Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
Хелли и Нанни привыкли к отцу. Дед уговорил их свести медвежонка к Олави в баню. Услышав возню, Олави выскочил из бани навстречу.
О, они весело повозились в мягком, пуховом снегу!
Медвежонок укусил, играючи, Нанни до крови, и его пришлось все-таки посадить на цепь.
А распоряжений и вестей все не было.
Олави и Лундстрем решили рано утром в воскресенье покинуть свое убежище и на лыжах пойти навстречу друзьям. Но поздно вечером в субботу, когда всей деревне полагалось давно уже спать и видеть сны, когда все лыжи стоят прислоненными к бревенчатым стенам в холодных прихожих и даже олени перестают выкапывать своими копытами из-под разрыхленного снега ягель, товарищей разбудил в их черной бане условный стук.
В полусне вскочив с постели и стукнувшись лбом о низкий потолок, Лундстрем слышал, как щелкнул взводимый курок револьвера. Тогда к нему пришло ощущение серьезности положения, и он сразу проснулся.
Стук повторился.
Это было условное постукивание в ставню, которое предвещало появление Эльвиры. Но сейчас была ночь.
Олави отодвинул засов, и в низкую баньку ворвался свежий воздух с хлопьями снега.
Рядом с Эльвирой на пороге стоял незнакомый человек; шерстяной шарф его, намотанный на шею, был покрыт снежной пылью.
Прибывший вошел в баню.
Эльвира закрыла дверь, и снова темнота обволокла всех.
– Олави от Коскинена предписание.
– Не знаю Коскинена. Кто это такой? – резко прозвучал в темноте голос Олави.
– Коскинен?! Начальник полярных товарищей. Победа!..
– Победа! – обрадованно говорит Лундстрем и чувствует, как от волнения кровь приливает к щекам.
– Все в порядке. Завтра ночью за оружием придут две лошади. Надо погрузить все, что здесь есть. Со второй лошадью вы отправляетесь в Керио. Возчики наши… Нет, я должен сейчас же идти обратно, – спокойно отклонил прибывший предложение остаться отдохнуть.
Через десять минут снег занес следы долгожданного посланца. Он растаял в ночи, будто его и не было. Олави и Лундстрем долго не могли заснуть.
«Завтра, завтра ночью», – думал Лундстрем и чувствовал, что сердце его замирает.
Совсем похоже на ту ночь, когда он ждал свою первую девушку, – таких девушек больше нет на всем свете. Вот так же замирало сердце предвкушением чего-то совершенно несбыточного и до невозможности хорошего, и так же, как сейчас, ни за что нельзя было заснуть.
«Завтра, завтра ночью начало!»
Об этом же думал и Олави. Он думал о том, что дороги заносятся снегом, пуховыми покровами застилаются установившиеся санные колеи и лошадям будет трудно везти непривычный груз. Он думал о том, какие сани пришлет Коскинен – панко-реги или просто розвальни, и о том, чем прикрыть оружие, чтобы не бросалось в глаза, что груз не совсем обычный.
Эльвира тоже долго не засыпала.
Она поцеловала спящих девочек и подошла к окошку. Хотя в комнате было натоплено до духоты, стекло узорилось ледяными листьями и странными ветвистыми стеблями.
Эльвира перестелила свою постель и снова улеглась, встревоженная и счастливая: Олави завтра ночью уйдет и через неделю – так он сказал – возвратится, чтобы никогда не расставаться с ней и детьми. Олави всегда говорит правду.
Отец, просыпавшийся раньше всех в доме, застал Эльвиру на ногах. Она хлопотала около квашни.
За обледенелыми оконцами занимался последний день января.
ГЛАВА ШЕСТАЯОлави и Лундстрем набили дорожные мешки снедью, принесенной заботливой Эльвирой. Здесь были и огромные куски шпика, и вяленое оленье мясо, и лепешки, и замороженная мелкая рыбешка, и кусок масла. Трудно даже понять, как ухитрилась Эльвира так устроить, чтобы никто из домашних не спохватился, куда девалось столько припасов.
