Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
– Если бы экспортеры не получали дотаций, премий от государства, – в заключение сказал он, – цены на яйца так бы упали, что и это дело стало бы невыгодным. Так было у нас в пятьдесят четвертом и пятьдесят пятом годах, когда начали резать кур. А в результате на следующий год пришлось ввозить яйца из-за границы. Сейчас цены на корм выросли, и, если не иметь своей земли, не сведешь концы с концами…
В гостях у Якко Кааппа
…Когда в Пори мы с друзьями обсуждали дальнейший маршрут и я сказал, что хочу посетить еще одно хозяйство без батрака, мне посоветовали заехать на хутор крестьянина Якко Кааппа. До прошлого года он был никому не известным фермером, но год назад он послал свою первую пьесу «Сновидец» на конкурс в Тампере и получил премию.
Пьеса уже целый сезон шла в городском театре…
Крестьянин – писатель! Прав был редактор, который впоследствии заметил, что это абсолютно нетипично. Но мне на чужой стороне было интересно познакомиться не только с типичными, но и с исключительными явлениями. И я надеюсь, что читатель не посетует на это.
Связавшись по телефону, мы узнали, что Якко Кааппа дома, и решили по дороге в Вааса заглянуть к нему.
И хотя Якко Кааппа рано утром на тракторе расчищал для нас от снега дорогу к своему хутору, мы все-таки застряли.
– Сатана-перкеле! – выругался после безуспешных усилий выбраться наш друг водитель.
– Вспомни лучше об епископе из Каяни, – усмехнулся Аско.
…Епископ с женой как-то проезжали на автомобиле из Каяни в Куопио. По дороге они остановились около грузовика на обочине, у которого возился шофер. У него не ладилось что-то с мотором, он никак не мог завести его и оглашал окрестности словами, которые не пропустила бы и самая либеральная цензура.
– Прекрати это безобразие! – возмущенно сказала епископу жена.
– Но у него мотор не заводится, – попытался объяснить жене, в чем дело, епископ.
– Все равно, пусть не богохульничает!
Епископ встал из-за руля и подошел к шоферу, который, несмотря на усталость, ругался со все нарастающей силой.
– Зачем ты так бранишься? – укоризненно сказал епископ.
– Так ведь мотор барахлит! – объяснил шофер.
– А ты вместо брани, вместо дурных слов попробовал бы смиренно обратиться к богу со словами молитвы, – продолжал увещевание епископ и оглянулся на жену. Она была довольна им.
Шофер поглядел на епископа с нескрываемым удивлением. И в самом деле – кажется, все испытал, кроме этого… Чем черт не шутит! Надо попробовать. Хуже ведь не будет.
– Отче наш, – сказал он полунасмешливо, – иже еси на небеси… Да… святится… – И снова крутанул ручку. Мотор завелся с пол-оборота.
Через несколько секунд грузовик исчез за поворотом, а епископ долго еще стоял посредине дороги, раскрыв рот.
– Боже мой, – в изумлении шептал он, – никогда не думал, что так быстро может дойти до тебя молитва!
…Но нам не пришлось прибегать к рецепту епископа. Кааппа, завидев нас из окна своего дома, поспешил на подмогу. Так, на подступах к его хутору, мы и познакомились.
Этот молодой еще человек с красивым, открытым лицом владеет 14 гектарами пахотной земли.
– Я получил ее в наследство, но если бы знал, как туго будет с сельским хозяйством, сразу продал бы. А теперь уже втянулся!
Обрабатывает Кааппа свою землю сам. Сеет ячмень, овес, клевер, репу – это для рынка. Огород, картофель для себя. Нет, лошади у него нет. Только трактор. Недавно женился, построил дом. Несмотря на то что продал часть леса, все же пришлось залезть в долги – 700 тысяч марок. Разговор идет о севооборотах, об урожайности ячменя и пшеницы, о расходе горючего и о пьесах Чехова, который, по его мнению, такой же великий драматург, как и Шекспир. Современная драматургия, уверял меня Якко Кааппа, нуждается в коренной реформе.
