Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
Коммерция остается коммерцией!
«Бескорыстное служение литературе существует теперь только в Финляндии!» – восхищался в прошлом веке отсутствием коммерческого духа в финляндской прессе и литературе писатель граф В. А. Соллогуб.
«Что нет в финской литературе торгашества, это очень естественно, – отвечал титулованному писателю «неистовый Виссарион», – занятие финской литературой не представляет никаких материальных выгод, а потому за него и берутся не спекулянты, а только люди действительно любящие литературу».
Разворачивая страницы «Хельсингин саномат», думаешь, как все изменилось с тех пор: пришла пора и «материальных выгод», пришла пора и спекулянтам. Это один из примеров изменчивости «менталитета».
И как хорошо, что народ воспитывает в себе защитную реакцию к таким органам печати – недоверие!
«Предвыборная баня»
В последнюю неделю перед выборами жаркие, солнечные дни перемежались холодными. Дождливое, темное утро сменялось солнечным вечером. И тогда, бывало, прямо в сосновую рощу приносили стол, ставили на него цветы. Лес превращался в зал заседаний. Подключался громкоговоритель, работающий от аккумулятора автомобиля, на котором приехал оратор.
Люди сидели вокруг на валунах, на земле, стояли у дороги, на которой резвились дети, пришедшие вместе с родителями в лес. Шла предвыборная агитация за кандидатов в депутаты.
На высоких скалах Брунспарка в Хельсинки я был на предвыборном собрании, созванном Шведской народной партией. Далеко над морем сияло солнце, а тут моросил дождь. Как цветы, распустились пестрые, разноцветные зонтики над головами слушателей. Ораторов было много (каждому давалось не больше пяти минут), а публики мало, – казалось, лишь жены и свояченицы пришли послушать речи выступающих.
– Все равно, сколько бы ни пришло на митинг, Шведская партия свои голоса получит, – сказал мне журналист Лео Линдеберг. – Традиция! Вместо того чтобы вслушиваться в речи, лучше посмотрите на море, посмотрите, как красив в закатном небе силуэт башни на островке – Свеаборгской крепости.
Нет, неправильно обвинять избирателей в аполитичности.
На всех митингах, где мне пришлось побывать, я видел, как люди внимательно слушали ораторов, сравнивали, взвешивали их доводы.
Особенно запомнился мне митинг, состоявшийся в обеденный перерыв в столовой одной из новостроек Хельсинки. Только что стало известно: Советский Союз предлагает дать финской фирме подряд на строительство гидроэлектростанции на реке Туломе, близ Мурманска. Там нашли бы себе работу тысячи две человек.
Даже сейчас, летом, много безработных строителей.
И вот после выступления оратора встал каменщик и довольно наивно, но откровенно спросил: а нельзя ли обойтись вообще без фирмы? Ведь она будет получать большую прибыль. Нельзя ли, чтобы прямо Финская коммунистическая партия взялась построить станцию?
Ему отвечала Хертта Куусинен:
– Да, мы умеем строить сами для себя, для своих нужд. Доказательство этого – наш Дом культуры в Хельсинки. Однако коммунисты не коммерческая фирма, и во внешнеторговые дела, как подрядчики, мы вмешиваться не станем.
Присутствовавшим роздали листки с приглашением на «предвыборную баню», которая должна была состояться в банный день – субботу, накануне выборов.
Парная баня Sauna – один из существенных признаков финского образа жизни, финского «менталитета». Мало сказать, что ее «уважают»! Здесь поистине царит культ бани. Даже на дизель-электроходах, сооруженных по последнему слову техники, рядом с ванными, душевыми кабинетами строят пахнущие березовым веником деревенские парные бани, с бревенчатыми стенами, с полками и печью для раскаленных камней. Радиолокаторы – это для удобства навигации, а для души и тела – деревенская баня, о пользе которой финские врачи написали уйму книг.