Все оружие было еще раз подсчитано и переложено с места на место. И тогда вступил в свои права полновластный январский вечер.
Луна сияла, как будто назло, и на снежной равнине до леса пролегла блестящая лунная дорога.
Было так морозно, что лыжи переставали скользить по снегу. Лундстрем и Олави, дождавшись наконец условного часа, вышли на развилку двух лесных троп, мимо которой должны были пройти лошади, посланные Коскиненом. У каждого за плечами было по тяжелому свертку с оружием.
Лундстрем остался поджидать на перекрестке, а Олави пошел за второй очередью груза.
Олави успел вернуться, а обоза еще не было. Назначенное время уже прошло.
И вот донесся наконец далекий скрип полозьев.
Воздух был чист и прозрачен, высокая Полярная звезда сияла почти над самой головой, и каждый звук был отчетливо слышен издалека. Вскоре за высокими соснами послышалась спокойная речь, и из-за поворота показалась лошадиная голова. Это шли панко-реги.
«Слава богу, панко-реги», – подумал Олави и быстро вышел на середину дороги с радостным возгласом:
– Победа!
Ответа не было.
Возчики перестали разговаривать и с видимым изумлением смотрели на Олави.
Тогда выступил на лунную дорогу из тени Лундстрем и повторил:
– Победа!
Сидящий на задних санях человек испуганно хлестнул лошадь, крича:
– Эй, берегись, пропусти!
Но Олави схватил лошадь под уздцы и сказал:
– Победа! Свои!
Тогда возчик умоляющим, испуганным голосом попросил:
– Да отпустите нас! Мы самогоном не торгуем, разве вы не видите?!
Товарищи отступили.
– Чуть не выдали себя… – пробормотал Олави.
– Но уже давно время, – сказал Лундстрем.
Прошло пять минут, пятнадцать, двадцать – никто больше на дороге не появлялся.
– Придется идти восвояси, – угрюмо сказал Олави.
И они, нагрузив на плечи привычные тяжелые свертки, медленным шагом отправились обратно по проложенной лыжне.
Вскоре снова послышались широкое дыхание лошадей и тонкий скрип полозьев. Товарищей кто-то догонял.
За ними шли сани. Олави бросил сверток в снег и снова выступил из тени на дорогу.
– Победа! – полушепотом бросил возчик.
– Победа! – не удержался от громкого возгласа Лундстрем.
– Почему опоздали? Почему едете с другой стороны? – расспрашивал Олави.
– Да все потому же, – отвечал человек с шарфом, намотанным вокруг шеи. – Выехали мы вовремя, но вот видим, по дороге едут за нами еще двое на таких же панко-регах. Гуськом идут за нами. Мы ускоряем ход – они за нами. Ничего другого не оставалось, как хлестнуть наших лошадей и полным ходом уйти вперед. Мы так и сделали, и мимо места прошли раньше условленного времени. На развилке пошли вправо и дождались, пока они проедут влево по большой дороге. Они так и сделали, как по заказу. Тогда мы пошли обратно и вот встретились.
Для нескольких человек нагрузить две панко-реги оружием – недолгое дело, особенно когда торопит январский ночной мороз.
Когда сани были нагружены, они разъехались на развилке по разным дорогам, идущим на север – на лесоразработки. С одними санями ушли вчерашний вестник, возчик и еще один человек. У всех у них были заткнуты за пояс отличные топоры, блестевшие при луне. Лучковые пилы с тонкими полотнищами, с фигурным волчьим зубом лежали поверх попон.
На других санях сидел незнакомый возчик, а за санями шагали ищущие работы – опытный лесоруб Олави и новичок Лундстрем. Изредка они садились по очереди на сани, чтобы немного передохнуть.
«Однако этот Коскинен обо всем позаботился», – с уважением подумал Олави и почему-то вспомнил набитый снедью мешок и смущенный, жаркий шепот Эльвиры, которую он оставил три часа назад. На сколько? На несколько дней, на несколько лет, навсегда?