Забегая вперед, скажу, что через две недели я видел спектакль «Сновидец» Якко Кааппа в Драматическом театре в Тампере и понял, почему в нашей беседе тогда Кааппа несколько раз словно извинялся в чем-то передо мной. Он настойчиво повторял, что хотя в годы войны он служил солдатом и в боях под Раяяйокки был ранен, но у него нет и тени настроений против Советского Союза, что, наоборот, он с большим интересом и сочувствием следит за нашей жизнью. Дело в том, что герой его пьесы, финский солдат, во время войны попал к нам в плен. Здесь он обретает дар провидения и начинает понимать, что на родине семейная жизнь его была фальшивой, жена неискренней, а любящей женщиной он пренебрег. И все дома шло не так, как должно было бы идти, если следовать человеческой правде. Герой пьесы обретает дар во время сна переноситься из барака военнопленных на родину и там, воплощаясь телесно, участвует в распутывании узла драматических семейных отношений. Но как только наступает утро, он пробуждается и снова продолжает тусклую жизнь военнопленного. Так, в двух планах, и происходит все действие пьесы. Пребывание главного персонажа в плену не имеет в пьесе антисоветского жала, оно – лишь «мотивировка» того, чтобы держать героя в непреодолимом отдалении от дома, чтобы он издалека с большей ясностью увидел фальшь своей обычной жизни.
Но в те дни правая газета пустила антисоветскую «утку» о том, что, мол, Советский Союз вернул не всех военнопленных финнов, и Якко Кааппа опасался, не подумаю ли я, узнав, что в пьесе речь идет о военнопленном, будто и он причастен к этой провокации.
– Пишу я только зимой… Летом некогда. Работаю на поле, – вздохнув, говорит он, видя, что я разглядываю полку с книгами.
Его миловидная жена водворяет малыша в детскую кроватку, а сама идет на кухню, которая одновременно и столовая, готовить кофе с бутербродами.
– Сейчас, зимою, обдумываю пьесу, в которой хочу показать, как бесчеловечна жадность капиталистических дельцов, – говорит хозяин.
И тут же я узнаю, что втроем, вместе с братом и братом жены, они владеют комбайном, приобретенным в рассрочку.
– А сколько у вас коров?
– Видите ли, хозяйство мое сейчас нетипичное. Такому, как мое, полагается иметь десять – двенадцать коров. И если бы моя жена не была учительницей, мы бы и завели их. Это дело женское. Но она учительница, и ее заработок больше, чем доход, который можно получить от десяти коров. А специально нанимать чужого человека для ухода за коровами хлопотливо: и страховать его надо, и восьмичасовой день, и сверхурочные. Право, так на так и выйдет!
Значит, на четырнадцати гектарах он ведет зерновое хозяйство и получает, если нет ранних заморозков, 500 тысяч марок годового дохода.
Столько, сколько квалифицированный рабочий, и, пожалуй, меньше, чем его жена – учительница…
И тут же я узнаю, что доход этот возможен только потому, что зерно у крестьян покупается за цену, которая выше, чем та, которую платят на рынке покупатели. Потребители платят, к примеру, 30 марок за килограмм – фермер же получает за него 40.
– Кто же покрывает разницу? – недоумеваю я.
И мне объясняют, что если килограмм импортного хлеба стоит 20 марок, то потребителю его продают за 30, и эта разница – источник дотации, получаемой землевладельцами.
Здешний хлебороб не разоряется лишь потому, что покупаемый за границей хлеб стоит дешевле, чем отечественный. Парадокс? Но этот парадокс стал будничным явлением в финском зерновом хозяйстве.
– Да, мой доход такой же, как у городского рабочего. А ведь у меня среднее хозяйство.
– Ну, что вы! – улыбается мой спутник, – Не у всех крестьян жена приносит столько дохода. Учительниц у нас меньше, чем средних хозяйств.
Я раскрываю официальный статистический ежегодник и убеждаюсь, что Якко Кааппа не прав. Таких хозяйств, как у Лайхо, владеющих более чем десятью гектарами, в стране меньше, чем одна пятая. Четыре пятых крестьян имеют меньше, чем по десять га обрабатываемой земли, и у 100 тысяч из них владения не достигают и одного гектара. Тут уже и речи не может быть об иллюзорной самостоятельности.