Даже в городских, многоэтажных домах, где в каждой квартире есть ванна, строят на чердаке или в подвале для всех жильцов баню, с печью для пара и полком. А о маленьких, индивидуальных домиках и говорить нечего.
Плывешь на пароходе по озеру. Обступили его бескрайние леса. На скалистых уступах над водой лепятся бесстрашные сосенки, цепко запуская корни в каждую расщелину. Тишина. Безлюдие. Безмолвие. Ни следа жилья, словно от сотворения мира здесь не ступала нога человека. И вдруг на мысу, между соснами и березками, мелькнули красные стены лесной баньки.
В Центральной Финляндии – одна баня на четыре души. В Сатакунте, где живет много шведов, бань меньше, но и там на восемь душ населения приходится одна баня. Узнав об этом, веришь утверждению старожилов, что почти три четверти финских граждан впервые увидели свет в бане.
Портовый рабочий Лаури Вилениус, участник интербригад, рассказывал мне, что первым делом финских добровольцев, когда они появились на испанской земле, была, к удивлению аборигенов, постройка невиданной там парной бани – сауны.
И когда популярный хельсинкский радиорепортер и комментатор У. Миеттинен попал в Москву, то для того, чтобы, как он сказал, «приблизить советского человека к сердцу финского радиослушателя», после передачи из Елоховского собора, доказывающей, что богослужение у нас не запрещено, он попросил разрешение провести радиорепортаж из Сандуновских бань.
Здесь, в облаках пара, стоя перед микрофоном, он рассказывал, что и в Москве в бане парятся люди, – а это было для многих финнов откровением. Миеттинен подошел к стоящему в мыльной пене москвичу-инженеру, завел с ним разговор о его заработке, о том, почему он любит париться и как часто бывает в Сандуновских банях. Затем с микрофоном он перешел к шоферу московского такси, который, сидя на полке, хлестал себя веником по спине. И как это ни кажется странным, но гулкое шарканье шайкой, бульканье льющейся воды, возгласы парящихся – все это вместе с объяснениями находчивого радиорепортера действительно приближало сердца финских слушателей к советским людям.
По требованию радиослушателей финское радиовещание неоднократно повторяло записанный на пленку репортаж из Сандуновских бань.
В разговоре о бане всегда легко было отличить узкого финского националиста от человека более широких взглядов. Когда я рассказывал, что точно такие же парные бани, как у финских крестьян, бытуют у нас на севере, в деревнях Архангельской, Вологодской, Новгородской и других северных областей, что и там крестьяне считают баню лучшим лекарством от всех болезней, и не случайно сложены пословицы: «Пар костей не ломит» или: «Полок мягче перины», люди ограниченные обижались, словно у них что-то отнимали, и начинали горячо убеждать, что это исконно финский обычай, что даже у ближайших их соседей – шведов – нет его и что русские крестьяне, мол, позаимствовали его у финнов. Другие же, узнав о русских парных банях, радовались тому, что находили еще одну черту быта, сближающую соседние народы.
И вот в Хельсинки, на «Альппила», состоялся своеобразный митинг – «предвыборная баня». В амфитеатре, образованном уступами скал, собралось более восемнадцати тысяч участников.
Здесь, на «Альппила», были все атрибуты любимой народом парной бани: и нарисованная на декорации печь, и настоящие полки, и совсем уже настоящие, свежие березовые веники в руках девушек, исполнявших народные песни и пляски, посвященные бане.
– Народные танцы пользуются теперь большим успехом. Возрождение их – заслуга Союза демократической молодежи. Они совсем уже было исчезли, забитые фокстротами, танго и такими новинками, как рокк-н-ролл, калипсо, – рассказывал мне товарищ, с которым я пришел на «предвыборную баню».
Сохранялись народные танцы лишь в редких уголках, да и там уже стеснялись танцевать их. Но, когда начались всемирные фестивали молодежи и студентов, финским ребятам тоже захотелось показать свои национальные танцы.
