Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
Утром метель совсем улеглась, и на улицах в каждой снежинке сияли блестки солнца.
Лундстрем шел по улице, щурясь от снежного сияния и от набегающего ощущения молодой радости. Мороз пощипывал его за нос, брал за подбородок, покалывал уши. По спине в такт шагу ударяли две винтовки – своя и только что взятая у пасторши.
А по улице навстречу ему еще шел – казалось, бесконечный – обоз: панко-реги, розвальни, простые дровни, сани, на которые был навален разнообразный груз.
За ночь снегу намело много, крыши стали более покатыми, дома словно вросли в землю.
Лундстрем зашел в почтовую контору.
Линия с помощью пленных солдат-связистов была восстановлена, и Коскинен диктовал телеграмму уже немолодой накуксившейся телеграфистке.
Работала она, как полагается, в форменной круглой фуражечке с черным бархатным околышем.
«Восстанием охвачен север.
Восставшие организовали серьезные боевые силы, которые продвигаются на юг.
Лесорубы всех лесопунктов присоединяются к восставшим. Порядок обеспечен полный. Отряды регулярных войск частью разбиты и бегут, частью присоединяются к восставшим.
Не допустим братоубийственной войны против трудящихся Советской республики! Руки прочь от Советской Карелии! Земля – торпарям, батракам, маломощным. Вся власть – трудящимся! Долой военные авантюры!
Штаб восставших призывает всех трудящихся немедленно присоединяться к восстанию, организовать на местах отряды, разоружать шюцкоровцев, разъяснять солдатам цели восстания и цели преступной войны, на которую толкают их отечественные капиталисты.
Руки прочь от Советской России!
Штаб партизанского батальона Похьяла».
– Передали?
– Передала, – робко вымолвила телеграфистка.
– Эта телеграмма наделает в их тылах немало паники и кое в чем поможет нам… – усмехнулся Коскинен.
ГЛАВА ВОСЬМАЯКогда, сбив снег с кеньг, Лундстрем и Инари зашли к Олави, в дом отца Эльвиры, в сборе была вся семья. Сам старик, уже совсем седой, сидел за столом, суетливая старушка мать накрывала на стол, расставляла тарелки и снедь.
Хелли и Нанни со сдержанным удивлением, держась за руки, смотрели на отца.
Олави недавно пришел с мороза, и Эльвира, глядя на него, не скрывала своей радости.
Ее старшая сестра уже сидела за столом, рядом с отцом. Муж ее, тоже лесоруб, работал сейчас на заготовках в центральной части страны.
Семья Эльвиры за эти годы успела разделиться, и братья ее и сестры жили в этом же селе, но в разных избах и в разных концах.
Эльвира сияла; она была розовощека, голубоглаза, светловолоса и сильна.
– Теперь мы навсегда вместе, Олави! – сказала Эльвира.
– Теперь мы навсегда вместе, – повторил Олави и вдруг остановился. – Теперь мы должны быть навсегда вместе, Эльвира.
И неожиданно для себя Олави крепко обнял Эльвиру при посторонних и даже поцеловал.
– Отец, – сказал Олави потом, – твои сани мобилизованы, как и все сани в селе, для перевозки наших грузов до следующего пункта. Но ты не беспокойся, будет за все труды заплачено справедливо.
– Я и не беспокоюсь, мне уже все передали, – спокойно ответил старик.
Он втайне гордился тем, что его зять – один из вожаков восстания. Может быть, восстание победит и Олави станет большим человеком.
Когда вошли в комнату Лундстрем и Инари, Олави просиял.
– Мы старые знакомые, – улыбнулась Эльвира, пожимая руки пришедшим.
– Вот кто жил со мною в бане, – указал старику на Лундстрема Олави.
Теперь, когда дело разъяснилось, многие обиды сами собой уходили.
– Садитесь, ребята. Чем богаты, тем и рады.
И товарищи уселись вокруг стола. От большой кастрюли с ухой подымался вкусный пар. Старуха разлила уху по тарелкам. Она радовалась, что за столом сегодня так много гостей и что дочь счастлива.
