Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
В первом вагоне на жесткой скамейке одиноко сидел Олави и следил, как за окном проворно убегали сосны на юг и за ними мелькали блестящие, как стальные ножи, озера; он думал о том, что Хелли, наверно, уже большая девочка, и боялся, что она не узнает его.
Во втором вагоне Лундстрем думал о том, кто снимет его комнатенку, кому достанутся его пожитки, брошенные на произвол судьбы, как его будут разыскивать товарищи по мастерской.
Он ясно представлял себе, как они будут спорить. Седой токарь Сипиляйнен скажет:
– Погнался за какой-нибудь девчонкой.
А молодой слесарь, приятель его, Аско пробубнит:
– Не иначе как лахтари его куда-нибудь замели. Узнаю их манеру расправляться с передовой рабочей молодежью.
А на самом деле он, Лундстрем, молодой еще коммунист, едет куда-то вдаль по секретному и очень важному делу.
Против Лундстрема на скамейке горячо спорили о политике три пассажира.
– Нам стоит только начать войну против Советской России, и тогда Англия, Франция, Америка и Лига наций сразу придут на помощь, – горячился один из них.
Другие с ним не соглашались. Один говорил:
– Англия далеко, Америка еще дальше, а Россия близко, и если она не посягает на нашу независимость, то лучше не заваривать каши.
Другой поддакивал:
– Вот если бы Англия и Америка начали, тогда бы можно было и нам взяться. – И он, как бы ища поддержки, обратился к Лундстрему: – Как вы думаете, молодой человек?
Лундстрем вспыхнул – он хотел произнести горячую речь о том, что Советское правительство России первым провозгласило независимость Финляндии, о том, что буржуазия, так много болтавшая о независимости, испугалась и продала ее кайзеру, о том, что Советская Россия – отечество пролетариев всего мира! Но, помня наставления Коскинена о конспирации, он сказал:
– Я, господа, думаю – небольшая война нам не помешала бы. Россия слаба, там в этом году была страшная засуха. Карелы, наши братья, ждут не дождутся освобождения, и, наконец, наши собственные рабочие очень распустились – болтают невесть что. Их можно было бы в этой войне снова хорошенько проучить…
– Правильно, молодой человек, – одобрил первый собеседник.
Остальные молчали.
– Вот мой завод, – показал один из собеседников.
Мимо поезда промелькнул, дымя двумя высокими трубами, небольшой лесопильный завод.
Лундстрему стало не по себе, и он вышел в тамбур, чтобы выкурить сигарету.
– Этот молодой человек до некоторой степени прав, – сказал заводчик, – рабочие действительно распустились.
Его собеседник укоризненно покачал головой:
– Такой молодой и такой реакционер. В наше время молодежь была совсем другая.
В одном из вагонов этого поезда ехал и Инари.
Инари не старался разгадать, в чем состоит дело, руководителем которого назначался он. Если Коскинен ему не сказал, – стало быть, не пришло еще время говорить. А сейчас думать об этом не стоит, лучше всего отдохнуть, заснуть, потому что предстоит работа, трудная и опасная.
Однотонное дребезжание колес наводило дремоту.
Коскинен ехал тоже в одном из вагонов этого поезда. Он снова и снова обдумывал свой план, уточняя его и проверяя. Он закрывал глаза и ясно представлял карту местности: и узкие змейки речушек, и голубые кляксы озер. Да, все как будто в порядке.
Он открывал глаза и видел, как мимо окон бежали унылые скалы в предосенней настороженной тишине.
Коскинен был весь полон предстоящим делом. Он волновался. Ему казалось, что поезд идет слишком медленно. Он думал, что дело, порученное партией, должно выйти, что все зависит теперь только от него самого, от его энергии, умения, настойчивости, от его товарищей.
А на соседних лавках пассажиры вытащили замусоленные карты и принялись резаться в двадцать одно. Сначала игра шла мирно. Но вскоре голоса зазвенели обидой. Все громче и громче раздавались в вагоне ругательства.
Один из игроков назвал другого шулером, тот не стерпел оскорбления, и колода карт полетела в лицо обидчику. Завивалась драка. Кто-то бросился за кондуктором. Тот, кого обозвали шулером, вытащил финский нож и, размахивая им, стал пробиваться к выходу. Но дверь загородил подоспевший обер-кондуктор.
