Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
Инари снится сон… Глубокая холодная вода… Он нырнул из самой глубины, и сердце его бьется, как колокол, оно, словно хочет выскочить из груди. Перед глазами покачивается на темной воде карбас. Через борт к Инари склоняется Коскинен.
– Кого же тебе надо? Кого ты хочешь видеть, товарищ Инари? – спрашивает он.
Интересно, как попал Коскинен на этот груженный таинственной кладью карбас, плывущий по течению? Но откуда бы он ни взялся, даже от него надо скрывать, что везут на карбасе, и Инари, карабкаясь на борт, говорит:
– Смотри, ты совсем поседел, и только усы у тебя темно-желтые…
– Это от курения, – отвечает Коскинен и показывает кончики пальцев – они тоже рыжие от табака, – Кого бы ты, дружище, хотел видеть сейчас?
Навстречу Инари, протянув вперед руки, идет Хильда. Позади, за ее головой, сияет солнце. Лучи пробиваются сквозь пряди светлых волос, и волосы сами светятся ровным ласковым светом. Он идет ей навстречу, берет ее за крепкие руки и слышит кончиками пальцев и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья. Он поворачивается на правый бок и просыпается с улыбкой на губах.
Лежать неудобно, жестко. Мешает ручная граната.
Не слышно ни шума разговоров, ни выстрелов, холод не пробрался еще под одежду, и никто не тряс за плечо. Он проснулся сам по себе, – значит, спал он немного. Было совсем светло.
Утро?
Инари протер глаза, и сразу две мысли пришли в голову: первая – арьергард должен был выйти утром, на рассвете, в путь; вторая – Хильда!
Она ушла за спиртом и сейчас же должна была вернуться. И вот, поди ж ты, до сих пор не пришла!
Инари вскочил.
Под ногами сено. Над головою сошлись острым углом доска крыши. Он на сеновале. Теперь он ясно припомнил все и, взяв в руки русскую винтовку, начал спускаться вниз.
«Здорово заспались ребята, – подумал он, – а как раз сейчас самое лучшее время для дороги».
Инари распахнул дверь в комнату.
Никого в избе нет.
Только, прибирая горницу после неожиданной ночевки отряда, возятся хозяин и хозяйка.
Увидев Инари, старуха спросила:
– Разве вы возвращаетесь?
– Нет, я отстал. Я сейчас догоню своих, – ответил Инари.
Хозяйские часы хрипло пробили два раза.
Инари подошел к стене прихожей, чтобы взять свои лыжи, но их на месте не оказалось. Он обшарил взором всю стену – лыж не было. Он вышел на улицу – и у наружной бревенчатой стены их не нашел. Тогда он, уже покрытый хлопьями мокрого снега, вошел обратно в горницу и спросил хозяина:
– Не знаешь, старина, как бы мне раздобыть здесь лыжи?
– Не достанешь, все партизаны забрали. Хоть шаром покати! Придется тебе вдогонку на своих на двоих шагать! – ответил старик и подмигнул.
– Поройся в чуланах – может быть, раскопаешь какую-нибудь заваль?
У соседей лыж тоже не оказалось. Партизаны и в самом деле все забрали с собой; и все же хозяин нашел одну пару. Это были лыжи Инари, почищенные, смазанные, готовые к новым дальним переходам.
– На сеновале нашел, в сене, где ты спал, повыше изголовья! – сказал хозяин, подсмеиваясь над забывчивостью Инари.
Но Инари-то отлично помнил, что свои лыжи он оставил на улице, прислонив к избе. Кто же позаботился о нем? Значит, Хильда приходила к нему, когда он спал?
Попрощавшись с хозяином, Инари вышел на улицу. Он шел по следу отряда. Здесь ему никогда не приходилось бывать, но он шел так уверенно, как будто приближался к родным местам, словно каждую тропинку он знал наизусть.
Пар с шумом вырывался из его рта, а пот, крупными каплями скатываясь со лба, подступал к глазам. И хлопья снега и капли пота мешали смотреть прямо перед собой.
