Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
Крупным, размашистым почерком пишет Коскинен воззвание, все слова которого он продумал в длинные зимние ночи.
В комнату входят лесорубы с разных участков, из разных бараков, бородатые и такие, чьих подбородков не касалась еще бритва. Их фланелевые и шерстяные рубахи пахнут холодом, и снег не тает на острых носках их мягких кеньг. Все тепло ушло из комнаты через разбитое стекло. Люди громко разговаривают, постукивает винтовкой часовой, прохаживаясь возле дверей, за которыми сидят пленные.
Коскинен окончил свое воззвание, он дышит на пальцы, согревая их, и деловито ставит подпись:
«Уполномоченный комитета Финской компартии Яхветти Коскинен».
И сразу встает. Он велит отворить дверь в комнату управляющего.
Жена управляющего, уже приодетая, со слегка подведенными глазами и намеченными тонкой полоской кармина губами, чувствует себя неуязвимой и обиженно спрашивает:
– Ну-с, какие еще новости, господа?
Коскинен словно не слышит ее слов.
– У вас, наверно, есть пишущая машинка, и вы умеете на ней работать. Так вот, приказываю вам немедленно перепечатать это воззвание!
Голос его строг.
Через минуту бойкая дробь ремингтона рассыпается в комнате управляющего.
– Что ты делаешь?! – возмущается муж и через плечо пробегает глазами напечатанное:
«Мы, рабочие северных лесов, выражаем глубокое сочувствие товарищам, работающим в Советской Карелии и борющимся в рядах Красной Армии. Мы призываем всех классово сознательных товарищей войти в наши ряды, примкнуть к Северному красному партизанскому батальону и под руководством коммунистической партии организованной силой встать вместе с нами на борьбу против капиталистов. Момент для этого подходящий. Мы захватили возы с оружием, которое белобандиты пытались доставить в Советскую Карелию».
– Господи, господи! Что ты печатаешь, милая?! – шипит управляющий на жену.
– Здесь так написано, – тычет она пальцем в белую бумажку. – И если я что-нибудь переврала, так с твоей стороны любезнее было бы диктовать мне, а не шипеть над ухом: «Господи, господи!»
– Нет, печатай уж, как начала.
И снова из-под розовых наманикюренных ноготков посыпалась сухая дробь.
За стеной, в соседней комнатенке, слышен оживленный спор, похожий на перебранку.
Управляющий за стуком машинки среди других голосов различает голос молодого человека с нелепым галстуком, заведующего соседним участком лесозаготовок конкурирующей фирмы.
– Я специально приехал сюда, – сердито говорит он, – чтобы сказать, что здесь ведут глупую политику! Задерживать выплату жалованья, когда поступают такие выгодные заказы и скоро будут по дешевке карельские леса! Это чистейшее безумие. Ведь если у вас начнется забастовка, она в два счета может перекинуться к нам. Я хотел предупредить вас. Но вы не послушались. Вот вы теперь и влопались в историю. (Радость конкурента звенит в его голосе). А я немедленно поднимаю на своем участке все расценки на десять процентов.
Другие голоса перебивают возмущенную речь гостя.
– К сожалению, дело не так просто, как думает этот молодчик, – кисло улыбается управляющий. – Да, дело серьезное… Проклятие, где эти шюцкоровцы? Они всегда гуляют, когда должны быть на местах. Во сколько они уже обошлись акционерам? Да, дело серьезнее, чем думает этот молодой осел.
– Все в сборе! – докладывает Сунила Коскинену.
– Все в сборе? – быстро переспрашивает Коскинен, утомленные глаза его блестят.
– Около шестисот человек.
Народу действительно много; люди шумят, протягивают руки к разложенным перед домом кострам, прыгают с ноги на ногу, чтобы согреться.
Среди других суетится и только что приехавший сюда на своих санях бродячий торговец Ялмарсон. У него замечательный нюх; он появляется на разных лесозаготовительных пунктах всегда к получке, несмотря на то, что выдается она очень нерегулярно, и раскладывает перед лесорубами свою незатейливую галантерею.
– Сегодня ты прогадал! – говорит ему один из лесорубов. – Забастовка.
– Ну, он свое всегда возьмет! – откликается другой.
– Посмотрим, посмотрим, – отшучивается Ялмарсон. – А забастовки я не одобряю.
Он переходит от группы к группе. Подходит к костру и около самого огня снимает шапку, чтобы стряхнуть насевший на нее снег, – и, к всеобщему удивлению, открывает огромную лысину, такую неожиданную при окладистой бороде.
– Бастовать необходимо! – убежденно говорит ему пожилой лесоруб. – Хозяева сейчас пойдут на уступки…
С веселыми выкриками парни тащат огромные, синеватые на морозе бычьи туши, а другие из молоденькой сосенки строгают вертел.
