Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
Молодость всегда молодость, даже после утомительнейшего перехода она требует своего.
Когда арьергард входил в деревню Алла-Курти, уже начинался наигрыш гармоний – готовилась последняя вечеринка на территории Суоми, последняя гулянка на родной земле.
Девушки и молодухи и даже девчонки надевали лучшие платья, потуже заплетали свои светлые косы. Юбки у всех девушек были пестры; на каждой их было много, одна надета на другую, как капустные листья.
Как отлично, когда девушке не надо кружиться в вальсе, обняв за талию подруженьку, – кавалеров хоть отбавляй!
Или еще лучше – будут сегодня водить хороводы, играть в веселые игры. Столько хороших, крепких ребят пришло!
Есть с ними здешние, ушедшие на заготовки осенью и так неожиданно нагрянувшие до весны. А ведь домашние поджидали их только к лету, когда обмелеют все бесчисленные, громко бегущие реки и ручьи и окончится сплав.
– Расположиться на отдых! – приказал Инари.
Теперь, когда переход был завершен, он мог по-настоящему отдохнуть.
– Вместо Унха мой заместитель Легионер! – сказал он всем.
Чудесная девушка Хильда! Это она указала Инари отличный сеновал. Накрывшись медвежьими и оленьими шкурами, закопавшись в сено, там можно превосходно поспать. Хильда же помогла ему и устроиться на сеновале.
– Хильда, – сказал Инари, зарываясь в сено, – Хильда, ты должна быть моей женой.
– Ладно, Инари, – ответила она и поцеловала его в губы. – Ладно, Инари, я об этом думала давно, ты мне снился много раз в бараке на лесных заготовках. – И видно было, что она говорит правду. – А теперь отдохни, Инари! – Она взбила повыше сено под его головой и снова целовала и целовала его.
– Я очень устал, Хильда, – сказал он. – Мне хотелось бы натереть отмороженные пальцы спиртом; может быть, они отойдут… Ты мне тоже снилась.
Хильда спустилась с сеновала и побежала с кофейной чашечкой доставать денатурат.
Но он и в самом деле очень устал и поэтому заснул через несколько минут, так и не дождавшись возвращения Хильды.
В обозе везли большую бочку спирта, захваченную у аптекаря в Сала. Как испугался очкастый жирный фармацевт! Он запер на все засовы дверь и выкрикивал в форточку:
– Здесь все казенное, я не имею права никаких лекарств продавать без рецепта!
Пришлось взломать дверь. Взяли с собой вату, бинты, дюжину флаконов одеколона, мыло и бочонок с денатуратом.
– Пьяницы! – кричал толстый аптекарь. – Пьяницы, вы губите самих себя: его нельзя пить, он ядовит, – посмотрите на череп и кости!
Аптекаря отстранили, а забранное погрузили в сани.
– Это ваше имущество или казенное, господин аптекарь? – вежливо осведомился рыжий возчик.
– Да говорят же вам, что это казенное! – с проблесками надежды в голосе снова закричал аптекарь.
– Вот и отлично, что казенное: тогда нам это не будет стоить ни одной копейки, – улыбнулся рыжебородый и пояснил недоумевающему фармацевту: – За частное имущество мы платим по нормальной цене, казенное берем бесплатно.
И хлестнул по лошади, оставив растерянного аптекаря на крыльце.
Медикаменты принадлежали аптекарю, и объявил он их казенными, чтобы устрашить партизан.
Денатурат в дороге очень пригодился, и не одному лесорубу спас он пальцы, уши, нос. Сейчас бочонок поставили в избе, где расположились семейные люди с детьми. Спиртом распоряжалась вооруженная Айно.
– Подумай только, мой муженек подсыпался сейчас ко мне. Просит: «Отцеди мне кружечку горло прополоскать», – стала жаловаться она Хильде, вошедшей с кофейной чашечкой в руке. – И тебе нужен спирт? Ты же не обмороженная?! – изумилась она просьбе Хильды. – Как для мужа? Муж лежит? Пальцы на ногах отморожены? Представь себе, я никогда не думала, что ты, голубушка, замужем, – тараторила Айно, бережно отцеживая спирт и стараясь не уронить ни одной капли.
