Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
В лесах и на фермах
НЕКОРОНОВАННАЯ ЦАРИЦА И ЕЕ ПОДДАННЫЕНа берегу стремительной реки Кеми-йоки в Рованиэми поставлен монумент в честь «лесного бродяги», как называют на севере Суоми лесорубов. Талантливый скульптор Каллио отложил в сторону другие работы, получив заказ на эту скульптуру. Она первая украсила восставшую, как феникс из пепла, столицу Лапландии. Лесоруб с мышцами атлета, склонившийся над срубленной сосной, очищает с нее кору. Глядя на него, я вспоминал и статую лесоруба с прислоненным к ноге топором на улице, ведущей к ратуше в Лахти, и бронзового сплавщика, ловко орудующего своим багром, на бульваре в Котке.
В Хельсинки, на лестнице Финляндского банка, меня, как и каждого посетителя, встретил прекрасный витраж известного художника Риссанена, изображающий весенний сплав. Ловкие, могучие сплавщики баграми направляют тяжелые бревна, плывущие по бурной реке. Солнечные лучи, пройдя через витраж, многоцветными пятнами ложатся на ступени главной лестницы банка.
Через два дня после того, как в Рованиэми я познакомился с изваянным «лесным бродягой», здесь же, за Полярным кругом, в селении Сала, в новой, построенной на месте разрушенной гитлеровцами церкви я увидел заалтарный барельеф скульптора Тукиайнена: рядом с босым Христом, благословляющим ребенка, стоял лесоруб в рабочей робе, в грубых башмаках, с рукавицами и финским ножом – пуукко – у пояса, с пилой в руках.
«Равномерный стук топора»
И на площадях городских, и в банке, и в церкви скульптура и живопись воздают почет лесорубу. Но еще большее, чем в искусстве, место труд лесоруба занимает в экономике страны.
На одной из демонстраций в Хельсинки студенты Политехнического института везли на подводах огромный ствол вековой ели. На коре ее проступали капли душистой и клейкой смолы, к вершине был прикреплен небольшой, перевязанный бечевой пакет. Он символизировал удельный вес всей остальной промышленности Финляндии по сравнению с той, которая основана на лесе, – деревообделочной, целлюлозной, бумажной, мебельной и так далее.
Я не понял, довольны ли будущие инженеры таким положением хозяйства своей страны или хотят его изменить, но ясно было, что эта движущаяся по улицам столицы «овеществленная диаграмма» во многом соответствует действительности.
Да разве, казалось бы, не самой природой предопределено это? Ведь если не считать площади, занятой бесчисленными озерами, то 70 процентов территории Финляндии с ее скалистыми кряжами, бесконечными болотами покрыто лесами. И больше половины из них – это краснолесье, неприхотливый сосновый бор. За сосной идет стрельчатая, влаголюбивая ель.
В народной песне неспроста слово молвится. Не случайна и та последовательность, с которой герой национального финского эпоса – добрый старый Вяйнямёйнен, «вековечный песнопевец», создает зеленый покров земли:
На горах он сеет сосны,
На холмах он сеет ели.
Сеет он по рвам березы,
Ольху – в почве разрыхленной
И черемуху – во влажной,
На местах пониже – иву,
На болотистых – рябину,
На песчаных – можжевельник
И дубы – у рек широких.
Не случайно и то, что на звонкой финской монете вычеканена раскидистая сосна, а ее разлапая хвойная ветка украшает пятисотенную кредитку.
На каждую живую финскую душу приходится пять с лишним гектаров леса. Больше, чем в какой бы то ни было другой стране.
В Лахти архитектор, он же садовод-любитель, угощая меня краснобокими яблоками мичуринского сорта, которые он вырастил в своем саду, улыбаясь, сказал:
– Из всех мичуринских деревьев самое мичуринское растет в Финляндии. Оно приносит нам виноград и груши, ананасы и бананы. Более того – хлеб и нефть. Это дерево – сосна. Ну, и ель, конечно.