И активисты этого Союза стали учиться танцам у стариков и старух, а затем повезли на фестивали в Берлин, в Будапешт, в Варшаву, Бухарест, Москву.
Проникнутые народным юмором и грубоватой грацией, эти танцы горячо встречались аудиторией.
– Надо было видеть, с какими серьезными, неулыбчивыми лицами девушки и парни исполняли сначала эти танцы. Дескать, разве можно смеяться, когда занимаешься таким важным делом, как «возрождение народного танца»! Но раз за разом они освоились, успех окрылил их. И сейчас, танцуя, они сами веселятся от души.
Но вот танец окончился. И к микрофону подошел инженер Юрьё Энне – кандидат в депутаты от хельсинкской организации ДСНФ.
– Реакционеры пустили в ход басню о народном капитализме. Пусть они попробуют продать акции этого капитализма в бараках, где живут безработные, или на общественных работах, – сказал он. – Наддай-ка пару, Анна-Лийса, чтобы всем паразитам жарко стало! – заключил свое выступление Энне, обращаясь к Анне-Лийсе Хювенен, активистке Союза демократической молодежи, которая вела митинг.
Выступления Вилле Песси, Хертты Куусинен и других ораторов-коммунистов перемежались хоровыми песнями и выступлениями актеров.
А потом до поздней ночи молодежь танцевала на площадке.
Два прогноза
Выборы назначены на воскресенье и понедельник. Утро первого дня пасмурное, накрапывает дождь, но к двенадцати часам, к началу голосования, у избирательных участков образовались небольшие очереди.
Через четверть часа, однако, помещения участков опустели: воскресенье оставалось воскресеньем, с обязательной, несмотря на пасмурную погоду, поездкой за город. К концу дня в Хельсинки проголосовало меньше тридцати процентов избирателей.
В понедельник днем на одном из избирательных участков я провел четверть часа, прежде чем увидел пришедших сюда старика и старушку. Людно стало только в самые последние часы – от пяти до семи часов вечера, когда после трудового дня пришли рабочие. Они-то и решали дело.
За несколько часов до конца голосования мы вместе с Матти Рауховуори, бродячим фотографом, симпатичнейшим человеком, жизнь которого – цепь интересных приключений, посетив несколько избирательных участков в рабочем районе Серняйнен, возвращались по Длинному мосту в центр.
Мы остановились у газетного киоска, пестревшего яркими обложками многочисленных иллюстрированных журналов и газет, хельсинкских и зарубежных. Лондонский «Таймс», основываясь на сообщениях собственных корреспондентов, авторитетно утверждал, что на выборах в Суоми за лидерство борются две партии – социал-демократы и Аграрный союз. Остальные шансов не имеют.
– Дайте газету той партии, которая победит на выборах! – попросил Матти Рауховуори старушку газетчицу, сидевшую на стуле рядом с киоском.
Ни секунды не колеблясь, она подала ему свежий номер «Кансан уутисет».
– За правильный ответ я сфотографирую вас, – сказал Рауховуори.
Фотография эта хранится у меня и по сей день…
…И хотя здесь обычно рано ложатся спать, но всю эту ночь во многих домах окна светились. Люди слушали радио, которое до трех часов ночи регулярно передавало сведения о подсчете голосов в округах.
Уже к часу ночи определился успех ДСНФ.
Чем дальше, тем больше он нарастал…
Демократический союз народа Финляндии получил еще одно дополнительное место в Лапландии.
Другое – в Турку…
В Тампере – бывшей цитадели социал-демократов – третье.
…Семь новых депутатских мандатов!
Анна-Лийса Тиексо, председатель Союза демократической молодежи, как и в прошлый раз, была избрана в самом северном округе страны – в Лапландии.
Новый мандат в Тампере завоевал учитель гимнастики в мужской гимназии – Кууно Хонканен. Впрочем, в ту ночь эти фамилии мне еще ни о чем не говорили.
