Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
Часть вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯВ конце 1919 года всех здоровых парней прихода, достигших двадцати лет, призвали, ощупали их мускулы, постучали пальцами по спине, признали годными и направили в казарму. Унха, знавший все тяготы жизни торпаря и лесоруба, тоже был с этими ребятами, но в казарму не пошел, а отправился на север, на лесоразработки. Через два месяца нашли его в лесной хижине, арестовали и в наручниках отправили в город Улеаборг. Там он в первый раз увидел железную дорогу. Наручники натирали ему кожу у запястья.
В Улеаборге зачислили Унха в северный егерский батальон; всего прослужил он в армии год и восемь месяцев, из них – два месяца штрафных за дезертирство. Восемь месяцев из этого срока отбывал он в пограничном отряде поручика Лалука.
Здесь Унха научился владеть оружием – винтовкой русского образца 1891 года, трехлинейной и облегченной винтовкой японского образца.
Поручик Лалука на судьбу свою не жаловался, но в глубине души считал себя обиженным. Мало того что ему приходилось жить в этой окаянной местности, в пограничной холмистой тундре, сюда присылали для службы самых отпетых ребят, прямо из дисциплинарных рот.
– Лечь!..
– Встать!..
– Бегом марш!..
– Кру-у-у-гом!..
И Унха стискивал челюсти, – шестнадцать килограммов колотили по спине, и винтовка в его руке становилась скользкой от пота.
Командиры обращались с ними как с собаками; правда, поручик Лалука был лучше других, он по вечерам приходил в казарму и читал вслух стихи старика Руннеберга и рассказы Юхани Ахо.
«Мы ждем своего Александра, своего завоевателя, который пойдет, предшествуемый финляндским знаменем и сопровождаемый финской культурой… Юная и великая Финляндия объединит свое царство от Балтики до Берингова пролива, охватывая Ледовитый океан. Будем ждать; эта надежда поддержит нас вплоть до новой и отрадной великой борьбы…»
Здесь поручик задыхался от восторга и думал, что, может быть, ему суждена судьба Великого Александра. И не понимал, почему эти мысли не заставляют волноваться солдат?
Они сидели, глядя куда-то мимо него, и как будто ни о чем не думали. Но они думали.
Нимеля думал, что если еще раз его ударит фельдфебель по лицу, то он убежит, как Эйно в прошлом году, в Швецию.
Керанен вспоминал про письмо из дому. Он уже боялся получать письма из дому – ничего в них не было хорошего.
Унха думал о том, что в этом году кончается его служба, он еще успеет поработать в лесу, – как это хорошо: вдыхать морозный сосновый воздух и наваливать раскряжеванное дерево на панко-реги, – и еще он думал, что завтра вечером он пойдет в Рабочий дом – его пригласили рабочие, там будет спектакль; а фельдфебелю он скажет, что ходил в клуб шюцкоровцев.
Лехтинен думал о девушке, розовощекой и крепкогрудой, которая подарила ему на память подвязку.
Пененен за спинами товарищей мерно, в текст речи поручика, посапывал в дреме. Он сегодня два часа стоял под ружьем – в наказание. За плечами был мешок с песком, а когда кончились эти два часа, под ногами было мокро. Снег растаял.
И только один Таненен, вылупив свои рачьи глаза на офицера, вслушивался и старался что-то сообразить. Но в голову лезла разная чертовщина. Например, какое хорошее сукно пошло на мундир господина поручика или почему ему так нужен какой-то Берингов пролив, когда сейчас на берегу озера такая благодать. Золото, багрянец, сквозная желтизна березовой листвы и тихая, гладкая-гладкая, зеркальная вода. Эх, разложить бы костер, слушать, как медленно потрескивают сучья, и, пожалуй, спать…
Поручик на судьбу не жаловался, но ему втайне было обидно, что сидит он в такой глуши, где никаких событий произойти не может и нельзя проявить себя инициативному, боевому человеку.
В воскресенье вечером солдат отпустили из казармы, и они пошли в клуб шюцкора.
Там были девушки, и приехавший из города седой, бородатый лектор рассказывал о голоде в России и о том, что надо помочь «страдающим братьям карелам». И все сидели, слушали и ждали танцев.
