Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
От Турку до Рованиэми
ПАМЯТНИКИ И ПАМЯТЬЯ уже говорил, что финны увековечивают в камне не только образы своих выдающихся граждан, не только события, знаменующие успех, не только радости, но и горести свои.
«Чем же достигается большая впечатляющая сила многих новых памятников народному горю?» – неоднократно задавал я себе вопрос.
В приграничном городке Лаппеенранта, разглядывая надмогильный памятник павшим солдатам, мне кажется, я впервые нашел ответ.
Из глубины прямоугольной глыбы розового гранита выходит, высеченная резцом Вяйне Аалтонена, молодая женщина с младенцем на руках, двухлетняя дочурка стоит рядом с матерью, прижимая к себе куклу.
Тугая, налитая молоком грудь натягивает холстинковое платье.
Столько в этой женщине здоровья, силы жизни, нерастраченной молодости, что мысль о том, что она осталась одна с двумя детьми и у нее больше не будет ни любимого, ни других детей, кажется оскорбительно несправедливой.
Но ведь это, по существу, не памятник тем, кто скрыт землей, а памятник скорби живых, скорби не декоративной, не показной, а подлинной, которая чем глубже, тем сдержаннее в своем внешнем проявлении.
Женщина не посыпает главу пеплом, не рвет на себе волосы, а стоит с младенцем на руках, не понимая, как можно жить после того, что случилось, но зная, что жить надо.
Этот памятник – хотел этого или не хотел его автор – лишь усиливает у всякого непредубежденного человека чувство ненависти к тем, кто, обманывая свой народ, бросил его, обрекая на бессмысленные муки, в преступную войну.
Каким издевательством над этой женщиной с ребенком на руках, над тысячами и тысячами вдов и сирот звучат слова военного преступника Таннера, сказанные им при выходе Финляндии из войны: «Мир тяжелее, чем война»!
Восемьдесят пять тысяч солдатских могил – таков итог политической линии Таннера – Рюти, предопределившей войну с Советским Союзом.
На кладбище в Пори
Таким же чувством скорби повеяло на меня в Пори, на братском солдатском кладбище перед кафедральным собором. Шеренги – несколько сот холмиков. Павшие и в своем последнем сне держат равнение. В изголовье каждого – мраморная плитка с фамилией. И над всеми, замыкая строй, – общий, большой, каменный крест.
Таких кладбищ в Финляндии немало.
Но это, в Пори, отличалось от прочих своих незабываемым памятником. На невысокой каменной стене – ограде кладбища – люди. В первую минуту, особенно зимой, – а я видел этот памятник в марте, – кажется, что это живые люди, а не скульптурная композиция.
…Стоя лицом к строю могил, полковой священник в длинной солдатской шинели и грубых солдатских сапогах читает молитву. Рядом с ним, в маскировочном халате, – разведчик. А сбоку от них – совсем еще молодой солдат в куртке. Отвернувшись, он смотрит не на могилы, а совсем в другую сторону – на проходящих мимо людей. На его почти мальчишечьем лице недоумение. Кажется, вот-вот он спросит: «Что же это такое творится?» А в нескольких шагах налево от этой группы, опираясь на локоть, лежит раненый солдат, у ног его каска, и, не отрывая глаз от могил, он рукой заслоняет голову. Впаянная в низкую ограду решетчатая калитка отделяет его от молодой женщины. Простоволосая, несмотря на мороз, она держит за руку мальчугана. Как и у молоденького солдата, взгляд ее устремлен не туда, куда смотрят полковой священник и прохожие, а на них, этих идущих мимо людей.
С какой бы стороны ни подошел, встретит ли тебя сначала своим печальным взглядом женщина или недоуменным солдатик, посмотришь ли прямо в глаза молящемуся полковому попу или увидишь его понурую спину, – вся эта композиция, пьедесталом которой служит низкая ограда, протянувшаяся метров на сорок пять, раскрывается каждый раз по-иному.