Хильда поднялась на сеновал и, осторожно ступая по сену, подошла к шкурам, в которые был закутан Инари. Он спал крепким мальчишеским сном.
Она наклонилась к нему и поцеловала глаза, на губах его скользнула и растаяла, как снежинка, еле приметная счастливая улыбка.
Хильда тихо рассмеялась.
Как бы ей ни хотелось разбудить сейчас Инари, она его не разбудит. Пусть спит. Он так устал.
Внизу, в избе, поместился почти весь арьергард – отряд Инари.
Вот сейчас выходят из освещенной комнаты Легионер и молодой лесоруб. Они видят, как Хильда по приставной лесенке спускается с сеновала, в волосах ее запуталась сенная труха и соломинки.
– Откуда ты идешь? С кем там у тебя наверху свидание? Кто там? – подшучивают Легионер и Молодой.
«Не скажу им, – думает Хильда, – Еще, чего доброго, разбудят они его, не дадут поспать вдоволь».
– Идем с нами на вечеринку, – говорит Хильде Молодой. – Здесь есть, конечно, девушки, но ты своя, и потом ты мне нравишься больше других. – И он хочет поцеловать Хильду.
– Танцевать я с тобой, может быть, и буду, только ты не целуй меня, – отстраняется от него Хильда.
– Ну, какой тогда интерес? – замечает Легионер.
И они втроем выходят на улицу.
Каллио выскакивает из комнаты и кричит вдогонку молодому лесорубу:
– У тебя винтовка не почищена!
– Вернусь, тогда и почищу.
– А отдыхать?
– Жизнь одна! – кричит парень.
Играет во дворе гармонь, и двери с улицы и из комнаты захлопываются, и тьма захватывает сеновал. Только морозный луч февральского месяца все-таки пробивает себе дорогу через полукруглое чердачное обледенелое оконце.
В деревне шумно и весело. Трещат разложенные вдоль улицы костры. У огня греют руки прохожие и люди, не попавшие на ночевку в помещение, – все переполнено сверх меры.
В большой избе, куда набились семейные из отряда и обоза, пахло пеленками.
Хелли жаловалась на сына возчика так смешно:
– Мама, он меня дразнит!
Мальчику было семь лет, кочевая жизнь ему, видимо, очень правилась.
– Все реки на свете замерзли, и никакие веники к нам на приплывали. Мы потому все идем, – говорит он, – что никто не хочет платить недоимок и ждать, чтобы ленсман все отнял. Вот.
А маленькая Нанни закутала свою ножку и укачивает ее и такт долетавшим издалека звукам гармони:
– Бай, бай, милая! Спи, спи, ноженька! На дворе темно.
– Да, на дворе давно темно, и спать, дети, давно пора, – улыбнулась Эльвира и стала укладывать девочку спать.
– Не знаешь, Эльвира, кто муж Хильды? – спросила Айно. – Любопытно бы узнать.
– Нет, не знаю, я не знаю даже Хильды. – И она взяла дочку на руки. – Спи.
За окном играла гармонь и радостно и тоскливо, как в тот памятный последний свой день отцовская четырехрядная…
– Спи, Нанни, мы уже большие…
Гармонист играет веселые песни, парни и девушки кружатся в шумном хороводе, и пол ходит ходуном.
– Зачем же вам непременно уходить из деревни сегодня? – прижимаясь к Лундстрему, спрашивает девушка.
На лавках, установленных вдоль стен, теснились, вытирая пот, отдыхающие после танцев, раскуривая свои самодельные трубки, партизаны, те что посолиднее, и пожилые поселяне.
– Зачем уходить вам сегодня? Переждите погоду и повеселитесь с девушками; такого веселья отродясь в нашей деревне не было, – повторила девушка и еще теснее прижалась к Лундстрему. – Смотри, все против вашего ухода. Слишком ясно сияет круторогий месяц – к стуже! Смотри, в печи слишком красный огонь – к морозу. Когда я шла сюда, наша собака выскочила из избы валяться на снегу, – это тоже к злейшей стуже, – убеждала девушка.