Через день после посещения Кааппа мы проезжали мимо поворота к деревне Пийппола, в которой жил и работал Пентти Хаанпяя. Талантливый художник Эркко Танту в своей гравюре на дереве прекрасно изобразил печальный вид, открывавшийся из окна дома Хаанпяя.
Но этот дом теперь был пуст, и мы не свернули в Пийпполу.
«Законный» грабеж
Трижды мы останавливали машину у дворов крестьян-бедняков, которые владеют двумя-тремя гектарами. Но каждый раз не заставали хозяина. На двух гектарах не обернешься. Дело зимнее, и хозяева в отлучке. Один – на лесоразработках, другой – в городе безуспешно отыскивал работу…
Вернувшись в Хельсинки, я рассказывал друзьям о своих впечатлениях и сетовал на то, что так и не доведется уже встретиться с Пентти Хаанпяя, и на то, что не удалось застать дома ни одного крестьянина, владеющего двумя-тремя гектарами земли.
– Но вот это-то как раз и типично, – объяснили мне. – Если этот крестьянин не садовод и не цветовод, он не может прожить на доходы с такого участка. Пусть он числится по статистике крестьянином, пусть он часто, как собственник, свысока относится к рабочим, но сам он уже наполовину пролетарий. Летом месяц-другой он будет работать в деревне, а остальное время там хозяйствует жена.
Зимой 1956 года на лесные работы затрачено двадцать миллионов человеко-дней и три миллиона дней лошадиного труда. И на три четверти это был труд так называемых крестьян-сезонников с их лошадьми.
У вас это, кажется, раньше называлось отхожий промысел. У нас он теперь не столько «отхожий», сколько постоянный. То, что вы называете смычкой рабочих и трудовых крестьян, нигде не проявляется в такой наглядной форме, как у нас в лесу, в совместной борьбе лесорубов за свои права.
– Вас интересует механика, с помощью которой «двадцать семейств» грабят мелкое крестьянство?! – спросил меня живой, энергичный человек с темными глазами. – Об этом можно написать детективный роман! Уголовную приключенческую повесть, перед которой все приключения и доходы гангстеров покажутся мелочью! Я думал, что нас интересует только лирика или героика, но если вы задумали написать повесть об умном, жадном пауке-лицемере и его наивных жертвах – трудовых пчелах, то приходите и я покажу вам такие цифры, что вы ужаснетесь…
Мой собеседник был одним из активнейших работников Союза мелких земледельцев. И хотя я не собирался писать роман о приключениях гангстеров, все же в назначенное время пришел в союз.
Вчерашний мой знакомый выполнил обещание.
– Через маслобойные заводы, связанные с «Валио», в пятьдесят шестом году прошло два миллиарда тридцать пять миллионов четыреста шестьдесят восемь тысяч килограммов молока. Крестьяне получили за них пятьдесят три миллиарда марок, потребитель заплатил семьдесят пять миллиардов – значит, больше чем двадцать один миллиард марок забрали себе акционеры-банки. Не случайно крестьяне у нас говорят: «Я имею три коровы, но одна из них работает на «Валио».
Да, идиллический пастушонок, играющий на рожке, был фикцией. Если бы на фирменной марке изображена была паутина, то рисунок точнее выразил бы сущность дела. Но и то правда, что рисунок не был бы таким привлекательным для рекламы.
– Мясо сельский хозяин продает за двести восемнадцать марок килограмм, а потребитель покупает за триста шестьдесят семь. И на этом деле в руках посредника оставалось девять миллиардов марок…
Место помещика, видимого невооруженным глазом, занял невидимый капиталист-акционер, и действует он под прикрытием кооперативной организации, созданной самими крестьянами. Ну, а в центре все скупают, забирают экспортеры, крупные компании.
Тонкая паутина, а из нее не выберешься!!
Государство из налогов платит дотации земледельцам, чтобы не росли цены на продукты питания, чтобы не надо было повышать заработную плату.
– Но у кого остаются эти миллиардные дотации?