И опять-таки скульптура изображает не павших, а оставшихся в живых. Это памятник их скорби. При взгляде на него вас охватывает ощущение непоправимого несчастья, несчастья, которое становится переносимым лишь благодаря преображающей силе большого искусства.
Ни тени сентиментальности, символики, условности – все «весомо, грубо, зримо».
Если бы ваятель – Аймо Тукиайнен, – кроме этих неуклюжих, грубоватых и таких естественных в своей сдерживаемой скорби фигур, впоследствии даже ничего и не сделал, имя его должно остаться в истории скульптуры.
– У нас вокруг этого памятника возникли споры, – сказал мне секретарь местного отделения общества «Финляндия – СССР». – Одни говорят, что это военная пропаганда, другие с этим не согласны.
Я вспомнил сорокадвухсантиметровое орудие береговой обороны, выставленное в Свеаборге перед зданием военного музея. Сделано оно было в Японии. А на стволе его выгравирована хвастливая надпись по-фински о том, что на Карельском перешейке это орудие выпустило 7000 снарядов; красные, стремясь подбить его, израсходовали 100 000 снарядов. А оно вот, мол, красуется, невредимо. Глядя на этот «музейный экспонат» и читая эту надпись, никто не усомнится, что имеет дело с реваншистской, милитаристской пропагандой.
Но здесь совсем другое. Это скорее горестное напоминание о том, чем кончаются все походы на восток.
И в дни, когда еще не изжито влияние таких деятелей, как Вяйне Таннер и его тезка, председатель распущенного шовинистического союза «Братья по оружию» Вяйне Лескинен, такое напоминание небесполезно.
На вопрос я ответил вопросом:
– Ну, а вы сами как думаете?
– Я считаю, что тут нет военной пропаганды. Прошлая война – наша ошибка. Она была не нужна народу. Более того – стала несчастьем для него. Но ведь тем трагичнее потери, когда убеждаешься, что в них не было необходимости. Тем больше горе близких, когда даже героизм оказывается бессмысленным! – И он вопросительно посмотрел на меня.
– Мне думается, вы правы. Этот памятник может стать знаменем людей, борющихся против войны. И правильнее будет, если они возьмут его «на вооружение». Не стоит такое произведение искусства дарить реваншистам.
– Видите ли, – продолжал, оживившись, мой собеседник, – у нас некоторые считают, что не стоит напоминать народу, что между нами были войны. По-моему же, для того чтобы никто не мог снова обмануть народ, нельзя забывать об этом, а особенно сейчас, когда мы вдыхаем полной грудью воздух дружбы. Кто прошлое помянет, говорят, тому глаз вон! Но тот, кто его забудет, может и обоих лишиться! Дружба – это не забвение противоречий, если они есть, а сознательное их преодоление.
А это преодоление идет здесь в народе с такой удивительной быстротой, что мне ничего не оставалось, как согласиться с товарищем, и я охотно это сделал.
Правда в искусстве проста. Ложь в искусстве – всегда вычурна.
Как отличаются эти памятники народному горю от многочисленных, разбросанных по всей стране памятников «Героям Освободительной войны» 1918 года! От этих увенчанных эллинскими дубовыми венками, крылатых, каменных и бронзовых гибридов языческой богини Победы и христианских ангелов архистратигов, этих воинов в античных одеяниях, с мечом и щитом, с геральдическими львами у подножия постаментов!
И даже талант молодого тогда Вяйне Аалтонена не мог преодолеть всей этой лузги. Памятник «Героям Освободительной войны» в Савонлинне – совершенно голый, коленопреклоненный человек с каской в руках, высеченный им из розового гранита и поставленный в 1921 году, не возбуждает никаких эмоций, кроме чувства недоумения.
Весь этот исторический маскарад, вся эта монументальная пропаганда призваны скрыть действительное содержание гражданской войны 1918 года, которую так долго именовали и до сих пор здесь – иные со злым умыслом, иные по недомыслию – именуют «Освободительной войной» за независимость, будто бы с оружием в руках отвоеванную Финляндией у Советской России.
