-чему научиться, – говорит мать.
Сын кивком подтверждает ее слова и заводит речь о хуторе.
– Да, у нас работают шесть батраков, мать и я. Жена в счет не идет. Она пока хозяйством не занимается. У нас двести гектаров земли и пятьдесят гектаров леса. На ферме полсотни коров, есть свиньи, овцы. Были куры, но пришлось их летом прирезать, – цены на яйца на рынке очень низкие… невыгодно.
Как справляются с этим хозяйством?
– На ферме заняты три батрака, три других – летом на полеводстве, а зимою – в лесу.
– Как же трое справляются с двумястами гектарами?
– А у нас половина земли под многолетними травами – клевер и тимофеевка. Раз в три-четыре года надо посеять, а потом лишь два раза за лето скосить. Есть трактор и косилка к нему. На остальной земле гектаров по сорок занимают рожь и овес… Это для концентрированных кормов. Гектара два – сахарная свекла, десять гектаров – картофель. Небольшие огороды. Но они для собственного потребления. Удобрений органических хватает – от своих коров. Идемте посмотрим коровник.
Я немного отстаю, чтобы рассмотреть диплом, висящий в рамочке на стене, под олеографией.
Оказывается, это памятная грамота, которая была выдана всем участникам похода лапуасцев на Хельсинки – похода, ознаменовавшегося избиением рабочих и прогрессивных интеллигентов, разгромом профсоюзных и левых организаций. Подписал грамоту сам лапуаский вожак – Косола.
Догоняю нашу группу уже около самого коровника, первый этаж которого сложен из грубого, естественного камня. Коровы находятся на втором этаже и заходят туда по широкому деревянному настилу. Коровы на втором этаже – это придумано для облегчения труда. В полу здесь круглые люки, и не надо собирать навоз. Струей из шланга его сбрасывают через эти люки вниз, в первый этаж, который служит навозохранилищем. Исходящее от него тепло (биологическое отопление) повышает зимой температуру в коровнике на несколько градусов. Корм, клеверное сено наверху, на чердаке… Есть и водопровод и запарочная.
– Это все соорудил мой отец, – с гордостью говорит молодой фермер. – А он нигде не учился. Своя голова. Свои руки. Средний удой? Четыре тысячи литров с коровы. Жирность молока? В среднем четыре и восемь десятых процента.
Начинаем вычислять.
Пятьдесят коров по четыре тысячи – получается двести тысяч килограммов молока. Сколько же это на сто гектаров?
Справочник сообщает, что в Финляндии на 100 гектаров пашни приходится 74 головы крупного рогатого скота, 12 лошадей, 18 свиней, 29 овец и 233 штуки домашней птицы.
– Бросьте, товарищи, считать «на сто гектаров». Давайте лучше вычислим выработку на одного человека, давайте мыслить экономически, – перебивает эти расчеты наш экскурсант-экономист.
– Давайте, – соглашаемся мы. – Три человека на ферме. Три – на кормодобывании…
– Добавьте труд хозяина и хозяйки, – говорит молодой человек, показывая на свои отнюдь не изнеженные руки.
– Значит, восемь работников, – продолжает считать экономист. – Получается по двадцать пять тысяч литров молока на одного человека, занятого в хозяйстве, или, иначе говоря, по тысяче сто килограммов масла в год. Это – да!
– Тут уж феодалу было бы чем поживиться при такой производительности, – вспоминает кто-то объяснения случайного спутника по автобусу, почему в Финляндии не было крепостных.
– Ну, капиталист «изящнее», чем помещик, облегчит карман крестьянина. Правда, работают батраки здесь, конечно, как проклятые. Им, наверное, и гривенника с литра не перепадает…
Но этих слов уже никто не переводит хозяину, тем более что на вопрос о том, как оплачивается труд батраков, он поругивает профсоюзы и дает уклончивый ответ… А на вопрос о том, нельзя ли поговорить с батраками, отвечает довольно решительно, что если бы они отвлекались на разговоры с посетителями, то выработка была бы у них меньше, чем та, которую мы подсчитали очень тщательно. Однако, если мы останемся до конца рабочего дня – пожалуйста, он не имеет ничего против беседы.
Впрочем, это он может обещать нам вполне спокойно, так как слышит, что гид торопит. В городе нас ждут.
Прощаемся с молодым фермером, который говорит, что мы первые русские, с которыми ему довелось встретиться в жизни.
«Услужливая рука на плече»
В тот день я особенно жалел, что нет рядом писателя Пентти Хаанпяя, на встречу с которым я так надеялся. Он-то по-настоящему знал сельское хозяйство Финляндии и многое мог бы порассказать. В 1955 году, возвращаясь из Народного Китая на родину через Москву, он приглашал побывать у него в деревне Пийппола. Но, приехав сюда, я узнал, что всего несколько дней назад Хаанпяя утонул в озере.