– Милая, уже все решено. – И горячие губы Лундстрема прижались ко лбу девушки.
Но в неясном освещении переполненной большой комнаты сельской школы все были заняты своими делами, своими девушками или своими кавалерами, так что никто не заметил мгновенного поцелуя.
Никогда не забыть мне этого вечера перед переходом через границу, никогда не забыть мне моей девушки, веселой и смущающейся, в теплой кофточке из тяжелой синей шерсти.
Вот как будто держу я сейчас свою руку на сильной ее талии, и теплое ее дыхание ложится на только что выбритые мои щеки.
Счастливые были дни.
Вот имени ее не пришлось запомнить – Мартой ли ее звали или Элизой, Марией или Тюне.
Если ты жива еще и если когда-нибудь придется встретить тебе эти строки, вспомни неуклюжего молодого лесоруба, грубоватого и нежного, по рассеянности или по привычке, и сюда, на вечеринку, захватившего свой топор. Помнишь, заткнутый за пояс, он мешал тебе потеснее прижаться ко мне, а я не знал, куда его положить, и неудобно было мне с ним расстаться.
Ты припомни еще, что сказал танцевавший рядом с нами бойкий парень в меховой курточке. Я сам забыл, над чем и как он пошутил, но помню, что нам было очень весело и смеялись мы до упаду.
А как играл гармонист!
Вот славно было бы припомнить все его шутки! А как один из сидевших на лавке у стены лесорубов вскочил и крикнул: «Дай-ка тряхну стариной. Послушай, Инари! Послушай, Каллио!» – выхватил трехрядку из рук гармониста и сам заиграл.
Инари не было на вечеринке, а мы уже всласть наслушались замечательной игры гармониста Лейно, пока за ним не пришла жена.
Он намотал на шею зеленый шарф, надвинул финку на глаза и пошел к выходу, а мы остались.
Помнишь, мы вышли из комнаты только тогда, когда в спертом от дыхания множества людей и табачного дыма воздухе замигали тревожно лампы. Только тогда, – а позади были уже ночные и снежные переходы, и через три-четыре часа начинался последний, труднейший.
Но впереди была у нас вся прекрасная жизнь.
Припомни все это, моя милая девушка, и прости – писем я не писал, вестей о себе не подавал, и ты, может быть, обо мне забыла. А я изредка вспоминаю эту ночную вечеринку в заброшенной в приполярных лесах деревушке Курти, и сердце у меня сжимается.
Я думаю о том прекрасном времени, когда Суоми станет свободной и я приеду в далекую, заброшенную деревню Курти и начну отыскивать милую мою девушку, с которой мы вышли тогда вместе из комнаты.
Только вот имени ее не пришлось мне запомнить, но ее фигурка, теплое дыхание подскажет: вот она. Я подойду к ней и спрошу:
– Помнишь ли ты молодого лесоруба? Правда, морщинки кое-где побежали по лицу, правда, позавчера я вырвал несколько седых волос из головы, но я так же молод и так же приятно смотреть мне на тебя и держать за руку, как и тогда, в ночь на седьмое февраля.
И только одного я боюсь – что, взглянув на меня, ты так же звонко рассмеешься, как тогда, на морозе, и скажешь:
– Я не могу долго разговаривать с тобой, я спешу: пора кормить дочку.
Я отлично понимаю, что ты должна была кого-нибудь полюбить и выйти замуж; ведь у меня-то самого не только было дела, что ждать этой встречи. И все-таки мне станет обидно, милая моя нэйти. Но не огорчайся за меня, обида моя скоро пройдет. Разве можно будет ходить печальным в те дни, когда Суоми станет свободной?
Круторогий месяц сиял на томно-синем небе, и снег был совсем темно-синим, и навстречу нам ехали сани.
Ребята остановили их; это были наши партизаны, они везли оружие, взятое на пограничном посту.
Смешные эти солдаты. После небольшой перестрелки они сложили все оружие, что было у них, в кучу, а сами разбежались кто куда. Ни одного из них не удалось увидеть – попрятались, канальи. Ну, мы оружие погрузили, телефонный аппарат сняли – и айда обратно!