На самом же деле никакой войны «за независимость» белая гвардия не вела.
Широко известно, что еще за месяц до того, как 28 января 1918 года Финляндия вспыхнула «пожаром пролетарского восстания», ее независимость была юридически и фактически признана Советской Россией.
Все другие страны признали независимость Финляндии значительно позже. Так свидетельствует история.
В гражданской войне на помощь белой гвардии, захватившей север и большую часть средней Финляндии, в Ваасе высадился прибывший из Германии 27-й егерский батальон прусской армии, укомплектованный финнами-добровольцами, в годы мировой войны переправившимися тайно в Германию.
В то время как бо́льшая часть финской буржуазии наживалась на военных заказах и поставках для царской армии, несколько сот ее сыновей проходили военную учебу в Локштедском лагере германской армии. Когда егеря в конце февраля 1918 года прибыли в Финляндию на помощь белой гвардии, огромное большинство их включилось в гражданскую войну на стороне своих отцов. Обученные военному долу, они составили командный костяк белой гвардии.
Но не помогли и егеря.
Белое правительство смогло справиться с силами революции лишь тогда, когда на побережье Финского залива высадились войска Вильгельма II. Именно их оружие и решило исход гражданской войны. Тогда никто в Финляндии не осмелился бы назвать ее «Освободительной».
Все отлично знали, между кем и из-за чего шла война. Даже Маннергейм, начиная войну, 30 января 1918 года в своей декларации объявил, что «войска Финляндской республики не борются против России», а взялись за оружие для того, чтобы, видите ли, «беспощадно покончить с шайкой хулиганов и грабителей, угрожающей законному порядку и праву собственности», – так он называл финских рабочих и батраков.
Победившее белое правительство заключило неравноправный договор с Германией, а затем парламент-«обрубок» (так называли его потому, что почти половина депутатов была устранена путем террора или очутилась в эмиграции) избрал королем Финляндии и Карелии немецкого принца Карла Гессенского только потому, что он был зятем Вильгельма II. Если Карл и не успел взойти на престол Суоми, то в этом нет заслуги тех, кто возглавлял «Освободительную войну». Просто немецкий империализм потерпел поражение, и в России победили не коллеги Маннергейма, русские генералы, а Советы.
Однако в Финляндии после гражданской войны у власти остались круги, которым выгодно было изображать ее как «Освободительную» – за независимость Суоми.
Эта ложь безапелляционно излагалась в школьных учебниках, вошла в литературу, искусство, стала обиходной.
Она несла в себе семена недоверия и ненависти к соседу. Исторический маскарад, при котором классовая борьба была «переряжена» в борьбу национальную, был крайне выгоден победителям. Название «Освободительная война» из термина превращалось в политическую программу, в систему воспитания, основанную на исторической лжи.
И в первую очередь, всячески расхваливая свой «патриотизм», эту ложь распространяли те, кто, с легкостью предавая национальные интересы, вступали в сделку и с русской буржуазией, и с германским, и с английским империализмом.
– Мы в старом рабочем движении испытывали антипатию к омерзительной господской игре словом «патриотизм», и, всячески поднимая дух интернационализма, мы недостаточно разъясняли национальный, патриотический характер борьбы рабочих, – в день сорокалетия гражданской войны, вспоминая восемнадцатый год, рассказывал старый красногвардеец товарищ Тууре Лехен, ныне философ и публицист. – И вот это наше упущение облегчило буржуазии «труд» по созданию легенды об «Освободительной войне». А ведь в действительности не шюцкоровцы, не белая гвардия, а именно красные боролись тогда за национальную свободу Суоми против иностранных эксплуататоров! – закончил он.
Легенда о «Егере»
Из Пори в город Вааса я приехал через несколько дней после торжественного открытия там памятника «Егерю», приуроченного к сорокалетней годовщине высадки егерского батальона. Торжества эти закончились «дружеским возлиянием» бывших егерей, в большинстве людей за шестьдесят, среди которых есть и генералы финской армии.