Он шел и думал о Хильде и под конец пришел к выводу:
«Напрасно я осенью отослал ее, На карбасе она ничем бы нам не помешала, и все было бы отлично».
Ему захотелось есть, он вытащил из кармана недоеденную вчера корку хлеба – ее сразу же облепил мохнатый и влажный снег. Он стал на ходу жевать ее пополам со снегом.
Инари шел вперед, раздирая густую сетку снега. Так он шел целый день, пока не наступили плотные зимние сумерки. «Проклятый буран замел все колеи, все следы», – подумал Инари, потеряв следы отряда, свернувшего на восток. – Но, с другой стороны, это мне на руку».
Хвойные деревья, закутанные в горностаевые снежные мантии, обступали его, протягивая к нему свои мохнатые лапы. Да, он шел по дороге, правда менее укатанной и совсем почти занесенной снегом, но все же это была дорога. Он шел вперед, уже чувствуя тупую тяжесть усталости в каждой своей мышце, и ему совсем невдомек было, что сразу у хуторов батальон, уходя к советской границе, круто свернул с проложенной дороги вправо, в дикое бездорожье приполярной тундры.
Снег стал падать медленнее. Было уже темно.
«Пожалуй, сегодня мне не догнать отряда. Здорово же я отстал», – подумал Инари, продолжая идти.
По небу бежали сбитые в кучу облака, и сквозь убывающий снегопад был виден мутно растворенный свет луны. Почти у самой дороги Инари увидел темное строение.
Он подошел поближе. Это была низкая сторожка, похожая на курную баню. Он палкой, не сходя с лыж, толкнул дверь. Она не подалась. Тогда он оставил лыжи и, проваливаясь по колено в снег, подошел вплотную к двери и навалился плечом.
Глухо застонав на ржавых петлях, дверь распахнулась, и Инари очутился в холодном темном помещении. У самого порога изнутри был наметен снег; холодные, заиндевевшие камни, служившие очагом, оледенели.
В углу была навалена большая куча сухого летнего хвороста. Помещение, наверно, с самой осени не топлено.
Партизаны бы не пропустили в своем пути такой избенки, здесь бы они отогревались. Наверное, они, срезая путь, пошли по тропе. Они идут медленнее, чем он, – значит, он обогнал их. Надо подождать их подхода!
«Здесь я переночую», – решил Инари и, довольный успехом своего сегодняшнего перехода, улыбнулся. Переход этот был утомительным. Щетина густо пробивалась на давно не бритых щеках, лицо не казалось уже таким здоровым, как раньше.
Инари взялся за хворост, поправил немного камни очага, подобрал из другого угла несколько поленьев и разжег небольшой костер.
Сучья жалобно шипели, пуская к потолку белесоватый и горький дымок. Потом в этом чаду стало пробиваться робкое пламя. Осмелев, оно начало кочевать по хворосту и играть на нем своими легкими, как у ящерицы, язычками. Дыма стало меньше, и он не так ел глаза. Инари сел у очага, снял с пояса гранаты, отложил подальше от огня и снова стал размышлять о будущей своей жизни, о Хильде, и на этих приятных мыслях настиг его крепкий сон.
Ласково потрескивали сучья. От накаляющихся камней стало тепло.
На дворе огромная холодная и тихая ночь. Ночь без звука, без волчьего воя, без совиного крика. В такую ночь за километр слышен любой звук.
Инари крепко спал, растянувшись на полу сторожки. Ему снился сон.
Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, вставало солнце. Лучи солнца пробивались сквозь пряди ее светлых волос, и волосы, казалось, сами светились идущим изнутри сиянием.
«Это уже когда-то было со мной. Она так же шла, сияя, протянув мне навстречу руки, такая же стройная, – радостно подумалось Инари, – это было в раннем детстве. Нет, это не могло быть, я ведь старше ее намного».
И он пошел навстречу к ней и взял ее за крепкие руки и услышал концами пальцев своих и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья.