Коскинен не заметил, как был нанесен удар, он увидел залитую кровью руку обер-кондуктора. Тот, кому были брошены в лицо карты, схватил за плечи партнера и громко закричал: «Режут!»
Поезд медленно подходил к станции.
На свистки в вагон явились два полицейских. Они заперли двери. Толстый пассажир с коротко подстриженными усами стал протискиваться к выходу – он должен выйти на этой станции. Он бешено ругался, тыча всем в лицо свой документ, придерживая другой рукой плетеную корзину. Полицейским, которые закручивали за спину руки картежникам, было не до него.
Поезд медленно отошел от станции. Пассажиру так и не удалось выйти. Он перестал ругаться, видимо, покорился судьбе.
Когда двое буянивших картежников были связаны, полицейские, вытирая пот, приступили к составлению акта. Один из них поднял карты с полу и стал внимательно их рассматривать. Карты были крапленые.
– Я и то смотрю: что он всегда к восемнадцати даму прикупает? – возмутился один из связанных.
Полицейский методически обыскал арестованных и у каждого из них обнаружил по колоде крапленых карт.
Публика заволновалась. Один из пассажиров, проигравший за полчаса четыреста марок, завопил, что у шулеров, наверно, в этом вагоне есть сообщники.
– А это мы сейчас проверим, – сказал старший полицейский и потребовал, чтобы все находящиеся в вагоне пассажиры предъявили свои документы.
Третьим на очереди был Коскинен. Он спокойно улыбнулся, уверенно достал из внутреннего кармана бумажник, раскрыл его с шутливой самоуверенностью, – как бродячие коробейники раскрывают свои богатства перед бедным торпарем, – и предъявил документ. Заверенная солидной печатью бумажка удостоверяла, что «господин Коскинен является агентом тайной полиции г. Выборга» и что управление тайной полиции просит «оказывать г. Коскинену содействие при исполнении возложенных на него поручений».
Полицейский почтительно возвратил бумажку Коскинену и продолжал свой обход.
Документ человека с коротко подстриженными усами неожиданно взволновал полицейского. Он бросил тревожный, пристальный взгляд на Коскинена: лицо Коскинена было спокойно-серьезным. Человек же с коротко подстриженными усами явно волновался.
– Покажите ваш документ, – еще раз потребовал полицейский, и Коскинен спокойно достал свой бумажник.
Удостоверение человека с подстриженными усами также свидетельствовало, что его владелец и предъявитель является сотрудником тайной полиции города Выборга. Оно отличалось от удостоверения Коскинена лишь отсутствием последней фразы, призывающей оказывать содействие.
– Один из этих документов фальшив, должно быть, – сказал старший полицейский.
И человек с коротко подстриженными усами взволновался еще больше.
– Почему? – воскликнул он.
Коскинен подумал, что, может быть, сейчас лучше всего броситься на площадку и на полном ходу соскочить в бегущий мимо поезда сосновый лес. Но дверь была заперта, и он никому из товарищей не рассказал сути предстоящего дела. Он лениво стал развязывать кисет, пахнущий дорогим табаком.
– Потому, – объяснил тихо старший полицейский, – что на документе, помеченном более поздней датой, номер меньше, чем на документе, помеченном ранней датой.
Коскинен молчал. А когда старший полицейский еще раз пристально посмотрел на него, Коскинен как-то по-особенному подмигнул.
А человек с коротко подстриженными усами подозрительно кипятился:
– Я сойду на остановке и буду телеграфировать об этом безобразии. Разве вы не видите, что на моем документе дата март, а на его – май? Моя более ранняя – значит, точнее.
– Я не рекомендовал бы его отпускать одного на станцию, – равнодушно заметил Коскинен, – тем более что свою остановку он уже проехал.
И он молча указал полицейскому на строку своего документа, где говорилось о содействии. Этих строк во втором документе не было.