Унха вспомнил про спектакль в рабочем клубе и пошел туда.
За ним увязался старик, который прихрамывал и говорил:
– Вот и карелы братьями стали, а я помню: этот же лектор – только совсем черноволосым он был тогда – приезжал к нам лет двадцать назад и разорялся, что нельзя пускать коробейников из Карелии, что эти карелы православные и что никто из честных финнов ничего покупать у карелов не должен и в дом их пускать непатриотично…
– Времена меняются – и песни меняются, – безразлично процедил Унха и, обогнув военный пикет, поставленный по приказанию господина поручика, чтобы солдаты не заходили в Рабочий дом, с заднего крыльца пробрался в зрительный зал.
Шла трагедия «Ромео и Джульетта». Среди публики был еще один военный.
– Это вы нам показываете кукиш, мессер?
И другой нагло отвечал:
– Никак нет. Совсем не вам я кукиш показываю. Я так, сам по себе, показываю кукиш, мессер!
Весь зал грохотал от смеха.
И когда эти чудаки Монтекки и Капулетти бранились и хватались за деревянные мечи, было очень забавно.
А время шло, вечерняя поверка приближалась.
Надо было вернуться в казарму к десяти. Но не хотелось уходить, не узнав, что будет в конце пьесы.
Фельдфебель пришел в клуб шюцкора, стал на пороге зала и переписал в свою записную книжку всех, кто здесь был, потом пошел в казарму, чтобы произвести вечернюю поверку.
По дороге его встретил поручик. Он шел под руку с фельдшерицей – круглолицей девушкой, смотревшей на него с обожанием; в руках ее был пузырек со спиртом из больничной аптеки. Девушка только что приехала из соседнего прихода, где ее сестра работала заведующей почтовым отделением, и привезла секретный пакет поручику и несколько писем, которые он прочитал сразу же в передней клуба Суоэлу-скунта и пошел искать фельдфебеля, а она пошла с ним.
Фельдфебель очень удивился, видя свое начальство в таком волнении. Поручик сказал:
– Подтянуть всех, отпуска из казармы прекратить. Сказать дозорным и передать на заставу: если увидят подводы или лодки, которые идут с нашей стороны в Карелию, не замечать их, не обыскивать и не расспрашивать сопровождающих.
Он еще раз повторил свое приказание и радостно спросил:
– Понимаете?
Фельдфебель сказал, что понимает, хотя ему и не все было ясно.
Поручик, по-военному щелкнув каблуками, так что брызнула осенняя грязь, взял фельдшерицу под руку и пошел к себе, а фельдфебель отправился передавать многозначительный приказ и производить обычную вечернюю перекличку.
Окончив ее, он распустил солдат и пошел к Рабочему дому.
Пикет был снят, шел дождь. Фельдфебель взошел на крыльцо и стал ждать.
А на сцене люди умирали от любви, и Унха, забыв о вечерней поверке, жадными глазами смотрел на пестрый сумбур, и его одолевало настоящее горе.
Он забыл о времени, он не помнил, как очутился на крыльце, и, лишь увидев широкую спину фельдфебеля, в десятый раз читавшего афишу, почувствовал, что погиб…
Когда фельдфебель зашел к поручику, на диване у него полулежала фельдшерица; прическа ее была растрепана, а сам поручик, застегнутый на все пуговицы, сидя за столом, громко читал книгу Юхани Ахо, обращаясь скорее не к единственной слушательнице, а к портрету молодого героя Евгения Шаумана, застрелившего царского генерал-губернатора Бобрикова:
– «Финляндия – то же, чем некогда была Греция, и финский народ есть другой греческий народ. Разве нет у нас островов – таких же, как Эгейский архипелаг? Разве мы не так же победоносно боролись с насилием, как они? Ведь у нас также были свои Фермопилы и свой Саламин, и мы также спасали западную цивилизацию…»
– Осмелюсь доложить, – наконец решился прервать офицера фельдфебель.
– Да, – неохотно остановился поручик Лалука и помрачнел.