Этот сон переполнил его таким ясным ощущением счастья, что проснулся он с улыбкой на губах.
Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво стучал в запертую им изнутри дверь.
«Наконец догнали меня, а я уж выспаться успел», – подумал он и вскочил, чтобы открыть дверь.
Но все же из предосторожности он спросил:
– Кто?
– Свои, партизаны, – услышал он в ответ.
И он спокойно открыл дверь.
После темноты сторожки его ослепило яркое дневное солнце и сверкающий своей нетронутой белизной недавно выпавший снег.
Прямо перед ним, наведя на его грудь револьвер, стоял финский офицер.
Два солдата почти в упор навели на него свои винтовки.
Он увидел еще несколько солдат. «Только бы продержаться до прихода товарищей.. Напрасно я снял гранаты с пояса вечером… Напрасно забил паклей дуло винтовки».
– Есть еще кто в сторожке? – злобно спросил офицер.
Нужно было протянуть время до прихода товарищей.
Инари увидел, что у офицера совсем голубые глаза и рука в кожаной перчатке, держащая револьвер, немного дрожит. Револьвер совсем новый.
«Нет, сейчас бежать нельзя. Застрелит», – подумал Инари, вспомнил осенний свой арест, ленсмана, поход по лесу и обрадованно сказал:
– Если я занимаюсь самогоном, ведите меня в суд, не убегу, револьвером угрожать ни к чему.
– Есть там кто? Есть там оружие? – не обращая внимания на слова Инари, спросил офицер.
– Господин офицер, господин Каарло Пертула, – донесся ответ солдата, – здесь есть винтовка и две ручные гранаты.
Инари быстро опустил руку в карман, но вытащить браунинг не успел.
Офицер нажал спусковой крючок.
Выстрела Инари не услышал.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯВесь мир как бы поделен надвое. За спиною мертвый холод, леденящий кожу, спереди жара, от которой трудно дышать. Но стоило повернуться на другой бок, как ледяной холод охватывал грудь, а к спине как будто кто-то подбрасывал еще не остывшие угли. Лундстрем просыпается от боли. Чадно тлеет кусок рукава, и на руке около обшлага вскочил огромный волдырь. Ожог. Лундстрем быстро вскакивает с хвои, хватает полной горстью снег и прикладывает к тлеющему рукаву.
«Но это, слава богу, последняя наша ночь под открытым небом, – думает Лундстрем. – От деревни Курти до деревни Конец Ковдозера, куда сейчас отряд держит путь, по линии полета птицы около семидесяти километров. Сегодня к вечеру мы должны прийти туда».
У Лундстрема ноют мышцы живота, ноют бицепсы, ему трудно согнуться и расправить свое коренастое тело.
«А ведь я прошел вчера только двадцать пять километров», – думает он и с уважением смотрит на других. Они прошли больше.
Он, Лундстрем, ведь часть пути провел в санях рядом с Коскиненом.
Партизаны, подымаясь с хвои, тоже поеживались и кряхтели.
Рядом с Лундстремом у костра на корточках человек с большой окладистой бородой. Неужели это рыжебородый? Обледенелая его борода выглядит совсем седой.
– Дай нож, – попросил он. – Борода эта слишком уж холодит мне лицо, слишком уж досаждает.
И он принялся острым лезвием ножа обрезать обледеневшую бороду.
По мере того как он срезал волосы, его лицо становилось неузнаваемым.
Лундстрем увидел Коскинена. С облегчением подумал, что и сегодня ему удается часть пути проехать на санях, – зверски болят мышцы живота.
Коскинен уже распоряжался. Он велел разложить несколько ракатулетов, а в огромные чайники, захваченные у акционерного общества, набить рыхлый снег и поставить у ракатулетов. Когда подойдут обозы, люди должны найти для себя кипяток и теплое местечко у огня.
Лундстрем спросил у него:
– Запрягать, что ли?