Лундстрем не знал, как ему быть: ложек на столе не было, и никто не волновался из-за отсутствия их. Инари понимающе переглянулся с Олави и, нагнувшись к своей тарелке, пригубил ее. Уха была жирная, с янтарным наваром. Заметив беспомощный, блуждающий в поисках ложки взгляд Лундстрема, старик вежливо спросил, не нужно ли гостю чего-нибудь, может быть, соли.
– Нет, спасибо, я думаю, что уха достаточно посолена. Я ее еще не попробовал, – сказал, смущаясь, Лундстрем. – Мне нужна ложка.
Услышав это, старик укоризненно покачал головой.
– Если тебе не очень трудно, сынок, пей уху прямо из тарелки. У нас здесь, у стариков в Похьяла, так повелось. Если уху хлебать ложкой, рыба будет плохо ловиться; у вас там, на юге, в городах, этого не знают. А потом начинают жаловаться, что рыба год от году хуже идет в невода. А у нас здесь в Похьяла рыба, слава богу, пока ловится.
И Лундстрем, боясь пролить на стол хоть каплю жирной ухи, стал пить ее прямо из тарелки. От этого уха не стала менее вкусной.
Обед удался на славу, хотя мать все время говорила, что, если бы ее предупредили за день, она зарезала бы хоть овцу или поросенка.
– Да, Эльвира, мы теперь будем вместе уже все время, – немного смущаясь, сказал Олави, – если ты согласишься опять пойти со мной в скитания.
– О чем речь? – спросил Лундстрем.
– Куда еще придется ехать Эльвире? – забеспокоился отец.
– Я только что разговаривал с Коскиненом, – отвечал сразу двум Олави. – Он говорит, что пришли экстренные известия. Он приказал мне готовить всех партизан. Мы, вероятно, уходим через границу, в Советскую Карелию!
– Не может быть! – в один голос сказали Инари и Лундстрем.
– Когда мы вернемся в Суоми, точно неизвестно, но мы вернемся в Суоми, конечно, скоро… Женщин и детей можно брать с собой, тех, которые не боятся трудностей. Вот и все… – Произнеся такую необычно длинную для него речь, Олави замолчал, вопросительно глядя на Эльвиру.
– Не может быть, чтобы уходили в Карелию, – пожимая плечами, усомнился Инари. – Мы должны установить рабочую власть по всей Похьяла на вечные времена. Не может быть. Я пойду сейчас же поговорю с Коскиненом. – Он встал из-за стола и стал наматывать шарф на шею.
У Лундстрема сердце сжалось тоской. «Как же я буду там жить? Я знаю только один финский язык».
У него мелькнула надежда, что, может быть, переводят только обозы; он вскочил и, не поблагодарив толком хозяев и не попрощавшись, выбежал из избы, чтобы догнать Инари.
В Советской России Инари уже бывал. Он ее знал; в последние месяцы он мечтал о том, что и в Суоми у власти встанут трудящиеся. И вот надо уходить, даже без битв, после таких стремительных побед.
Он почти побежал к дому, где сейчас помещался партизанский штаб. Лундстрем отстал от него, остановившись погреть руки у костра.
Молодые партизаны толпились вокруг огня. Кофе был уже готов, но никто, никакой хозяин, никакая харчевня не могли запасти столько чашек разом.
Никогда от сотворения мира в Сала не было одновременно столько людей, как сейчас. Где здесь напасти на всех кофейные чашки! И ребята, красные партизаны, боевые лесорубы, хлебали кофе из чашек, из жестяных, обжигающих рот кружек, из плошек, тарелок, кувшинчиков, мисочек.
Густой пар подымался от вкусного варева.
Здесь, за Полярным кругом, в холодный февральский день, радуясь, пили ребята чудный горячий напиток.
Когда Лундстрем, войдя в дом, где расположился штаб, взглянул на возбужденное лицо Инари и спокойное усталое лицо Коскинена, на котором нестерпимым блеском горели глаза, он сразу понял, что вести Олави были правильными, и сердце его снова томительно сжалось.
