Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
Обойдя все избы, в которых расположились его люди, и объявив им об уходе в Советскую Карелию, Инари пришел в казарму и прилег отдохнуть на кровать в канцелярии пограничного отряда, теперь караулке.
Но не успел он и задремать, как в комнату ввалился караульный с одним из возчиков.
– Товарищ командир, мы задержали его, когда он пытался удрать из села. Он остановил лошадь только после нашего выстрела в воздух, – сказал караульный.
Инари хорошо помнил этого возчика с того дня, когда тот ворчал, что люди, которые писем не ждут, получают их, а те, которым письма из дому нужны до зарезу, томятся от неизвестности.
– Что же ты нарушаешь приказы? – Инари был строг.
– Видишь ли, – смутился возчик, – я решил сначала не платить недоимок.
– Правильное решение!
– Потом узнал, что наши все уходят отсюда. Так вот, у меня лошадь с собою, а корова, жена и сынишка дома. Четырнадцать километров отсюда моя деревушка. Ну вот и все.
– Поэтому ты, мобилизованный в обоз, решил бежать?
– Да нет же, Инари! Как я здесь живу? От руки ко рту. Что сработал, то и в рот. Мне нигде хуже быть не может. Ну вот, и я решил не платить недоимок.
– Слышал! – начинал сердиться Инари.
– А раз ребята все уходят, я решил тоже идти со всеми и взять с собой жену и Микки. Разреши съездить. Туда три часа, ну и обратно четыре, да там в два часа с женой соберусь. Самое большое в восемь часов все и оберну. Сейчас пять, – честное слово, к часу буду. Дай мне мерку овса для мерина.
– Можно выпустить его из села, – распорядился Инари, подумав о том, что возчик этот явится глашатаем восстания в своей деревне.
Возчик радостно благодарил.
– Когда погрузишь сына, жену и барахлишко, не нужны будут твои сани обозу. Только трудности лишние… Но если ты решил идти с нами, мы тебе поможем.
А через две минуты по всему селу загрохотали выстрелы. Они рвались близко, казалось – совсем рядом с казармой.
Потом все замолкло.
В караулке люди волновались, хотели бежать на выстрелы, чтобы принять участие в завязавшейся схватке. Но в казарме пленные солдаты, и как бы они себя ни вели, нужно быть настороже!
Инари выбрал самого спокойного и уравновешенного из всех бывших в караулке и приказал ему, благо стрельба уже прекратилась:
– Анти, иди сейчас же на улицу, разузнай, в чем дело, и немедленно донеси обо всем происходящем мне. Я буду здесь.
Анти встал, закинул за плечо винтовку, приладил к поясу медный котелок.
– Котелок тебе ни к чему сейчас.
– Да он, товарищ Инари, с ним не расстается!
Медный Котелок вышел спокойно на крыльцо и, закрыв за собою дверь, вытащил из кармана синюю ленточку общества трезвости и вдел ее в петлицу. Он попробовал, прочно ли держится этот бантик в петлице, и спокойно пошел по опустевшей улице.
Выстрелов не было. Анти пошел в другую сторону, противоположную той, откуда раньше слышалась стрельба. Неизвестно еще, чем здесь кончится, а его дело сторона. Он не хотел быть замешанным ни в какое кровопролитие и решил незаметно улизнуть.
Инари, ожидая возвращения Анти, нервничал.
«Я залеплю ему выговор перед строем за такую неисполнительность», – негодовал он, когда в караулку вошел Лундстрем.
– Коскинен послал меня за тобой. Сейчас же иди. Небольшое совещание.
– У меня через полчаса развод, а моего заместителя Унха нет. Я не могу уйти.
– Совещание короткое, через полчаса придешь обратно. А в крайнем случае задержишь развод на четверть часа. Унха не жди… Унха не придет…
Инари посмотрел на Лундстрема недоумевая.
Когда они вошли к Коскинену, в комнате, кроме него, были Олави, рыжебородый командир второй роты, а за столиком под перевернутым портретом Шаумана сидел растерянный поручик Лалука.