Полицейскому показались подозрительными и бурный протест пассажира с короткими усами, и его желание выйти из вагона, когда появилась полиция. И это, должно быть, решило его участь, тем более что Коскинен, наклонившись к уху старшего, прошептал:
– Можете сослаться в случае чего на меня. Запомните адрес: Улеаборг, полицейское управление, – там я пробуду две недели!
На первой же остановке полицейские увели с собой двух шулеров и горячо протестовавшего агента охранки.
Оставшиеся пассажиры неодобрительно смотрели на Коскинена. Один из них сказал презрительно:
– Шпик!
Коскинен вытащил синий носовой платок и отер со лба выступивший крупными каплями пот. Ноги его одеревенели от волнения и слегка дрожали.
От ритмического покачивания бегущего вагона он успокоился, затем улыбнулся, вспомнив товарища Викстрема.
Это был отличный парень, гравер. Он изготовлял замечательные документы подпольщикам – паспорта и удостоверения, которые выглядели более подлинными, чем настоящие. Как они хохотали, когда Викстрем вручал ему документ агента охранки! Он давно так весело не смеялся.
Действительно, долговязый Викстрем был душа человек и прекрасный товарищ, его провал и арест месяц назад нанесли тяжелый удар организации. Но против него, кажется, нет явных улик, и его, наверное, скоро освободят.
Машинист давал гудки, поезд подходил к какому-то полустанку, и Коскинен, не желая через две-три станции, когда все выяснится, быть арестованным «согласно телефонному распоряжению», обошел вагоны и сказал товарищам, чтобы они сходили на ближайшей остановке.
– Почему изменен план? – спросил Лундстрем.
– Нужно, – спокойно ответил Коскинен.
И никто никогда не узнал от него, что произошло в вагоне. Он устало и довольно улыбался, вспоминая об этих минутах, но ни за что в жизни не желал бы их повторить. Он улыбался, вспоминая веселье Викстрема. Он не знал еще, что Викстрем, возвращаясь в тюремную камеру с допроса, после пыток, бросился в пролет лестницы и разбился о каменные плиты.
Когда все на станции собрались около багажного сарая, Коскинен весело объявил товарищам:
– Ну, теперь мы золотоискатели.
– Как?
– Что?
– Ничего особенного, простые золотоискатели.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯТак они превратились в геологическую партию Хельсинкского университета.
И вот живут они уже неделю в затерявшейся в лесах деревушке, на берегу быстрой, порожистой речки.
С пригорка видны стройные березы, уже готовые расстаться со своим осенним убором. Вот дрожит всеми листьями осина, там красные, багряные россыпи рябины и сверкающая зелень соснового перелеска, а дальше сумрачные, тяжелые ели.
А над всем этим – просторная тишина.
Лундстрема сначала это успокаивало, он ровнее и глубже дышал и, приобретая все большую уверенность, становился менее раздражительным. Его уже не так сердила спокойная медлительность Олави. Лундстрему порой казалось, что даже если бы над головой Олави горела соломенная крыша, он все же сделал бы две-три затяжки из своей самодельной трубки, прежде чем ответить на вопрос, где находится ведро с водою. Инари утверждал, что нет никакой тишины, наоборот – весь лес наполнен различными шумами, и всякая сосна лесу весть подает, а осина и без ветра шумит; что он по треску сучка узнает погоду на завтра. И Лундстрем уже не смеялся, когда подслушал невзначай, как Инари, остановившись перед стройной сосенкой и ласково похлопывая ее ладонью, говорил:
– Растешь, голубушка? Ну что ж, расти, расти.
И решительность распоряжений Коскинена становилась ему все понятнее, – он чувствовал за ней большую опытность старшего товарища, его почти безошибочную, быструю сметку и находчивость…
– Это лучший лесоруб севера, – не без гордости сказал однажды про Коскинена Инари.
И потом Коскинен был представителем ЦК. Слово «ЦК» звучало для Лундстрема как торжественная клятва верности.
И вот теперь он, Лундстрем, выслушивает распоряжения человека, который бывал на заседаниях ЦК.
И Лундстрем, гордись выпавшей на его долю честью, старался точно выполнять все распоряжения Коскинена, но все же окружавшее его лесное безмолвие утомляло, и ему казалось, что в этой неразличимой для него тишине кроется какой-то неожиданный подвох.