Все разговоры, скрывающие нетерпеливое ожидание, доходят в комнату, где готовится к выступлению Коскинен, ровным, жужжащим гулом.
– А как же мы, безработные, можем бастовать? – слышит он краем уха отрывок разговора.
Нетерпение охватывает и его, и он теряет сразу все собранные им и приведенные в порядок слова. И уже сам торопит Сунила – скорей! И выходит из дому.
Его сразу пронизывает холод, забирается в легкие, щиплет уши. Говор понемногу затихает.
– Сюда, сюда!
Коскинену помогают взобраться на огромный ящик.
Он слышит треск разгорающихся костров, видит, как сияют внимательные глаза; он смотрит под ноги, на дощатый помост импровизированной трибуны, и улыбается: он стоит на ящике с американским салом. И слышит свои слова, как будто кто-то другой, рядом, произносит их:
– Товарищи рабочие, лесорубы, вальщики, возчики! Товарищи!
На него устремлены сотни глаз, его внимательно слушают лесорубы. Воздух как будто стал теплее, и глаза заулыбались.
– …Я говорю как член Финской коммунистической партии и уполномоченный ее комитета. Мы отдали себя целиком революционной работе…
«Это про меня тоже», – с гордостью думает Лундстрем. Только вчера в эти часы он шел рядом с панко-регами, конвоируя до блеска начищенное оружие, которое сейчас будут раздавать.
– …Положение в Суоми таково, что каждый рабочий должен сейчас же решить: будет ли он бороться за интересы капиталистов, против своих товарищей, или единым фронтом против капиталистов?..
«Зачем он спрашивает? Разве рабочий может выбирать?» – думает Унха Солдат; он чувствует револьвер в кармане, и это ощущение усиливает уверенность в победе. Он хочет крикнуть: «Мы уже выбрали!» – но слова не срываются с мерзнущих губ. Он слышит:
– …Капиталисты всех стран готовят общий поход против Советской России!.. Они разжигают войну… А мы, финские рабочие, за мир! Весь народ за мир. Он нужен нашей Суоми! Мир нужен всем трудящимся!
Унха думает:
«В России нет капулеттов, там нет акционеров».
И сосед его слушает и спрашивает шепотом Унха:
– Правда, что в России прогнали помещиков и фабрикантов?
Но тот поводит плечом: не мешай, мол, слушать.
– …Мы связаны крепкими нитями с борющимися пролетариями России. Мы хотим на деле доказать свою солидарность, и мы говорим: «Руки прочь от Советской Карелии!»
«Хороши кеньги!» – думает один из лесорубов. Он сменил только что мешки с ног своих на кеньги, взятые у шюцкоровцев, и теперь, поскрипывая ими, переступает с ноги на ногу.
– Финские капиталисты вооружают бандитские отряды и посылают их на территорию Советской Карелии – и это уже война!..
– Тише! – крикнул кто-то в задних рядах.
Но и так тихо – слышно, как трещат поленья в кострах, как шипит поджариваемое мясо. Дыхание ровными дымками рвется вверх.
– Они убили министра Ритавури, который выступал против войны. Они заставляют правительство проводить подготовку войны. Здесь и в ближайших деревнях уже учтены люди и лошади. Не сегодня-завтра должна и сюда нагрянуть мобилизация…
– К черту мобилизацию! – кричит Унха.
– …А если война разгорится, если аппарат лахтарей заработает и шюцкоровцы будут за нами следить, а мы будем разрознены, то мы не сможем тогда сопротивляться. Товарищи! Настало время действовать! Товарищи! Мы не возьмем в руки оружие, которое нам дадут, чтобы воевать против русских и карельских товарищей, но мы возьмем в руки оружие, чтобы не допустить войны!
– Правильно! Тише!
Инари не сводит глаз с говорящего Коскинена.
«Вот это человек, – думает он. – Как бы я был счастлив, если бы вносил в наше дело хоть десятую долю того, что дает Коскинен!»
– Нам удалось добыть оружие, которое белобандиты пытались тайно перевезти в Карелию. Мы перехватили его. Не скажу, чтобы это было легко.
«Это он говорит о нас». Инари находит в толпе среди сотен глаз глаза Лундстрема. Они понимающе весело перемигиваются.
– И мы повернем это оружие против белобандитов!..
Унха Солдат ощупывает с уважением свой револьвер.
– …Вы, рабочие, плохо накормлены и плохо одеты. Здесь мы забрали склады акционерного общества, склады, полные товара. (Тише!) Мы их конфискуем и раздадим товары нуждающимся. (Правильно!)
