Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
– Это и понятно, – сказала женщина-инженер, – у комбината и у лесопильных заводов один общий хозяин, одна а та же фирма…
А в ремесленной школе в Вааса я видел, как ловко обращались молодые плотники и столяры с плитами, сделанными на фабриках из отходов – щепок, опилок, реек, коры.
За два-три года в Финляндии возникло уже несколько предприятий, выпускающих такие плиты – прекрасный строительный, отделочный материал.
Тут, когда лес рубят, и щепки летят не зря!
Мы с товарищами пытались подсчитать, сколько бумаги дополнительно получит наша страна, если хозяйственники будут рачительнее относиться к отходам, сколько ценной древесины сэкономят для других неотложных нужд.
Сколько лишнего леса мы переводим только потому, что порой хозяйствуем по рутине, сложившейся еще тогда, когда лесопильные заводы и бумажные фабрики принадлежали разным хозяевам!
Может быть, нашим подсчетам не хватало точности, но, присматриваясь к опыту финнов, мы еще яснее видели, что в большом советском хозяйстве береженая копейка – миллионы рублей сбережет.
Особенно это важно вспомнить сейчас, когда промышленность реорганизована и у всех предприятий на местах, вместо разобщенных и централизованных главков, появился один хозяин – совнархоз. При невиданном размахе нашей стройки нечего бояться, что добродетель бережливости перерастет в порок деревни Лайхия. И хотя это часто выдается за широту душевную, но как раз бережливость и расчетливость, чему мы можем поучиться у финнов, поможет быстрее достигнуть той широты, которая рождается изобилием.
* * *
Да, надо согласиться с тем, что разумная бережливость одно из отличительных свойств финской натуры. Но чтобы оставаться объективным – надо прямо сказать и то, что мелкое политиканство и межпартийная грызня буржуазных партий не дают возможности полностью проявиться этому прекрасному свойству и зачастую тормозят развитие экономики.
За примерами недалеко ходить.
В Вааса, из которой мы только что выехали, большинство в муниципалитете сейчас принадлежит Шведской народной партии – партии по преимуществу шведской буржуазии.
Вааса – удобный морской порт, административный центр области. Это и еще некоторые географические и исторические особенности города, казалось бы, способствуют его дальнейшему промышленному развитию.
Однако в последнее время, как мне здесь рассказали, муниципалитет одно за другим отклонил несколько очень выгодных для города предложений – продать пустующую землю для постройки на ней новых, больших заводов и фабрик!
Дело в том, что новые предприятия неизбежно привлекут рабочих из других районов страны, заселенных коренными финнами. И местные заправилы Шведской народной партии боятся, что при этом на будущих выборах могут лишиться того господствующего положения в муниципалитете, которое они сейчас имеют.
Так мелкие партийные интересы одной из групп буржуазии мешают экономическому развитию большого города.
По сходной же причине социал-демократы таннеровского толка горой стоят за то, чтобы сельское хозяйство Суоми изменило своему животноводческому уклону и стало зерновым.
Пусть свои предложения они прикрывают всякого рода теоретическими рассуждениями – не в экономике тут дело, не в выборе более разумного уклона сельского хозяйства. Нам может показаться чудовищным, но подлинная подоплека в том, что при таком повороте основная масса крестьян разорится, вынуждена будет оставить деревню, бежать в города, а это значит, что уменьшится число избирателей, которые обычно подают голоса за Аграрный союз, конкурирующий с социал-демократами.
Страдания и муки мелкого и среднего крестьянства, которое при всей своей бережливости будет разорено, в этой избирательной механике уловления голосов в расчет не принимаются.
И сейчас я видел немало печальных домов с заколоченными окнами и дверями, домов, покинутых своими хозяевами. А тогда бы число таких домов неизмеримо возросло. И обитатели Лайхия и Исокюрё забыли бы о скупости, так как им и нечего было бы сберегать.
Кстати, небылицы о скупости Лайхия и Исокюрё сочиняются и рассказываются с добродушной усмешкой главным образом обитателями этих же деревень. А это значит, что народ отлично разбирается, где добродетель превращается в порок.
А о том, что финский работяга-крестьянин не скопидом, а гостеприимный хлебосол, обладающий к тому же чувством юмора, свидетельствует еще один экспонат, который выставлен в музее рядом с палками-повестками.