– Опять один из солдат вместо клуба шюцкора вечер провел в Рабочем доме. Как прикажете быть?
– Кто?
– Унха, тот, который имеет два штрафных месяца.
– На неделю в холодную!
И фельдфебель, не желая мешать любовным утехам господина поручика, щелкнув каблуками, откозырял, а поручик взял книжку и, обращаясь к портрету, снова начал вкрадчивым голосом:
– «Финский язык богат и силен и благозвучен не меньше греческого. И с помощью этого языка мы создадим литературу, которая вытеснит все прочие, мы создадим финскую цивилизацию, новую, свежую культуру, которая победит все старые и отжившие. И кто знает, может быть, в нашей среде явится когда-нибудь новый Александр Великий».
И тогда фельдшерица подошла к нему, положила руки ему на плечи.
А солдат Унха пошел в холодный и темный карцер и там на воде и хлебе отсидел положенные семь суток; он ругал Лалуку страшнейшими из всех ругательств, которые мог придумать, – монтекками и капулеттами…
По окончании срока службы Унха был демобилизован и пошел работать в лес, нанялся вальщиком в этом же приходе у акционерного общества «Кеми», на участке Керио. И все же ему еще два раза пришлось встретиться с поручиком.
ГЛАВА ВТОРАЯПервая встреча произошла тогда, когда поручик, едва только установился санный путь, поехал по рабочим баракам вербовать добровольцев в «карельскую» армию.
Белая карельская авантюра уже началась. Отдельные отряды лахтарей добрались до моста через Онду на Мурманской железной дороге и подожгли его. Реакционные газеты кричали о долгожданной и чудесной победе финского оружия, финского духа и требовали немедленного объявления войны Советской России. Была открыта запись добровольцев в карельские отряды. Маннергейм поднял бокал и провозгласил тост «за независимую Карелию».
Английская делегация в Лиге наций и спичечный король Ивар Крейгер подготовляли «материалы», которые должны были оправдать затеянную ими авантюру в Карелии. Поручик Лалука, разъезжая по округу, был уверен, что победа близка и неотвратима. После победы над Советской властью, думал он, надо будет размыслить над тем, каким топом разговаривать с Британией, когда финская армия дойдет до Урала. Он был убежден, что лесорубы будут записываться в добровольческие отряды толпами…
Когда сани застревали в прикрытой легким снегом, но еще не замерзшей грязи, он волновался, торопился, сам помогал вытаскивать их и, запахивая на ходу медвежью полость, ехал дальше. Однажды он попал в одну из лесных хижин, где помещались лесорубы. В нос ему ударил запах портянок и тяжелый дым простого табаку. Бревенчатые стены были черны от копоти.
Он успел сказать только несколько слов, а люди уже заторопились, стали выходить из хижины.
– Господин офицер, нам пора идти на работу, – сказал один из лесорубов, которого товарищи называли Сунила.
Другой спросил, будет ли по случаю восстания «братьев карелов» повышена заработная плата и обойдется ли без мобилизации.
У поручика Лалука першило в глотке и подступали слезы к глазам от спертого воздуха. Он поспешил выйти, а лесорубы, проваливаясь по пояс в снег и увязая в еще не замерзшем болоте, пошли на работу. Скоро поручик услышал стук топоров.
– Это молодую елочку рубят, – сказал один лесоруб другому.
Тот прислушался и согласился.
Солнце сияло в каждой снежинке наста, сосны стояли прямые, высокие. В этом редком лесу было очень много света и было приятно дышать.
Поручик Лалука шел по лесу и думал: «Какая благодать, какое богатство, как хорошо!» Он встретил надсмотрщика, который спорил с пожилым лесорубом.
Тот упрямо твердил, что плата маленькая, лес редкий, приходится ходить и выбирать деревья.
– Больше ходим, чем работаем, а снег глубокий; ни к черту не годный лес, и без прибавки работать никто не станет: на кеньги не выработать!..
– Так ты, Сара, мне угрожаешь забастовкой? – громко, чтобы слышал поручик, спросил десятник.
Лесоруб замолчал, а потом сказал:
– Я тогда перейду на другой участок.