– Мы берем с собой в Советскую Карелию, – говорил Олави, – господина поручика залогом того, что с нашими ранеными, которых с собой взять мы не можем, будут здесь обращаться по-человечески. Когда они выздоровеют, мы обменяем их на господина поручика. Это, по-моему, самый разумный и целесообразный выход из создавшегося положения. Что на это может сказать господин поручик?
– Господа, я нашел благородный выход для вас и для себя. Я даю честное слово финского офицера, что в том случае, если вы меня оставите здесь на свободе, ни одного волоса не падет с головы ваших людей, я гарантирую им полную личную безопасность и обеспечиваю самый лучший уход и потом высылку в Советскую Карелию, если они захотят, – сказал поручик Лалука, переводя взгляд с одного лица на другое.
– Реальные гарантии? – спокойно спросил Коскинен.
– Я уже сказал вам – честное слово финского офицера.
Рыжебородый громко, оглушительно смеется, Коскинен улыбается.
«Этот офицеришка ценит свое слово больше, чем жизнь Унха и Сара!» – мрачно думает Инари. Ему совсем не смешно, он отлично знает, какие превосходные ребята Сара и Унха.
– А что, если власти не захотят считаться со словом финского офицера? – так же спокойно продолжает Коскинен.
«Господи, как он устал!» – думает Олави, глядя на Коскинена.
– Этого не может быть! Я готов поклясться, что отдам все, что у меня есть, самого себя, наконец, на защиту, на исполнение своего честного слова, если вы не уведете меня отсюда в Россию.
– Мы обдумаем ваше предложение, господин поручик, – говорит Коскинен. – Лундстрем, уведи господина поручика.
И Лундстрем уводит поручика. Щелкает замок, слышны шаги часового в коридоре.
Пока не возвращается Лундстрем, все молчат.
Колеблется язычок пламени на фитиле лампы, когда Лундстрем закрывает за собою дверь.
– Ты серьезно сказал о том, что мы обсудим это предложение? – спрашивает рыжебородый.
– Вполне серьезно, товарищи. Дело в том, что финляндское правительство официально не объявило войны Советской России. Советская Россия хочет мира. Мирное строительство – вот где будет окончательная победа. Если мы уведем с собой финского пограничного офицера, советские власти по всем дипломатическим правилам должны будут выдать его обратно. И тогда уже наши раненые, оставленные в Сала, будут совершенно беззащитны. Поручику же, если мы заставим поклясться при уважаемых свидетелях, будет стыдно потом отрекаться от своего торжественного обещания, и он постарается его исполнить. Поручика я не рекомендовал бы брать с собой, даже если бы он и не был согласен ни на какие обещания. Безопаснее просто пристрелить его, если это нужно. Мы обязаны сделать все, чтобы не было и намека на возможность какого-нибудь, даже самого маленького пограничного инцидента.
Лундстрем сказал:
– Я все-таки не согласен оставлять здесь, без всяких гарантий, наших товарищей.
– Но взять их с собой нельзя! Они не доедут.
Командир второй роты присоединился к Коскинену.
– Я с удовольствием расстрелял бы поручика, – сказал Инари.
– Тогда Унха и Сара наверняка будут расстреляны. – Коскинен встал. – Впрочем, если хотите, мы спросим, что думают обо всем этом сами раненые, – пусть их мнение для нас будет решающим.
Все встали.
В темном коридорчике к Коскинену подошел Инари и почти на ухо прошептал:
– Я думаю, что в конце концов ты прав, Коскинен. Я не могу идти с вами в больницу, я должен идти сменять караулы, мой голос – за тебя.
И они все вышли на улицу. В немногих окошках еще мерцали огоньки. Инари свернул направо. Остальные молча пошли прямо к больнице.
– Товарищ командир, куда девался Сунила, почему его не было на совещании? – вдруг вспомнил Лундстрем.
– Не знаю, – сухо ответил Коскинен.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯРядом на больничных койках лежали Сара и Унха.
Унха казалось, будто к ключице приложен кусок раскаленного железа.