Это деревянный игрушечный жбанчик. На донышке именная метка. Хуторянин посылал его соседям таким же путем, каким шла палка-эстафета. И жбанчик означал: «Сварили брагу, приходите отведать».
Это было приглашение на крестьянский пир.
– Ну, а какой народ может похвалиться тем, что у него кулаки не жадны, не скопидомы? Только тот, у которого уже кулаков нет! – говорю я «экипажу» нашей машины, так и не свернувшей в Лайхия.
И опять неспроста слово молвилось о кулаках. На стрелке указателя, нацеленной прямо на восток, в том направлении, куда и шла наша машина, написано: «Лапуа».
В этом селе зародилось фашистское движение, охватившее в свое время всю страну, но окрещенное – по месту рождения – лапуаским. Лапуасцы печально прославились погромами помещений рабочих организаций и другими насилиями. Здесь, в округе Лапуа, даже праздники зачастую кончались кровопролитными драками, убийством друзей. О нравах Лапуа рассказывает притча. Четверо братьев собрались в соседнюю деревню на свадьбу, и вдруг старший приказывает работнику: «Матти, положи в сани пятый топор, бабушка тоже хочет с нами ехать на свадьбу!»
На развилке машина наша повернула на север. Нас ждали друзья в Коккала.
Коккала.
Нивола
«Рыбий петух» – калакукко – так называется любимый финнами пирог из ржаной муки. Между двумя его корками запечены целиком рыбешки вперемежку с кусками свиного сала. Родина этого пирога Саволакса. И поэтому ночной экспресс из Куопио – центра Саволаксы – в Хельсинки с трехъярусной начинкой мягких спальных мест, на которых почивают разного рода рыбешка и заплывшие салом дельцы, также именуется калакукко.
От Коккала до Оулу мы добирались на поезде, но так как весь путь занимал меньше пяти часов и проходил в дневное время, то поезд этот совсем не был похож на «рыбьего петуха», старомодно украшенного медью. Это был новенький трехвагонный дизельный поезд. Одни лишь сидячие, мягкие места. Чистенькие, просторные вагоны напоминали новые наши цельнометаллические.
Через большие окна солнце заливало светом вагон, и, если бы не пухлые снега, бежавшие навстречу поезду, можно было подумать, что весна в разгаре и что мы не где-то поблизости от северной границы земледелия, а на юге.
Напротив нас сидели две пожилые дамы с пакетами в руках.
Коротая время, Аско открыл газету и начал пересказывать мне новости дня. Вчера вечером в самой большой парикмахерской Коккала – городка, откуда мы сейчас уезжали, – проходил общественный просмотр и обсуждение новых моделей причесок.
– Жаль, что мы об этом не знали вчера!
– Оказывается, в Дании, – продолжал он, – в прошлом году уже посвящены в сан пастора четыре женщины. Ссылаясь на это, воспрянула духом и финка – претендентка на сан пастора, и осенью предстоят новые дебаты. В связи с этим газета взяла интервью у шведских священнослужителей. Они отрицательно относятся к датскому нововведению и финской претендентке.
– Стоит нарушить один лишь завет, одно каноническое правило – и тогда каждый будет нарушать любое из них. Где остановиться? – говорит шведский епископ.
В газете напечатан протест Союза писателей Финляндии по поводу того, что государственные железные дороги не предоставили льготной скидки для делегатов юбилейного съезда Союза писателей (ему стукнуло шестьдесят лет), скидки, которая обычно предоставляется всем общественным съездам и конференциям. И дальше Аско переходит к объявлениям:
– «Вдова с домом и магазином отыскивает пожилого человека с серьезными намерениями…» Не подойдет ли? – улыбаясь, спрашивает он меня.
– Нет!
– «Двое молодых тридцатилетних мужчин хотят провести отпуск в Хельсинки и повеселиться там. Нужны партнерши – блондинка и брюнетка. Тайна обеспечена».
– «Двадцатипятилетняя девушка, рост – сто шестьдесят два сантиметра, блондинка, вес – сорок восемь килограммов, дает уроки английского, немецкого, шведского языков. Цены по соглашению». Наконец-то нашел! – смеется Аско.
Дамы, сидящие напротив нас, возмущенно переглядываются, собирают свои пакеты и переходят в другое отделение.