И они поехали дальше сдавать добычу Олави, а мы пошли веселой гурьбой и грелись у каждого встречного костра, и нам не было холодно. И у нас не было места приткнуться, чтобы посидеть вдвоем.
Так мы и ходили по улицам, смотрели вверх, на синие мохнатые мигающие звезды, присаживались на приступочках.
Потом, помнишь, мы встретили солдата в полной форме, только без погон. Он шел на лыжах и тяжело дышал. Он спросил нас:
– Как пройти к главному начальнику?
А я спросил его:
– Для чего нужен тебе главный начальник?
– Я бывший солдат из гарнизона Сала, рядовой. Я покинул свою часть и хочу идти вместе с вами в Карелию. Я хочу добровольцем записаться в батальон партизан Похьяла.
И мы проводили его до самого штаба. Нам было странно, что Коскинен в такое время не спал. Потом опять мы бродили по улицам, смотрели, как в зрачках отражается полумесяц, как ложатся на ладонь снежинки.
Так мы ходили, пока не начал собираться обоз и возчики не стали запрягать своих лошадей.
Тогда мы расстались.
Я был в арьергарде. Значит, еще часика четыре можно поспать.
Каллио укладывался рядом со мной.
Как это меня угораздило забыть ее имя!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯЛегионер умылся снегом.
В это утро трудно было найти свежий, не примятый следами снег. Слишком много народу и лошадей прошло в ночь через эту небольшую деревеньку. И хотя отряд уже ушел (больше часа назад скрылись на лыжах за поворотом в леске спины последних бойцов третьей роты), в деревне оставалось еще немало людей, лица которых уже успели примелькаться в пути.
Инари не было.
Но отсутствие начальника арьергарда не очень обеспокоило его заместителя Легионера. Он верил командиру, и если Инари не появляется, – значит, ушел в разведку или по какому-нибудь секретному поручению Коскинена не сказавшись, значит, так надо. А его дело, дело заместителя, – временно принять командование на себя И выполнить намеченный штабом план, в который он был посвящен.
Легионер вошел в комнату.
Люди спали, не сняв кеньг и забыв распустить пояса. Поздний рассвет подступал к окнам.
Он с силой захлопнул за собой дверь.
Никто из лежавших на полу даже не шевельнулся. Тогда он взял из козел, построенных в середине избы, свою винтовку, высоко поднял ее и выстрелил в потолок.
От грохота винтовочного выстрела все зашевелились. Каллио вскочил сразу на ноги и бросился к козлам.
– Смирно! – скомандовал Легионер. – Смирно! Через сорок минут отряд наш – арьергард – выходит в дорогу. Быть всем готовыми к сроку! – И уже тише, не по-начальнически, спросил: – Ребята, никто из вас не видел Инари?
Нет, конечно, никто не видел Инари и никто, кроме Хильды, не знал, где он находится. Но Хильда была в обозе… Обоз вышел на три часа раньше, чем арьергард. И Хильда, уходя, решила не будить Инари – пусть поспит еще хоть немного.
Хильда сейчас на своих санях встречала морозное, багровое солнце: на это солнце можно было смотреть в упор.
Проехал на расписных санях с бубенчиками Коскинен, и Лундстрем махнул Хильде рукой.
Когда впереди останавливалась какая-нибудь лошадь, весь обоз должен был стоять – шли по одной колее.
Первая рота была далеко впереди. Отставшие от второй роты партизаны присаживались порою на край саней, чтобы проехать немного и, отдохнув, догонять свою часть.
Батальон шел по нетронутым лесам. Дорога медленно, почти незаметно, подымалась вверх. Начинался водораздел Балтийского и Белого морей.
Да, Хильда ехала сейчас впереди арьергарда километров на десять, и у нее было много своих дел.
Дольше ждать нельзя было, и арьергард вышел в путь без Инари.
Когда они выходили из деревни, за ними бежали мальчишки, кланялись, прощаясь, девушки. Один старик с надеждою в голосе спросил:
– Скоро ли придете снова?
– Скоро, отец.
Крестьяне жалели о том, что повстанцы уходят.
«Надо будет об этом доложить Коскинену», – подумал Легионер.