Через несколько дней он уже начал тосковать по привычному шуму мастерской.
После работы, возвращаясь домой с выпачканным черникой ртом, он завидовал спокойному, равномерному храпу Олави и Инари.
И в такие часы он тихо разговаривал с Коскиненом.
Но тот требовал, чтобы он шел спать, завтра ведь снова работа, – и Лундстрем покорно укладывался…
Коскинен велел товарищам срывать дерн и оставлять, будто напоказ, свежие проплешины сырой земли.
Он требовал, чтобы ребята отбивали своими геологическими молотками от больших камней куски. Сам он карабкался по обнаженным у берега породам и, деловито собирая образцы, серьезно и пристально изучал их, взяв на ладонь.
У очага накопилась груда камней разной формы и величины.
Так они проводили дни, иногда далеко уходя от селения.
Однажды Коскинен ушел один по берегу ручья в лес и вернулся поздно вечером, встревоженный и, казалось, расстроенный.
Он курил и сосредоточенно молчал, молчал и Олави. Инари ладил постель ко сну, Лундстрему чудился в этом молчании какой-то заговор против него. Он сознавал, что все это пустяки, что все это ему только так кажется, но молчаливость была не в характере Лундстрема, она тяготила его.
И на следующее утро Коскинен, приказав собирать камни и поднимать дерн на видных местах, опять ушел в лес.
Инари выполнял распоряжения Коскинена настойчиво и неукоснительно.
Олави порою останавливался и, держа в ладони отбитый осколок валуна, задумывался о чем-то далеком.
Лундстрем же поковырял немного дерн, потом обозлился и плюнул.
– Инари, зачем мы это делаем?
– Должно быть, нужно.
– А ты сам не знаешь?
– Нет.
– Я так не могу работать!
И снова молчание и попыхивание трубками. И снова через несколько минут Лундстрем с раздражением бросает камень и говорит:
– Олави, зачем мы этой работой себя изводим? Надо наконец узнать, о чем думает «старик»!
Уже на третий день после приезда в деревню, вечером, у очага, на котором в чугунке варился картофель, Коскинен с довольным видом объявил, что он нашел нужную зарубку, теперь все в порядке.
– Зарубку не смоешь. Я знал это, а найти не мог. Молния в сосну ударила, и обгорела сосна. А об этом мне не было сказано. Впрочем, кто мог знать! Надо завтра стряпуху нанимать и приниматься за настоящее дело.
Но едва Коскинен собрался рассказать, в чем теперь будет заключаться их работа, как раздался стук и в горницу вошел старик – местный староста; с ним был мальчик лет двенадцати – его внук.
– Садись, гостем будешь, – спокойно сказал Коскинен, и хитроватая улыбка застряла в уголках его губ.
Старик молча опустился на лавку. Нары шли вдоль стен всей горницы; было темно, и только огонь очага чертил огромные тени на потолке. Было слышно, как закипела в чугунке вода.
Наконец старик спросил:
– Так из Хельсинки?
– Да, отец.
И снова наступило молчание.
– Зачем к нам пожаловали? Чем привлекли ваше столичное внимание наши заброшенные места?
– Видишь ли, отец, – сказал располагающим, вкрадчивым голосом Коскинен, – я сам собирался сейчас зайти к тебе и объяснить. Мы посланы университетом. – Коскинен вытащил бумагу с гербовой печатью и показал ее старику.
Старик придвинулся к огню и медленно стал читать ее, видимо не совсем улавливая суть. Непонятные слова внушали ему уважение.
– Но дело, отец, не в этом, про самое главное в бумаге не написано, потому что дело наше секретное, и тебе тоже, для выгоды своей и соседской, лучше об этом молчать. Мы ищем золото и, вероятно, найдем его. Если никто об этом не проведает раньше срока, все здесь станут богачами, а если узнают – нахлынут сюда чиновники, помещики, и все богатство уйдет от вас, как весною лед.
И снова наступило молчание. Старик сосредоточенно жевал губами, глазенки мальчика восторженно засияли. Картошка была готова.
– А мне нельзя с вами, золотоискателем сделаться? – осторожно и умоляюще спросил мальчик.