Хотя таких объявлений ежедневно пруд пруди, это не значит, что нормальные люди не осуждают их…
Станция Юливиеска…
Радио объявляет, что здесь пересадка на станцию Нивола…
Нивола… Нивола…
– Если бы мы ехали не на дизель-поезде, а на машине, обязательно заскочили бы туда…
Больше чем двадцать лет назад я записал историю, происшедшую в Нивола в 1932 году. Мне рассказывал ее человек, причастный к событиям. Я включил ее тогда в книгу «Ялгуба» под названием «Одна лошадь»…
Разъезд на Нивола остался позади…
– Скажи, что дальше было с участниками нивольских событий? – спрашиваю я своего спутника.
И он отвечает, словно продолжая прерванный четверть века назад рассказ:
– Одного из вожаков движения в Нивола – Нисканена – в тысяча девятьсот тридцать третьем году губерния Оулу избрала депутатом в эдускунте. В это время он отбывал в тюрьме свой срок за «организацию восстания». Вновь избранный парламент принял закон об освобождении Нисканена из заключения. Президент – дай бог памяти, кто тогда был президентом, да, Свинхувуд, – наложил вето на это решение. Тогда парламент вторично провел закон об освобождении депутата Нисканена, и закон вступил в силу. Почти все партии в эдускунте, боясь потерять избирателей, голосовали за этот закон, так как среди трудящихся ниволцы были очень популярны. Народ им очень сочувствовал.
– А к кому Нисканен примыкал в парламенте?
– К Аграрному союзу, к партии Кекконена, – отвечает Аско и снова принимается читать объявления: – «Здоровый мальчик четырех лет отдается на усыновление. Причина – материальные трудности…»
Мне думается, что, если бы он начал с этого объявления, наши суровые попутчицы не отсели бы от нас…
Но вот они снова стали собирать свои пакеты и пошли к выходу… Взялись и мы за свои чемоданчики… Поезд подходил к Оулу.
МИСС СУОМИ И «НАРОДНЫЙ КАПИТАЛИЗМ»В Оулу, после того как мы побывали на местной конференции общества «Финляндия – СССР» и на танцах в новом рабочем клубе, Арви Торви, председатель окружного Союза рабочей кооперации, высокий, спортивного вида (хотя уже немного грузный) блондин, пригласил нас к себе поужинать.
Жены его, Ирмы-Мирьям, дома не было. Депутат парламента, она в этот воскресный день уехала в деревню Паппила, на встречу со своими избирателями, и за столом хозяйничала старушка мать. От нее-то я и услышал о происшествии в Пуйстоламется – роще, которая в восемнадцатом году была загородной, а сейчас уже стала частью Хельсинки.
В том году семья Торви жила поблизости от Пуйстола. Весной в сосновой роще был найден труп шюцкоровца. Шюцкоровский командир вообразил, что его подчиненного убили рабочие. А раз так, их следует проучить! Десять за одного.
И белогвардейцы отправились на станцию, сняли с отходившего местного поезда десять первых попавшихся рабочих и повели на расстрел. У одного из захваченных оказался при себе членский шюцкоровский билет, и его по дороге отпустили.
Навстречу на телеге ехал батрак. Чтобы не снижать ровного счета, его забрали взамен отпущенного.
Среди арестованных находился и деревенский парнишка лет двенадцати, с берестяной сумкой за плечами, в которой были все его пожитки. Всех арестованных расстреляли у скалы в сосновой роще.
Теперь там уже рощи нет – все застроено, а у скалы не так давно поставлен памятный камень. И рабочие около него собираются на митинги.
Уже после расстрела дознались, что убийцей был тоже шюцкоровец, по пьяной лавочке повздоривший с приятелем.
– Когда через несколько дней откапывали расстрелянных, – рассказывала старая женщина, – я была там. И когда увидела, что из берестяной сумки мальчика выпала и разбилась бутылка с молоком, а молоко за это время уже свернулось в простоквашу, мне стало дурно…
Как бы подытоживая рассказ матери, Торви сказал:
– Вот вам ответ, почему финские рабочие остались глухи к антисоветской пропаганде, которую после венгерских событий раздували во всем мире. Финны по своему опыту знают, что бывает, когда побеждают хортисты, похожие на наших шюцкоровцев, как один сапог из пары на второй. Ведь первые концлагеря изобрела еще до Гитлера финская белая гвардия в восемнадцатом году.
За второй чашкой кофе, когда разговор с истории перешел на злобу дня, все сидевшие за столом единодушно решили, что нельзя, побывав в Оулу, не посетить Пюхякоски!..