Снова бродил по лесу, обступившему плотной стеной дорогу, розовый свет раннего солнца, снова скрипели на морозе лыжи, и партизанам приятно было ощущать крепость уже начинающих болеть от усталости мышц.
Так бежали на лыжах они пять километров, почти не разговаривая, находя на пути тысячи свидетельств того, что совсем недавно прошло здесь очень много людей.
Молодой лесоруб, не успевший еще выспаться после вечеринки, начинал чувствовать усталость. Каллио спрашивал соседа, хорошие ли девушки в Курти, и убеждал, что в Советской Карелии должны быть еще лучше.
На склоне показалось несколько одиноко стоящих бревенчатых срубов. Были здесь три хуторские усадьбы, три зажиточных хозяйства.
Отряд свернул с проселочной дороги на протоптанный путь. Это была бы сейчас отличнейшая дорога и для саней, если бы неожиданно на самой середине ее не возникали облепленные снегом сосны. Сани должны были их объезжать, но лыжники могли не обращать на них внимания. Следы отряда были слишком ясны, чтоб можно было сбиться с пути.
– Я бы повернул обратно, – сказал один из партизан, – и сжег эти чертовы хутора.
– А ты забыл, что в Сала остались Унха и Сара? – спросил Каллио.
И они пошли дальше.
В это время стал валить густой, липкий снег.
«Хорошо, что мы успели свернуть с проселочной дороги, – подумал Легионер, – опоздай на полчаса, легко было бы сбиться…»
Всюду вокруг было бело. Быстрые речки сковывались твердым льдом, и непроходимые весною, летом и осенью тундры, болотистые леса, лесные топи можно было пересекать напрямик. Вершины холмов засыпало снегом, и нелегко было тут разобрать незримую линию государственной границы! Где начиналась единственная страна, принадлежащая трудящимся, и где кончалась Суоми?
Казалось, во всем мире снегопад, казалось, на всем свете нет незапорошенного уголка. Такой же снегопад был тогда, когда отец увозил Эльвиру домой, и так же она боялась простудить своих девочек. Вот и сейчас Хелли кашляет, Нанни крепко спит; это совсем особенная девочка – для своих малых лет она путешествует слишком много, и все на санях, по морозу.
Сколько еще осталось километров до первой деревни в Карелии?
Эльвира то и дело закрывала глаза: от сияния белого бескрайнего снега они слезились.
Эльвира открывала глаза, и ей казалось тогда, что на передних санях отец везет ее корову, покрытую попоной. Только почему-то не видать рогов. Ей казалось, что она по скрипучему насту едет домой. Но отец сидел на санях, шедших в голове растянувшегося обоза; на них был поставлен тяжелый ящик с салом.
Он не хотел подгонять лошадь. На этот раз Эльвира с ребятами и старшая его дочь Хелли уезжают из дому.
«Все, что могли, мы со старухой собрали им в дорогу, – думал отец, – никаких ссор не было».
И все же, когда он вспоминал, что вернется домой один, и девочек не будет в избе, и кадушки со сливками, поставленные у подоконника, так и останутся целыми, и некого будет грозным голосом за столом спрашивать: «А кто снял мои сливки?» – у него на душе становилось тоскливо и неспокойно. «Какие непоседливые мужья выпали на долю моим дочерям!» – с досадой думал он.
Перед ним шли сани с раненым Вайсоненом и небольшим грузом.
На ухабах Вайсонен громко стонал, и стоны его выводили из себя старика: «Тоже мужчина! Ни Олави, ни Лейно не стонали бы при такой оказии».
Позади его розвальней двигались сани мужа Айно. Он восседал на них в обозе, а жена его, вооруженная винтовкой, смело шагала на лыжах в строю, в первой роте.
Было над чем посмеяться, а уж от данного кем-то из молодых парней прозвища «Баба» ему теперь никогда не отделаться.
Старые возчики думали, однако, совсем по-другому. Они считали, что по-настоящему, по-душевному обращаться с лошадью может только мужчина. Да, лошадь без хозяина и работает меньше, и надрывается больше.