Так они шли за санями до самого рассвета.
Рыжебородый возчик соскакивал с саней и бежал рядом с ними, стараясь согреться, и бил ладонью о ладонь.
Ночью они молча прошли через какую-то деревушку. Скрип полозьев был их походным маршем.
Утром, часам к девяти, они вошли в большую деревню и, не доезжая до почты, остановились около харчевни. Эта же харчевня была постоялым двором. Жена хозяина, дородная женщина, стояла за прилавком и горячо спорила с молодой девушкой, должно быть, дочерью.
– Эй, дочка! – обратился к девушке рыжебородый возчик. – Хватит у вас припасов накормить трех лесорубов?
Девушка, на полуслове прервав разговор, обиженно и хвастливо сказала:
– Еды здесь будет для двух тысяч таких бродячих отцов, как вы, – и снова повернулась к матери, продолжая скороговоркой прерванную речь.
– Тогда дай нам кофе!
Рыжебородый распряг лошадь на отдых.
Перед тем как устроиться на лавке, чтобы вздремнуть, Лундстрем вспомнил, что в селении есть почта, а если есть почта – значит, можно достать последнюю газету и узнать, что делается на божьем свете.
В тесном помещении в форменной черно-белой кругленькой фуражке сидит девушка и разбирает полученную корреспонденцию. Около нее пожилой почтальон ждет окончания разборки писем, чтобы разнести их по адресам. Иногда, чтобы доставить на дальний хутор заказное письмо, надо потерять целый день. Лыжи почтальона прислонены к стене почты, около маленького черного почтового ящика с серебряным изображением старинного рожка и телеграфной молнии.
– Нельзя ли мне купить или посмотреть последние газеты? – робко спрашивает Лундстрем девушку.
На ней форменная фуражка, она при исполнении служебных обязанностей и не может отрываться от работы, чтобы отвечать на пустые расспросы каждого лесоруба.
Тогда Лундстрем уже немного громче спросил фрекен, не может ли она ему показать последние номера шведских газет, и так как он говорит на чистом шведском языке, молодая почтарша поднимает свое лицо от пачки писем и смотрит в упор на посетителя.
О, ей очень приятно в этой глуши встретить человека, который хорошо говорит по-шведски! Здесь уж слишком много грубых мужиков и мало настоящих интеллигентов. Она состоит в патриотической организации «Лотта Свярд»[1]1
«Лотта Свярд» – женская организация фашистского типа.
[Закрыть], но правде надо смотреть в глаза: по знанию шведского языка здесь, в Похьяла, всегда можно отличить простонародье от людей образованных.
И она дала ему пачку последних шведских газет.
Самая свежая была недельной давности. Но Лундстрема каждая телеграмма ошарашивала «последней новостью». Он прочел, что «повстанцы» в Карелии теснят на всех участках Красную Армию; что по всей Финляндии идет вербовка добровольцев «на помощь Карелии»; что социал-демократы настроены против поддержки белого карельского мятежа, но полагают, что, прежде чем принимать какое-либо решение, нужно выяснить ситуацию; что демонстрация протеста против карельской авантюры, возникшая по призыву рабочей социалистической партии, «этих скрытых коммунистов», – разогнана, а вожаки арестованы и посажены в тюрьму на разные – к сожалению, небольшие – сроки. В газетах также сообщалось, что предстоит расширение финляндской лесопильной и бумажной промышленности, так как Лига наций, по всей вероятности, решит, что Советская Карелия должна быть присоединена к Финляндии. А лесные ресурсы Карелии неисчислимы.
Лундстрем прекрасно знал, что буржуазные газеты врут, что они клевещут, искажают истину, скрывают неприятные для себя факты, но обилие свежих телеграмм, победоносный их тон произвели на него такое впечатление, что молодая почтарша, внимательно следившая за ним все время, спросила:
– Что, вы нашли объявление о смерти родственника?