– Вот как времена меняются, – словно отвечая на свои затаенные мысли, сказал старик. – Меня пастор окрестил, когда мне исполнилось пять лет и я смог сам пойти на лыжах в церковь за пятьдесят километров принять святое крещение. Летом совсем пути не было, а зимой только лыжи. А сейчас и дорогу нагатили, и Илмари в золотоискатели с двенадцати лет рядится!
– С тринадцати, – поправил Илмари деда.
– Нет, Илмари, – улыбнувшись, ответил Коскинен, – молод еще ты, а камни приноси – может быть, они и пригодятся.
Много натаскал Илмари в избу камней. Но в ту минуту его внимание было занято другим. Он жадно смотрел на финский нож, которым Олави расщеплял полено, готовя растопку.
Нож Олави должен был понравиться всякому понимающему толк в этом деле. Большой, но в меру, красивый не как безделушка, а как вещь, необходимая в жизни каждому мужчине. Для финского мальчика нож – пуукко является как бы свидетельством мужества, зрелости, гражданского совершеннолетия.
Дед тоже смотрел на работу Олави, но она рождала в нем совсем другие чувства.
– Из лучины не сделать полена, из шестидесятилетнего – двух парней по тридцать лет.
И старик, благодаря за угощение, стал собираться восвояси. На прощание Лундстрем хотел помочь старику разжечь табак в трубке и чиркнул уже спичку, но старик замотал головой и, с неожиданной торопливостью отстранясь, сказал:
– Нет, благодарю, не надо. Я ни разу в жизни не закуривал трубку от спички. Не доверяю этим штукам, которые зажигаются с треском и брызжут в лицо искрами. Они всегда гаснут не вовремя. Нет, у меня для этого есть трут и кремень, уголек из очага или костра: другой совсем аромат получается.
Как только староста с внуком ушли, Коскинен скомандовал:
– Спать! Завтра за дело!
Утром наняли они стряпухой девятнадцатилетнюю девушку Хильду, батрачившую в этой деревне уже второе лето, и отправились на работу.
Скоро все в деревне узнали – старик проболтался, – что приехали золотоискатели. И, передавая эту новость, многозначительно намекали на общую выгоду хранить ее в секрете.
Хильда тоже думала про своих новых хозяев, что они золотоискатели, и, хотя в разговорах их слово «золото» почти не слышала, она решила, что так надо для дела.
Действительно, так нужно было для дела. Много Хильде было хлопот с камнями, каждый камень она обтирала тряпкой.
Хильда была высокая, крепкая, работящая девушка и ничего особенного, казалось на первый взгляд, не представляла. Она напоминала молоденькую березку весной, холодную и малопривлекательную, на которой мимоходом останавливают взгляд, чтобы сразу же перевести на цветущую рядом рябину или снежную черемуху.
В двух километрах по реке вниз от селения, на левом берегу, стояла высокая сосна; кора у вершины была обуглена – в нее ударила молния. На высоте человеческого роста слабо прочерчена зарубка – стрелка.
– Это то, что нам надо, – сказал Коскинен, когда товарищи подошли к сосне. – В ста шагах отсюда на запад должна находиться лесная сторожка.
Однако сторожки не было, и только утоптанная на прогалине земля, обугленные, недогоревшие коряги и несколько полусгнивших досок свидетельствовали о том, что здесь когда-то могла находиться хижина.
От прогалины начиналась тропинка, которая, змеясь, вела обратно к речке, но уже шагов через пятьдесят тропинка исчезла среди кочек, покрытых вереском и брусничными кустами.
Лундстрем нагибался почти у каждой кочки, брусника сыпалась бисером в его горсть, и он придавливал языком к небу прохладные, острые на вкус ягоды. Обрывая с встречных кустиков ягоды, Лундстрем отстал от товарищей и поэтому так и не понял, какой приметой руководствовался Коскинен, который, внезапно остановившись, взволнованно сказал:
– Здесь.
Солнце, замечательное осеннее солнце, пробиралось через уже начинавшую желтеть листву и золотило все лесные паутинки, и сквозь заросли видно было, как дробится оно в течении быстрой речки.
– Здесь, – сказал Коскинен и посмотрел, нет ли вблизи посторонних.