Ясное дело, он не мог доверить коня женщине. А потом, если уж у его бабы такой бойкий характер, пусть идет в строю, а то, не ровен час, с таким нравом загнала бы лошадь. Поэтому, осыпаемый шутками, он, не унывая, сидел на своих панко-регах и независимо сплевывал на снег.
За ним двигались сани возчика, у которого вальщиками работали Инари и Каллио. Возчик этот был горд своей близостью к человеку из штаба. Он важно говорил на остановках, растирая варежкой щеку:
– По щепке дерево узнать можно. Я сразу, как Инари ко мне попросился, сообразил, какого пера эта птица. Я его сразу принял: «Работай на здоровье, говорю, люди ведь мы, слава богу».
Потом шли сани с незнакомыми возчиками, – среди них были и мобилизованные, – потом ехала Эльвира с дочерьми.
Сразу же за санями Эльвиры скрипели полозья панко-рег возчика, решившего не платить недоимки. На его санях, нагруженных домашним скарбом, сидела его жена с сынишкой. Мальчик долго не засыпал: он требовал, чтобы ему показали границу, где кончается Суоми и где начинается Карелия.
Отец толком не мог ничего ему объяснить и говорил: «Сам увидишь», – и спрашивал, не замерзли ли у него ноги.
Мальчику представлялось, что как только обоз перейдет границу, сразу станет тепло, начнется лето, защелкают на зеленых ветвях незнакомые птицы и запрыгают в пене падунов серебристые форели, и лошади станет легче, перед нею полотенцем расстелется гладкая, наезженная дорога.
«Как перейдем границу, сразу все переменится». Так думал не один только мальчик.
Такие же приятные мысли бродили и в головах многих взрослых лесорубов, хотя они-то хорошо знали, что сейчас и там, в Советской Карелии, зима, и сплавные реки замерзли, и долго еще ждать ростепели.
Многие из них еще в семнадцатом году работали на лесозаготовках у рек, бегущих в Белое море, в Кандалакшскую губу, в Кереть, в Ковду, в Сороку; они хорошо знали эти места, и, однако, кое-кто из них думал так же, как мальчик.
Мальчишка соскакивал со своих саней, догонял передние и дразнил Хелли:
– А твоего медвежонка зарезали!
Хелли говорила:
– Нет, не зарезали! – но не могла удержаться от слез.
Эльвира ее утешала и прогоняла мальчишку назад, к родителям.
– Мама, – уже сквозь слезы допытывалась Хелли, – а в моей новой деревне будет березовый сок?
– Будет, родненькая.
– А клюква в можжевеловом сиропе?
– Будет, доченька.
И Хелли успокаивалась.
Затем шло несколько саней с молчаливыми мобилизованными возчиками.
Они не доверяли Олави, обещавшему заплатить за гуж по-божески, и поэтому, попыхивая угольками трубок, сосредоточенно и угрюмо молчали. Все они были заняты своими думами. Некоторые боялись, что их лошади заболеют от слишком студеной воды.
Дальние сани терялись в лесу.
Когда пошел снег, нельзя уже было разглядеть больше чем две панко-реги позади и впереди.
И всем этим обозом распоряжался и всюду наводил порядки быстроногий Олави; он, казалось, был на своих лыжах одновременно во всех местах обоза, и там, где вспыхивали какие-нибудь недоразумения, он быстро разрешал их.
Он намечал стоянки для отдыха, и это было всегда вблизи от ручья; разбив лед, можно было достать воду, а в лесу наломать веток для костра ничего не стоило.
Он проходил вдоль саней, ободряя одним своим веселым видом угрюмых возчиков, перебрасываясь двумя-тремя словами со знакомыми. А кто был ему незнаком?
«Откуда у него берется столько слов? Ведь он раньше все время молчал», – думал Лундстрем.
Лундстрем по-прежнему был рядом с Коскиненом.
Олави был все время занят: то надо было принять быстрое и точное решение, то помирить спорящих возчиков, то переложить равномернее груз, то выдать одному кусок сала или хлеба, другому рукавицы, третьему кеньги. Но, даже и не видя Эльвиры, он все время чувствовал, что она здесь, близко, и от этого обоз становился ему как бы уютным домом. И каждый раз, когда он в дороге видел Эльвиру, ему казалось, что они только что вышли из дома ее отца после вечеринки, что они никогда не расставались.