Холодный, пронизывающий ветер шевелил ленты на венках, сложенных к подножию «Егеря».
Памятник стоит там, где городская улица переходит в дорогу, ведущую к причалам, у которых сорок лет назад пришвартовался пароход с десантом.
Место символическое. Я бы сказал – вдвойне символическое, потому что за памятником высится здание окружного суда, где учиняли жестокие судебные расправы над участниками рабочего движения. Защитником на многих таких процессах выступал талантливый адвокат Ассер Сало, депутат парламента. Но все его способности не могли помочь там, где дело шло не о правосудии и даже не о судопроизводстве, а о расправе над классовым врагом.
Вместе с его сыном Аско Сало, моим Виргилием в этой зимней поездке по дорогам Суоми, мы стояли у памятника «Егерю», фоном для которого было кирпичное здание окружного суда.
Автор памятника был в свое время егерским капитаном. Может быть, поэтому его скульптура, весьма далекая от подлинного искусства, хотя бы внешне выглядит более правдоподобной, чем разбросанные по всей стране ложноклассические монументы героев «Освободительной войны».
Военная фуражка, ранец за спиной, туго набитые патронташи и ручная граната «бутылка» у пояса, тяжелая винтовка, примкнутая к ноге. Самодовольное лицо как бы символизирует тупость и грубую жестокость воинствующего милитаризма… Возможно, что скульптор замыслил оду, но создал он сатиру, потому что точно знал оригинал.
В этой невольной сатире «Егерь» походил чем-то на грузный памятник Александру III, установленный в Петербурге, перед Московским вокзалом, к трехсотлетию дома Романовых. Помню, как школьниками, еще до революции, мы повторяли сложенную об этом памятнике считалку: «Стоит комод, на комоде – бегемот, на бегемоте – обормот, на обормоте – шапка».
– Этот «освободитель» выглядит до отвращения правдиво! – засмеялся Аско.
Мы прошли от памятника в город, ветер с моря теперь дул нам в спину. У деревянного углового дома дворник с метлой в руках бежал к ребятишкам, которые возились у сугроба. Они разлетелись по сторонам при его приближении, как шустрые воробышки. Он с отчаянием махнул рукой и, поздоровавшись с моими спутниками, из которых один был секретарем местного отделения общества «Финляндия – СССР», сказал:
– Беда с мальчишками! Стоит только убрать снег, как они снова все разворошат… И так тысячу раз в день.
– Это советский писатель, – познакомили нас.
– Не думаю, чтобы он нашел что-нибудь интересное для себя в нашем городе, – угрюмо проворчал парень, а затем что-то тихо, доверительно сказал земляку.
Когда мы немного отошли от дома, около которого дворник снова начал сгребать в сугробы разворошенный детворой снег, наш спутник улыбнулся.
– Знаете, что он шепнул мне? «Надеюсь, что ты не показал нашему гостю памятник этому предателю!» Это про «Егеря»-то!.. Если хочешь знать, это и есть не каменный, а живой голос трудящихся финнов…
После того как в конце 1944 года революционное рабочее, движение вышло из подполья, в Суоми уже появились и другие памятники гражданской войне восемнадцатого года. Это надгробные памятники на братских могилах расстрелянных шюцкоровцами и егерями красногвардейцев. Воздвигнутые на средства, собранные по подписке рабочими, они скромны, трогательны. Фигуры, изображенные на них, символичны и напоминают скульптуры, которые у нас воздвигались в первый год революции – в восемнадцатом году.
И когда разговор зашел об этих скромных надгробиях, кто-то сказал:
– Надо бы объявить нам подписку на памятник Майю Лассила. И заказать его большому скульптору. Это был бы памятник одновременно и писателю и тому, что действительно произошло в восемнадцатом году.