«Да, идти вместе с отрядом я не смогу», – думалось ему, и он, стараясь сдержать стон, искоса взглядывал на койку справа.
На ней бредил Сара. И в бреду своем он видел стариков родителей, которым теперь уже никто не сможет помочь.
На койке слева спокойно спала фельдшерица, и золотистые волосы ее рассыпались по подушке.
«Это она поручика во сне видит», – подумал Унха, но улыбки у него не получилось, и он пытался, не обращая внимания на боль, забыться сном хотя бы на несколько минут.
Фельдшерица действительно старалась, главным образом для господина поручика. Когда она, наложив повязку и указав Хильде, как обращаться с ранеными, уже собиралась уходить домой, в помещение больницы вторглись незнакомые ей люди – вооруженные лесорубы, назвавшие себя штабом. Из всех них ей немного знаком был один лишь высокий, Олави, – тот самый, на поведение которого совсем недавно сетовал старик, отец Эльвиры. Так вот, оказывается, чем был он болен, а она-то, глупая, давала разные медицинские советы!
– Подождите, фрекен, – сказал ей ласково человек, и раньше уже разговаривавший с нею по-шведски, – погодите, фрекен, не уходите еще несколько минут, вы нам будете нужны. – И затем, уже совсем тихо, чтобы слышала только она, спросил: – Фрекен, почтарша в Коски не приходится ли вам родственницей? Очень похожи вы на нее.
– Только сестра, – улыбнулась фрекен и сразу же замерла.
В комнату ввели поручика, а за ним вошел церковный староста.
Унха раскрыл глаза.
Он был в полной памяти и ясно понимал все, что происходит вокруг него. Он ясно слышал, как фельдшерица говорила о том, что раненых трогать нельзя. Но он не знал еще о том, что батальон уходит в Советскую Карелию.
Сара по временам приходил в себя и просил воды. Фельдшерица до прибытия доктора боялась давать ему пить. Пуля попала, по ее предположению, ему в живот. Вот и сейчас он, с трудом шевеля своими пересохшими губами, просил:
– Воды глоточек дайте!
– Сара, ты слышишь меня? – спросил Коскинен.
– Да, – прошептал Сара и застонал.
– Унха, ты слышишь?
– Слышу.
– Мы уходим в Советскую Карелию. Мы вернемся, но когда – неизвестно. Вас с собой брать нам нельзя. Мы хотим обеспечить вам неприкосновенность. Мы хотели взять заложником с собой господина поручика, а когда вы выздоровеете, обменять его на вас. Понимаете? А господин поручик предлагает дать клятвенное обещание, что он обеспечит вам уход и полную безопасность, не щадя своей жизни, если мы его оставим здесь, в Суоми, и не возьмем с собой в Карелию.
– Я не верю поручику… – невнятно ответил Унха. – Я не верю поручику. Этот проклятый капулетт посадил меня в холодный карцер за то, что я пошел на спектакль «Ромео и Джульетта». Фельдфебель делает с ним все, что хочет. Я служил под его начальством. Это собака. Ой!..
– Фельдфебель убит, – прервал его Лундстрем, сам волнуясь не меньше Унха, – убит!
Коскинен движением руки, означавшим: «Не прерывай», – остановил Лундстрема. Все услышали, как тикают часы на стене, – каждый услышал хриплое дыхание Сара и стук своего сердца.
– Унха, – спросил Коскинен, – ты слышишь меня, ты понимаешь?
– Слышу, понимаю!
Коскинен все объяснил ему.
Унха думал. Рана его горела, и собирать разбегающиеся мысли было трудно.
– Господин поручик, вы не раздумали еще насчет своего честного слова? – сурово спросил Коскинен.
– Нет.
Поручик присел на край табурета. Сейчас этот рядовой по фамилии Унха одним словом своим решит судьбу его, поручика. В этом было для поручика что-то невыносимо оскорбительное. Он думал, что, если этот Унха решит, чтобы его, поручика, лесорубы взяли в Россию заложником (а как же иначе может поступить Унха, когда вопрос идет о его шкуре!), тогда он вырвется, выхватит у их начальника револьвер, и пусть они его застрелят в свалке или, может быть, только тяжело ранят и в таком случае оставят здесь, в больнице, вот на этой третьей койке.