Спрашивал он больше для проформы и, даже не ожидая ответа, повернулся и пошел к лошади, привязанной к низко опустившейся ветке сосны. К морде лошади был подвешен мешок, и овес мерно похрустывал на ее зубах.
– Нет, не запрягай!
Услышав это, Лундстрем изумился. Он повернулся и подошел к Коскинену вплотную, полагая, что не расслышал ответа. Они стояли рядом на утоптанном снегу около ракатулета.
Сразу за спиною Коскинена начинался крутой подъем на высокий, поросший сосною холм.
Угли догорающего костра лежали у их ног.
«Да мы совсем одного роста с Коскиненом». Лундстрему до сих пор все время казалось, что Коскинен выше его. Коскинен поправил на голове шапку с меховой оторочкой, и Лундстрем снова удивился – Коскинен показался ему совсем седым. Лундстрем вспомнил, как в Хельсинки совсем недавно он обратил внимание на то, что у Коскинена в черных его волосах не было ни одной сединки.
Нет, он не ослышался, Коскинен спокойно повторил:
– Не запрягай, – и добавил: – Я сегодня еду верхом.
Потом он пошел к саням, вытащил из них одеяло, вчетверо сложил его и положил на спину лошади. Из вожжей пришлось сделать нечто вроде подпруги, которая должна была не давать соскальзывать этому импровизированному седлу. Оно было мягкое, но неудобное.
Лундстрем помог Коскинену взобраться на лошадь. Коскинен тронул поводья.
– Вперед! – прозвучала резкая команда.
Отряд снова отправился в путь.
Лундстрем шел сначала рядом с лошадью Коскинена. Он еще не понимал, для чего удобные сани нужно было променять на седло, все время сползающее на сторону. Коскинен то внимательно осматривался по сторонам, то сосредоточенно глядел на дорогу прямо перед собой.
Они шли сейчас в самом хвосте первой роты. И хотя лошадь, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, порою завязала в нем по самое брюхо, Лундстрему трудно было поспевать за ней.
«Черт подери! Ведь я считался у нас не худшим лыжником», – думал он.
Первая рота уходила вперед. Ребята проходили мимо Коскинена, здороваясь и подшучивая. Но Коскинен видел, как они утомлены.
«Славные ребята! – думал он. – Какой поход они проделали! Молодчаги! Пока восстановят дороги, разрушенные лахтарями, и привезут хлеб с юга в Карелию, наши припасы, захваченные в Суоми у акционеров, сослужат отличную службу. Да, я не ошибся в людях. А все ли мы сделали, что могли? Нельзя ли было сделать больше и лучше? Наверное, можно!»
Но тут приходилось расставаться на минутку со своими мыслями и поправлять сползающее на сторону одеяло.
Сосны лепились слева, на скалистой крутизне.
– Вот она, Советская Карелия! – громко сказал Коскинен, подбодряя Лундстрема, и гордость звенела в его словах.
Когда он мысленно оглядывался на события последних дней, он радовался настоящей организованности дела, – да, это были замечательные люди, настоящие, дисциплинированные коммунисты, – но тут же, рядом с этим, он видел и суету, бестолковщину, которая то и дело отвлекала внимание от главного.
Холодный ветер дул прямо в лицо и колол снежинками.
«Так вот она какая, Карелия», – думал Лундстрем.
Он смотрел во все глаза, но не видел ничего нового; все было таким же, как и в Суоми. Он поймал себя на этой мысли и улыбнулся. Ведь он же учил географию, – значит, удивляться нечему. Природа одна и та же, и все-таки все уже совсем другое.
Коскинен как бы подглядел мысли Лундстрема и улыбнулся.
– Ну, здесь надо поставить веху, – сказал Коскинен, оборачиваясь к Лундстрему. – Я сговорился с Олави: по этим вехам он будет знать, где можно провести обоз, а где надо объезжать, чтобы сани не провалились в воду.
Лундстрем, сломав огромную сосновую ветвь, поставил ее торчком. Это была первая веха, сигнал обозу.