Майю Лассила – замечательный финский писатель. Русский читатель знает его и полюбил по книгам «За спичками» и «Воскресший из мертвых». Но талант его более многообразен, и он отдал его целиком на службу рабочей революции. До последней минуты Лассила находился на своем посту в редакции газеты «Тюемиес».
И когда в мае восемнадцатого года с помощью войск Вильгельма II революция была разгромлена, вместе с тысячами других сынов и дочерей финского народа Лассила был схвачен и приговорен к смерти.
– Пятнадцать пленных были приведены на пароход для отправки в Свеаборг, на казнь, – рассказывал мне в свое время человек, служивший матросом на этом пароходе. – Четырнадцать из них были связаны попарно наручниками. Пятнадцатый, писатель Майю Лассила, одетый в тяжелую шубу, стоял отдельно на палубе, под особым конвоем. Когда пароход прошел уже больше половины пути от острова Сандхамна к месту казни, Лассила вдруг бросился через борт в море. Шуба, надувшись пузырем, помешала ему уйти под воду. Конвоиры расстреляли его на воде и затем тело втащили на палубу.
«К памятнику Майю Лассила и мы принесли бы свои цветы», – думалось мне.
Сколько страниц написал он, ратуя за дружбу рабочей Суоми с русскими трудящимися! Он прекрасно видел ту Россию, которая была союзником финнов в борьбе против царских сатрапов, Россию Герцена и Огарева. Еще в то время, когда внутри Финляндии никто и не помышлял о независимости, когда Рунеберг и Снельман спорили о том, в составе Швеции или России Финляндию ожидает лучшее будущее, Огарев писал: «Мы с финнами должны, естественно, идти рука об руку. Для нас самостоятельность Финляндии становится такой же дорогой внутренней мыслью и целью, как для финнов идейное преобразование России». И, словно предвидя стряпню создателей легенды об «Освободительной войне», Огарев писал, что если в России произойдет настоящая революция, то «Финляндия может объявить себя самостоятельной, безо всякой помехи и даже без всякой войны».
И такая революция в Октябре семнадцатого года совершилась.
Майю Лассила знал Россию Ленина, который в то время, когда многие из создателей легенды об «Освободительной войне» подписывали верноподданнические адреса Николаю II, в подполье боролся за независимость Суоми, а встав во главе правительства революции, словно осуществляя провидение революционных демократов, подписал акт о признании независимости.
«Я очень хорошо помню сцену, когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду, – что значит в переводе на русский язык «свиноголовый», – представителю финляндской буржуазии, который сыграл роль палача… – говорил Ленин на VIII съезде партии, в марте 1919 года.
Об этом же эпизоде Ленин говорил и на I Всероссийском съезде трудовых казаков, через год, когда Свинхувуд должен был уступить место главы государства Стольбергу:
«Бывший глава белогвардейского финского правительства не забыл, как в ноябре 1917 года он лично у меня из рук брал документ, в котором мы, ничуть не колеблясь, писали, что безусловно признаем независимость Финляндии».
Но вот именно то, чего не следовало бы забывать и Свинхувуду, по замыслу сочинителей легенды должен был навсегда забыть финский народ. Их замыслу служили и эти многочисленные монументы в честь «Освободительной войны» и церемонии с открытием памятника «Егерю». И многим казалось, что своей цели они достигли.
Но вот прошло время, и 24 января 1959 года в Ленинграде, в Смольном, в комнате, где работал Ленин, президент Финляндии У. К. Кекконен установил памятную доску. На ней было написано:
«ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН
ПОДПИСАЛ 31 ДЕКАБРЯ 1917 ГОДА В ЭТОМ ПОМЕЩЕНИИ ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ РСФСР О ПРИЗНАНИИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ ФИНЛЯНДИИ. ЭТИМ БЛАГОРОДНЫМ АКТОМ ОН ЗАСЛУЖИЛ НЕРАЗДЕЛИМУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ ФИНСКОГО НАРОДА».
Теперь на стене в комнате Ленина, на каменной памятной доске, начертаны те слова, которые звучат в живой душе народа и которые начисто сметают придуманную финскими шовинистами легенду об «Освободительной войне».