– Нет, фрекен, все в порядке, – смутившись, ответил Лундстрем и, поблагодарив почтаршу, быстро пошел обратно.
Он рассказал вполголоса обо всех этих новостях Олави и умолчал лишь о сомнениях, одолевавших его.
Олави, лежа на узкой лавке, спокойно выслушал его и, повернувшись на другой бок, бесстрастно заметил:
– Ну что ж, мы им приготовили другие новости. – И, помолчав, добавил: – Только их они не напечатают…
Была его очередь отдыхать, и он не пропустил ее.
Но спал он недолго. Хозяин харчевни разбудил его.
Хозяин хотел купить картофель, который ребята везли на север, на лесоразработки, в бараки.
– Вам там больше не дадут за мерзлую картошку. Я плачу наличными.
– Картошка не мерзлая. Непродажная. Мы ее сами съедим. Для того и везем.
– Ну что ж, если сейчас еще не мерзлая, через несколько часов совсем обледенеет. Слышал, как трещат дрова в печи?
– Ладно, ладно! Мы обещали ребятам привезти картошку – и привезем!
– Картошка ваша, но хозяева-то вы плохие!
В четыре часа пополудни, в наплывающие вечерние сумерки, они снова вышли в путь.
Шли они молча, скользя на лыжах по сухому снегу, выпуская клубами белое густое дыхание. На ресницах оседал иней. Серебряным блеском покрывалась красная борода возчика.
Так они шли до утра, не присаживаясь в сани, чтобы не продрогнуть.
К рассвету они увидели у дороги лесную сторожку и постучались.
ГЛАВА СЕДЬМАЯДверь была не заперта, около раскаленных камней очага спиною к вошедшим сидел человек.
– Вот и отлично! Вы пришли вовремя, товарищи, – сказал он.
Лундстрем, Олави и рыжебородый возчик сразу узнали голос Коскинена. Он уже спокойно отдавал распоряжения:
– Через два часа вы выходите отсюда и идете прямо по дороге, потом сходите на санную тропу и по этой тропе направляетесь прямо к центральным баракам, которые возле господского дома. Останавливаетесь в правом бараке, – в левом буду я с другими санями, – и ждете распоряжений.
И никто из них в спокойной уверенности распоряжений не почувствовал напряженного волнения, которое вот уже сколько времени не покидало Коскинена.
Он не страшился сопротивления белых, ни разу не подумал о смерти, но весь внутренне содрогался, когда на секунду ему представлялось, что вдруг лесорубы не откликнутся на его призыв.
В такие минуты глаза его темнели, мешки под глазами набухали. Забота держала его, как чайник на костре, в непрестанном кипении. Но кипение это не было заметно посторонним, потому что, когда он волновался, речь его становилась размереннее и тише, голос спокойнее.
Вскоре Коскинен ушел из лесной сторожки.
Через два часа вышли Олави, Лундстрем и возчик.
Лошадь временами проваливалась в снег по брюхо.
Они продвигались очень медленно, но вот вдалеке заиграл огнями бревенчатый, на славу срубленный дом, где жили господа десятники и управляющий с молодою, недавно приехавшей к нему женой.
Итак, они были у самой цели. Они свернули вправо и через двадцать минут очутились подле одинокого барака. Все было в порядке, все шло, как они и ожидали, но их смутил несколько необычный для этих мест нарядный вид барака.
Они должны были подойти к баракам, находившимся в полукилометре от дома господ.
Но этот барак стоит одиноко.
Олави распахнул дверь и вошел внутрь.
Да, барак был необычен, здесь был настлан деревянный пол и посредине высилась стойка – козлы для винтовок.
– Надо стучать, когда входишь, – недовольно протянул сидевший на койке парень.
Да, здесь, в этом бараке, были настоящие койки с подушками, койки с настоящими одеялами.
– В чем дело? – еще неприязненнее спросил другой парень и поднялся навстречу Олави. – Что тебе надо?
– Скажите, пожалуйста: в какую сторону идти к самым ближним баракам лесорубов? – смущаясь, произнес Олави.