– Вы хотите знать? Так вот, в хозяйствах, которые владеют от двадцати пяти до пятидесяти гектаров, на обработку каждого из них тратится сорок два рабочих дня. А в хозяйствах, которые имеют от трех гектаров и меньше, на обработку уходит по сто шестьдесят семь дней. Разница в производительности труда огромная! В хозяйствах, площадь которых не превышала пяти гектаров, собирали по тысяче четыреста сорок девять килограммов с га, а в тех, где площадь была свыше пятидесяти гектаров, урожай был тысяча семьсот тридцать два килограмма. На двести восемьдесят четыре килограмма с га больше. Дотация – десять марок на килограмм. Значит, кто получил львиную долю дотаций?
Крупные хозяйства! Кстати, эти цифры заодно опровергают и миф о том, что в маленьком хозяйстве достигаются наивысшие урожаи. Не господа критики Маркса, а Ленин был прав!
И деятель Союза мелких земледельцев рассказывал о мясе, картофеле, овсе, ржи. Выходило так, что миллиардные суммы остаются у акционеров компаний, посредников, что миллиардные дотации – по молоку ли, по маслу – идут главным образом крупным хозяйствам, а мелкий крестьянин неуклонно разоряется.
И разорение это тем более страшно для него, что теперь он не может остаться на земле даже батраком.
В 1941 году сельскохозяйственных рабочих было 280 тысяч, в 1950 году – уже лишь 75, а в 1958 году – меньше 50 тысяч.
Машина, трактор, комбайн, электродойка с неумолимой силой гонят бывших батраков в города, превращая их или в индустриальных рабочих, или в безработных.
Государственные, кооперативные прокатные машинные станции и попытки совместной обработки крестьянами земли в данных условиях существенного значения не имеют.
Естественно, что крестьяне недовольны своим положением.
– Да и кто же на их месте был бы доволен! – усмехается мой собеседник. – И вот аграрии стремятся недовольство крестьян направить против рабочего класса. Им говорят, что все стоит дорого – и машины, и удобрения, и фабричные товары – потому, что у рабочих восьмичасовой рабочий день, потому, что они имеют большие пенсии по старости, бастуют, чтобы уменьшить рабочее время, и вдобавок ко всему требуют ввести страхование от безработицы. Государству это, мол, не по карману, оно разоряется. Надо ограничить претензии рабочих – «оздоровить экономику», – и все будет в порядке.
А рабочим социал-демократы твердят, что трудности жизни происходят из-за крестьянского эгоизма, потому и цены на продукты питания так высоки. И налоги на зарплату так велики лишь потому, что надо платить крестьянам дотации за сельскохозяйственную продукцию. Пора, мол, переходить на зерновое хозяйство, чтобы не ввозить зерно из-за границы, подсказывает Коалиционная партия – партия капиталистов и крупных землевладельцев.
Этот переход угрожал бы разорением десяткам тысяч мелких крестьян, потому что эффективно вести зерновое хозяйство с помощью машин можно лишь на больших площадях. Но именно такой концентрации и добиваются те, кто хочет столкнуть лбами рабочих и крестьян и при этом самим остаться в тени.
– Вы, наверное, уже заметили, – продолжал свои объяснения мой собеседник, – что гражданскую войну восемнадцатого года, классовую, наша буржуазия стремится выдать за войну национальную, между финнами и русскими. А теперь, скрывая, что все наши трудности происходят от сверхприбылей, которые получают монополии, буржуазные политики хотят представить эти трудности как результат столкновения интересов крестьян и рабочих. А между тем стоит лишь наполовину уменьшить непомерную долю акционера, посредника между крестьянами и потребителями, – и уровень жизни резко повысился бы!..
Да, собеседник мой был прав, его рассказ действительно напоминал детективную повесть, шаг за шагом раскрывающую огромную аферу, – повесть о том, почему в год наивысшего промышленного подъема и рекордной производительности сельского хозяйства уровень жизни рабочих, крестьян и интеллигенции не только не повышается, но, наоборот, снижается и трудящимся с необычайной энергией приходится отстаивать то, что уже было завоевано раньше.
Хямеенлинна – Хельсинки.
ДОМ НА БЕРЕГУ ХАУКИЯРВИСтарый знакомый
И все же летом мне удалось встретить на поле крестьянина, владеющего тремя гектарами земли. Правда, я пришел в гости не к нему, а к его соседу, которому принадлежала часть берега того небольшого озера вблизи от дома отдыха Лаутсиа, где я с друзьями Аско Сало и Эса Хейккиля ловил рыбу.