Никого не было. Лундстрему казалось, что лес был тих, как никогда, в эту торжественную минуту. Коскинен продолжал:
– Положение острое, каждый день наша буржуазия может объявить войну Советской России. Всякий сознательный рабочий-финн будет против этой войны, но разговоров в таком деле мало, нужно оружие. Без оружия нас могут погнать, как стадо баранов. Наша задача – доставить на север лесорубам оружие, чтобы там оно было под рукой каждую минуту. И здесь это оружие мы достанем.
– Как? Почему здесь, в болоте? – изумился Лундстрем.
– В восемнадцатом году, после поражения революции в Суоми, многие отступавшие и разгромленные красногвардейские отряды стали прятать оружие, закапывать его. И пятый красногвардейский отряд северного фронта спрятал оружие здесь. Все приметы говорят об этом. Мы должны выкопать его и доставить в село Сала.
– Это мое село, – сказал Олави, – там моя семья. – И в уголках его губ запрыгала непрошеная улыбка. Но она сразу же пропала. – А как мы туда доставим оружие? Ведь двести километров, не меньше, – спохватился он.
– Не на подводах, конечно, не по большакам, не по шоссе, а по речкам, озерам, вьючным порядком, – на моей карте прочерчен весь путь. Работу начинаем сегодня. Я достану лодки, но дальше вам надо будет действовать без меня. Начальником назначаю Инари.
Коскинен отправился закупать посудину для перевозки драгоценного груза, но с дороги вернулся и наказал землю после рытья выравнивать и снова прикрывать дерном.
Два раза принимались они за работу, но ничего не находили. Копать глубоко небольшими тупыми лопатками – шанцевым инструментом – было трудно. Корни вереска и брусники стойко сопротивлялись.
Лундстрему первому после трехчасового рытья посчастливилось: его лопатка наткнулась на что-то твердое – послышался металлический скрежет.
– Оружие! Оружие! – в один голос воскликнули Инари и Олави.
– Ничего похожего. Какой-то ящик!
– Леса по опушке не узнаешь, – отозвался Инари. – Давай его сюда.
Лундстрем был прав, он наткнулся на оцинкованный ящик; в таких металлических коробках хранятся патроны – пятьсот штук.
Сразу же показались из земли второй и третий ящики. А винтовок не было.
И только к вечеру, уставшие, измученные, с ноющей от работы спиной, они вернулись домой. Ужин уже поджидал кладоискателей. Коскинен сидел на лавке и о чем-то думал.
– Сколько? – опросил он Инари.
– Три ящика.
– Должно быть десять ящиков и пятьдесят винтовок русского образца тысяча восемьсот девяносто первого года, трехлинейных. Карбас найден мною. Завтра я должен уехать отсюда. Ты закончишь работу не позднее чем через неделю. Ровно через двадцать пять дней оружие должно быть на месте. Его примет Сунила: лесоразработки акционерного общества «Кеми», барак номер тринадцать, в двадцати семи километрах от селения. Вот тебе карта.
На этом беседа закончилась, и все вскоре заснули.
Лундстрем во сне видел стройную Хильду. После этого сна он как-то по-особенному посмотрел на Хильду утром, когда она ставила на стол овсяную похлебку. Он заметил и в ее манере разрезать шпик какое-то неуловимое изящество. В этом винить его нельзя было – ведь только в июле стукнуло ему двадцать два года. Он родился на полгода раньше своего века.
И снова они весь осенний, по-особенному солнечный день работали в каком-то самозабвении, потому что нашли наконец оружие.
Это были мешки из обыкновенного рядна. В каждом мешке было по пять винтовок, густо смазанных салом. Сало кусками лежало почти на всех металлических частях.
– Все в порядке, – торжествующе сказал Лундстрем: ему опять посчастливилось найти винтовки первому, и он этим был чрезвычайно горд, хотя сам понимал, что гордиться тут нечем.
И снова они начали копать, и к концу дня отрыли две связки винтовок и два ящика с патронами. Теперь у них уже было пятнадцать винтовок и пять ящиков с патронами.
Днем Коскинен пригнал карбас и челнок, поставил их на речке, вблизи от места работы, и, подозвав к себе Инари свистом, о чем-то долго говорил с ним.