В этой шутке много правды. Более чем на три четверти иностранной валюты (в 1957 году, к примеру, 77 процентов) Финляндия получает от вывоза древесины и продукции деревообделочной и бумажно-целлюлозной промышленности.
Когда я понял это, меня перестало удивлять необычное для нас, но постоянное во всех здешних статьях и исследованиях деление отраслей народного хозяйства на коренные две группы – «экспортную» и «промышленность внутреннего рынка».
Сосна и ель связывают финское народное хозяйство с внешним миром.
Не случайно в 1944 году, обращаясь к народу, Паасикиви сказал, что есть только одна сила, способная преодолеть трудности, возникшие перед страной в результате поражения:
– Эта сила – наш собственный труд… Но шансы на успех у нас будут лишь в том случае, если в лесу будет слышен равномерный стук топора и будет осуществляться интенсивная вывозка леса. Пусть помнят об этом все и каждый в отдельности.
Если говорят, что корова – гордость Дании, ее некоронованная царица, а великая княгиня ее – белая беконная свинья, то в Финляндии такая некоронованная царица – сосна, а великая княгиня – ель.
«Лес – база национальной экономики Финляндии». Так даже называется книжка, выпущенная здесь на английском языке, специально для иностранцев. Продукция промышленности, связанной с лесом, дает три четверти стоимости финского экспорта. Можно понять, какую огромную роль в жизни страны играют капиталистические монополии – хозяева этих отраслей промышленности. Очень многое во внешней и внутренней политике Суоми диктуется интересами Центрального союза финской лесной промышленности, Ассоциации владельцев финских лесопилен, Союза финских бумажных фабрик, Финского союза древесной массы, Финского целлюлозного союза.
Все эти названия, по сути дела, анонимное прикрытие тех «двадцати семейств», которым принадлежат предприятия, вырабатывающие 80 процентов всей бумаги, 75 – целлюлозы, 60 процентов картона, 50 процентов фанеры (здесь уже владычествует береза) и т. д. Львиная доля дохода сосредоточивается в сейфах этих монополий, в руках «двадцати семейств».
Это они, Розенлевы и Альстремы, Серлакиусы и Бьернберги, владеют миллионами гектаров финского леса (у одной только фирмы «Кюммене» 400 тысяч гектаров). Это им принадлежат корабли-лесовозы, бороздящие моря и океаны, с их фабрик в Тампере и Пори отправляются в Лондон и Александрию, в Сидней и Гамбург бесконечные рулоны газетной бумаги и тюки целлюлозы. Высокие штабеля досок на лесных биржах у длинных причалов Котки – тоже их собственность.
Ну, а что же остается на долю лесорубов, тех, чьим трудом добыто такое богатство? Ответ на этот вопрос я получил в лесах финской Лапландии.
У Полярного круга
Теперь Рованиэми осталось позади. Мы пересекаем Полярный круг. Бревенчатый домик. Финский флаг над ним. Ни одного человека не видно, и если бы не надпись на столбе около этого домика, мы бы ничего и не заметили. Зато треугольный дорожный знак, на котором нарисована голова северного оленя, бросается в глаза… Здесь, вблизи от Полярного круга, случается, что олени перебегают дорогу – водитель должен быть осторожен.
Еще в Кеми мы прочитали в газетах обращение ко всем шоферам севера с просьбой о милосердии.
«Если случается, что из-за неловкости этого добродушного, но пугливого животного или по неосторожности водителя олень будет ранен, сломает ногу, – говорилось в этом обращении, – то просьба прикончить его на месте, а не оставлять на дороге или в лесу, где ему все равно не уйти от мучительной смерти».
Но только один раз нашу дорогу перебежала важенка с олененком и скрылась в чаще, да раз вильнула рыжим хвостом лисица и ушла в заснеженный бор.
До чего красиво здесь, на севере, в марте, когда мороз еще в силе, но солнце уже не скупится на свет и приходится жмуриться от нестерпимого блеска снега!
Высокие сосны стремительно тянутся вверх, словно желая достать нависшие над тундрой облака. Их бронзовые стволы запорошены снеговым пухом.