И хотя памятную доску в Смольном установили почти год спустя, но именно о том, что на ней начертано, вспоминая памятники в Пори и Вааса, беседовали мы в машине, продолжая путь из Вааса на север.
Пори – Вааса.
ПРОЕЗЖАЯ ДЕРЕВНЮ ЛАЙХИЯВ музее города Вааса среди многочисленных экспонатов, которые с такой охотой и увлечением показывал нам ученый-смотритель Аарне Аппельгрен, мне особенно запомнилась дубинка сельского старосты.
Гладкие и украшенные резьбой суковатые палки, принадлежащие сельским старостам, были развешаны на стене одного из залов.
Когда требовалось созвать на сходку общину, староста вручал эту палку-повестку ближайшему хуторянину… Тот передавал ее своему соседу, сосед – дальше по кругу. Порядок этой своеобычной эстафеты был точно определен. Передаваемая из рук в руки, от хутора к хутору, – а они отделены здесь друг от друга лесными чащобами, топкими болотами, каменистыми кручами, – палка-повестка оповещала всю общину гораздо скорее, чем это мог бы сделать один посыльный. Особенно быстро она совершала свой путь, если староста прикреплял к ней петушиное перо, означавшее, что идти на сходку надо не мешкая ни минуты, птицей лететь! Привязанная же к дубинке медяшка говорила о том, что приходить надо с деньгами, так как на сходке, кроме всего прочего, будет взыскиваться налог или собираться пожертвования. Щепка, прикрепленная к палке, означала, что на сходку надо идти не только земледельцу, но и лесорубу и рыбаку.
Сходки, на которых крестьяне подписывали осенью 1901 года протест финского народа против беззаконий царя-клятвопреступника Николая II, – протест, полностью приведенный в гневной статье Ленина в «Искре», – созывались в деревнях также с помощью этой «деревянной повестки».
Как быстро идет время! Ведь на памяти не то что стариков, а просто людей старшего поколения, в домах которых ныне действуют телефоны, такие дубинки были живой, действенной связью, а не вещью из музея.
Распрощавшись с Аарне Аппельгреном, мы выехали из Вааса на север, минуя форштадт, построенный уже после войны и отличавшийся от новых форштадтов других финских городов, пожалуй, только тем, что улицы его названы по именам героев прославленного романа Алексиса Киви «Семеро братьев», а переулки носят имена второстепенных персонажей романа.
Значение романа «Семеро братьев» для финской литературы можно, пожалуй, сопоставить со значением «Мертвых душ» для русской. И я вдруг на минуту представил себе городок с проспектом Чичикова, улицами Ноздрева, Собакевича, Коробочки, мостом Манилова, проездом Заседателя, переулками Петрушки и Фемистоклюса и тупиком Плюшкина.
Нет, такой «живой» памятник, какой соорудили граждане города Вааса основоположнику финской национальной литературы, у нас, пожалуй, не мог бы состояться!
Кто бы захотел проживать на улице Плюшкина?!
И, видно, не случайно вспомнился мне Плюшкин в ту минуту, когда мимо нашей машины промелькнул дорожный указатель, на котором было написано, что до поворота на Лайхия осталось три километра.
– Та самая Лайхия? – До этой минуты я в глубине души сомневался в существовании ее. Она казалась мне лишь именем нарицательным.
Но дорожный указатель сделал реальностью Лайхия – деревню, о необыкновенной скупости жителей которой во всей стране рассказываются притчи, складываются анекдоты. Говорят даже, что один из обитателей Лайхия, женившись, в свадебное путешествие из скупости поехал один, оставив дома новобрачную.
Лайхия – это как бы заповедник скупердяев, известный всей Суоми.
Говорят, что по скаредности с Лайхия может соревноваться лишь Исокюрё – соседняя с ней деревня. И сейчас, на подступах к Лайхия, наш водитель к десятку уже занесенных в мою тетрадь анекдотов о феноменальной скупости лайхияненов рассказывает еще одну историю.