Сидя на камнях, свесив ноги в воду, мы закинули в озеро лески удочек. Но наживку почему-то все время объедали раки, ловить которых можно только с первого августа.
К нам подошел человек. Как затем выяснилось, он был хозяином этого берега.
– На соседнем озере был такой случай, – рассказал он нам. – К одному удильщику подошел человек и спросил: «Как идет лов?» – «Никогда еще мне так не везло, как вчера на этом месте. Девяносто семь окуней, лещей и щук поймал я. Весь улов потянет не меньше чем центнер». – «А вам известно, что мне принадлежит и этот берег, и рыба в озере?» – спросил подошедший. «А вам известно, что я самый большой лгун и хвастун во всей губернии?» – отвечал удильщик.
Нам же похвастать было нечем, и мы приняли приглашение хозяина берега заглянуть к нему домой. Ему принадлежали восемь гектаров пашни и двадцать га леса, подступающего прямо к берегу. У него было пять дойных коров, сто кур и одна лошадь. Три теленка-бычка откармливались для продажи осенью. Зимой им бы уже не хватило корма. Из-за этого он не мог держать больше коров, хотя за ними есть кому ухаживать – кроме жены, в доме уже взрослая, окончившая в этом году школу дочь.
На хуторе работы еще хватало младшему сыну хозяина. Для старшего ее уже недоставало, но ему удалось устроиться полицейским в Хельсинки.
– С пятью коровами здесь, если работать не по восемь часов в сутки, как в городе, а полные шестнадцать, можно свести концы с концами и даже немного отложить на черный день, – самодовольно говорит хозяин, показывая свой чистенький и уютный дом.
– Нет, мы обходимся без помощи батрака, – отвечает он на мой вопрос…
– Но как же два человека и одна лошадь могут обрабатывать восемь гектаров?
И тут выясняется, что на время пахоты и сева хуторяне нанимают трактор с трактористом. Стоит это 60 марок в час. А всего в год обходится три тысячи, так как трактору здесь хватает работы лишь на пятьдесят часов. Потом тракторист отправляется на другой хутор.
– Он со своей машиной работает на окрестных фермах, вроде как таксист на такси, – замечает хозяйка. – Каждый заранее заказывает себе…
– А если поломка? Если машина выйдет из строя? А если один трактор не управится со всеми этими заказами?
– Так Пекка не один. Есть и другой парень с трактором. Ну, конечно, они работают себя не жалея. От восхода до захода солнца, по двадцать часов в сутки в горячее время. Благо у нас ночи белые, солнце лишь на полчаса – на час с неба сходит, – отвечает на мои расспросы хозяйка.
Парень, о котором говорили хозяева, оказался («так только в романах бывает») нашим старым знакомым. Это был тот самый возчик с трактором, которого мы встретили зимой на лесной дороге, у него три гектара пашни.
С весны он дома – от четырех часов утра до двенадцати трудится на своем участке, а потом, с полудня до полудня, не слезая с трактора, работает у соседей, таких же малоземельных бедняков, как он сам. И у тех, кто позажиточнее.
Так он, пожалуй, если не надорвется, на год раньше выкупит свой трактор.
Но стрекот мотора трактора, на котором на поле работал этот молодой лесоруб-крестьянин, мне на этот раз напоминал безнадежное жужжание мухи, запутавшейся в паутине.
Лаутсиа
Простившись с хозяином берега, мы возвращаемся в Лаутсиа, в дом отдыха Союза мелких земледельцев на берегу Хаукиярви.
Пять с половиной миллионов марок, требовавшихся для покупки имения с одним домом, собрали по подписным листам женщины из Союза мелких земледельцев. Два других дома и банька были построены своими руками: ведь в союзе состоят люди, умеющие и пахать, и лес валить, и дома строить. На материал пошли доходы дома отдыха.
– Как? Неужели у вас доходы есть? А я думал, что при такой низкой оплате путевок (семьсот пятьдесят марок в сутки) вы получаете дотацию.
– Что вы! Мы самоокупаемся! – возразила мне энергичная, молодая и не по финским стандартам полная женщина, Каарина, директор этого дома.