Прямая дорога сбегает вниз, и вот уже разлапые ели протягивают к сугробам у обочин мохнатые, отягощенные снегом ветви.
Снова подъем, и с вершины кряжа видна слева, внизу, широкая ослепительная снежная равнина, за которой высится темно-зеленая зазубренная стена дальнего леса.
У кромки равнины штабелями сложены бревна; другие рядом валяются в беспорядке. Вот и сейчас там работает возчик, сбрасывая с саней – панка-рег – свежесрубленные стволы. Только теперь они уже называются не бревна, не стволы, а «хлысты». Поблизости от панка-рег другие два возчика делают то же, что и первый, только груз свой они привезли из леса на тракторе, который ярко-красным пятном сверкает на льду озера. Да это, оказывается, вовсе и не равнина, а замерзшее озеро, покрытое пушистым снегом. Когда весна разломает лед, всколыхнутся эти штабеля бревен, эти разбросанные тут и там «хлысты» и пойдут по течению, по рекам, озерам – молью. В запанях их будут вязать в кошели, сплачивать в плоты.
На новой гидроэлектростанции Пюхякоски, на реке Оулу, я видел специальный обводный канал, предназначенный для пропуска сплава. Я побывал уже и на строительстве гидростанции на реке Кеми. Там, ниже, два с половиной миллиона кубометров грунта вынуто, чтобы удобнее проходить сплаву. Три километра и триста метров тянется такой канал. По нему весной, толкаясь, поплывут к морю, к заводам Кеми, бревна, которые так небрежно сваливают сейчас с прицепа на лед озера возчики-трактористы.
Весной оживут сплавные речки и реки – этот непрерывный, днем и ночью действующий, созданный самой природой конвейер, из года в год несущий на своей спине груз миллионов бревен. Длина «конвейера» – 40 тысяч километров.
Сплав! О нем здесь и песни поются и романы пишутся. Это время трудной работы и белых ночей, это время весны и цветения.
…Снова уклон. Секретарь окружной организации «Финляндия – СССР» Хейкки Маркко, сидящий за рулем, выключает мотор, и «Победа» идет на холостом ходу. И снова вверх! Вниз!
В увеселительных парках мы такой аттракцион издавна называем «американскими горами», американцы именуют их «русскими». Правильнее же было бы, по-моему, назвать «финскими горами».
– У нас недавно издали постановление, запрещающее останавливать автомобиль на дороге там, где видимость меньше, чем сто метров вперед и сто метров назад. Так вот, уже два месяца мой приятель Эса Виртанен катается без остановки – места такого не найдет, – рассказывает водитель здешнюю шоферскую байку, пристально разглядывая дорогу.
Только поездив по таким дорогам, по этим «финским горам», я понял то, что было не ясно еще несколько дней назад, когда друзья в Пори показывали мне город: почему они с такой нескрываемой гордостью говорили, что он построен на плоском месте, на равнине. «Смотрите, даже эта водонапорная башня, – подчеркивали они, – стоит на взлобке, который не выше двух метров».
И опять дорога взмывает вверх, а навстречу нам по склону, презрев все правила движения, обогнав трактор с прицепом, на который нагружены бревна, идет грузовик с раскряжеванными «хлыстами».
Трактор-паук
– И трактор этот, да и все другие здесь принадлежат не государству, как у вас, не акционерным обществам, а самим лесорубам-возчикам, – говорит мне сидящий за рулем товарищ.
Тракторы принадлежат рабочим! Это интересно.
На помощь «лесным бродягам», как называют лесорубов здесь, на севере, пришла техника. Думалось, что развитие ее во многом раскрепощает и тех, чей труд – основа богатства страны – оплачивался ранее хуже, чем в любой другой отрасли хозяйства.
Вот почему, догнав трактор, возвращающийся с берега озера с уже опорожненным прицепом, мы остановились рядом с ним. Рабочий день склонялся к концу, и возчики охотно вступили в беседу.