…Крестьянин из Исокюрё был какого в гостях у своего друга в Лайхия.
– О скупости наших деревень идет слава во всей Суоми… – сказал гость.
– Верно, Лайхия знают даже за границей! – с гордостью перебил его хозяин.
– Так вот, я вызываю тебя на состязание, кто из нас скупее.
– Принимаю вызов, – ответил хозяин, подошел к часам и остановил их. – Пока мы тут сидим, зачем им идти? – сказал он.
Гость из Исокюрё зажмурился.
– Пока мы тут сидим на месте без дела, зачем зря расходовать зрение, утомлять глаза?
– Ты прав, – отвечал хозяин. – Но если уж мы сидим с закрытыми глазами, то незачем понапрасну жечь свет. – И он потушил лампу.
Много ли, мало ли времени сидели так в темноте, с закрытыми глазами и гость и хозяин, сказать не берусь, но вдруг гость услышал во тьме какой-то шорох.
– Что ты там делаешь? – спросил он.
– Снимаю штаны. Если все равно сидим в темноте, то зачем же зря протирать сукно, просиживать штаны! Они денег стоят!
– Ты выиграл! Лайхия непобедима, – огорчился гость из Исокюрё, подтянул штаны и стал прощаться…
Вот и поворот в Лайхия. Мы миновали его.
– Рассказы о Лайхия так популярны в народе, потому что скопидомство, вероятно, одна из существеннейших черт финского «менталитета», – сказал водитель. – Это и понятно. Природа нас не балует. На даровщинку нам ничего не достается, – добавил он мораль к притче. – Возьмите хотя бы эту же дубинку старосты. Скупились на посыльного при общине. Чем не Лайхия?
– Ну, это ты путаешь! Бережливый – не скряга. Расчет не скупость. А в дубинке был не только расчет, но и смекалка. Каждый передающий соседу эстафету сам лучше запоминает, в чем дело. Передаваемая из рук в руки палка быстрее обежит многокилометровый путь, чем одинокий посыльный. А в-третьих, если можно обойтись без посыльного, то держать его – непростительная расточительность! – возразил мой спутник Аско Сало.
– Если правильна французская пословица о том, что все пороки являются лишь продолжением добродетелей и бережливость порой переходит в скупость, то из какой же добродетели вырастает расточительство? – спросил я.
– Расточительство? – переспросил Аско. – Да вот пример. У вас в Советском Союзе тончайшие расчеты, – ну, вот хотя бы такие, без которых нельзя было бы запустить спутник, – иногда сочетаются с неумением считать в быту! Возьмите эти мраморные чернильницы, с которыми встречается каждый иностранец в первый же день пребывания в России.
– Чернильницы?
– Ну да! В номерах гостиниц в Ленинграде, Москве, Киеве, Ташкенте – повсюду на письменных столах стоят мраморные, в бронзе чернильные приборы. В кабинетах директоров заводов и у всякого рода начальства чернильницы из хрусталя, бронзы, мрамора! И каждая стоит сотни по три, а то и больше. В большинстве случаев это глубокие, неудобные чернильницы без чернил. Бесполезная декорация. Ведь пишут все – и директора и приезжие люди – автоматическими перьями, или, как у вас называют, «вечными ручками». А эти мрамор и бронза еще как вскочили вам в копеечку! В одной «Астории» в Ленинграде чернильницы обошлись поди в четверть миллиона!..
Странно – как я этого раньше сам не замечал!
Что значит сила привычки, и как полезен свежий взгляд друга, которому хочется, чтобы во всем, даже в самых малых мелочах, наша страна была примером.
Я вспомнил о номере гостиницы в Вааса. Там на полочке умывальника у зеркала рядом со стаканом стоит круглобокая жестяная коробочка, похожая на банку из-под сгущенного молока.
Из-за длинной, узкой щелки, прорезанной на стенке, коробка эта похожа и на копилку. Но щель настолько узка, что в нее не пролезет даже самая мелкая монета.