«Священный водопад» – Пюхякоски
И вот на следующее утро, после того как мы осмотрели сверкающий чистотой кооперативный маслозавод, Торви повез меня километров за сорок от Оулу, на гидростанцию Пюхякоски.
Был солнечный морозный день. Грани снежинок дробили солнечные лучи на блестки всех цветов радуги – голубые, зеленые, красные.
На полях были разбросаны полузанесенные снегом, одиноко стоящие, потемневшие бревенчатые, безоконные, неживые избы.
А жилья поблизости не видать.
– Что это за строения?
– Овины, – отвечает Торви. – Здесь нарезаны крестьянские участки… Каждый владелец, чтобы далеко не возить урожай, тут же, на своем поле, построил овин.
По этим разбредшимся, словно стадо коров, побуревшим овинам видно было, на каких небольших участках, вдали от жилья, приходится хозяйствовать крестьянам.
Где-то здесь поблизости пролегает северная граница земледелия.
Поля окончились, пошел лес. И сквозь стволы сосен видно, как слева река Оулу то подходит вплотную к дороге, то отходит от нее.
Мне вспоминается знаменитая картина: бородатые смолокуры проводят свои карбасы, груженные бочками смолы, через пенящиеся пороги.
* * *
– Раньше здесь ловили лососей. На этих порогах. Знаменитое было место. Сюда приезжали рыболовы – туристы со всего мира. Больше всего – из Англии. Вот там, на мысу, стояла гостиница. Теперь и порогов нет, и лососи пропадают, – говорит инженер, показывающий гидростанцию Пюхякоски.
В его словах явная грусть…
– Я сам рыболов-спортсмен, – объясняет он.
Англичане приезжали сюда летом не только ловить рыбу, но и посмотреть, как, рискуя жизнью, с поразительной ловкостью и смелостью кормщики-смолокуры проводили через ревущие пороги свои утлые карбасы.
Пюхякоски в переводе на русский – Священный водопад.
Но теперь здесь нет и водопада. Реку перегородила плотина. Если смотреть на белое здание станции со стороны водохранилища, то оно не кажется ни высоким, ни грандиозным, глаз радует гармоническое сочетание трех врезанных друг в друга кубов с тонкими, длинными, многоэтажными полосками окон, которые кажутся темными и словно подчеркивают светлые тона стен. Но когда взойдешь на плотину, по гребню которой проложена дорога, и посмотришь вниз, туда, где клубится и пенится вода, прошедшая через турбины, сердце невольно замирает, и сразу веришь инженеру, что по высоте падения Пюхякоски – первая станция в стране.
По мощности она вторая – 120 тысяч киловатт…
Мы идем по длинному коридору.
Я записываю в блокнот цифры – сколько было вынуто грунта, сколько уложено бетона – и поражаюсь чистоте безлюдных залов. Гидростанция вступила в строй несколько лет назад. И тогда же весь коллектив строителей передвинулся целиком на следующую стройку. Она недалеко, километров двадцать пять вверх по течению Оулу, но живут строители на старом месте, в обжитых, уютных домах, уезжая на работу и возвращаясь с нее на автобусах.
Пюхякоски – самая большая станция каскада на реке Оулу. Всего на этой реке, берущей начало в огромном естественном водоеме озера Оулу, их семь… Это не случайно – режим реки Оулу с ее каменистым, порожистым руслом на редкость благоприятен для гидростроения. На протяжении ста семи километров пути к Ботническому заливу она падает на сто двадцать два метра. Сейчас здесь достраивается последняя, седьмая станция каскада.
На двух других реках, впадающих в озеро Оулу, тоже строится и частично уже построен каскад из одиннадцати гидростанций. Сооружается каскад станций также на реке Кеми, в Лапландии. Но строит их другое акционерное общество, и поэтому предупредительный инженер не может дать нам подробных сведений.
– Четыре миллиарда марок стоило строительство Пюхякоски, – говорит он. – Большая часть вложений была покрыта займом, полученным от Народного пенсионного фонда.
Лифт опускает нас вниз на глубину десяти этажей. Мы проходим по турбинному залу.
– Не зря говорится, что наше богатство – это лес и вода! Вода!
И я вижу, что восхищение инженера турбинами, силой запряженной человеком воды, неизмеримо больше, чем грусть из-за убыли лососей.