«Где теперь мои родные? – думал Унха. – Что они знают обо мне? Где мой отец и мать, которая так любила меня? Что я знаю о них и о братьях и сестрах, разбросанных по Финляндии?»
И снова начиналась отчаянная боль.
«Господи, если я не умру, как мне будет хорошо жить! У меня теперь есть настоящие товарищи, я узнал, как надо жить».
И он с благодарностью посмотрел в лицо Коскинена и других ребят-лесорубов, обступивших его плотною стеной, таких дорогих, стоящих сейчас почему-то без шапок. Он постарался в глазах Коскинена прочесть, какого ответа тот ждет От него. Но глаза Коскинена были по-прежнему прикрыты веками.
– Я не верю ни одной клятве поручика: ее съест или фельдфебель, или генерал, – звучал словно издалека его голос.
– Так ты, значит, предлагаешь взять поручика заложником? – обрадовался рыжебородый.
Фельдшерица вздрогнула.
– Нет, – спокойно сказал Унха и облегченно вздохнул, мысли его прояснились совсем. – Нет… Оставьте поручика здесь. У Советской республики много своих дел и без меня.
– Спасибо!
Коскинен порывисто встал.
– А как ты думаешь, Сара?
– Что скажет Инари, тому и быть. Я верю Инари. Дайте мне воды.
– Инари согласен во всем с решением Унха, – громко сказал Коскинен, и Унха услышал в его голосе волнение.
– Господин поручик, вы готовы?
– Готов, – охотно ответил поручик.
– Вас, херра староста, и вас, нэйти фельдшерица, мы попросим присутствовать при торжественном обещании поручика как свидетелей.
Фельдшерица при этих словах вспомнила об Александре Великом, поднимающем северный финский мир, и поручик, вставший во фронт, показался ей жалким и ничтожным.
– Тогда начинайте. Протокола вести мы не будем, мы полагаемся на честность свидетелей.
– Перед лицом всемогущего господа бога, в присутствии уважаемых мною свидетелей я, поручик финской армии Лалука, настоящим приношу торжественную клятву в том, что обеспечу неприкосновенность, личную безопасность и хороший, честный уход раненым партизанам Сара и Унха, оставленным здесь на мое попечение штабом партизанского батальона Похьяла. Для выполнения этого обещания обязуюсь в случае надобности сделать все от меня зависящее. Ежели я не выполню эту клятву, всякий может считать меня подлецом и негодяем, а господь бог – клятвопреступником.
– Аминь! – громко произнес староста.
– Аминь! – тихо повторила фельдшерица.
– Господин поручик, ваша честь теперь в ваших руках.
– Да все равно это напрасно, – проговорил Унха, – я их клятвам не верю.
И он, совсем позабыв о том, что у него болит ключица, хотел пренебрежительно махнуть рукой. От боли он застонал и потерял сознание.
Сара тоже закрыл глаза.
Фельдшерица вступила в свои права. Она потушила одну лампу, и комната снова погрузилась в полумрак.
– Уходите скорей, раненым нужен прежде всего покой, – сказала она всем. – И потом я хочу по-настоящему помочь господину поручику выполнить его обещание.
Партизаны, толкаясь и стараясь не шуметь, вышли из больницы в морозную ночь.
– Если вы, господин поручик, обещаете мне в течение тридцати часов, считая от этой минуты, не предпринимать против нашего отряда никаких враждебных действий, я освобожу вас из-под стражи.
– Обещаю, – ответил поручик.
В конце концов он не так уж плохо выпутался из этой скверной истории.
– Я пойду собирать к отъезду свое семейство, – сказал Олави.
– Ну что ж, иди, – отпустил его Коскинен и на прощание прибавил: – Какие отличные парни у нас, Олави!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯОлави пошел собирать в дорогу свое семейство.