С лошади виднее была только что подернувшаяся льдом полынья. Обозу здесь идти опасно.
Коскинен верхом отыскивал более удобный и безопасный путь.
Скоро поставили вторую веху. Иголки хвои почему-то кололись сейчас сильнее, чем обычно. Может быть, потому, что Лундстрем очень устал.
И они устроили так: от импровизированной подпруги протянули веревки, и Лундстрем, держась за них, стоял позади на лыжах.
Так впереди обоза ехал верхом Коскинен, выискивая дорогу, а за ним, держась за поводья, Лундстрем.
– Вот Ковдозеро, – обрадовался Коскинен.
Вскоре перед ними раскрылась огромная ложбина, ущелье. Справа и олева подымались крутые лесистые высокие холмы, между которыми лежало замерзшее озеро. Через двадцать километров – первое советское село – Конец Ковдозера.
Там отдых.
Там свои.
Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.
Озеро растянулось на многие километры. Они ступили на лед.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯАрьергард продвигался по проложенному следу.
Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.
Пальцы на руках и ногах стыли.
Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.
Легионеру очень хотелось спать.
Они двигались некоторое время молча впереди арьергарда.
В небе догорал розовый закат.
Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, – и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки и ожоги, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед!
И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.
А ты в арьергарде, и если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.
Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.
Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш и мы делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским братьям.
О, этот морозный румянец на обветренных лицах! Счастливейшие дни моей жизни, не повторимые никогда. И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: «Товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх».
Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.
Ковдозеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой. Это обозные заботились о нас.
Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.
– К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, – сказал Легионер. – Инари так же решил бы, – продолжал он думать вслух. – Мы и так устали идти, лишняя ночевка на морозе сил не придаст.
Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.
Нам приходилось нести оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.
– Приглуши звон, не демаскируй отделения, – приказал Легионер.
Прямо передо мной покачивалась спина Каллио. Зеленый его шарф в наступающей темноте казался черным, вышитые пестрые узоры стали неразличимыми.
Под ногами струилась все та же однообразная лыжная колея – след сотен прошедших передо мною лыж.
Долго смотреть себе под ноги при этом равномерном и непрерывном движении вперед – закружится голова; вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую – она словно налита свинцом.
Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.
И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас – Матти.
– Легионер, – говорит он, – я, честное слово, дальше не могу сделать и шагу!
Он все время крепился, но теперь сдал.
– Иди, иди! – ласково понукает его Легионер.
Мы на середине пути.
И мы продолжаем идти вперед.
Мы уже долго идем по льду озера.
И тогда начинает жаловаться другой парень.
Он говорит, что уже больше часа не чувствует пальцев на правой ноге и что обратно путь известен, а впереди неизвестно, что будет. Он согласен умереть в бою с лахтарями, но замерзнуть в лесах он не хочет.
– Иди, иди назад, – говорю я ему, – там тебя поймают и стукнут по глупой башке колуном, пожалеют испортить пулю. Иди, иди, – повторяю, – мы и без тебя сумеем охранить тыл товарищей.
Некоторое время мы двигаемся молча. Колея почему-те идет зигзагами, углами от одного берега этого длинного узкого озера к другому.
Снова скрипит снег, уминаемый нашими лыжами, снова мы, переставляя поочередно правую и левую ногу, толкаем лыжи, медленно тянем их за собою вперед.
Да, лыжи стали очень тяжелыми.
Я подымаю голову и оглядываюсь. Мы сейчас посредине узкого длинного озера. Справа и слева его обступили темные крутые холмы. Из-за одного медленно показывается луна. Сейчас виден только краешек ее. Звезды спокойно рассыпались по небу. Вдруг Каллио, идущий передо мною, внезапно останавливается. Мои лыжи с ходу наскакивают на него. Я тоже останавливаюсь.
Самый молодой из нас – Матти – лег на свои лыжи, бросил в сторону палки.