Поручик прошел мимо. А он-то был уверен, что добровольцев будет много – в армии просить сапоги не приходится.
Марьавара жил в лесном бараке рядом с Каллио, а по другую сторону было место Унха. Марьавара мечтал отдать в школу своего восьмилетнего сына, чтобы он стал пастором и пригрел его старость, но дневного заработка в этом проклятом году хватало только на еду, и то при большой бережливости. Мысли о судьбе сына не оставляли Марьавара, и он иногда делился ими со своим соседом Каллио.
А Каллио, набивая табаком свою трубку, смеялся и отвечал:
– Сын тогда о тебе забудет, купит гармонь и будет ее бедным парням давать в аренду.
Марьавара очень сердился и обращался тогда к Унха. Тот поддакивал ему, а потом совсем некстати говорил о том, что в Советской России простой батрак и лесоруб может стать офицером и даже министром.
Засыпая, Марьавара видел во сне своего сына проповедником. Ему очень нравилась егерская шапка Унха с бараньей отделкой, и он обменял ее на свою и в придачу дал фунт колотого сахару.
Как-то вечером в их барак, когда они уже собирались спать, пришел поручик Лалука и стад горячо говорить о Карелии, о великой Финляндии и о том, что в добровольческих отрядах хорошо кормят, обувают и одевают (Марьавара стал внимательно слушать), можно будет кое-что подработать, и, вероятно, каждому участнику освобождения дадут по гектару строевого леса и пахотную землю, а лес в Карелии отличный. И… все молчали.
Каллио думал, что и здесь леса хватит каждому по гектару. И вдруг вспомнил о том, что ему на сплаве говорил Инари и как он тогда ничему не поверил.
«Черт дери, куда запропастился этот Инари, и почему Сунила надул, не зашел за мною осенью, и где он теперь раскряжевывает сосны?..»
А Унха радовался тому, что барак полутемный и поручик не узнает его.
Никто почему-то не записывался.
Десятник объявил, что записываться можно у него утром, перед работой, и вышел вместе с поручиком из барака.
– Что касается записи, то многие бы записались, но… У них это принято называть солидарностью, а поодиночке их уломать совсем не трудно. Вот увидите, – сказал десятник офицеру.
А Каллио говорил в бараке:
– Много их таких ходит по баракам! Пусть сами идут и воюют, если нравится.
Унха долго не мог заснуть и все рассказывал другим, уже засыпающим товарищам, как ему жилось в армии под этими проклятыми капулеттами.
Марьавара тоже долго не мог заснуть и утром пошел к десятнику, и записался в Карелию добровольцем, и в барак не вернулся. Унха, узнав об этом, догнал Марьавара – он бежал за ним два километра, проваливаясь в снег, – и, отдышавшись, сказал:
– В таком случае отдай назад мою шапку!
Но Марьавара ответил:
– Обратно я не меняю.
Унха сначала схватился за финский нож, висевший у пояса, затем у него отлегло от сердца, он только обругал Марьавара темным человеком и ушел.
А поручик Лалука, рассерженный, поехал обратно; лошади бойко втаскивали сани на пригорки, мимо бежали тундровые леса, дымились лесные озера. Досадуя на неудачу своей миссии, поручик заснул и проснулся уже в селе.
Около избы играли с большим медвежонком две девочки.
– Нанни, Нанни, сойди с дороги! – закричала старшая.
Офицер въехал в село.
ГЛАВА ТРЕТЬЯИнари пришел на лесозаготовки в начале января.
Было очень холодно, и люди согревались только в работе. Но работы всем не хватало, и лесорубы с заткнутыми за пояс топорами, со свертками своих вещей, отыскивая работу, шли от одного лесного барака к другому, а на морозе есть хочется больше, чем в жарко натопленной горнице. Они знали, что огромные ящики – по сто шестьдесят килограммов – американского сала были доставлены к лесопромышленным складам акционерных обществ, как только установился санный путь.
Свиной шпик был заготовлен на чикагских бойнях для американской армии. Но война кончилась, мир в Версале был подписан, американская армия демобилизовалась, и огромный запасы сала некуда было девать. Сало уже начинало протухать, и тогда стало абсолютно ясно, что американские капиталисты не могут спокойно смотреть, как вымирают от голода целые области Европы, опустошенные войной.