Парень лениво пошел к выходу, Олави – за ним.
На дворе стояли сани с драгоценнейшим грузом. Около них возчик и Лундстрем ждали Олави.
И только теперь, на вороге, Олави увидел шюцкоровский знак отличия на рукаве у парня.
– Мы ищем работы. Нам на южном участке товарищи, что здесь нужны крепкие парни, – громко, чтобы слышали товарищи, сказал Олави.
– Ваши дела меня не касаются, – грубо оборвал его парень. – Вы взяли слишком вправо. Эй ты, что везешь? – обратился он к возчику.
– Картофель, уважаемый господин, – поспешно отвечает возчик.
Парень развязно подходит к саням, приподнимает попону. Под попоной плотным рядом лежит крупный, первосортный картофель.
Парень берет в руку картофелину и внимательно осматривает.
– Странно, что не замерзла!
Из барака, где живут шюцкоровцы, раздается с детства привычный напев; «Наш край, наш край…»
– Шапки долой! – командует вдруг парень, сбивает шапку с головы Олави, роняет картофелину в снег и становится навытяжку.
И так, вытянувшись, в строгом молчании, в вечернем оснеженном сосновом лесу стоят они и ждут окончания песни. Песня пропета, и парень, забыв о своей важности, говорит:
– Вы, ребята, взяли слишком вправо, – бараки там.
Они идут в ту сторону, куда указал парень, и Олави тяжело дышит.
– У самой цели чуть было не завалили оружие, – с видимым облегчением говорит ему Лундстрем, но Олави не отвечает.
Так они наконец доходят до нужного барака.
Их встречают там неприязненно. Лесорубы боятся, что они собьют и без того низкую оплату.
Один из них снимает с ног своих мокрую дерюгу и протягивает к огню.
– Видишь, – обращаемся он к Лундстрему, – кеньг нет и марок нет, приходится ноги в мешки заворачивать…
И Лундстрем не знает, что ему ответить. Он сам сегодня проводит первую ночь среди лесорубов, и все ему внове.
Да, здесь о койках нечего и мечтать, едва хватит места вытянуть ноги на постланной прямо на землю хвое.
У очага возится уже немолодая женщина, стряпуха-хозяйка. Она, пожалуй, единственное в бараке живое существо, встречающее новых пришельцев без затаенном недоброжелательства. Она дает Лундстрему и Олави по чашке горячего кофе.
И пока возчик на улице возится с лошадью, они успевают согреться.
– Как же будем ночевать? – спрашивает Лундстрем и выходит из барака.
Языки северного сияния колышутся на бархатном небе. Перебегая с места на место, розовые и зеленоватые, они светятся изнутри каким-то необыкновенным светом.
Около саней возится рыжебородый. Немного поодаль спокойно разговаривают Коскинен и Инари. Значит, все идет так, как и должно идти.
Только почему Инари смотрит на него, на Лундстрема, неузнающими, чужими глазами, словно они никогда вместе не плавали на карбасе?
Как далеко ушла та прекрасная печальная осень!
– Нам нужно собраться и все взвесить, – говорит Коскинен, и глаза его светятся таким же спокойным блеском, как эти языки холодного пламени на черном зимнем небе.
Сегодня первый день февраля.
Лундстрем подходит к саням и тщательно прикрывает попоной картошку. Из барака выходит Олави.
– Олави! – окликает его тихо Коскинен.
Они деловито пожимают друг другу руки. И рядом навытяжку стоит Инари.
– Олави, пойди спроси у господ разрешения вновь прибывшим лесорубам переночевать одну только ночь в бане.
Олави идет к дому, где живут десятники.
– Я пойду на всякий случай, помогу уладить дело. – И Инари вслед за Олави растворяется в темноте лесной ночи.
Тогда Коскинен подходит к Лундстрему и пожимает ему руку. Лундстрем чувствует сейчас, что может радостно умереть, если этого потребует дело революции. Он готов снова пройти весь путь, от Хельсинки до этого отдаленнейшего участка Похьяла. Но он не знает, что следует сказать, и, вздохнув полной грудью, неожиданно для себя восторженно произносит, глядя на северное сияние:
– Какая ночь!