Далеко за пределами страны знамениты бурные водопады Нокиа и Валенкоски, пенистые пороги Кеми-йоки. Кто не слышал об Иматре, воспетой финскими и русскими поэтами?
Кипит, шумит. Она все та же,
Ее не изменился дух!
Гранитам, дремлющим на страже,
Она ревет проклятья вслух…
Сейчас бы этих строк, посвященных Иматре, Валерий Брюсов не написал. Иматра уже не «все та же», она стала другой после того, как на Вуокси была воздвигнута гидроэлектростанция, – менее интересной для любителей живописных пейзажей, но более значимой для благосостояния страны. И только раз в году, в день летнего солнцестояния, в торжественный и радостный Иванов день, здесь подымаются щиты плотины, и усеявший лесистые берега Вуокси собравшийся со всех концов страны народ любуется клубящимся в пене потоком. А вечером по рекам плывут плоты с пылающими на них кострами, которые языками пламени перекликаются с кострами ивановой ночи, зажженными на лесистых берегах рек и озер.
В быстрых, порожистых реках, проложивших свой путь по гранитным ложам, в перепадах между бесчисленными озерами, лежащими на разных уровнях, таится огромная энергия, неистощимые запасы бездымного «белого угля».
Однако строительство гидростанций до войны здесь искусственно сдерживалось. Англия и Германия, основные покупатели продукции местной лесной и бумажно-целлюлозной промышленности, были заинтересованы в сбыте на финском рынке своего каменного угля.
Вместо того чтобы питать турбины неистощимой энергией «белого угля», Финляндия перед войной сжигала в топках электростанций два миллиона тонн дорогостоящего английского импортного каменного угля.
Лишь после войны правительство, в которое входили представители Демократического союза народа Финляндии, приняло и начало осуществлять план, по которому предстояло воздвигнуть двадцать новых гидроэлектростанций на реках Оулу, Кеми и других. В результате этих работ производство электроэнергии ныне утроилось, и зависимость от привозного английского или рурского угля постепенно сходит на нет.
– «Белый уголь» сейчас, – сказали мне, – уже служит источником девяносто пяти процентов электроэнергии, расходуемой нами.
Более того – электричество стало даже предметом вывоза. Вступила в строй гидростанция, которая энергию реки Патсо – тепло и свет – передает в Советский Союз, в соседнюю Мурманскую область.
* * *
Мы возвращались с Пюхякоски в Оулу. Река, теперь уже с левой руки, то подходила к дороге, то снова скрывалась за соснами, стволы которых от заходящего солнца светились оранжевым пламенем.
– Скажите, что это за Народный пенсионный фонд, который вкладывает такие огромные суммы на строительство гидростанций? – спросил я у Торви.
– Пенсии по старости у нас полагаются мужчинам с шестидесяти пяти лет. Ну, а отчислять в этот пенсионный фонд каждый начинает с восемнадцати лет ежемесячно по два процента со своей зарплаты. И так платит весь трудовой народ. На текущих счетах у каждого скапливаются большие деньги… А деньги без дела лежать не любят. Да это и бессмысленно. Надо их пустить в оборот, – объяснил мне этот понимающий толк в коммерции кооператор.
Гидростанции стоят дорого. Затрачиваемый на них капитал дает прибыль не сразу. Приходится много лет ждать. Вот почему капиталисты не хотят вкладывать средства в строительство гидростанций, хотя отлично понимают, что без электроэнергии не может развиваться народное хозяйство. На помощь монополиям и приходит Управление фонда народных пенсий. Оно вкладывает свои деньги в строительство гидростанций. Немалые средства вносит и государство, то есть дает на стройку деньги, которые собраны непосредственно с рабочих и крестьян – в виде налогов.
Так, не вложив ни пенни из своих капиталов, получают дешевый ток предприятия акционерных обществ, тех самых, на которых эксплуатируются и рабочие, чьи отчисления и налоги вложены в гидростанции. Пенсионный фонд, правда, получает за свои вложения какие-то проценты, но это очень низкие проценты, на которые капиталист не согласился бы. Частные же капиталы устремляются при таком обороте дел в целлюлозную, бумажную, текстильную и другие, самые прибыльные, приносящие наибольшую прибавочную стоимость, отрасли промышленности, работающие на дешевом токе от станций, созданных на средства, взятые у народа. Так на самом деле народные отчисления и государственные налоги помогают увеличивать доходы монополий и их влияние на политику!