Больше всего голосов в стране было подано за Хертту Куусинен. Кроме нее, от Хельсинки по списку ДСНФ прошли генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Финляндии Вилле Песси, председатель Демократического союза женщин Тююне Туоминен и Юрьё Энне.
Да, старушка газетчица, оказалось, лучше, чем редактор «Пяйвян саномат», знала, что соответствует, а что не соответствует финскому «менталитету».
Победа демократических сил была очевидна.
На первое место вышел Демократический союз народа Финляндии. Он получил пятьдесят мест в парламенте, обогнав социал-демократов и аграриев.
В четвертом часу утра в комнате Хертты Куусинен раздался телефонный звонок. Говорила женщина, известный корреспондент, большой американской газеты.
– Простите меня, я решилась позвонить так поздно потому, что понимала: и вы в эту ночь не спите, – сказала она. – Поздравляю вас и ваших друзей с победой, и разрешите задать вопрос: как вы думаете, почему ваш список собрал так много голосов?
– Потому, что финский народ обладает разумом, умеет думать и уважает честность! – не замедлил ответ.
Как и до выборов, ни одна из больших партий самостоятельно не могла сформировать правительство, но впервые после 1916 года рабочие партии получили в парламенте абсолютное большинство. Единство их становилось настоятельной потребностью.
И ясно еще одно – народ одобрил линию дружбы с Советским Союзом.
Однако правые социал-демократы единству рабочего класса предпочли службу интересам самой реакционной части буржуазии.
После выборов, вопреки так ясно выраженной воле избирателей, путем разного рода парламентских комбинаций, было создано самое правое из всех сменявших друг друга послевоенных правительств.
Карикатурист, изобразивший на плакате таннеровца Вяйне Лескинена, который под ручку ведет к власти свою невесту – Коалиционную партию, к сожалению, оказался пророком.
Однако для всех беспристрастных наблюдателей было ясно, что детей от этого брака не будет, – такое правительство долго не просуществует и падет еще до конца года.
Так оно и вышло.
Усугубив своей политикой трудности, стоявшие перед страной, не решив ни одной важной проблемы, правительство Фагерхольма должно было выйти в отставку.
Снова представилась возможность создать правительство, которое опиралось бы на парламентское большинство: Аграрный союз, социал-демократическую оппозицию и Демократический союз народа Финляндии.
С таким предложением, отражающим настроение самых широких народных масс, и выступил генеральный секретарь Коммунистической партии Финляндии – Вилле Песси.
Но давление правых кругов на Аграрный союз оказалось настолько сильным, что его депутаты предпочли и на этот раз, в январе 1959 года, образовать неустойчивое правительство меньшинства, исключив из него таннеровцев и коалиционеров, но не пригласив ни социал-демократическую оппозицию, ни Демократический союз народа Финляндии.
Правда, неизменным условием участия в правительстве представителей ДСНФ было требование: немедля издать закон о страховании от безработицы, чему яростно сопротивляются представители капиталистических монополий.
Однако такой закон для финских трудящихся очень важен. В этом я воочию убедился сам, побывав в одном из лагерей на общественных работах, организованных для безработных.
Лагерь в Кюрекоски
Зимой пятьдесят восьмого года минут за сорок мы доехали на машине от Тампере до места работ в Кюрекоски. Здесь, прорубая дорогу, расширяя шоссе Турку – Тампере, работали как чернорабочие люди разных профессий: монтеры, штукатуры, плотники, маляры.
В полутора километрах от места работ; в заснеженном зимнем лесу, неподалеку от дороги стояли одиннадцать небольших дощатых бараков, напоминавших вагончики. Здесь находилась контора и жили девяносто восемь безработных. Остальные двести были размещены в близлежащих селениях.
Рабочий день уже окончился, и многих из обитателей этих вагончиков мы застали «дома».
Встретили они меня настороженно, – мол, еще один инспектор появился, – но, узнав, что я не инспектор, а советский писатель, оживились.