Да, трактор действительно принадлежит одному из них. Стоит он дорого – 450 тысяч марок. Впрочем, столько он стоил осенью, до девальвации. Теперь цена его возросла.
– Но откуда у вас взялась такая сумма?!
– Да ниоткуда не взялась. Купили в рассрочку на пять лет. Выплачена пока лишь малая часть, и за кредит надо платить проценты, которые составляют десятую часть цены. Они прибавляются к стоимости машины, так что в итоге трактор обходится уже на четыреста пятьдесят, а в пятьсот тысяч марок. Кроме обычной прибыли, продавец получит от десяти возчиков, как бы в подарок, один трактор.
Из разговора выясняется: чтобы получить трактор в кредит, требуется поручительство человека, чье имущество стоит не меньше, чем трактор.
– Так в нашей деревне и было. За меня поручился мой сосед. А я сам, под залог моего дома, поручился за другого соседа. Бывает, что во всей деревне поручились все один за другого – круговая порука. Теперь мы все со своими потрохами в кармане у акционерного общества, торгующего тракторами. Ему и проценты надо платить и очередные взносы. А не выплатишь – заберут обратно машину, и баста!
Иногда поручительство дает лесопромышленная фирма, но тогда при неустойке трактор становится ее собственностью.
Горючее возчик покупает на свои деньги. Ремонтирует трактор тоже сам. И никто ему ломаного пенни за ремонт не платит. Наоборот, если поломка сложная и надо пригласить слесаря-специалиста, возчик сам должен платить из своих заработков.
Двое из возчиков, работающих на тракторе, зарабатывают вместе самое большее 5500 марок в день.
– Если все нормально и не ходишь без работы, то, конечно, за пять лет можно выплатить стоимость машины, – говорит наш новый знакомый, потом с усмешкой добавляет: – Но к тому времени она уже настолько износится, что самый раз покупать новую и снова залезать в долги.
Тут же оба возчика и еще двое других, догнавших нас на своем тракторе, начинают вспоминать о том, что в конце двадцатых годов с тракторами было полегче. Их приобретали акционерные общества, которые вели лесозаготовки, а трактористы были при машине, на службе. Но потом акционеры сообразили, что возиться с тракторами хлопотливо, надо оплачивать ремонт, простои и так далее. Решили снять эту обузу со «слабых» плеч «двадцати семейств» и взвалить на выносливую спину лесоруба.
Фирмам оставлялись лишь доходы, которые при таком обороте дела возрастали. Обогащая и без того богатых предпринимателей, трактор обездоливает широкие массы.
…После того что узнал, этот сверкающий лаком трактор уже не стал казаться мне таким красивым. Он был не столько кормильцем, сколько пауком-кровососом, с помощью которого возчиков опутывала паутина неоплатных долгов и процентов.
Из леса трактор раскинул паутину по всей стране. Еще не так давно в лесу работало свыше 200 тысяч человек, в большинстве сезонники-крестьяне…
Двести тысяч крестьянских семейств в Финляндии владеют участками, меньшими, чем по пять гектаров. Чтобы как-то просуществовать, малоземельные крестьяне, оставляя дома жен и детей, вынуждены искать зимой дополнительный заработок. Однако трактор властно перекрывает им дорогу в лес.
Из года в год растут заготовки, но рабочих в лесу становится все меньше.
В 1957 году, к примеру, заготовили леса на 12 процентов больше, чем в прошлом году, в то время как число рабочих сократилось на 8 процентов.
Безработица среди лесных рабочих увеличивается, одновременно подрывая и мелкое крестьянское хозяйство.
И еще одно.
Переехав границу Финляндии, глядя из окна вагона, я с удивлением увидел в тендерах паровозов многих товарных поездов березовые дрова.
Оказывается, чтобы хоть немного уменьшить безработицу в лесу, государственным железным дорогам было предложено дополнительно использовать на топливо для паровозов 200 тысяч кубометров дров. Так прогресс техники в лесу своеобразными путями приводит здесь к регрессу на железных дорогах.