– Понимаешь, я не могу идти дальше, – говорит он. – Ты не имеешь права, наконец, принуждать меня. Коскинен говорил, что весь поход и сам батальон дело добровольное. Понимаешь?
– Понимаю. Ты пойдешь обратно? – сухо говорит ему Легионер и вытаскивает из кобуры револьвер.
– Конечно, нет. Что мне там делать? – говорит паренек, но губы его дрожат. – Я отдохну здесь часок-другой, а потом пойду по следам и догоню всех.
– Ты не останешься, ты замерзнешь здесь один, – отвечает Легионер и вращает барабан нагана. – А ну, вставай!
– Не встану, – равнодушно говорит Матти.
– Ему нужно вернуться к своей бабе, отогреться хочет, – говорит Каллио, – не хватило времени вчера.
– А что же, он прав, – говорит другой партизан, Август, – и я, пожалуй, останусь с ним.
Легионер, не обращая внимания на его слова, нагибается к Матти, снимает с его плеча винтовку и надевает на себя, снимает с его пояса чайник и передает мне (на мне висят теперь два чайника), снимает с его плеч вещевой мешок, дает Каллио и вдруг изо всей силы толкает Матти.
– А ну, вставай, может быть, сможешь пройти двадцать минут.
Паренек медленно, с трудом поднимается и делает несколько шагов вперед.
– А ну, еще, еще! – подбодряет его Легионер. – Крепись, парнишка, выдержим. А ну, пошли!
И мы все трогаемся дальше, и он, Матти, слегка пошатываясь, идет вместе со всеми.
Так мы передвигаемся по озеру и опять подходим почти вплотную к самому берегу.
Молодцы ребята, позаботились о нас! Опять треножник, но, на мое счастье, нет котелка.
Здесь они поили лошадей – я вижу это по следам, по разбросанным зернам овса и соломинкам. Вот небольшая прорубь.
– Двадцать выстрелов в лед в упор – и вот тебе прорубь готова. Мы в легионе тоже так делали, – говорит Легионер.
Каллио уже собирает сучья на берегу для костра.
– Отлично, выпьем кофе! – радуется Легионер и подбадривает Матти. – Не раскисай, дойдешь. Когда нас англичане отправили на фронт, мы все, как один, сказали, что против Красной Армии, против Советов не пойдем, и тогда… – Но Легионер на середине обрывает фразу и начинает настороженно прислушиваться.
Я тоже прислушиваюсь и слышу непонятные частые звуки: цок, цок, цок – словно цоканье копыт кавалерийской части. Эти звуки слышат и другие ребята… Они все насторожились, за исключением Матти, который заснул все-таки, пристроившись на своих лыжах. Отдаленное это цоканье становится все ближе и ближе. Легионер, прислушиваясь, приложил ладонь и уху.
И вдруг Август бросает на снег свою винтовку, быстро надевает лыжи и хватается за палки.
– Это кавалерия, это карательная экспедиция против нас! Надо бежать!
– Погоди, – пробует отшутиться Каллио, – у тебя ведь совсем не было силы, чтобы пройти несколько лишних шагов.
– От кавалерии не удерешь, – спокойно говорит Легионер, – а пуля в спину самое гнусное дело. – И помолчав: – Десять храбрых человек на лыжах, если они хорошо подготовлены, могут дать отпор конной сотне.
Эти странные звуки все приближаются.
Каллио разбрасывает лыжными палками костер. Горящие сучья шипят и чадят на снегу.
Легионер приказывает нам окопаться, и мы быстро роем себе лыжами небольшие ямки в снегу.
– Надо подпустить на двести метров и потом бить в упор с возможнейшей быстротой. В кавалерию бить легко – лошади упадут и подомнут всадников. Проверьте, заряжены ли винтовки, – говорит он.
Мы проверяем.
– Почему же ты, Август, не уходишь от нас? – спрашивает Каллио.
Август окопался рядом с нами и молчит. А это непонятное цоканье все нарастает и нарастает.