Потом ушел.
Когда совсем стемнело, Инари сказал Олави и Лундстрему:
– Товарищи, один из нас должен будет каждую ночь, пока мы не уедем, оставаться у карбаса охранять оружие.
И они нагрузили на себя кладь и потащили ее, пробираясь сквозь заросли, к речке. Нести было нелегко: ящики – пудовики, связка винтовок – полтора пуда; сучья рвали одежду, ветки, разгибаясь, хлестали по лицу, и все же и Олави, и Лундстрем, и Инари чувствовали себя счастливейшими людьми на свете.
– Я первым останусь сторожить у карбаса, – сказал Инари, раскуривая трубку. – Не забудьте притащить образцы пород! – крикнул он им уже вдогонку, совсем так, как делал это Коскинен.
Лундстрем поднял на берегу несколько голышей и набил ими все карманы. Он шел позади Олави и не удивился, услышав, как тот пытался высвистывать какую-то знакомую мелодию. А после ужина, когда Олави уже заснул, Лундстрем сидел на крылечке рядом с Хильдой, и они разговаривали.
Уже пала холодная роса, а они все сидели и говорили…
Уходя спать, Хильда засмеялась.
– Вот когда был начальник, ты со мной и поговорить боялся, а как он уехал, так ты разговорился.
Лундстрем покраснел.
Следующий день опять выдался замечательный. Бабье лето было в разгаре. Ягоды брусники красили багрянцем мох.
Сегодня повезло Инари – две связки винтовок и один ящик патронов! Олави и Лундстрем, выбившись из сил, только под вечер выкопали по связке.
Прогалина напоминала полигон, изрытый воронками после стрельбы мелкокалиберной артиллерии.
Заканчивая к вечеру работу, нужно было немного подровнять площадку. Ведь ненароком могли забрести даже в эту глушь незнакомые, нежеланные люди.
Во вторую ночь Инари назначил в дежурство у карбаса Лундстрема.
Когда Инари, плотно поужинав, фыркал, умываясь перед сном, он увидел, как Хильда завязала горшочек с ужином в платок и отправилась в лес.
– Хильда, куда ты идешь? – останови он ее.
– Ужин Лундстрему несу.
– Ты разве знаешь, где он?
– Дежурный у лодки. Он меня сам просил.
«Надо будет предупредить Лундстрема, чтобы не болтал лишнего», – рассердился Инари.
Хильда уже скрылась за деревьями.
Не бежать же ему было за ней, в самом деле…
На следующий день пошел мелкий, моросящий дождь. Весь мир, казалось, был обложен серыми тучами.
В такой день работать – значит навлечь на себя подозрения. Поэтому Инари послал дежурить у лодки Олави. Когда Олави ушел, Инари спросил:
– Хильда, когда ты вернулась домой?
– Часа через два после того, как ты меня видел, господин начальник… – И Хильда замялась.
Дождь усилился.
Вернулся из лесу Лундстрем, промокший весь, и стал сушить одежду около печи. Пришел из своей бани хозяин избы, пожилой бобыль.
– Течет у меня крыша в баньке. Ну, я решил дождь пересидеть в избе. – И он медлительно стал усаживаться на лавке, неодобрительно поглядывая на груды камней – «образцов», в беспорядке наваленных около печи. – Неужели все это с собой забирать будете?
– Не все, а те образцы, которые понадобятся, отец.
Они закурили.
– Почему бы тебе не починить крышу на баньке? – хозяйственно осведомился Инари.
– А кто же это в дождь чинит крышу? – резонно ответил хозяин.
– А ты в сухой день чинил бы.
– Ну, а в сухой день она не протекает.
День проходил утомительно медленно.
Лундстрем время от времени искоса поглядывал на Хильду, прибиравшую горницу.
Инари видел, что ему как-то не по себе.
В сумерки, когда хозяин-бобыль побрел в свою берлогу, а Хильда понесла ужин к карбасу, Лундстрем подошел вплотную к Инари и, волнуясь, проглатывая слова, сказал:
– Хильда знает про нас все: кто мы и что мы делаем.
– Ну?
– И я боюсь, что она ненадежна, что она может выдать нас.