Беседа в кафе «Лесных бродяг»
Вдали от селений, недалеко от Полярного круга, на лесной дороге, ведущей в Куусамо, стоит одинокий красный домик. Это буфет-кафе, где обычно подкрепляются бродячие лесорубы и случайные проезжие. Здесь остановились и мы.
Выбор закусок был довольно скуден. Полная женщина, хозяйничавшая за буфетной стойкой, не так уж расторопна. Да особой поворотливости тут и не требовалось. В единственной большой комнате, где расставлено пять столиков, покрытых клеенкой, только за одним сидели двое людей и медленно, словно нехотя, спорили. Перед каждым из них лежал клеенчатый кисет. Пилы их прислонены к стене, у вешалки, на которой покоились головные уборы – суконная клетчатая кепка и шапка с опускающимся на уши меховым околышем и кожаным верхом, называемая у нас «финкой». Прав был Матти Поутваара, замечательный фотограф-художник, сказавший, что лесорубы на севере Финляндии отличаются двумя свойствами – любовью к природе и к шапкам, давно вышедшим из моды.
Раньше, в городских ресторанах, читая меню, я порой не знал, на чем остановиться из-за диковинных названий финских блюд. Здесь, в этом придорожном буфете, выбирать не приходилось. Крутые яйца или яичница, бутерброд с колбасой или сыром – вот и все.
– Нет, как ни крути, а надо разрешить вывозить за границу круглый лес, «хлысты»! – говорил лесоруб в клетчатой ковбойке, с подтяжками навыпуск.
– А мне наплевать, разрешат это или нет, – отвечал второй, энергично разрезая ножом яичницу на сковороде. Лицо его обрамлено рыжей шкиперской бородкой. – И тебе будет наплевать на это, когда ты продашь свою землю.
Еще совсем недавно смысл этого разговора остался бы для меня за семью печатями. Но теперь я прислушивался к нему с особым вниманием.
– Говорят, – продолжал бубнить, набивая трубку, человек в ковбойке, – что невыгодно продавать сырье, что гораздо больше страна получает валюты за обработанную древесину. Ну, а мне из их валюты и пенни ломаного не достается!
– На капиталистов мне наплевать, – сказал второй. – Я социал-демократ и подхожу к вопросу с другой стороны. Если круглый лес вывозить прямо за границу, то можно лишить заработка на лесопилках многих финских рабочих. Нет, твоя песенка спета. Мелкое земледелие обречено.
– Нет, как ты там ни верти, – упорствовал первый, уминая большим пальцем табак в трубке, – а надо разрешить вывоз круглого леса.
Он и слушать не хотел никаких возражений.
Круглый лес – стволы деревьев с обрубленными ветками – это и в самом деле необработанное сырье. И по любому элементарному учебнику политэкономии выходило, что государство правильно делает, запрещая вывоз за границу необработанного леса и покровительствуя экспорту пиломатериалов и изделий деревообрабатывающей промышленности.
Но почему же тогда «народные демократы», казалось, были согласны с лесорубом в ковбойке, с этим крестьянином-сезонником? Почему в их предвыборной программе выдвинуто и такое требование?
Жизнь, очевидно, сложнее элементарных истин.
Значение и смысл этого требования в дни моего путешествия по Финляндии постепенно раскрывались и передо мной.
В 1955 году я видел в Финляндии «типическое», как нам тогда сказали, для страны крестьянское хозяйство. Хутор вблизи от Хямеенлинна. На ферме, на полях и лугах этого хозяйства, площадь которого была свыше двухсот гектаров, не считая семьи самого фермера, работало восемь батраков. Кроме лугов и пахотной земли, хозяин владел пятьюдесятью гектарами леса.
Это было около трех лет назад. Теперь же я познакомился с более характерными для Финляндии крестьянскими хозяйствами. В частности с теми, которые дают возможность их владельцам существовать без отхожего промысла, но в то же время и без найма батрака.