«Вот вам, – говорят правые социал-демократы, – пример народного капитализма, общественная собственность на средства производства, образец постепенного, безболезненного, без классовой борьбы, врастания в социализм!»
– Народ вкладывает средства, а прибыль получают капиталисты! Это и есть их пресловутый народный капитализм, врастание в социализм, если верить ревизионистам. Понятно? – спросил Торви.
Мне было понятно, о чем он говорит. Недавно в программе Социал-демократической партии Финляндии я прочитал, будто в этой стране «капиталистический строй уже превратился в строй, частично опирающийся на общественную собственность, и… продолжает постепенно превращаться в социалистическое плановое хозяйство…».
По всей видимости, в это прославляемое таннеровцами «планирование» входит и то, что налоговое бремя трудящихся все время увеличивается, тогда как подоходный налог на акционерные общества, который при правительстве Мауно Пеккала в 1949 году достигал 50 процентов, затем последовательно был снижен до 32 процентов.
Уже одна только эта льгота по налогам, к примеру, дала капиталистам в 1957 году 13,5 миллиарда марок!
Торви притормозил автомобиль около сельского магазина.
Сияющий огромными витринами, этот магазин входит в сеть Союза рабочей кооперации Оулу, и Торви решил воспользоваться случаем узнать, как идут здесь дела. Положение кооперации в те дни было трудное. Банки резко уменьшили кредит и требовали срочного возврата полученных ранее ссуд.
Отряхнув снег с ног, мы вошли в сельский магазин, который по оборудованию и разнообразию товаров мало чем отличался от столичных.
Мисс Суоми
Осмотр магазина отнял немного времени, и мы едем дальше по заснеженной дороге.
– А ведь деревня, через которую мы проезжаем, – говорит Торви, – известна всей стране. Здесь, говорят, и вырастают самые красивые девушки страны… Одна из них родилась вот в том богатом доме… А родительский дом другой мы уже проехали.
В шутке Торви была и правда. Обе девушки – дочка аптекаря и дочка лесоруба – прославили своей красотой эту деревню. Одна на ежегодном конкурсе красоты была провозглашена Мисс Суоми, другая – я запамятовал – не то всемирной Мисс Универсум, не то Мисс Европа.
Так вот, Мисс Суоми вышла замуж за какого-то заграничного миллионера, другая Мисс и сейчас работает маникюршей в Хельсинки, привлекая дополнительно клиентов в парикмахерскую знаменитого универмага Стокмана.
Торви рассказывает, что как-то за столом сошлись оба отца – богатый и бедный – и стали говорить, как получилось, что у них такие красивые дочери.
– И когда они уже изрядно заложили за галстук, то установили, – продолжает, сдерживая улыбку, Торви, – что и тот и другой в вечер, когда зачинали своих дочерей, пропустили не одну рюмочку ликера. И хотя с тех пор прошло двадцать лет, они точно вспомнили, какой именно марки был ликер. Кажется, «Месимарья».
– Это, конечно, реклама, организованная ликерной фирмой?
– Я тоже так думаю, – засмеялся Торви. – Но если хозяйничание «двадцати семейств» таннеровцы рекламируют как социализм или как «народный капитализм», то реклама ликера не такое уж большое зло. О, у нас много тратится на рекламу! Вероятно, она себя окупает…
Я вспомнил постоянные пропуска на международных лыжных соревнованиях в Лахти, бесплатно сделанные мебельной фирмой «Аско»; огромные часы над стадионом в Лахти – дар лыжникам известной часовой фирмы, чья марка красуется на циферблате; красные флажки, обозначавшие многоверстовую трассу лыжного пробега. На каждом из них крупно написано: «Фацер» – марка известной конфетной фабрики. Флажки эти тоже бесплатно поставлены фирмой.
Реклама!..
Стройные ноги сегодняшней Мисс Суоми с тысячи плакатов бросаются в глаза прохожим, рекламируя чулки фирмы «Атлас», а грудь красавицы рекламирует лифчики той же фирмы дамского белья!
И если столица завораживает пестрым, нервным мельканием электрических, неоновых рекламных огней, то на севере, в провинции, полуосвещенные улицы города говорят о жизни страны не менее красноречиво, чем ярко освещенные проспекты.
В этом я убедился через день, в Кеми.
Супруги Торви провожали нас до половины дороги, до местечка Йи, где летом происходят традиционные соревнования лучших сплавщиков страны.