И, однако, коробка не пустая: встряхнешь – и она ответит глухим металлическим позвякиванием.
Оказывается, что это все же копилка, но копилка особого рода. После бритья в эту узкую длинную щель постояльцы гостиницы опускают отработанное лезвие безопасной бритвы. А когда банка наполняется, ее открывают и сдают лезвия в переработку. Ни один грамм высококачественной стали не должен пропасть напрасно. Доход же от этого идет на благотворительные цели, о чем свидетельствуют подписи под красными крестами на зеленых стенках этой своеобразной копилки. Так было во всех гостиницах в Турку и Тампере, в Хямеенлинна и в Лахти, в Котке и в Порвоо, в Пори и Куопио.
Нет, я не увидел здесь «духа» Лайхия. Не скопидомство это, а домовитость.
Тут в ходу и обыкновенные копилки. На витрине одного из банков в Хельсинки выставлена коллекция разнообразнейших копилок, изображающих то книгу, то нью-йоркский небоскреб, то океанский пароход, а то и простую глиняную хрюшку.
Сберегательные кассы выдают своим вкладчикам на дом замкнутую на замок копилку. Приходя с работы домой, владелец копилки опускает в прорезь марку, завалявшуюся в карманах мелочь, с которой он, конечно, сам бы никогда не пошел в сберкассу. В определенные сроки работник сберегательной кассы приходит на квартиру, отворяет своим ключиком копилку, забирает накопленную за три месяца мелочь и записывает ее на книжку вкладчика…
Копилка здесь для многих становится предметом культа, и не случайно в центре столицы, на фасаде Коммерческого училища, в сюите выразительных барельефов работы известного скульптора-керамика Шилкина, рядом с богом торговли Гермесом в его крылатых сандалиях, изваяно изображение копилки-хрюшки, в прорезь которой школьница деловито опускает монетку.
Когда вечером входишь в парадный подъезд многоквартирного жилого дома в Хельсинки, поражаешься царящей там – хоть глаза выколи – тьме. Перегорело электричество? Ничего подобного. Стоит нажать кнопку на стене у двери – и на три минуты, нужные, чтобы подняться к себе в квартиру или спуститься к выходу, вспыхивает яркий свет. И на каждой площадке есть такая кнопка; не хватило трех минут – можно повторить. Просто бессмысленно тратить тысячи ватт на никому не нужное освещение безлюдных лестниц, на то, чтобы расходовать свет впустую всю ночь. Экономия же получается огромная.
Так присущая финскому характеру бережливость и расчетливость находит с развитием техники все новые формы и источники.
Когда в понедельник один из моих спутников хотел купить на память сорокастраничный воскресный номер газеты «Хельсингин саномат», оказалось, что вчерашнюю газету невозможно достать ни в одном из киосков. Сегодняшняя – любая и в каком угодно количестве, а вчерашних нет. Прочитать вчерашнюю газету вы можете в библиотеке, в подшивках, но у газетчиков их уже нет.
Непроданные газеты опять пойдут на бумажные фабрики, в перемол.
Более четверти века назад я с другом-литератором напечатал в «Красной газете» серию очерков «Золото под ногами» – о необходимости собирать утиль. Все вычисления, приводимые в очерках, убеждали в том, что мы не обращаем внимания на богатства, которые топчем. Я вспомнил об этих вычислениях, когда на фабрике в Тампере мы видели целые склады, забитые срывом и старыми газетами, и узнали, что этот бумажный утиль – основное сырье для продукции одной из трех бумагоделательных машин.
А на складах стекольного завода в Кархула мы видели кучи старого, битого стекла, бутылок, консервных банок – стекольный бой, который также шел на переплав.
В городе Котка нам говорили, что львиная доля сырья для здешнего бумажно-целлюлозного комбината – отходы расположенных поблизости лесопильных заводов: все эти обрезки, рейки, опилки, кора и т. п.