В одном таком хозяйстве, на хуторе, расположенном на дороге из Турку в Раума, крестьянин Аймо Метсяранта владел десятью гектарами земли и пятью гектарами леса. В другом, в Венокоски, что вблизи от дороги, ведущей из Вааса в Лапуа, крестьянину Якко Кааппа принадлежало четырнадцать гектаров посевной площади и шестьдесят гектаров леса.
И в том кулацком хозяйстве, где я побывал в прошлый приезд, и в этих двух, и, как я потом убедился, в тысячах других более мелких общим было то, что наряду с пашней и лугами крестьяне владеют и лесом.
Государству принадлежит около трети всех лесов – главным образом в северных районах, – а крестьяне владеют примерно 60 процентами лесов Суоми.
На севере ведутся сплошные рубки, и все же не вырубается даже естественный прирост. В более южных лесах проводятся главным образом выборочная рубка и «рубка ухода». Там налажен тщательный общественный контроль за тем, чтобы лес хищнически не истребляли.
Всюду, где бы я ни был, на севере или на юге, на востоке или на западе Финляндии, лес если не сплошной стеной подступает к дороге, то синеватой зубчатой стеной окаймляет горизонт за дальними полями, высится на другом берегу озера, сосновой рощицей стоит позади хутора, березняком шумит в лощинке.
Сосновая колыбель качает новорожденного финна, и гроб его – домовина – сшит из сосны. О лесе и песни поются, и сказки сказываются. Всю жизнь финского крестьянина сопровождает лес: летним шумом раскидистых крон, в доме – сосновыми плошками и бадьями, треском еловых поленьев в печи зимой, березовыми вениками в бане. Когда крестьянин хочет выпить, он невольно вспоминает о сосне. Ведь спирт здесь добывается из дерева, и самый плохой сорт водки не случайно называется «сучок».
И когда лесорубы и крестьяне подымают свой голос в борьбе за мир, они также вспоминают о сосне.
Огромная, раскидистая сосна росла на хуторе Хепомяки, неподалеку от Хельсинки. Это была самая большая сосна во всей губернии Уусимаа. Хуторяне гордились ею. Но когда в Хельсинки заседала Всемирная Ассамблея Мира, они срубили сосну и прислали ее в подарок Ассамблее.
В просторном зале Мессухалле – дома, сооруженного специально для выставок и народных собраний, – сосну водрузили над трибуной. Своей хвойной кроной она осеняла президиум.
Это была «Сосна мира».
А когда работа Ассамблеи заканчивалась, сосну распилили на маленькие кусочки и роздали делегатам на память о финских борцах за мир.
В Москве, на письменном столе профессора биолога Ивана Евдокимовича Глущенко, делегата Ассамблеи, я впервые увидел этот бережно хранимый, аккуратный сосновый брусочек – малую часть знаменитой сосны-великана из Хепомяки.
К старой символике присоединилась новая. «Сосна мира» у финских лесорубов «на севере диком» не стоит одиноко, а по-новому перекликается с «Пальмой мира» в странах палимого солнцем юга.
Но лес нужен земледельцу не для символики и не только для повседневного обихода.
– Для меня лес – как сберегательная касса, – объяснял мне один крестьянин. – Я берегу на черный день: вдруг в дождливое лето вымокнут посевы или ранние заморозки погубят урожай…
– На деньги, полученные от продажи леса, я выкупил долю жены в хозяйстве ее сестры, – рассказывал мне другой, Метсяранта.
Один крестьянин продает лес, когда ему надо приобрести трактор, а другой – когда после раздела с братом должен был построить себе новый дом. Правда, если Метсяранта сам рубил лес, то Кааппа продал участки «на свод». В его новом доме, выстроенном частью в кредит, частью на деньги, вырученные за лес, мы и вели с ним беседу о сельском хозяйстве, вспоминали о войне, обменивались мыслями о жизни и литературе.
Крестьянина с меньшим земельным наделом, чем Кааппа или Метсяранта, в те годы, когда из-за безработицы особенно туго с отхожим промыслом, лес должен выручить, спасти от голодовки. Но как раз в годы безработицы резко падают цены на лес.