Впрочем, она не только директор дома отдыха, она еще одновременно и кассир, и бухгалтер, и кладовщик. А также дважды в день, на полчаса, она становится продавцом в ларьке, где продаются мыло, папиросы, конфеты, фруктовая вода, сувениры и т. д. Просто диву даешься, как она только все это успевает делать! Кроме перечисленных обязанностей, у нее есть еще одна – она заведующая курсами домоводства Союза мелких земледельцев, потому что дом отдыха одновременно и школа домоводства.
Сюда в зимнее время приезжают со всех губерний Суоми семнадцати-восемнадцатилетние девушки – дочери членов Союза мелких земледельцев. Их обучают тут кулинарному искусству, домоводству, огородничеству, уходу за маленькими детьми и т. д., а летом они плату за учебу отрабатывают – «практика» – своей работой в доме отдыха. Впрочем, это делают они и зимой, потому что здесь часто проходят семинары и совещания общественных деятелей организаций, входящих в ДСНФ. Кулинарии обучает девушек повар дома отдыха, огородному делу (при доме большой, доходный огород и ягодники) – садовник, вождению трактора – дворник, он же слесарь и токарь. Ему и принадлежит единственный в доме отдыха автомобиль.
В большом зале – столовой, примыкающей к кухне, – на длинном столе выстроились котелки с супами, кастрюль с кашами и другими вторыми блюдами, высятся горки нарезанного хлеба, кувшины с молоком, чайники и кофейники. Самообслуживание. И каждый отдыхающий сам себе накладывает в тарелку и несет к столику, за которым размещаются четверо. Выбор блюд небольшой, но приготовлено очень вкусно, и берешь, сколько душа требует. Приезжают сюда и в одиночку, и семьями, с детишками, которыми, также в порядке практики, занимаются девушки-курсантки.
Все удобно, просто, по-семейному. Причем вечером и на волейбольной площадке, и на танцах под радиолу, и в катании на лодках уже невозможно отличить, кто отдыхающий, а кто курсант… Пожилые люди с утра пропадают на рыбалке. А в леске, начинающемся сразу за строениями дома отдыха, мелькают красные галстуки. Вечером разводится пионерский костер. Здесь, на берегу озера, лагерь юных пионеров, прибывших из Хельсинки.
Дом отдыха построен на земле, купленной у промотавшегося помещика.
От шоссе к самому берегу озера, бессмысленно пересекая из конца в конец все имение, протянулась зеленой стеной стрельчатая шеренга высоких елей. Когда имение после войны стало собственностью Союза мелких земледельцев, сюда пришли два старика, бывшие батраки, – они хотели срубить ели.
– Это памятник нашего позора! – сказали они.
Выяснилось, что Первого мая в семнадцатом году, не желая, чтобы его торпари отправились в город и вместе с рабочими участвовали в демонстрации, помещик решил задать им работу. И лучшего придумать не мог, чем высаживать шеренгой поперек всего имения малолетние елочки.
Работа бессмысленная и потому вдвойне обидная.
– Надо срубить эти ели, чтобы и духу не осталось, – сказал старик.
– Нет, – ответила Каарина, – пусть они останутся памятником того, как всеми силами и уловками враги крестьян и рабочих хотят помешать их союзу.
Историю этой зеленой стены, вдоль которой мы шли к озеру, рассказывают каждому приезжему в Лаутсиа.
Мне рассказали ее на высоком скалистом островке. На вершине его, между соснами, мы разложили костер, на котором закипал медный чайник; рядом, на камнях, разложена была снедь, захваченная из дома отдыха. Две лодки, на которых мы прибыли сюда, я завел в тихую бухточку внизу, между прибрежными валунами с гладкими, облизанными водой спинами. Над миром стояла такая тишина, что за несколько километров слышен был скрип уключин и голоса с лодки, которую скрывали от наших глаз поросшие ольхой и сосняком другие островки. Солнце садилось за дальними лесами, и от огня заката зажглась и вода с одной стороны нашего островка. Она светилась багряным пламенем, словно на дне бушевал пожар. А к другому берегу островка подходила и ластилась вода темная, иссиня-сизая. С вершины, от камней, у которых, полулежа, полусидя вокруг костра, мы вели беседу, была видна и пламенеющая и темная вода. Я не мог оторвать глаз от озерной глади, вдыхал влажный, смолистый воздух. Сучья потрескивали в костре.