Оно совсем близко, и вот я вижу темные силуэты передвигающихся животных. И какие-то странные, полупрозрачные всадники скачут на них. Я нажимаю спусковой крючок, но выстрела нет.
Неужели осечка? Я быстро отворяю и снова досылаю патрон, закрывая затвор. Снова нажимаю крючок.
Опять выстрела нет.
Я оглядываюсь и вижу, что у Каллио и у Легионера то же самое.
– Проклятье! – ругается Легионер. – Ударник примерз к пружине, так бывало и в девятнадцатом.
Огромный эскадрон приближается; он мчится, цокая по льду озера, прямо на нас.
Тогда Август, оставляя на снегу винтовку, вскакивает и бежит к лесу.
Каллио встает во весь рост из своего снежного окопчика и, держа в руках винтовку, озирается.
– Что нам делать? – быстрым шепотом спрашивает он меня.
– Я и сам не знаю, что нам делать, – говорю я.
И тут раздается громкий смех Легионера. Что он, спятил, что ли?
Нет, он совсем не спятил.
– Черти! – кричит он нам. – Черти! – кричит он во весь голос. – Да ведь это ж не кавалерия, да ведь это ж олени!
И я вижу, глядя на приближающиеся темные тени, что это действительно оленье стадо. Да откуда здесь взяться-то кавалерийскому отряду? Кавалерия только на юге, а здесь кони провалились бы в снег.
Господи, до чего мы глупы!
Да, это, бесспорно, идут на нас олени, и как мог я принять большие ветвистые их рога за наездников! Мне и самому делается смешно. Я встаю во весь рост и машу над головой винтовкой.
Должен же кто-нибудь гнать их, сами они не пойдут сюда.
Каллио тоже понял, в чем дело, и начал собирать еще не остывшие сучья в костер. Снова разгорается пламя.
И вот перед самыми нашими снеговыми окопчиками стадо останавливается как вкопанное.
При свете луны колеблются на снегу ветвистые тени больших рогов.
К самому костру подкатываются нарты, и с них спрыгивает, протягивая Легионеру руки, человек.
– Здравствуй, товарищ!
– Здравствуй, здравствуй!
Он заулыбался, пожимая руку Каллио.
– Это ты, товарищ, сказал мне: «Гони теперь оленей, куда хочешь, хоть к чертям», – а я решил – не к чертям же, в самом деле гнать их! – я решил присоединиться к батальону вместе со своим стадом, а когда в Сала узнал, что вы пошли в Советскую Карелию, погнал оленей своих изо всех сил. И вот догнал. – Он огляделся. – А где остальные?
– Остальные впереди, мы идем арьергардом, – на правах старинного знакомства, фамильярно похлопывая по плечу пастуха, объяснял Каллио.
– Тебе придется догнать их, – сказал Легионер.
И мы все уселись у костра.
Около нас шевелился ветвистый лес оленьих рогов.
Да, здесь были и быки, и важенки, и молодняк с первыми рогами, и пыжики. Они стояли совсем спокойно, опустив морды, но не копали своими копытами снег, чтобы достать из-под него ягель, как это они всегда делают на стоянках, – они знали, что стоят на льду озера. Они ровно дышали, и маленькие дымки подымались к черному небу.
Это ночное оленье стадо казалось сказочным, пришедшим к нашей стоянке из рун «Калевалы».
– Здорово же ты нас напугал, – сказал Каллио пастуху.
– Нельзя ли на твои нарты пристроить одного партизана? – спросил Легионер и кивком головы указал на спящего у костра Матти.
– Нет, мои нарты больше одного не подымут. Вот если бы он умел сидеть, держась за рога!
Но паренек наш, если когда-нибудь и умел ездить верхом, сейчас явно был не способен на это.
– Я думаю, что мои олени вам пригодятся, – с гордостью сказал пастух.
Август успел уже спуститься с берега и осторожно, видимо стыдясь, подошел к костру.
– Сколько же штук их у тебя? – спрашивает у пастуха Каллио.
– Да больше трехсот будет.