Стоя на скользком, вращающемся под ногами бревне, которое на стремнине, на пенистых порогах реки Йи подпрыгивает, несется, чуть ли не встает на дыбы, как взбесившаяся лошадь, сплавщик с багром в руках должен проплыть возможно дольше. Миновав пороги, он доходит по не прекращающему свой бег бревну до самого его края, встает на колени и, выпив из реки несколько глотков воды, должен встать и пройти обратно на другой конец. И все это проделывается на глазах у сотен собравшихся здесь лесорубов и сплавщиков, которые живо реагируют на удачу или промах товарища, соскользнувшего с бревна в быстрый, скрывающий с головой поток.
Что и говорить, не легкий и опасный вид спорта! Но он подчеркивает романтику труда сплавщика. Такие мастера сплава есть и у нас, в Советской Карелии. И мне думается – этот вид спорта, созданный тружениками леса, заслуживает, чтобы его признали и узаконили спортивные организации нашего севера.
Однако в Йи мы приехали, когда река скована была льдом, а над незамерзающими порогами от воды, от облизанных ею черных камней подымался густой, розовевший в закатном солнце пар. Лесорубы еще не отложили в стороны свои пилы, не взяли багры – не стали сплавщиками. Поэтому, полюбовавшись романтическим памятником современнику новгородских ушкуйников, разбойному вождю крестьянской вольницы Юхе Весайнену (работа скульптора Каллио), мы попрощались с гостеприимными супругами Торви и поехали дальше на север, к Кеми.
Свет и затемнение
Нижняя из станций каскада Кеми-йоки, Исахаара, возведена на порогах у самого города Кеми.
Я думал, что увижу море электрических огней. Однако на улицах городка было темно. Редкие фонари не могли разогнать мрак наступающей ночи, несмотря на бескорыстную помощь луны, сиявшей над снегами, над дорогой, которая привела нас сюда из Оулу.
Утром мы пришли к двенадцатиэтажной водонапорной башне городского водопровода, наверху которой разместилось кафе.
В башне расположен также уютный трехсветный зал заседаний с длинными двухэтажными проемами окон.
Да, я не оговорился – зал заседаний, потому что в здании двенадцатиэтажной водонапорной башни находится ратуша. А может быть, следует сказать, что в ратуше находится городской водопровод?
Архитектор-конструктор, скажем прямо, не был рабом традиций.
Утром, беседуя с мэром Хелтти в этой ратуше, я узнал, почему город кажется полузатемненным.
– Ну, так что ж, что под боком у города электростанция! – говорит Хелтти.
После печально знаменитого расстрела рабочей демонстрации в Кеми в 1949 году Хелтти был на суде защитником арестованных полицией рабочих. А вскоре после этого муниципалитет Кеми пригласил на должность мэра его, человека, который с успехом защищал граждан Кеми, забастовщиков, от произвола полиции.
– Ну, так что ж, что электростанция рядом? – повторил он. – За ток все равно надо платить. Бюджет города строится на подоходном налоге с граждан. А в Кеми, где всего населения двадцать семь тысяч человек, считая и детей, – тысяча сто безработных. Отец шести-семи детей полгода ходит без работы – есть и такие случаи. Подоходного налога с безработных не получишь. Наоборот, им же и помогать надо. Нужно сокращать расходы. На заработной плате учителей не сэкономишь, ну, а на том, что мы включаем лишь каждый третий фонарь, можно сэкономить до трех миллионов марок в год. Про нас говорят, что мы учредили штатную должность для «наблюдения луны», чтобы выключать в безоблачные лунные ночи целиком весь свет. Но это изощряются местные остряки.
Потушенные фонари рядом с действующей, оборудованной по последнему слову техники электростанцией еще раз приводили к мысли о том, что никакая электрификация, никакой технический прогресс сами по себе не изменяли основных законов капитализма и положения трудящихся.
Капитализм остается самим собой даже и тогда, когда реформисты называют его «народным».
Ветхозаветные евреи, обманывая бога, часто дают тяжелобольному другое, новое имя. Ангел смерти Азраил, верят они, прибыв с небес по душу умирающего и застав на одре человека с другим именем, полагая, что ошибся, отступит, и больной выздоровеет. Не так ли и таннеровцы, слыша тяжкие взмахи крыльев Азраила, срочно дают новое имя капитализму – объявляя его даже социализмом…
Оулу.