Американское сало пошло по «сходной» цене (оно дважды было оплачено выигрышем войны) в кредит (самый выгодный вид займа – заем товарный) с немедленной доставкой (оно уже начинало портиться) в Европу.
Акционерные лесные общества в Кеми обрадовались возможности дешево достать корм для своих лесорубов. Впрочем, сало обходилось дешево только господам акционерам: лесорубы же платили за него больше чем вдвое. Хороший хозяин на всем заработает: на труде лесоруба и на стоимости пищи. Правда, тем, кто работал на заготовках, сало давали в кредит, и кладовщик только записывал выдачу на особых листках. Записи принимались во внимание при расчете.
Дело было поставлено хорошо, точно, никто не мог пожаловаться, что у него из получки высчитали больше, чем он забрал. Правда, все ворчали, что шпик обходится слишком дорого и, если бы не кредит, никто не стал бы его брать.
– Но разве есть такая страна на земле, где рабочие не жалуются? – глубокомысленно спрашивал десятник-надсмотрщик, краснолицый Курки, затягиваясь ароматнейшим дымом египетского табака.
Безработных могла согреть работа, но работы не было. Слишком много приходило ребят с юга. Все они были своими парнями, но работавшие на лесозаготовках лесорубы поглядывали на них исподлобья.
– Как бы из-за них не снизили нам плату, – сказал Унха.
– Тогда забастуем, как весной, – ответил Каллио и вспомнил Сунила в его ярко-красной куртке, пылавшей, как костер в лесу.
Отличнейшая была куртка, хороший был парень. Они условились с ним встретиться к зиме. Но это дело не вышло. Каллио проиграл шулеру весной почти весь свой заработок и пошел помочь немного Эльвире по хозяйству. Ведь это такая славная женщина, а у него не было никого родных на этом свете… Разве Унха уже заснул и не слушает его? Нет, не заснул. Так вот, Эльвиры он на месте уже не застал. Домик, паршивый, по правде сказать, был брошен, окна наглухо забиты досками, а дверь замкнута – как будто стоило оберегать всю эту рухлядь! Прямо смех разбирает. Соседи рассказали, что за Эльвирой приезжал зимой отец и забрал ее, двух дочерей, взял корову и повез к себе домой. Интересно, что скажет на это сам Олави, когда выйдет из тюрьмы. Он, наверно, не ожидал, что Эльвира так скоро забудет его и вернется к отцу. Но вернее всего, что Олави никогда никуда не вернется, хотя он и здоровяк.
Унха уже не слушал товарища. После дня тяжелой работы сои не заставлял себя ждать.
– А если из-за этих безработных опять снизят оплату, тогда надо будет бастовать, – бормотал, поворачиваясь на другой бок, Каллио.
Но оплату на этот раз не снизили, потому что парни, которые искали работу, тоже понимали, почем фунт лиха, и не хотели сбивать цены, как бы солоно им не приходилось, а также и потому, что фирме нужно было срочно выполнить заказы, чтобы получить из Англии новые, еще больше. Забастовка была фирме сейчас особенно невыгодна.
Инари пришел на рассвете, когда лесорубы уже выходили из бараков. В бараке Каллио жили девятнадцать человек, а в соседнем семнадцать. Между этими бараками была выстроена конюшня.
За поясом у Инари торчал отличнейший топор, и большая сумка за плечами была туго набита вещами. Каллио встретил его на пороге и страшно обрадовался.
– Ну, вот кого не ожидал встретить!
Радость его не знала пределов. Он даже не заметил, что Инари продрог.
– Есть работа здесь? – сухо спросил Инари, видимо не желая распространяться перед незнакомыми.
Каллио чуть было не обиделся.
– Ты один, без возчика и без товарища? – удивился он. – Как же ты не нашел себе компании?
– Здесь и артельно работы не найдешь, не то что в одиночку, – сказал подошедший к ним Унха. – Идем, Каллио, пора.