– Какой будет день! – Улыбка Коскинена прячется в недавно подстриженных усах.
Уже поздно, и десятники, поужинав, собираются спать и перед сном рассказывают анекдоты.
На стук Олави выходит на крыльцо десятник Курки. Он сердит: его оторвали от такого забавного анекдота…
– Предоставить на ночь баню? – гремит голос Курки. – Знаю я, для чего нужна вам баня – для пьянки. На самогон у вас денег хватает, а на кеньги нет?.. Нет, не самогон? На картеж? Никогда я не дам ключей, чтобы в бане акционерного общества дулись в очко!
Тогда из-за темных стволов выступает Инари и убедительно говорит:
– Херра[2]2
Херра – господин (финск.).
[Закрыть] Курки, это отличные лесорубы, мои земляки. Я могу поручиться за каждого из них. Им в самом деле нет места в нашем бараке.
Узнав вежливого Инари, Курки сменяет гнев на милость.
– А, если ты ручаешься, тогда совсем другое дело, тебя я хорошо знаю.
И через минуту он возвращается из комнаты и вручает Инари большой ключ от бани акционерного общества.
Олави спрашивает:
– Нельзя ли нам получить немного еды, господин десятник, в счет заработков? Не беспокойтесь, мы отработаем.
Курки совсем подобрел:
– Кладовщик спит… Ну, да ничего.
И он выносит картуз с сахаром, пачку кофе, буханку хлеба и с полкило сала.
– Вот, получайте, завтра все впишем в счет.
– Большое спасибо, господин десятник!
Молча они идут обратно к баракам, и ключ холодит ладонь Инари. Он отдает его Коскинену. А Коскинен успел сговориться со стряпухой-хозяйкой.
– Мы здесь новички, нам надо раньше становиться на работу, мы должны уйти дальше, так уж ты, пожалуйста, не забудь разбудить нас совершенно точно в четыре часа утра. В четыре часа, и чтобы к этому времени был готов кофе.
– Да ты не беспокойся, – отвечает стряпуха, – раз я обещала, значит, исполню.
Они идут в лесную баню. Со скрипом поворачивается ключ в замочной скважине, и темнота принимает их. Инари зажигает коптилку; огромные тени бегут по стенам и переламываются на потолке.
Лундстрем начинает в полутьме узнавать собравшихся.
Рядом с ним – привычный уже до последней морщинки у глаз, молчаливый, высокий Олави и Инари. Незнакомые: остролицый, кажется совсем хрупкий человек (Инари называет его Сунила), позавчерашний посланец Коскинена и еще какой-то неизвестный лесоруб с топором, заткнутым за пояс.
Все они ждут слова Коскинена, все они волнуются, готовясь дать Коскинену самый точный отчет обо всем, что ими сделано.
В доме господ, очевидно, выпили перед сном лишнего и поэтому раздумали спать. Они громко, так, что слышно в баньке, расположенной в двухстах метрах от дома, завели хмельную песню. Незнакомый лесоруб вытаскивает из-за пояса топор, отрезает кусок сала из принесенных Олави запасов и начинает медленно жевать его.
Шюцкоровцы поют свою песню.
И тогда раздался взволнованный голос Коскинена.
В первый раз за все время знакомства Лундстрем подумал, что Коскинен тоже волнуется.
– Товарищи, – сказал Коскинен, – встаньте.
И все поднялись с лавок.
Олави доставал головой потолок.
– Товарищи! Мы еще не можем здесь, в Похьяла, громко петь нашу песню, наш гимн. Споемте же сейчас ее про себя.
И они стоя запели:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Она спорила с той, с другой песней и заглушала ее. Коскинен молча покачивался в такт ритму, звучавшему в его душе. Сунила сосредоточенно и тихо носком отбивал такт. Олави шевелил губами, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запеть вслух.