Хозяйка дома Каарина, так же как и мои друзья Аско Сало и Эса Хейккиля, в свое время прошла курс рабочей школы общественных знаний имени Юрьё Сирола, созданной прогрессивными организациями Финляндии. И сейчас они вспоминали о месяцах, проведенных в этой школе-интернате, находящейся на берегу соседнего озера Ванаяселька, в старом имении вблизи от Хямеенлинна.
Владелица его, финка, овдовела и во второй раз вышла замуж за немца Швальбе. Это случилось сразу после гражданской войны в Суоми, когда собственность, принадлежащая подданным германского императора, освобождена была от налогов. Спасаясь от обложения, владелица перевела поместье на имя своего нового мужа. После второй мировой войны, когда Советская Армия разбила гитлеровцев вкупе с их союзниками, имение, как немецкая собственность, было конфисковано и по условиям мирного договора перешло в советское владение. Советская администрация передала бывшее поместье Швальбе со всеми его угодьями школе имени Юрьё Сирола.
– Помнишь Гренлунда? – спросил Эса у Каарины.
Да, они помнили этого старика, который раньше был батраком у помещика и остался работать в имении и тогда, когда оно стало школой молодых активистов ДСНФ. Однажды, когда Гренлунд еще батрачил у помещика, он увидел в хозяйском саду гадюку, выползшую погреться на солнце. Он ловко наступил каблуком на ее голову и, взяв с собой еще извивающуюся, но уже безвредную змею, потащил как трофей господину Швальбе.
– Она тебе мешала? – строго спросил помещик.
– Нет!
– Она ужалила тебя? – продолжал он строго.
– Нет! – недоумевая отвечал батрак.
– Так почему ты ее убил? – повысил голос хозяин.
– Но здесь бегают господские дети… а она ядовитая… – уже начал оправдываться Гренлунд.
– Она бросилась на детей?
– Нет!
– Так почему ты ее убил? Ты здесь можешь что-нибудь делать только по приказу хозяина. Не сметь самовольничать! – И, не дожидаясь ответа, тоном, не терпящим возражений, помещик приказал: – Возьми змею, сдери с нее шкурку!
Гренлунд безмолвно содрал кожу со змеи, натянул ее на стек помещика, проклиная в душе хозяина…
– Знаешь, я иногда завидую этой наглядности отношений. Стена из елей! Гадюка и помещик! Насколько было легче раньше рабочим-агитаторам, чем нам теперь! – говорит Каарина. – Батраки и кулаки, торпари и помещики. Открытая, очевидная, откровенная эксплуатация. Класс против класса. И все ясно. Бросается в глаза, стоит лишь их открыть! А теперь? Сущность-то осталась прежней, но насколько по внешности стало сложнее!
Эксплуатация в форме сдачи машин в аренду и в самом дело не так уж бросается в глаза!
Зависимость от банков и «двадцати семейств», посреднических обществ и предприятий по переработке сельской продукции еще труднее постичь невооруженным глазом.
– Особенно когда мелких земледельцев эксплуатируют «свои» же, кооперативные маслодельные заводы, бойни, касса взаимопомощи. Крестьяне, естественно, недовольны. А этим недовольством пользуются буржуазные партии. Я убежден, что своей демагогией Веннамо расколет Аграрную партию, – сказал товарищ из Тампере, снимая чайник с костра. – К примеру…
Но примера я так и не услышал.
– Какие мы невежи! – перебивая его, вдруг всполошилась Каарина. – Ведем разговоры, может быть, совсем неинтересные гостю. – И принялась энергично разрезать на куски черничный пирог.
Возвращались мы домой за полночь. Медленно отходил от лодки скалистый островок, и уже через пять минут наплывал другой, совсем на него не похожий. Плоский, как тарелка, он шумел трепещущей листвою осин. Можно было заблудиться в этом озерном архипелаге. Вода теперь всюду была стальная.
Когда мы причалили у баньки к мосткам дома отдыха, на круглом камне в озере сидела бессонная чайка, словно погруженная в думу. Такая нее чайка сидела на этом камне в ранний утренний час, когда отплывали на скалистый островок Каунис, что означает по-русски «Красивый».
Лаутсиа.