– Я работал бетонщиком, – рассказывал мне Аарне Тикканен, – зарабатывал в час двести пятьдесят марок… Здесь больше ста двадцати двух не удается… Мало интересного в этой работе. Одна надежда – снова попасть на «гражданку».
По одному этому слову «гражданка» видно было, что Аарне, полный сил тридцатидвухлетний парень, впрочем, как и другие, считают свою работу здесь не работой, а отбыванием повинности.
Да и как еще прикажете думать молодому человеку, присланному сюда из другой губернии, оторванному от семьи и привычной обстановки и получающему за такую тяжелую работу половинную оплату?
– Если есть семья или иждивенцы, то как бы усердно здесь ни работать, приходится получать на них от общины пособие по бедности, – сказал Аарне Саастомойнен, высокий, худощавый пожилой человек, выборный уполномоченный полутора тысяч безработных.
Я посмотрел на миниатюрную газовую плитку, установленную в бараке.
– Любуетесь цветами западной культуры? – иронизируя, сказал Саастомойнен и вдруг стал говорить быстро, словно опасаясь, как бы его не перебили: – Собрания на территории лагеря не разрешаются! Забастовки также запрещены. Видите объявление? – Он подвел меня к входу в лагерь и показал надпись: «Вход запрещен!» – Живем, оторванные от людей; оторванные от семей, словно в заключении без срока! Без вины!
И он, размахивая руками, со страстью, мгновенно преобразившей его морщинистое лицо, стал рассказывать, что недавно на общем собрании, которое пришлось созвать вне лагеря, безработные вынесли решение обратиться с просьбой к соседям, рабочим Швеции и Советского Союза, чтобы те прислали помощь – продукты для семей.
– Но вскоре приехали товарищи из Тампере и доказали, что мы не нищие, не бедные, что в стране продовольствия хватает и надо лишь добиваться, чтобы все его могли покупать, то есть чтобы не было безработицы. А для этого надо всемерно развивать торговые связи с теми странами, которые не знают экономических кризисов. С социалистическим лагерем. А также возможно скорее провести закон о страховании от безработицы.
Около 90 тысяч человек в 1958 году занесено было в картотеки биржи труда. А ведь не каждого и зарегистрируют!
– Если, к примеру, женщина лишилась службы, а муж имеет работу, ее в эту картотеку не занесут! – рассказывала мне уполномоченная женской бригады безработных, занимавшейся рытьем траншеи для водостока уже в самом Тампере.
Но даже и официальное число – 90 тысяч – безработных для маленькой страны с населением, едва превышающим четыре миллиона жителей, – огромно.
Зимой 1959 года безработных числилось еще больше, больше, чем когда бы то ни было в послевоенное время.
Каждый четвертый рабочий – без работы!
Вот почему вопрос о работе для всех и о страховании от безработицы стал самым насущным в жизни трудовой Финляндии.
– Страх остаться без работы не должен войти в наш «менталитет»… вот за это мы и боремся! – сказал мне председатель Союза каменщиков Хельсинки.
И я от всей души пожелал ему удачи в этой борьбе.
В БАНЕ У МАЛЯРА БЮМАНАКоренастый маляр Антеро Бюман, пожилой энергичный блондин с голубыми глазами, похожий на костромича, недавно выстроил себе дом в Херттаниеми – пригороде Хельсинки. Когда нас познакомили, то в первую минуту мне почему-то показалось, что мы где-то уже встречались. Но где, когда?
– Жена жарко натопит баню, и завтра в честь Дня Советской Армии мы вволю попаримся! – пообещал он, приглашая меня к себе.
Зная, что Бюман активный деятель Союза строителей, что он в годы войны «побывал» в Советском Союзе, я охотно согласился прийти к нему. Тем более что в Суоми приглашение в домашнюю баню – высший знак дружеского расположения и отказаться – значит нанести обиду. Приглашение в баню – это приглашение к откровенной, душевной беседе, которая обычно ведется друзьями, взобравшимися на полок парной бани, когда слова не скрывают мысли, так же как одежда не скрывает тела.