– Закрой дверь, – приказал ему Коскинен.
В комнате были еще Сунила и незнакомец, устало растянувшийся на постели поручика Лалука.
Отсветы зимнего заката проникали через заледенелое окно и большими багровыми холстами ложились на пол.
– Но ведь это же значит, что мы, даже не вступив в бой, заранее признаем свое поражение и бежим с поля, – угрюмо говорил Инари.
– Как же ты смеешь говорить какие-то жалкие слова о поражении, когда мы победили! – резко ответил Коскинен. – Мы сорвали им мобилизацию на севере. Это раз. Мы заставили их отвлечь сюда, против нас, часть своих военных сил! И товарищ, – он кивнул на незнакомца, присевшего на кровати, – может тебе подтвердить, что это силы немалые. Все дороги с юга на север сейчас забиты ими. Это два. Мы показали, – всему миру станет это ясно, – как относится рабочий класс Суоми к затеянной ими авантюре! Это три. Мы подали пример другим трудящимся, как себя надо вести, когда Советской стране угрожает опасность! Это четыре. По всей стране наши дела находят отклик. Мы произвели панику у них в тылу, и это еще, безусловно, скажется. Вот уже пять… Так о каком же поражении можно говорить?! Возьми себя в руки, Инари!
Сунила загибал пальцы при счете Коскинена. На его остром лице все время блуждала улыбка, которая Инари сейчас казалась бессмысленной.
Как мечтал всегда Сунила, хоть когда-нибудь, пусть одним глазком, посмотреть на Советскую республику, побывать в ней, и теперь представляется случай, который вряд ли когда-нибудь повторится! Перейти в Советскую Россию вместе со всем батальоном восставших лесорубов – это чудесно! Родных – мать и сестру, текстильщицу из Тампере, можно будет выписать туда позже. Он, может быть, услышит самого Ленина! Молодец Коскинен!
– Но ведь можно двигаться вооруженным батальоном на юг, подымая по дороге людей на восстание! – упорствовал Инари.
– Тебе было бы легче, если бы все наши партизаны, все эти замечательные парни, погибли в бою? – спросил его Коскинен. – Рабочий класс сорвал лахтарям гнусную военную авантюру против Советов. Красная Армия разгромила в Карелии шюцкоровскую сволочь. Лахтари в беспорядке отступают… С юга, отрезая нас от страны, движутся воинские части. Сюда же устремляются выброшенные Красной Армией из Карелии белогвардейские отряды. И все это обрушится на нас. Для чего же идти в ловушку, для чего губить людей?
– А известия твои правильны – и насчет победы в Карелии, и насчет того, какие силы брошены против нас?
– Для того чтобы сообщить нам эти сведения и рекомендацию нашего Центрального Комитета не ввязываться сейчас в бои, вот этот товарищ пробрался к нам на лыжах, пройдя сто восемьдесят километров. – И Коскинен указал на сидевшего на постели незнакомца. Тот кивнул.
– Все это верно, – сказал он. – В Улеаборге многолюдные митинги, в Хельсинки съезд безработных выступил против правительства, против авантюры. В одном Хельсинки на демонстрацию вышло шесть тысяч человек. Повсюду идут митинги протеста против авантюры. Они арестовали редактора рабочей газеты Луито. Они арестовали нескольких членов нашего Центрального Комитета – из мести. Но все же были вынуждены отказаться от военной авантюры. Не завтра-послезавтра все дороги на восток и юг, по которым может идти батальон, будут забиты отступающими из Советской Карелии лахтарями. Они не дадут вам продвинуться на юг. Отрезанные от юга, вы, шестьсот лесорубов, даже если бы присоединились к вам все остальные рабочие Похьяла, не могли бы долго продержаться.
– Теперь, товарищи, идите объясняйте у костров положение всем партизанам, – сказал Коскинен. – Выходим мы завтра утром. Направление – деревня Курти, потом граница и уже в Советской Карелии деревня Конец Ковдозера. Пути нам осталось меньше, чем двести километров. И ты, Инари, пойдешь сейчас к своим ребятам и объяснишь им все.