Из этого двора уходило двое саней. Лошади уже были запряжены. Одна принадлежала Эльвире – ее приданое, тот знакомый жеребенок с подпалинами, это был уже отличный конь. На первых санях собиралась ехать за мужем своим Эльвира с дочерьми Хелли и Нанни.
Другие сани были взяты в порядке мобилизации, и возчиком ехал сам отец Эльвиры. Он подрядился перевезти на последнем участке пути батальона груз в четыреста кило. Это был большой ящик американского сала. Надумал ехать с Олави в Карелию и муж Эльвириной сестры – гармонист Лейно.
– Посмотрю, как там люди живут, не понравится – вернусь!
Он был увлечен этим потоком саней и своих знакомых ребят – лесорубов и возчиков. Его всегда привлекало приволье многолюдного общества, когда можно показать свое умение выпить и, выпив больше других, играть на гармони лучше трезвых гармонистов. В конце концов он был совсем неплохим парнем, хотя и не умел заглядывать далеко вперед, как говорили старики.
Лейно решил тоже со всеми поехать, взяв немного скарба с собой, тем более что ехать-то все равно пришлось бы, если не со своим барахлом, то с казенным грузом, а на оплату Лейно не очень рассчитывал. Тем, что увязалась за ним в это путешествие жена, он был немного недоволен, но ничего не поделаешь, эти женщины не любят, чтобы им отказывали. Когда Эльвира узнала о том, что с обозом отправляется еще ее сестра с мужем, она очень обрадовалась и, растормошив поцелуями девочек, принялась их кутать. Им предстояла трудная дорога.
– Куда мы едем, мама? – спрашивала Эльвиру Хелли. – Куда мы едем так поздно ночью? Наверно, уже девять часов?
Это было самое позднее время, какое могла себе представить Хелли.
– Позже, доченька, сейчас уже больше трех. Мы едем в другую страну, в Советскую Карелию.
– А что, мама, разве опять по реке приплыл к нам веник? – обрадованно спросила Хелли.
Эльвира, не расслышав, о чем спрашивает дочка, чтобы избавиться от дальнейших расспросов, ответила утвердительно, тем более что Олави уже торопил ее:
– Надо уже выезжать, чтобы попасть в середину обоза. Скорей, Эльвира!
Отец вывел свои нагруженные сани полчаса назад.
Эльвира выбежала во двор. Ворота на улицу уже были распахнуты.
Эльвира сняла кошелку с овсом с морды коня, как в детстве поцеловала мохнатые, замшевые губы и повела его к выходу под уздцы.
Олави на руках вынес закутанную Нанни, она сладко спала. Хелли сама взгромоздилась на сани и тоже скоро заснула.
Уже проходил по совсем еще темной улице бесконечный обоз.
На перекрестке с проселочной дороги выехали сани и пристроились вслед за розвальнями Эльвиры.
– Кто? Откуда?
– Это я! – ответили в темноте. – Товарищ Инари разрешил мне съездить домой за женой, сыном и одеждой.
– Здесь вот сынишка спит, я закутала его в одеяло, – добавила женщина, сидевшая в санях за спиной возчика.
Батальон шел на восток.
Дорога была плохо наезжена. Лошадям предстоял утомительный путь. Последнее селение Суоми находилось от границы приблизительно в сорока километрах, и на столько же, если не больше, от границы отстояло первое селение Советской Карелии.
Обоз, казалось, шел нескончаемым потоком, и Олави с трудом ввел в него свои сани.
Так Эльвира со своими малыми дочерьми вошла в батальон, и так второй раз для нее началась новая жизнь.
Сани отца двигались позади метрах в семидесяти, но Эльвира об этом узнала только тогда, когда стало совсем светло.
Инари пошел снимать в последний раз посты в Сала.
Начался обход часовых. Проходило время их смены, и некоторые, наблюдая уход обозов и рот, начинали волноваться. Но Инари и на этот раз пришел вовремя.
Уже светало, когда он привел снятых с постов партизан в казарму, в караулку.
Он сказал Легионеру, сторожившему пленных:
– Ходи взад и вперед по коридору и все время постукивай прикладом по полу.