Минут через пять пастух, поблагодарив за гостеприимство, погнал оленей вдогонку за партизанским батальоном лесорубов Похьяла.
Никогда не забыть мне этой неожиданной и быстрой, как сон, встречи с оленями на льду Ковдозера.
Еще минут через пятнадцать Легионер разбудил Матти. Мы все встали на лыжи и снова пошли вперед. Вперед! Это уже была Советская страна.
Снег скрипел под нашими лыжами.
Опять чернели высокие берега Ковдозера. Опять упирались в самые звезды высокие сосны на холмах, опять качалась передо мной широкая спина Каллио.
Путь по озеру шел зигзагами, и у меня уже не было сил. Я смотрел вниз, на свои лыжи, на кеньги, на мелькающие палки, на разворошенный снег.
Кружилась голова. Передо мною возникали пятиэтажные дома, и все окна фасадов светились ярким светом, и звуки граммофонов вырывались на просторную улицу, по которой весело шел народ…
Открыты двери кафе, и оттуда выходят нарядные пары. Нет, это не улицы Хельсинки, не Эспланада, по которой я раньше несколько раз проходил, нет, это не низенькие домики плоского Улеаборга, это совсем незнакомая площадь незнакомого города. Но это мой город, и по улицам идут военные, гремя боевым маршем.
Меня кто-то ударяет по плечу, и я с трудом открываю слипающиеся веки. Надо мной склоняется Легионер и ласково говорит:
– Вставай, вставай, парень, замерзнешь.
Я встаю.
Оказывается, я положил свои лыжи, бросил вещевой мешок, как подушку, и мирно заснул на снегу. Но я не помню, как это было!..
Легионер прав, так легко можно замерзнуть.
Я подымаюсь, встаю на лыжи и снова продолжаю двигаться вперед. Вперед по следу, по льду озера.
На небе стоят высокие звезды, и от луны идет по снегу к горизонту большая лунная дорога. Вот там, у берега, горят костры, они как будто совсем близко, и так легко добраться до них.
Эти костры разложены нашими головными. Мы идем прямо на это отдаленное пламя, но оно остается все таким же далеким и холодным.
От толчка я чуть не падаю всем телом вперед. С трудом удалось удержаться на ногах. От этого усилия я просыпаюсь.
Носки моих лыж уткнулись во что-то черное, мягкое. Я нагибаюсь и вижу – на сложенных рядом лыжах, положив под голову свое барахло, на этаком холодище спокойно спит человек.
Мы идем теперь вместе с Каллио и подымаем лежащих и спящих на лыжах товарищей.
Это теперь наша забота, это поручил нам Легионер, и, может быть, поэтому-то нам меньше хочется спать. Так, шагая по льду, мы подняли семь человек, и странно – трое из них были из первой роты, которая давно уже прошла.
Надо идти и следить, чтобы никто не остался на снегу. Таким образом, мы шли позади всех, мы шли на костры, но костры стояли на своем месте, на другом конце озера.
Сияет высокая луна, стоят по берегам дремучие леса, скрипит под ногами снег. Родина моя Суоми, увижу ли я тебя когда-нибудь снова?
Скоро минет и эта ночь, длинная, но не бесконечная. С утренним солнцем прибудем в советскую деревню – и тогда отдых.
Каллио бредет через силу, волоча за собою по снегу палки.
Он не опирается сейчас на них, – куда уж там, лишь переставлять бы потертые ноги…
«Когда дойду до деревни, сразу надо будет проколоть волдырь на пятке», – думается мне.
И вдруг я явственно ощущаю, что ровное место кончилось, начинается подъем и лыжи идут медленно, грозя каждую секунду сорваться с ног и убежать вниз.
Я открываю глаза и оглядываюсь: берега далеки. Но ощущение подъема все усиливается. Тогда я схожу с лыж, проваливаясь выше колен в снег, и щупаю руками, промеряю своей палкой – никакого подъема нет, все ровно, снег гладок, как зеркало. Нелепый обман чувств!