– А как же Суоми? Неужели ж и на этот раз революция разбита? – с тоскою сказал Инари.
– Для нее мы обязаны сохранить всех людей нашего батальона. Пойми это, дорогой Инари! – Голос Коскинена прозвучал необычно ласково. – Дело свое мы сделали. Оставаться здесь – значит или идти на бой, на заведомое поражение, или просто так отправить на каторгу человек пятьсот. Если бы правительство объявило войну Советам, тогда бы мы отсюда никуда не ушли, дрались бы до последнего. А сейчас это кровопролитие не нужно. Там, в Карелии, все эти ребята будут жить настоящей жизнью…
У Лундстрема сжалось сердце. Теперь-то он знал, что батальон наверняка уйдет, и, конечно, он будет вместе со всеми, и неизвестно, скоро ли он вернется к своим ребятам в Хельсинки, да и вернется ли когда-нибудь.
– А как нас там встретят? – тихо спросил он.
– Как боевых товарищей. Ну, иди, иди, – ласково и даже как-то неожиданно нежно потрепал Коскинен Инари по плечу. – Иди и разъясняй лесорубам положение. И ты, Лундстрем, тоже.
Лундстрем и Инари вышли из штаба.
Сунила поднялся вслед за ними; он тоже хотел сейчас же идти к кострам, идти по избам и радовать всех: «Мы идем в Советскую республику!» Он так давно мечтал о том, чтобы побывать в Советской России.
– Подожди, Сунила, мне надо с тобой серьезно поговорить, – остановил его Коскинен. – Садись.
И Сунила остался.
– Видишь ли, Сунила, мы уходим отсюда не навсегда. Мы еще вернемся в Суоми. Известно тебе, что не все рабочие Похьяла уйдут вместе с нами в Карелию? А если останется здесь хоть несколько рабочих, должен остаться с ними и коммунист. Понимаешь?
– Понимаю. Всюду, где есть хоть группа лесорубов, должен быть наш товарищ.
Но Сунила все же еще не понимал, почему Коскинен говорит об этом с ним. А Коскинен продолжал:
– Я не знаю из наших ребят сейчас никого, кто так хорошо знал бы обстановку, людей и работу в Похьяла, как ты. Тебе придется остаться здесь. Мы спрячем немного оружия для будущих боев. Ты организуешь линию связи, явок и снова возьмешься за всю нужную работу. Я дам тебе сейчас три адреса и три фамилии. Запоминай.
– Значит, я не пойду в Советскую Карелию? – спросил Сунила.
– Тебе, может быть, даже придется с полгода или год посидеть в одиночке, если кто-нибудь донесет. Но ты для всех оставался рядовым участником, и то, что ты не ушел с нами, будет тебе оправданием в случае необходимости.
– Значит, я не иду со всеми в Советскую Россию? – повторил Сунила.
– Кто-нибудь должен остаться здесь, и ты больше всех подходишь для этой работы.
Сунила вздохнул.
– Ты прав.
Коскинен привлек его к себе и крепко обнял. Сунила ощутил у своего лица жесткую щетину коротко подстриженных усов Коскинена.
– Ну, ну, будь счастлив, работай вовсю. Ты отличный парень, ты это сумеешь. Вот тебе, товарищ, следующее звено. – И Коскинен показал на человека, отдыхавшего на кровати поручика. – Знакомьтесь!
Но познакомиться было трудно, потому что товарищ спал блаженным сном.
Когда стемнело, Сунила и незнакомец осторожно, задами, не выходя на большую дорогу, не замеченные часовыми, выбрались из деревни.
– Плохо сторожат, распустились часовые, – заметил незнакомец.
И лесной тропой они пошли на север.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ«Весь батальон, как один человек, решил идти в Советскую Карелию», – мысленно подытоживал свои впечатления Лундстрем.
Хуже дело обстояло с неорганизованными парнями, шедшими в хвосте батальона. Сколько останется здесь, сколько пойдет вместе с отрядом – выяснить это было трудно.