Узнав, что земледельцам принадлежит 60 процентов лесов, можно подумать, что лесообрабатывающая промышленность зависит от них. На самом же деле – наоборот, земледельцы зависят от лесопромышленников, которые и добились закона, запрещающего вывоз круглого леса.
Объединенные в акционерные общества, в союзы и т. п., владельцы деревообрабатывающих предприятий диктуют цены на лес крестьянам-поставщикам. Этим податься некуда. И всю выгоду от того, что вывозится не сырье, а полуфабрикаты и фабрикаты, получают монополии.
Прав был тот спорщик в ковбойке, который настойчиво твердил: «А мне из их валюты и ломаного пенни не досталось».
В первые годы после войны вывоз круглого леса был разрешен. Мелкие предприниматели и кооперативные товарищества вывозили его тогда в небольшом количестве. Однако даже этого оказалось достаточно для того, чтобы крестьянам, владельцам небольших участков леса, дышалось легче, чтобы были несколько ограничены непомерные аппетиты монополистов.
После некоторого «оцепенения», охватившего их вслед за военным поражением, «двадцать семейств» повели наступление на завоевания трудящихся. Путем парламентских интриг и сделок им удалось вывести из правительства народных демократов, а затем среди прочих «реформ» они сразу же провели и закон, запрещающий вывоз круглого леса.
Теперь монополистам уже могли рассчитывать не только на свои 1,5 миллиона гектаров леса и на 6700 тысяч гектаров государственных угодий, но и на 13 миллионов гектаров крестьянских лесов. Связанные этим законом по рукам и ногам, крестьяне были выданы на милость «победителей» – монополий.
Так постепенно в дни путешествия по лесным дорогам Финляндии передо мной раскрывался смысл требования народных демократов: разрешить вывоз круглого леса!
Теперь я понимал, почему в Союзе мелких земледельцев, входящих в Демократический союз народа Финляндии, насчитывается сейчас 70 тысяч человек, и спор двух лесорубов для меня уже не оставался разговором за семью печатями. Я понимал, что лесной паук оплетает своей липкой паутиной не только тех, кто работает в лесу, но и тех, кто никогда даже не помышлял об этом, целиком отдавая себя полю в ферме.
Хозяин буфета пришел с охоты, снял с плеча ружье. Ягдташ его был пуст. Может быть, поэтому он, не задерживаясь в комнате, пошел во двор колоть дрова. Он-то и объяснил нам, как лучше проехать к месту, где сегодня происходило традиционное клеймение оленей.
Мы покинули буфет вблизи от Полярного круга. Двое лесорубов по-прежнему сидели за столом – торопиться им, видно, было некуда – и спорили о круглом лесе.
Дар миллионерам
В Лахти, в кабинете, где директор мебельного комбината «Аско» принимает посетителей, стоит небольшая скульптура лесоруба. Перед тем как нам отправиться в цехи, директор за круглым столом знакомит нас с историей предприятий этого мебельного Форда.
– У нас самая большая мебельная фабрика Скандинавии, – рассказывает он. – Мы выпускаем сто пятьдесят моделей мебели. Из них ежегодно обновляем сорок. Основа финской мебели – береза. И лишь сверху, если нужно, мы облицовываем ее разными видами фанеры более дорогих сортов.
«Аско» покупает у государства на корню большие массивы леса и собственными силами ведет лесозаготовки. Ему принадлежат лесопилки, фанерная фабрика, резиновый завод. Металлические изделия, необходимые для мебели – пружины, каркасы и т. д., – также изготовляются на специальном предприятии этой фирмы. Она же издает и свой «мебельный» журнал. По всей стране разбросана сеть больших магазинов «Аско». На ее предприятиях, запятых непосредственно производством мебели, сейчас работают 1150 человек.
Я забыл спросить директора, входят ли в это число работающих на комбинате и шесть архитекторов по мебели – «интерьерщиков».
– Нет, «Аско» не сокращенное название фирмы, а фамилия владельца, – отвечает на мой вопрос директор. – Правда, для удобства налогообложения и прочих формальностей считается, что предприятия принадлежат акционерному обществу, но акции-то все в руках членов одной семьи.