– Ну… – Трубка у Инари решительно не хотела раскуриваться.
Наступило молчание, почти невыносимое в сгущающейся темноте осенних сумерек.
– А как же она узнала обо всем? – И голос Инари зазвенел угрожающе. – Как же она узнала обо всем? – повторил он еще жестче.
И Лундстрема охватили непреодолимый стыд и презрение к себе. Разве мог рассказать он Инари, что к Хильде бросали его пылкое сердце и молодость, что ему хотелось заслужить ее расположение? Разве мог он передать, что уже во время разговора с Хильдой он несколько раз хотел остановиться, чувствуя, что погибает, и все-таки все выболтал? И как Хильда, оставаясь все такой же спокойной и холодной, не возвратила ему поцелуя и ушла домой.
А он, герой Лундстрем, промучился всю ночь страхом, что выдал дело и товарищей, и вот теперь, пока еще не поздно, надо действовать, но что надо делать, он не знал.
– Да разве умному человеку трудно догадаться по нашим разговорам?..
– Кто ей сказал? – отвернувшись от Лундстрема к стене, глухо, сдерживая подступавшую ярость, спросил Инари.
– Кое до чего она сама дошла, а потом я думал, что она наша, и досказал остальное.
– Она все знает?
– Нет, не все. – Лундстрем чувствовал себя побитой собакой.
– Ты хотел овладеть сердцем девушки и раскудахтался, надулся, как индейский петух, и предал товарищей, – нарочито оскорбительным тоном произнес Инари и остановился. – Ты уверен в том, что она выдаст нас?
– Не знаю.
Тогда наступило тягостное молчание.
– Дождь прошел, – сказал Лундстрем и подумал: «А может быть, с Хильдой все будет в порядке? Но я-то все равно погиб. Инари на меня даже взглянуть не хочет. Может быть, лучше мне было оставаться в Хельсинки, – там меня арестовали бы, конечно, но лучше тюрьма, чем презрение Коскинена, Олави и Инари. И зачем Коскинен нанял Хильду?»
Ветер разогнал тучи, и на бледном небе снова засияли голубые звезды.
Олави остался дежурить и на ночь.
– Он разложил большой костер, – сказала Хильда, возвратись из лесу.
Лундстрем ничего не ответил и скоро отправился спать. Но заснуть он долго не мог, все прислушивался к приглушенному разговору Инари с Хильдой. Всего он расслышать не мог, но по отдельным долетавшим до него словам пытался вникнуть в смысл их разговора. И тогда все выходило гораздо обиднее для него, чем было на самом деле, потому что ни Инари, ни Хильда ни разу не произнесли его имени и совсем даже не вспоминали о нем.
А он лежал на лавке и думал: «Ведь все это я заслужил». И это была для него самая горькая из всех ночей, какие он только мог припомнить.
Для Инари эта ночь была одной из лучших его ночей. Тепло сидевшей рядом с ним Хильды переходило в его тело каким-то невидимым, но ощутимым током вместе с теплом ее речей.
Она поступила прислугой в одном большом селе под Хельсинки к пастору, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Первый год прошел сносно, на второй ее стала так допекать мелочной придирчивостью и глупыми ревнивыми подозрениями жена пастора, что Хильда попросила расчет. Расчета ей не дали, потому что прислуга в тех местах нанимается на год. Тогда она убежала от хозяев, но с помощью полиции была водворена на место службы. Хозяин оказался настолько добр, что, вопреки требованиям хозяйки, не обратился в суд, который присудил бы ее за этот побег к денежному штрафу или тюремному заключению. От этих хозяев Хильда ушла в дни революции и записалась сестрой милосердия в красногвардейский отряд. Ее отец и брат были батраками. Они в восемнадцатом году вступили в Красную гвардию, и Хильда в их отряде была санитаркой. Матери она не помнит. Отца расстреляли шюцкоровцы, а брат неизвестно где затерялся. И вот Хильда снова батрачит, уже совершенно одинокая, и, сама уроженка Турку, она пришла сюда, где никто о ней ничего не знает. Люди в глуши гостеприимнее, и даже тогда, когда совсем нет работы, с голоду не пропадешь.