– У меня здесь хозяйство, как же я его брошу?
– У меня здесь семья и родичи – там никого!
– Русские лесорубы жили хуже, чем мы, – сказал какой-то лесоруб. – Я один сезон случайно в двенадцатом году проработал на заготовках для Ковдинского завода. Прямо в ямах жили.
– Так ты, значит, не пойдешь с нами?
– Кто тебе это сказал? Почему? Значит, – обиделся он, – наоборот, обязательно пойду – посмотреть, что и как изменилось там за эти годы. Обратно дорогу я всегда найду.
Во всех кучках, во всех избах, где остановились неорганизованные, только об этом и шли разговоры.
Партизаны говорили меньше. Вопрос для них был ясен.
– Не пойду я в Россию и вам не советую, – убеждал других один из мобилизованных возчиков.
– Да тебя и не спрашивают! – обозлился Лундстрем! – Ты мобилизован, довезешь груз, получишь за это деньги и можешь поворачивать оглобли.
Иные парни говорили, что с удовольствием пошли бы за отрядом, но одежонка так поизносилась и кеньги так прохудились, что они боятся идти в такой долгий поход. Не июль ведь на дворе, а февраль.
– Ну, в июле и того хуже было бы: комары заели бы!
Об этом тоже надо будет сообщить Коскинену, хотя, наверно, он сам уже позаботился купить одежду у крестьян позажиточнее для тех, кто захотел бы идти с батальоном.
По часам был еще день, но на улице совсем стемнело, когда раздались один за другим три выстрела, потом снова ударили из винтовок – и уже через несколько секунд Лундстрем потерял счет выстрелам.
По улице бежали с ружьями партизаны.
Лундстрем побежал вместе с другими.
Стало отчаянно тихо. Снег хрустел под ногами.
Кто-то закричал:
– Здесь он! Сюда забежал!
И, словно подтверждая эти слова, задребезжали стекла соседней избы, и в разбитом окне вспыхнул огонек выстрела.
Послышался громкий, истерический женский крик.
– Тише, эй, вы! – закричал Лундстрем и с некоторым удивлением заметил, что его слушаются.
Он дал команду вооруженным лесорубам окружить дом. Они торопливо и немного суетясь выполнили это приказание. И громко, чтобы слышно было в доме, Лундстрем крикнул:
– Все, кто есть в доме, выходи с поднятыми вверх руками. Кто выйдет, сохранит жизнь. Кто не выйдет, будет расстрелян… Даю минуту на размышление…
Из дома с криком выбежала женщина. Она умоляла:
– Не убивайте моего мужа: он спрятался в чулане и не слышал приказа!
Она пробежала через цепь.
Лундстрем громко повторил приказание.
Из окошка блеснул огонек выстрела. Спрятавшийся стрелял на звук голоса.
Каллио, очутившийся рядом с Лундстремом, не удержался и без команды выстрелил в окно.
Для других партизан этот выстрел послужил сигналом, и опять со всех сторон открылась беспорядочная стрельба.
В конце концов это было просто опасно – на выстрелы бежали люди.
Дверь, распахнутая выбежавшей женщиной, скрипела на петлях. Темнота зияла за порогом.
– Отставить огонь! – скомандовал Лундстрем, и голос его звучал повелительно, по-командирски. – За мной! – крикнул он и побежал к крыльцу.
Мороза он совсем уже не ощущал. Он даже не оглянулся, бегут ли за ним партизаны. Он знал, что не идти за ним сейчас невозможно.
Он вскочил на крыльцо по заснеженным, скользким ступенькам и вошел в комнату.
– Руки вверх! – крикнул Лундстрем, захлебываясь яростью.
Он разрядил свою винтовку в потолок.
На шесте под темным низким потолком висела тусклая коптилка.
Перед ним стоял высокий человек в полной егерской форме, с какими-то непонятными нашивками на погонах. Человек этот стоял как столб, широко раскинув руки (ему, наверное, казалось, что руки подняты вверх), растопырив пальцы. У ног его лежала винтовка.