…Утро 23 февраля я начал прогулкой по городу и дошел до Рыбного рынка на берегу бухты перед президентским дворцом.
Накануне в газетах сообщалось, что сегодня будет мороз, от которого могут замерзнуть дикие утки, зимующие у прорубей на льду у Рыбного рынка, и муниципалитет просил крестьян, которые приедут на рынок, привезти заодно и немного соломы, чтобы набросать на льду подстилку для уток.
Морозное солнце, не грея, сияло над заснеженными крышами. Ресницы заиндевели. На льду залива, где обычно скопляются дикие утки, и на самой набережной была набросана свежая, хрустящая солома. Призыв муниципалитета услышан. Впрочем, подстилкой пользуются не только дикие утки, но и нахальные чайки, также оставшиеся на зимовку в гостеприимной столице. Перед президентским дворцом бойко торговали березовыми вениками, но я веника не купил. Бюман предупредил, что у него заготовлено их вдосталь и для домашних и для гостей.
Днем несколько часов я провел на выставке живописи, графики и скульптуры группы левых деятелей искусства «Кийла», а вечер начал в нашем посольстве, где в честь Дня Советской Армии был устроен большой прием.
Военный атташе чувствовал себя именинником. Он принимал поздравления, стоя рядом с женой в просторном уютном холле. Для художника-костюмера собравшееся общество представило бы немалый интерес. Это была настоящая выставка парадных офицерских костюмов армий Европы, Азии и Америки. Затянутые в расшитые золотом и серебром мундиры, военные чинно «прикладывались» к ручке жены атташе и, смешавшись с толпой штатских, четким шагом отправлялись к закускам и «заедкам», живописно расставленным на длинных столах. «Запивки» же, интересовавшие их не меньше «заедок», разносились на подносах.
По здешнему обычаю, кроме электрических люстр, зажжены были и свечи.
Если бы оборванным, голодным питерским рабочим и фронтовикам, откликнувшимся на призыв Ленина и вступившим первыми в Красную Армию, кто-нибудь тогда сказал, что, отмечая дату их записи в отряд, жены иностранных генералов и послов капиталистических стран будут шить себе специальные вечерние туалеты, то солдаты революции, наверное, весело хохотали бы над шутником.
Но их подвиг, многократно повторенный советским народом, совершил не одно чудо. И теперь не только друзья наши, но и представители армий, которые входят в военные блоки, направленные своим острием против социалистического лагеря, приходят поздравить нас с праздником Красной Армии.
«Повращавшись» немного в этом «высшем» обществе, сверкающем знаками различия и орденами (иные из которых были получены в проигранной войне против Советов), я вышел из дворца посольства на мороз.
К восьми часам вечера Антеро Бюман, как условлено было, на машине подъехал к нашему посольству и захватил меня к себе в Херттаниеми. В автомобиле уже сидели и финский поэт Армас Эйкия с женой, а дома Бюмана поджидал его друг и сосед каменщик Нестори Пехконен.
Жена Бюмана, Импи, встретив нас, сказала, что баня уже истоплена и березовые веники лежат на полке. А после бани – кофе.
Но перед тем как идти в баню, гостеприимный хозяин показал нам свой небольшой, но очень удобно и расчетливо построенный дом.
В цокольном полуподвальном этаже были устроены гараж, ванна, баня с предбанником (причем как баня, так и предбанник едва ли были больше, чем купе нашего мягкого вагона), чулан для кистей, мела и других материалов малярного ремесла, загородка для угля и котел центрального отопления.
В первом этаже из передней мы попадали в большую комнату, которая при желании задергивающимся занавесом разделяется на две. Кроме этой комнаты, на первом этаже была лишь просторная кухня с нишей, также отделявшейся от кухни задергивающейся занавеской.