– Погоди секунду, это ведь мой лучший друг, – сиял Каллио.
– Так это и есть тот самый Олави, о котором ты рассказывал?
Услышав имя Олави, Инари насторожился.
– Нет, это Инари. Про него я тебе ничего еще не рассказывал, а есть что порассказать.
И они пошли в лес на работу.
Инари остался один. Он вошел в барак.
Сразу было видно, что здесь нет хозяйки. Огонь в каменном очаге затухал, и горький дымок щекотал ноздри.
Осколок грошового зеркальца, бреясь перед которым видишь только клочок бороды, был прикреплен к столбу, поддерживавшему бревенчатую крышу, скаты которой одновременно были боковыми стенами. На одной из постелей храпел человек.
Инари подошел к нему и растолкал.
– Эй, пора на работу! Потеряешь место!
Тот поднял на Инари мутные глаза и снова опустил тяжелую голову. Он был болен.
Когда вечером возвратились парни с работы, уже закипал кофе и Инари возился у очага с видом старожила.
– Ему плохо! – показал Инари на больного.
– Понимаешь, нет горячей жратвы, только кофе, а остальное всухомятку, – говорил Унха.
– Куда же ты высыпал все свое барахло из мешка? – спросил Каллио.
Но Инари так взглянул на него, что он сразу прикусил язык и почувствовал себя обладателем какой-то новой тайны. Он знал характер Инари, знал, что Инари не может жить без разных секретов. Но разве Инари теперь станет что-нибудь скрывать от него, после того что было осенью? Ладно, наедине он все выспросит у него.
И Каллио свысока посмотрел на Унха, который ничего не знает, и затянулся дымом из трубки.
Парни закусывали, запивая второпях непрожеванные куски сала горячим кофе.
Разговаривать было лень, веки смежал сон.
Инари положительно повезло с работой. В барак зашел десятник Курки и сказал:
– Из вашего барака один сегодня не вышел на работу. Если он чем-нибудь недоволен, то пусть идет ко всем чертям, на его место найдутся десятки.
Никто ничего не ответил, и от молчания Курки, очевидно ожидавший возражений или оправданий, рассвирепел еще больше, он побагровел и громко закричал:
– Пусть сейчас же собирает манатки и убирается вон!
Тогда Унха сказал:
– Господин десятник, он совершенно больной и, наверно, скоро умрет, тогда мы его и вынесем на улицу. – И он кивнул в ту сторону, где лежал больной.
Десятник посмотрел на больного и сказал уже спокойнее:
– У нас здесь не больница. Но, конечно, если он не может выйти, пусть отлеживается денек-другой.
И тут выступил Инари и сказал, что вот он сегодня пришел и не имеет еще работы, что он с благодарностью стад бы на место больного, пока тот не выздоровеет, потому что десятник сам понимает, что возчик и один вальщик – это не то, что возчик и два вальщика.
Гнев отошел от сердца Курки, и вежливый разговор Инари понравился ему.
– Это меня не касается, я веду расчеты с возчиком, но, если он тебя возьмет, я возражать не буду. Ну, ладно, спите с богом!
И он вышел.
– Тоже, хлопает дверью, как помещик, – проворчал Унха.
Возчик жил в том же бараке, и он скоро поладил с Инари.
Каллио буркнул возчику как бы невзначай:
– Ты не пожалеешь: я его знаю, это отличнейший работник.
– Ладно, ладно, срядились уже, – сказал возчик и с сожалением поглядел на больного. – Эх, что я скажу его жене, если он отдаст богу душу. Односельчане ведь. – И пошел задавать лошади корм.
Возчик действительно не прогадал. Инари работал по-настоящему. Он владел топором, как художник карандашом, или нет – как парикмахер бритвой. Финский топор кирвас – узкий, клинообразный, слегка скошенный по линии острия, – в его руках был сущим клинком фехтовальщика.
Всей своей работой он опровергал старую мудрость: от большого дерева много щепок. У него щепок в работе было мало. И умел он брать дерево низко, так что пни были у него самые маленькие, а выход древесины большой.
Что это был опытный лесоруб, видно было и по тому, как ловко он при раскряжевке умел размечать самый хлыст, так, чтобы получить наибольший выход делового леса.