– А для чего это нужно? – изумился Легионер.
– Делай, потом увидишь. А ты, Каллио, позови мне парнишку Сипиляйнена, Анти, в третьем доме отсюда по левой стороне живет.
Анти Сипиляйнен вечером разругался со своим отцом. Ему на той неделе стукнуло пятнадцать лет, он считал себя совсем взрослым мужчиной и, увидев пришедший вчера в село батальон восставших лесорубов, решил примкнуть к партизанам и попросил у Инари ружье.
Инари, вспомнив свое бесприютное детство, ласково погладил мальца по плечу и сказал ему, что ружей в батальоне не хватает для взрослых бойцов и что если он, Анти, понадобится, то Инари не забудет его.
Вечером, когда стало известно, что лесорубы покидают Сала, Анти заявил отцу, что уходит вместе с партизанами. Отец запретил, и они разругались так, как не ругались никогда в жизни.
Ночью, когда сын крепко спал, забыв обо всех своих обидах, отец взял его кеньги и спрятал в потаенное, одному ему известное место.
Когда Каллио утром постучался в дверь, Анти еще спал, а отец его чинил порванную рыболовную сеть.
На стук отец не тронулся с места и продолжал чинить невод. Но Анти проснулся. Он вскочил. Не найдя подле себя кеньг, сразу сообразил, что это отец их спрятал, и разразился руганью.
Между тем Каллио продолжал дубасить в дверь прикладом винтовки.
– Отвори, а то буду стрелять!
Надо было отпирать, и старик с неохотой, кряхтя, пошел по потертым половицам к порогу.
– Кого надо тебе? – спросил он.
– Парнишку Сипиляйнена, Анти! – кричал Каллио. – Начальник требует!
«Вспомнил обо мне! Я понадобился!» – обрадовался Анти и запрыгал босой по полу.
– Дай, отец, кеньги!
– Начальник требует, скорее, – торопил Каллио.
– Сына отнимаете… – ворчал старик, боясь громко говорить с вооруженным человеком.
Он, кряхтя, достал пару старых кеньг и швырнул сыну.
На этот раз парнишка промолчал.
Через минуту они поднимались по ступенькам крыльца казармы.
– Здоро́во, Анти, ты нам можешь пригодиться.
– Вы берете меня с собой? – обрадовался мальчик.
– Ничего подобного! Мы оставляем тебя здесь. Ты не огорчайся, задание даем тебе ответственное. В соседней комнате сидят тридцать пленных солдат. Мы сейчас уходим. Солдат этих сразу выпустить нельзя, они могут наделать много неприятностей. Оставлять часовых тоже не стоило бы – слишком уж трудно бывает догонять. Вот я и подумал о тебе. Ты отлично мог бы их сторожить часа два после нашего ухода, а потом спокойно скрыться, чтобы никто из них не услыхал. Потом, конечно, надо тебе молчать.
– Да, но как я справлюсь с тридцатью солдатами? – радуясь важному поручению, спрашивает Анти.
– Очень просто.
Инари выводит парнишку в коридорчик. Перед запертой дверью мерно взад и вперед шагает Легионер. Он ритмично постукивает прикладом об пол.
– Тебе придется только ходить взад и вперед и постукивать палкой об пол. Вот и все.
– Товарищи, – говорит Инари своим партизанам, – выходите поодиночке из помещения и идите за батальоном по следам. За околицей общий сбор.
И все поодиночке выходят из помещения, осторожно, стараясь не шуметь, спускаются с крыльца, отыскивают среди других прислоненных к стене свои лыжи. Становятся на них и идут по дороге, идут по широким следам ушедшего батальона и обоза. Последним выбирается Инари. Он ставит на место Легионера Анти Сипиляйнена и дает ему в руки дубинку. Анти, подражая Легионеру, ходит, отпечатывая шаги, по коридорчику и постукивает в такт своим шагам дубинкою по полу. Стук получается такой, будто ударяешь об пол прикладом. Только винтовку надо просто опускать на пол, а дубинкой надо стучать.
Вот и Легионер с Инари скрываются за поворотом.