В мезонине со скошенным под крышей потолком – две небольшие комнатки.
– Я их сдаю пока одной молодой паре за шестнадцать тысяч марок в месяц. Все-таки подспорье при выплате долга за дом, – сказал Антеро.
И в самом деле – дом ему обошелся деньгами, если считать по старому индексу, в 1900 тысяч марок. Это лишь за материалы и транспорт, рабочая сила не в счет.
Из этой суммы 460 тысяч марок Бюман получил как ссуду, которую он должен погасить за десять лет (платя за нее небольшой процент), от «Арава». «Арава» – государственная организация, созданная для смягчения жесточайшего послевоенного жилищного кризиса и призванная кредитовать как индивидуальных, самодеятельных застройщиков, так и строительные кооперативы (здесь их называют акционерными обществами). Девятьсот тысяч было получено как заем от банка, и за него, кроме очередных выплат, приходится в год платить одних процентов 40 тысяч марок – среднюю месячную заработную плату квалифицированного рабочего.
– А остальная часть поглотила все мои прежние сбережения, – деловито объясняет суть дела Бюман. – В счет займа я уже выплатил двести тысяч марок и думаю, чтобы окончательно рассчитаться с банком, потребуется еще пять лет. Если, конечно, не стану безработным… А тогда… – И Бюман, не договорив, махнул рукой.
Значение этого жеста мне понятно, потому что вскоре я побывал в другом таком же местечке под Хельсинки, у финского журналиста Пасавуори. Там, в еще не полностью отстроенном поселке на берегу моря, мне показали немало домов, которые уже перешли в руки вторых и даже третьих хозяев. Из сорока стандартных домов поселка таких было тринадцать. Первые же владельцы, лишившись работы, оказались не в состоянии покрыть ссуды и вынуждены были с большим уроном отступиться.
– А почему в стоимость дома вы не включаете рабочую силу?
– Да кто строил этот дом? Двое взрослых моих сыновей, тоже строители, приходили сюда работать после трудового дня. Я строил тоже после рабочего дня – и, разумеется, себе не платил. Импи на этой стройке трудилась, почитай, круглые сутки бесплатно. А потом, отработав положенные по коллективному договору свои восемь часов, сюда приходил трудиться этот кирпичник, – кажется, так он по-русски называется? – Антеро кивнул на своего пожилого друга Нестори.
– Не кирпичник, а каменщик, – поправил Эйкия.
– Ну, пусть каменщик, – соглашается Бюман. – А вместе с ним приходили и другие друзья-строители, – добавляет он.
Со всеми ими Бюман тоже не деньгами расплачивался, а своими умелыми руками, после рабочего дня отрабатывая по нескольку часов на стройке их домиков.
– Выходит, что сначала я их эксплуатировал, а потом они меня, так что совершенно «чистых» пролетариев среди нас нет! – смеется Бюман.
Начали строить дом в мае, а к осени уже праздновали новоселье.
Да, здесь, я убедился, среди рабочих до сих пор еще бытует то, что у нас в сельской жизни раньше называлось «помочь» или «супряга», когда крестьяне шли пособить земляку-соседу своим трудом, – обычай, так хорошо описанный Александром Энгельгардтом.
Но, кроме такой «семейной помощи», и маляр Антеро Бюман, и его друг, каменщик Нестори Пехконен, и их жены, и сотни и тысячи других рабочих семей Хельсинки добровольно и безотказно отдали в прошлом году стройке Дома культуры сто пятьдесят тысяч часов своего труда. Здесь и Рабочие дома, вплоть до неповторимого по своей оригинальной красоте Дома культуры в Хельсинки, зачастую возводятся, как у нас бы сказали, способом «народной стройки». Этот обычай, идущий от чувства общности интересов трудовой семьи, развился, поднялся до великого, преобразующего мир, осознанного чувства классовой солидарности пролетариата.