Да, возчик был доволен. Он даже подумывал о том, чтобы оставить у себя Инари и тогда, когда больной выздоровеет.
Унха, увидав работу Инари, сказал своему другу:
– Хотел бы я так владеть топором.
– Это еще ничего, Солдат, а ты посмотрел бы Инари на сплаве!
Унха все еще не потерял своей военной выправки, и среди товарищей за ним установилась кличка «Солдат». Они принялись раскряжевывать поваленное дерево, срезать ус и ветви. Потом вместе с возчиком наваливали они бревна на панко-реги, и тот медленно вез эти бревна по просеке на заморенной «шведке» к заснувшей до далекой весны речке.
Разговаривать было некогда. Платили сдельно, за каждое бревно.
По воскресеньям не работали. Брились перед осколком зеркала, дулись в карты и через воскресенье ходили мыться в баню. Это был настоящий праздник.
Инари и тут повезло. Барак, в который он попал, стоял недалеко от лесной бани.
Около этой бани был еще склад акционерного общества и дом, где жили «господа», а в другую сторону, на расстоянии метров пятисот, стояли добротные бараки, где помещались лесные объездчики, все до одного шюцкоровцы. Бараки же лесорубов были разбросаны по всему лесу на расстоянии от двух до семи километров от бани и от «господского» дома, где жили десятники и находилась контора.
Мыться в бане приходилось наскоро, потому что в очереди ждали свои ребята, все достаточно грязные и продрогшие.
Инари, встретив в бане Сунила, не мог с ним вдосталь наговориться.
Каллио, окруженный белым густым паром, видел, как разговаривали Сунила и Инари и как они даже не удивились, встретив друг друга неожиданно в этой лесной, душно натопленной баньке.
«Значит, это не неожиданность, значит, они как-то сговорились». И опять он начал сердиться на Инари за какие-то секреты. Ведь он-то ему, в случае чего, помог бы, как осенью.
Ночью, за все это время впервые, Инари видел сон.
Ему снилось, что он живет в городе, большом и прекрасном. Вот он идет по мосту домой, на остров. В комнате сидит его жена – это Хильда.
– Вот, слава богу, наконец встретились…
Он обнимает и жарко, до головокружения, целует ее, а она поднимает на него глаза и шепчет:
– Тише, Инари, сын спит!
Да, он совсем забыл про сына, а тот дремлет, уронив голову на стол. И он снова целует Хильду, и она прижимается к нему. И надо же было проснуться в такую сладкую минуту!
В бараке отчаянно холодно.
Рядом стонет больной. Ему, кажется, стало немного лучше.
У очага возится, раздувая огонь, Каллио. Хорошо бы завести хозяйку!
К Инари подходит незнакомый лесоруб и насмешливо говорит:
– Что же ты, приятель, не признаешь? Или не помнишь? А я тебя хорошо запомнил.
Инари вздрогнул и мысленно выругал себя за то, что не может сразу вспомнить, где он видел это лицо. Перед ним стоял лесоруб, каких тысячи бродят по северу нынче, когда топору на свете места нет.
– Ну, тогда я напомню. Я сторожил тебя в девятнадцатом году, когда ты сидел, арестованный англичанами, в Княжей Губе. Как тебя списать в расход хотели, ты тоже забыл?
Да, это был один из бойцов финского легиона, организованного англичанами и взбунтовавшегося против них в 1919 году.
– Приятно встретить старых знакомых, знающих толк в жизни, – обрадованно сказал Инари и протянул руку бывшему легионеру. – Много старых легионеров здесь?
– Есть.
И опять потянулись дни каторжного труда (по сорок – пятьдесят пенни за дерево); дни, когда уходишь из холодного барака, с зудящей от насекомых кожей, еще совсем затемно, и, приступая к работе, вдруг замечаешь, что весь лес наполнен розовым светом, а все сосны и ели как бы озаряются изнутри; дни, когда приходишь домой в густой темноте, промокший от снега, с ноющей поясницей, и, закусив всухомятку, валишься, как подрубленное дерево, спать.