Рядом с Лундстремом уже стоял Каллио.
– Бей, бей его! – с неистовой злобой прошипел он.
Но злость Лундстрема уже рассеивалась. Он внезапно почувствовал себя невероятно усталым.
– Надо выполнить свои обещания! – крикнул тогда Каллио и, ухватившись за дуло Двумя руками, поднял приклад винтовки над головой фельдфебеля и с силой опустил. – Он убил, он убил Унха! Понимаешь, он убил Унха! – в отчаянии кричал Каллио, словно желая прогнать от себя призрак.
Комната уже была полна народу. Партизаны склонились над телом фельдфебеля.
– Обыскать его, оружие отдать Олави! – командовал Лундстрем.
– Он убил Унха… – горько повторял Каллио. – Идем, Лундстрем, отсюда… Там он лежит, мой друг, Унха Солдат… Он ранил Сара, – и, с омерзением пнув ногою фельдфебеля, поднял валявшуюся, теплую еще от выстрелов винтовку. – Вот из этой!
И они вышли на улицу.
Каллио хотел вечером зайти проведать Эльвиру, – сколько времени они не видались! Но сейчас он обо всем этом забыл и от горя словно обезумел.
– Я шел по улице и ни о чем не думал, – рассказывал Каллио Лундстрему. – Вдруг вижу – бежит мне навстречу этот человек и что-то кричит. Шагах в двадцати – тридцати бегут за ним наши ребята и кричат: «Стреляй, стреляй!» Я схватил с плеча винтовку и выстрелил. Промазал. Хочу стрелять второй раз – затвор не открывается, а пока я вожусь с затвором, подбегает ко мне эта сволочь (я обо всем забыл, вижу только один затвор) и с разбегу ударяет меня носком сапога в ногу; я рукою хватаюсь за ушибленное место, а он в эту секунду выхватывает мою винтовку и бежит с нею дальше. Тут стрельба идет со всех сторон, а этот егерь вскакивает в избу и стреляет напропалую из моей винтовки!
Лундстрем, казалось, совсем не слушал рассказ Каллио. Он спешил к Унха, которого уже подняли на руки и осторожно понесли к больнице.
Вместе с группой лесорубов, несших Унха, шагала молодая, тепло одетая женщина с белой повязкой Красного Креста на рукаве.
Из избы вынесли фельдфебеля и тоже понесли, по распоряжению Лундстрема, в больницу.
Рядом с фельдшерицей шагал удрученный Каллио.
– Он убил Унха, – еще раз сказал Каллио Лундстрему, как будто видел его после катастрофы впервые.
– Нет, ваш Унха только тяжело ранен и, по-моему, совсем не смертельно, – сказала фельдшерица.
– Только ранен? Может выжить? – обрадовался Каллио.
– Думаю, что выживет, если будет спокойно лежать в постели и пользоваться своевременной врачебной помощью, – успокаивающе проговорила фельдшерица.
– Тогда вы ангел, сестрица! – чуть не запрыгал на месте Каллио. – Ну вот, мы и у цели! Прошу вас, барышня, не сердитесь на Унха, – чистейшей души человек. Вылечите его. А если он умрет, мы разнесем эту больницу по бревнышку!
– Простите грубость наших ребят, фрекен, это всего-навсего простые лесорубы, они не обучались нигде манерам и топором владеют лучше, чем языком, но они чудесные парни, и сердца их сейчас наполнены тревогой за жизнь товарища, фрекен, – сказал по-шведски Лундстрем и подумал: «О, если бы увидели ребята из цеха, как я провожу сегодняшний вечер, – ведь моему рассказу они ни за что не поверят!» Он повторил: – Простите их, фрекен.
– Это невежи! – с презрением прошептала девушка.
И они вошли в палату.
– Разденьте его, – показала фельдшерица на Унха.
Хильда бросилась к нему.
Унха открыл глаза, оглянулся и, увидев встревоженное лицо Каллио, превозмогая боль, попытался улыбнуться.
– Не убили все-таки, капулетты!