Пентти Хаанпяя, которого критики назвали «славным сплавщиком», немало писал о земледельцах, в упорных трудах возделывающих свои каменистые участки, входящих в долги, разоряющихся, но даже в самой тяжкой беде любящих шутку. Его отец был крестьянин. Да он и сам работал в хозяйстве отца, а затем, окончив народную школу, занимался земледелием. И писал он о лесорубах и о сплавщиках потому, что был и лесорубом и сплавщиком.
«Великолепное зрелище, – писал Хаанпяя о своем герое Эса Хернейнене, – этот полуобнаженный человек на болоте, под солнцем. Напряженные движения мускулов, верные и хорошо рассчитанные взмахи лопаты, легко выбрасывающие черные, пропитанные влагой пласты земли. Было наслаждением ходить за тянущими бороны лошадьми, видеть, как прямо и красиво ложится первая борозда, как постепенно сглаживаются неровности почвы. Было радостно на душе, когда над болотом воздвигался первый сарай, из трубы поднимался первый дымок, когда первый пар в новой бане ласкал кожу, когда первый родившийся здесь теленок бессмысленно тыкался на дворе то туда, то сюда. Потом поднялась первая молодая картошка, впервые повеяло ароматом из риги, и на стол в один из субботних вечеров был поставлен первый пресный ячменный хлеб».
Любовь к простому труженику, близость к горестям народным, поэзия земледельческого труда стали традицией классической финской литературы.
Но Пентти Хаанпяя не подражатель, он – продолжатель.
В его повести «Хозяева и тени хозяев» во всех подробностях показано, как разорялось финское крестьянство и в годы мирового экономического кризиса тридцатых годов.
Да, разговоры о независимости, самостоятельности крепкого крестьянского хозяйства – это миф. Даже «крепкие» крестьяне, хозяйствующие с помощью батраков на хуторах и сами мнящие себя хозяевами, – лишь подставные лица, тени настоящих хозяев. Настоящими же хозяевами, подлинными владельцами земли и труда земледельцев являются банки и крупные акционерные общества.
И вполне закономерно идиллическая картина труда героя его повести Эса Хернейнена заключается знаменательной фразой: «К сожалению, услужливая рука банков лежала на плече у Эса Хернейнена».
Об этой услужливой руке банков говорят и выкладки экономистов. К примеру, ассоциация по экспорту молочной продукции, масла и сыра – «Валио» – не так давно еще, диктуя цены, контролировала 90 процентов сбыта масла и 70 процентов сбыта сыра.
Крестьянин здесь почти всегда должник сельского банка. В хозяйстве, имеющем меньше десяти гектаров, на каждом гектаре лежит долг – 22 тысячи марок. В хозяйстве, площадь которого превышает десять гектаров, долг на каждом гектаре – 14 тысяч марок.
И лишь крупные хозяйства могут не только сводить концы с концами, но и приносить прибыль.
Крестьянин без батрака
Но цифры цифрами, а нужно и лично побывать у крестьянина, который сам не батрачит и обходится без батрака.
Это мне удалось сделать зимою пятьдесят восьмого года.
По дороге из Турку в Пори, совершив небольшой крюк, мы заехали на хутор к середняку Аймо Лайхо, владельцу десяти гектаров обрабатываемой земли.
Рядом с уютным домом хороший коровник, но он пуст.
– Там место было только для шести коров, – сказал мне хозяин, – а это количество не окупает вложенного труда. Хозяйство по-настоящему оправдывает себя лишь при десяти коровах, а доходным становится при пятнадцати.
Ну, а у Ильмы, жены Аймо, маленькие дети – семимесячный сын и другой, постарше. С работой по дому и с десятью коровами не справиться.
Пришлось бы нанимать работника. А тогда и вовсе прогорели.
И вот Лайхо, как и многие здесь, занялся птицеводством. У него 400 кур. Основной доход хозяйства – от продажи яиц. Но доход этот стал возможен только потому, что корм для птицы не покупной, а он получает его со своей земли, которую сам же и обрабатывает.
В прошлом году он продал 5200 килограммов яиц (яйца здесь идут не на десятки, а на вес).
– Выходит, по полтонны яиц с гектара?
– Да. Килограмм яиц мы продаем за двести десять марок… Всех налогов платим двадцать тысяч шестьсот марок в год… Вот и считайте, сколько получается, – отвечал на мои расспросы хозяин.
И пока хозяйка готовила традиционный кофе, Аймо Лайхо повел меня осматривать двухэтажную птицеферму, стоявшую под защитой скалы, позади дома. С гордостью показывая свое хозяйство – лошадь, конюшню, амбар и даже пустой коровник, он в то же время деловито расспрашивал про положение дел в колхозах, чем отличаются они от совхозов, как исчисляется трудодень.