Анти ходит взад и вперед по коридорчику. Он думает о том, что придется возвращаться домой и просить отца, чтобы тот скрыл уход сына из дому к партизанам и его неожиданное возвращение.
Не хотелось унижаться перед отцом.
А в это время Инари ведет уже построенный у околицы Легионером свой арьергардный отряд по дороге, где прошли все три роты восставших лесорубов Похьяла, прокатились груженые сани обоза Олави, проехала до глаз краснощекая Хильда.
Господи, как отогнать усталость, подступающую к сердцу, и сон, смыкающий глаза?!
И вот Легионер снимает с плеча Инари винтовку и надевает ремень на свое плечо.
Тяжелые ели протягивают свои мохнатые хвойные, нагруженные белым пухом лапы и, если вовремя не посторониться, колко бьют по лицу.
Каллио берет у Инари его заплечную сумку с едой и сменой белья и навьючивает ее на себя.
– Иди, Инари, порожняком, у тебя усталый вид.
У Инари не хватает сил возражать, и он равнодушно идет вперед, сопротивляясь все набегающим приступам сна.
Но странно, – стоит только опустить воспаленные веки, перед глазами его встает Хильда… Лицо ее, взволнованное и смущенное, нежное и испуганное, совсем такое, какое один раз он видел в раннем детстве своем у матери, когда она нагнулась над ним, лежавшим в тяжелой болезни. Мать думала, что он спит, а он запомнил это лицо таким на всю жизнь. И лицо Хильды, когда он осенью провожал ее к железной дороге, было тогда совсем таким же. Как тогда это ему не пришло в голову? Хильда! Вот теперь даже пожелаешь приказать своим ногам: «Остановитесь, не двигайтесь», – они все равно будут спокойно, несмотря ни на что, поочередно толкать лыжу вперед по наезженной снежной дороге.
Арьергард идет по дороге, сейчас уже так протоптанной, что если даже захочешь сбиться, если даже закроешь глаза, и то не сойдешь с колеи.
Каллио думает: «Проучили мы этих лахтарей, всыпали им по первое число. Теперь недурно бы и пропустить рюмочку-другую».
– А ну, ребята, наддайте ходу, – говорит Легионер, – надо же нам согреться.
И они убыстряют шаги.
Вот у дороги оставлен для них, наверно, обозом ракатулет.
– Молодцы, обо всем подумали!.. Это, наверно, Олави распорядился.
Можно на полчаса, на час остановиться у ракатулета, погреть руки и ноги, размотать шарф, вскипятить кофе и закусить салом, вяленой салакой и некки-лейпа.
Да здравствуют долгожданные и все же неожиданные привалы на лесной дороге!
Трем пленным солдатам захотелось в уборную.
– Уже прошло больше двух часов, нас должны повести, – сказал один из них.
– Черта с два! Часовой там заснул, разве ты не слышишь? Он давно шагать перестал.
Тогда, подождав несколько минут, пленные стали смотреть в замочную скважину и стучать в дверь. Не получив ответа, немного даже испугались. Потом они открыли форточку, и один из них, высунув голову наружу, убедился, что караула нет.
Пленные, все еще боясь выстрелов из-за угла, выставили оконную раму и по очереди поодиночке стали вылезать на улицу.
Один из солдат зашел в дом Анти Сипиляйнена, взял у него лыжи и пошел по дороге, по следам партизанского батальона. Он спешил за арьергардом, который вел Инари.
Хвойные лапы бьют Инари по лицу, осыпая мелкий снег; ноги несут его по уже проложенной лыжне; нет, ему не холодно сейчас (двух пальцев ноги он не чувствует); нет, ему не хочется есть (хороший черный кофе и кусок шпика у ракатулета); нет, он даже не устал (так можно идти день, ночь, день, ночь, до бесконечности), ему просто отчаянно хочется спать.
А снег на дороге такой синий, и ветви задевают лицо.
Вперед, товарищи! Вперед! Мы оберегаем тыл непобедимого красного партизанского батальона лесорубов Похьяла.