Он подошел к саням Эльвиры.
Эльвира заботливо укрыла девочек теплым коричневым одеялом. Оно было занесено снегом.
Первые сани быстро скатились по склону на лед речки и пошли по ледяной дороге. Она была несравненно удобнее, чем лесная: ни деревьев, ни кочек. Но уже через несколько минут спокойного хода отец Эльвиры услышал какой-то странный хруст.
Мороз, строя свой ледяной мост через реку, не предусмотрел такой нагрузки.
Из-подо льда выступила вода.
Сани старика проскочили по этой воде, и он сразу погнал кобылу к берегу.
Но следовавший за ним возчик не был таким расторопным, – наоборот, он даже замедлил ход, испуганно посматривая по сторонам, и лед под тяжестью саней, груженных салом, с треском надломился, лошадь вдруг стала меньше ростом. Белый, казалось, лаковый, снег сразу потемнел, и оглобли пошли вниз.
Надо было сразу выскочить из саней, схватить буланку под уздцы и быстро повести ее вперед, правда, рискуя промочить ноги или провалиться в студеную воду. Но возчик был тяжелодум: прежде чем на что-нибудь решиться, он дважды затянулся дымом из самодельной своей трубки. А в это время буланка успела уйти в воду по самое брюхо.
Обоз остановился.
Возчики столпились и начали вытаскивать лошадь. Она смотрела своими огромными, темными, непонимающими глазами на окружающий ее мир и не шевелилась. Каждый волосок на ее морде заиндевел и топорщился. Достали откуда-то длинные жерди, подсунули их под брюхо лошади, чтобы она не погружалась дальше в воду, и стали помогать ей выбираться. Сама она, казалось, была равнодушна к своей судьбе. Ни одного движения в помощь спасавшим ее людям она не сделала.
– Кто мне заплатит за кобылу? – с горечью спрашивал у Олави возчик.
– О лошади подумай, а не о плате. Смотри, чужие больше, чем ты, работают, спасая ее.
Да, тут было не до разговоров.
Олави приказал свернуть с наезженного следа направо и идти дальше по самому берегу.
Продвигаться по берегу было труднее, хлопотливее, но зато безопаснее.
Отдав нужные распоряжения, Олави решил воспользоваться непредвиденной остановкой, чтобы устроить своих поудобнее.
У Эльвиры в санях оказалось несколько палок. Олави поставил их стоймя по бортам саней, прикрутил покрепче и сверху натянул одеяло. Так ребята были защищены от снегопада.
В санях были еще одеяла и оленьи шкуры. Старуха не поскупилась и собрала дочери и внучкам в дорогу все, что можно было найти теплого. Теперь взятое пригодилось. На торчком стоящие жерди Олави набил по бокам одеяло и оленью шкуру. Получилась защищенная от ветра и снега уютная полутемная кибитка. Свет проходил только спереди.
Наступили сумерки.
Февральские дни у Полярного круга коротки.
Пока Олави возился с санями, Эльвира успела сбегать к ближайшему костру и подогреть взятое из дому молоко.
Нанни спала как ни в чем не бывало. Хелли же стала жадно глотать теплое молоко. В темноте закутанная Эльвира неловко приняла от Хелли бутылку и пролила немного молока.
– Да, темно, – говорит Олави и достает из доложенной на дно саней сумки стеариновую свечу. Старуха теща обо всем позаботилась! Он втыкает эту свечу в горлышко бутылки. – Вот я освещение готово, подсвечник хорош.
Чиркает спичку, и трепещущее пламя свечи мечется в кибитке.
Олави идет дальше, к голове обоза.
Вытащенную из воды лошадь возчик обтирает попоной. Олави распределяет груз этих саней между соседями.
Мимо бесконечной вереницей проходят груженые сани.
Лошади вязнут в снегу по самое брюхо. Мелькают угольки трубок, слышится брань.
По-прежнему идет снег.
Обоз медленно продвигается вперед.