Слушая объяснения этого почтенного и доброжелательного господина, я вспомнил утверждение, вычитанное в брошюре, изданной Управлением пенсионного обеспечения, о том, что «в стране почти не имеется действительно богатых людей, но в то же время количество бедняков весьма невелико». Впрочем, утверждение о том, что в Финляндии нет «действительно богатых людей», проникло даже в учебники. Такой «сглаживающей острые углы» пропаганде способствует и тот факт, что, в отличие от «Аско», почти все капиталы здесь обычно скрываются под анонимными, символическими и прочими фирменными марками.
Словно поняв, о чем я думаю, директор стал объяснять, что сам Аско – человек труда, что он пришел из деревни «простым столяром» и начал «дело» с маленькой кустарной мастерской, Но, с одной стороны, талант, а с другой – везение сделали его лидером целой отрасли промышленности.
Когда я поделился своими впечатлениями от этой беседы с одним финским журналистом, он с гордостью сказал:
– Да, богатство у нас не в чести. У нас труд славен. Разве вы видели где-нибудь монумент банкиру или, скажем, миллионеру, директору акционерного общества? Даже перед Финляндским банком поставлен памятник нашему философу Снельману. Самые богатые у нас как бы стесняются богатства и предпочитают не выставлять свои имена в названиях фирм… Монументов же в честь труда сколько угодно, начиная хотя бы с трех знаменитых кузнецов перед универмагом Стокмана в Хельсинки.
В огромной прекрасной фреске, написанной за алтарем новой церкви в Рованиэми, художник Ленарт Сегерстроле среди праведников, изображенных на фоне северного сияния, поместил рабочего в синем комбинезоне, с лопатой в руках.
Казалось бы, журналист прав!
Но, воздавая почет труду «вообще», в том числе и труду лесоруба, огромные суммы из национального достояния государство «дарит» не ему, не сплавщикам, изображенным на витринах Финляндского банка, а тем, которые «не в чести», – банкирам, миллионерам, директорам акционерных обществ.
– Конечно, нельзя открыто и просто сунуть в сейфы монополий принадлежащие народу миллиарды, – разъяснял мне в Хельсинки суть дела знакомый депутат эдускунта. – В прессе и парламенте этот акт назывался «неотложной помощью экспортной промышленности», «приведением международного курса марки в соответствие с ее действительной стоимостью»…
Речь шла о девальвации марки, проведенной осенью 1957 года.
– Но как же девальвация может обогатить экспортеров?
– А вот как! В международных валютных расчетах курс марки снизили на тридцать девять процентов. Если раньше за определенное количество бумаги или целлюлозы экспортер получал фунт стерлингов, или шестьсот сорок марок, то с сентября за эту же бумагу или целлюлозу он получает тот же фунт стерлингов, но фунт-то стоит уже девятьсот марок. На двести пятьдесят марок больше! А внутри страны цены на лес и целлюлозу не возросли… Так и получается, что прибавка в десятки миллиардов марок идет в карман экспортеров.
– Но ведь тогда должны подняться цены на товары, ввозимые из-за границы?
– Да! Но за импортные товары будет расплачиваться население, те, кто их покупает, а не промышленники-экспортеры. Это во-первых. А во-вторых, мы вывозим в последние годы больше, чем ввозим. Наконец, в-третьих, из-за кризиса сбыта и острой конкуренции на мировом рынке цены на товары, которые мы покупаем, почти не повысились. Случайно создалась выгодная конъюнктура.
И, словно подытоживая разговор, депутат добавил:
– Нашей буржуазии всегда так везет! Можно подумать, она родилась в рубашке.
Финские «племянники» «американского дядюшки»
Поднимаемся по широким гранитным ступеням парламента. Около дверей, ведущих на хоры для публики, уже собралась толпа. Люди разных сословий, возрастов, званий. Народу больше, чем всегда: стало известно, что премьер-министр и лидеры почти всех фракций высказались против трансляций прений по радио, как это бывает обычно.