О силе этого чувства у Антеро свидетельствуют обстоятельства, при которых я впервые встретился с ним.
Когда мы, четверо мужчин, с трудом разместились на полке его тесной баньки в бетонном полуподвале, облицованном деревом (чтобы больше была похожа на деревенскую), и наступило то время, которое по здешним обычаям отводится самым душевным, приятельским разговорам, я спросил Антеро, при каких обстоятельствах в дни войны он оказался у нас в плену.
– Это было в конце сентября сорок первого года в карельских лесах, где-то под Пряжей, – ответил Бюман, окуная веник в шайку.
– Постойте! – вдруг озарило меня воспоминание. – Между Пряжей и Ведлозером? Да? Вы были в штрафном батальоне майора Перми?
– Пярми, – поправил Бюман.
Так, значит, мы действительно встречались и разговаривали, но оба были тогда в военной форме, так изменяющей облик человека. Столько воды утекло с тех пор, что мудрено было бы сразу узнать друг друга.
Мне вспомнилось, как трудной осенью сорок первого года в сумерках наступающего вечера мы с военным корреспондентом «Правды» Михаилом Шуром быстро шагаем по всхолмленной, каменистой улице Петрозаводска.
На пристани в последние баржи грузятся не успевшие раньше эвакуироваться люди. Все дома пусты, ворота распахнуты, в окнах нет света. Во двориках жалобно блеют покинутые хозяевами козы.
Пустынный город стал просторнее. Он стал огромным. Штаб армии уже в Кондопоге. Не завтра, так послезавтра Петрозаводск превратится во «временно оккупированную территорию». И в этот грустный день мы торопимся к зданию школы, за реку, где член Военного совета фронта Г. Куприянов разрешил нам присутствовать при допросе пленных.
Редко когда удавалось в те дни, с большим риском и трудностями, нашим разведчикам достать «языка» – ведь мы отступали, – а тут сразу семьдесят солдат сдались, да еще, как говорят, добровольно! Значит, не беспочвенной фантазией были наши довоенные мечты о том, что пролетарии не будут стрелять в красноармейцев. И в тяжелые дни, когда мы отходили, пядь за пядью оставляя шумящие леса, тихие озера – родную землю, известие о десятках добровольно сдавшихся солдат (ставшее таким привычным через четыре года) ободряло, радовало наши души.
Не забыть мне и о том, как нашу радость разделял, не высказывая ее вслух, и член Военного совета, и о том естественном недоверии, которое сквозило в начале допроса: не заслали ли к нам таким способом разведчиков?!
Мы ходили по классам, где на полу, сдвинув парты к стене, располагались на ночлег финские солдаты (утром их должны были отвезти в Медвежьегорск и оттуда дальше в глубь страны), и разговаривали с пленными. Кто они? Каменщики, плотники, шоферы, слесари, токари, чернорабочие, лесорубы.
И вот теперь я, мысленно одевая в финский солдатский мундир хлещущего себя веником Бюмана, все больше убеждался в том, что именно с ним, ну да, с этим голубоглазым, светловолосым, коренастым маляром я и разговаривал тогда в полутемном классе, в пустынном Петрозаводске. А он, словно продолжая свой тогдашний рассказ, плеснув кружкой воду на раскаленную печку, окутанный клубами пара, говорил:
– На призывном пункте меня спросили, буду ли я воевать. И я сказал, что против фашизма – буду, против социализма – не собираюсь. «Я не про социализм говорю, – отвечал полковник, – а спрашиваю: против России будете воевать?» – «Для меня Советский Союз – это и есть социализм!»
Тогда Бюмана с самого начала направили в штрафной батальон, которым командовал майор Пярми.
Батальон этот в основном был укомплектован теми, кто в разное время сидел в тюрьме за «политику» и считался неблагонадежным.
Несмотря на почти каторжную дисциплину, царившую в штрафном батальоне, эта воинская часть оказалась идейно сплоченной, только не так, как хотели бы офицеры.