Она звенела в их сердцах, неистребимая, объединяющая волю и надежду миллионов, – мелодия «Интернационала».
Она подымала и несла их, кружила сердца.
– Ни бог, ни царь и не герой… – шептал Инари.
Темная тень Коскинена качалась на потолке.
Они стояли и тихо-тихо, чуть слышно, пели великую песню освобождения трудящихся.
Родная и неповторимая, поднимающая души, заглушая голоса из господского дома, обещая победу, звучит эта песня в тесном бревенчатом срубе лесной баньки в Похьяла и раздвигает стены ее до пределов широкого мира.
А за окном по крепкому насту, сугробам и снеголомам запевает метель.
Тусклый огонек дрожит на лавке, качаются тени на стенах.
Ощущение нахлынувшего счастья, единства с тысячами таких же, как он, поющих эти слова, делает Лундстрема спокойнее и отгоняет непрошеные слезы.
Но – она кончается, эта песня, и, обтирая платком лицо, Коскинен говорит:
– Теперь о делах!
Все садятся на лавки и деловито, по очереди, начинают рассказывать о том, что оплата труда низка, едва хватает только на скромную еду, что выплата и этих денег задерживается; о том, что сюда приезжают вербовщики и, суля разные льготы, стараются набрать рекрутов для белых банд, орудующих в Карелии; о том, что, если бы было оружие, легко было бы выгнать отсюда всех лахтарей.
Коскинен прерывает говорящего:
– За скольких парней можешь ты поручиться? Кому ты сам можешь вручить оружие?
Сунила начинает медленно перечислять, Инари тоже называет имена. И Лундстрем замечает, как Олави волнуется, слушая Инари.
– Но у нас нет оружия! – говорит один из лесорубов. – Надо взять его у лесных объездчиков, в их бараке.
– Это шюцкоровский барак? – переспрашивает Олави.
– Да!
– У нас есть оружие! – говорит Коскинен. – У нас есть сейчас винтовки, и они здесь. Шюцкоровцы должны быть немедленно разоружены.
И Коскинен разворачивает перед товарищами свой план. Его слушают, затаив дыхание.
– Лундстрем, выйди и посмотри, нет ли вблизи подозрительных типов.
Лундстрем, выполняя приказ, нехотя выходит из бани.
Очертания деревьев, покрытых снегом, неопределенны и расплывчаты. Мороз перехватывает дыхание, снег кажется совсем черным. Далеко-далеко, совсем в другом мире, в другой, невозможной жизни, вздрагивают гаснущие стрелы северного сияния. Вокруг ни души. Лундстрем возвращается в баню. В насквозь прокуренной конуре обсуждают план Коскинена.
Кто же быстро обучит лесорубов владеть оружием? Сам Коскинен, Инари, который отлично обращается с оружием, Лундстрем и Олави – они за это время прекрасно изучили устройство винтовок. Инари говорит:
– У меня в бараке есть надежный солдат – Унха.
А затем начинается распределение мест, поручений, обязанностей. Коскинен внимательно прислушивается к каждому, даже случайно оброненному товарищами замечанию.
Лундстрем снова выходит проверить, все ли спокойно вокруг.
Еще совсем темно. Ветер улегся, и Лундстрем слышит, как кто-то громко дышит. Лундстрем кладет руку на рукоятку маузера и сразу же облегченно вздыхает. Это закутанная в шерстяной платок, держа в руках огромный горячий кофейник, обмотанный теплыми тряпками, идет стряпуха – хозяйка барака.
«Уже четыре часа. Надо будить, расталкивать спящих», – думает она. Но что это? Двери бани распахиваются, и густой гурьбой выходят из нее утомленные, но решительно настроенные лесорубы.
Стряпуха изумленно смотрит на них: здорово, значит, дорожат работой ребята, если сами проснулись до четырех часов. Да, ее кофейник очень кстати. И парни на ходу глотают дымящуюся бурду и расходятся в разные стороны.
Они идут выполнять намеченный на ночном совещании план.