«Кто же заплатит за меня недоимки? Почему так давно нет из дому писем?» – упрямо думает возчик, сосед Инари по бараку.
– У меня нет целых кеньг!
– Давно, давно бы так!
– …Частной собственности не тронем. Не допустим никаких беспорядков.
– Правильно!
– Верно!
Инари торжествующе оглядывается и внезапно замирает. Он увидел в толпе Хильду. Глаза их встретились. И Хильда здесь! Как хорошо! Какой счастливый день!
– Вот ты можешь и совсем не платить недоимок, – весело говорит Каллио возчику и хлопает его по плечу.
Мысль о такой возможности внезапно озаряет возчика. Как это? Можно ли? Первый раз в жизни пришла к нему эта мысль, и он потрясен ее новизной и простотой.
«Как это? Да, правда, ведь можно не платить недоимки, а дальше… ленсман… Нет!»
– …Никого не принуждаем идти с нами. Кто хочет добровольно идти, пусть заявит об этом. Там происходит запись…
Коскинен показывает на дом господ, а Каллио видит – на крыльце дома стоит Сунила с листами чистой бумаги в руках. Каллио видит – ярко-красная куртка пробирается к крыльцу. Ему делается смешно, и он вслух смеется.
– Вот это повезло! Сунила, оказывается, тоже здесь. И как это мы раньше не встретились? Вот это молодец, я понимаю, он хочет записаться первым! – И Каллио поднимает руку вверх, машет товарищу и кричит: – Эй, Сунила, Инари тоже здесь!
– Тише, тише, черт! – кто-то толкает его в спину.
А голос Коскинена по-прежнему звенит в морозном воздухе ясного февральского утра:
– …Товары, лошади, касса акционерного общества с этой минуты наши. Мы проверили все ведомости и списки должников и увидели, что большинство лесорубов после зимней работы еще находится в долгу у акционерного общества. Но есть и такие, кому акционеры должны. Обычных расчетов мы производить не будем. Каждому вальщику будет выплачено сто пятьдесят марок, каждому возчику – триста пятьдесят, независимо от того, кто кому должен.
– Хорошо!.. Так… Хорошо, хорошо!.. Верно!..
Гул одобрения катится над толпой.
Олави возится, распоряжаясь укладкой ящиков с американским салом. Он занят также подсчетом пил, топоров, кеньг, теплых рубах, пакетиков кофе. Потом еще надо взглянуть, как работает десятник, которому он приказал составить ведомости на выплату жалованья. Сани с оружием он уже передал Лундстрему.
Какая досада, он не слышит, что говорит Коскинен! Но дел так много! И на складе так много добра!
Он входит в комнату к арестованному десятнику. В этой комнате сидит человек в пиджаке и с галстуком; говорят, что это управляющий соседнего пункта. Этот человек раскрыл форточку и старается услышать, что говорит Коскинен.
Олави некогда, он выходит из комнаты; часовой запирает ее на ключ.
Управляющий соседнего пункта задумался. Нет, это серьезнее, чем он думал. Пожалуй, никакой выгоды для его компании не будет от этой забастовки…
– Да закройте вы наконец форточку, пальцы мерзнут! – возмущается десятник и продолжает писать ведомость.
Форточка захлопнулась. За стеною яснее слышится дробь ремингтона.
«Не придется выпить», – думает Каллио и подходит к столу, за которым сидит Сунила, чтобы записаться в отряд. А насчет слушания речей он не мастак. Он сразу и так понял, в чем дело.
– Твоя куртка может пригодиться: хороший из нее выйдет красный флаг, – говорит он, обращаясь к Сунила.
Коскинен махнул рукой и с расстановкой заключает свою речь:
– Теперь вы знаете все и делайте выбор, на чьей стороне будете драться.
Он не успел еще спрыгнуть с ящика, как вокруг заговорили, зашумели, захлопали.
Так вот какая на этот раз забастовка!..
Инари казалось, что Коскинен неудачно окончил свою речь словами: «На чьей стороне».
Да разве надо об этом спрашивать? Разве это вопрос? Ведь каждый решил его для себя, наверно, давно.
Нет, он, Инари, помнил речи на фронте!
Два мира стоят друг против друга.
Он сумеет дополнить, сказать все, что надо.
Мы победим!
Он вскакивает на ящик и видит устремленные на него взгляды. Волнение захлестывает его, у него замирает сердца. Он знает все, что хочет сказать, и не может произнести ни слова, а лесорубы ждут. Тогда он начинает разматывать красный шарф со своей шеи и кричит громким голосом, долетающим до самых отдаленных от него слушателей:
– Товарищи! Товарищи! Все, что говорил сейчас товарищ Коскинен, уполномоченный нашей партии (и когда Инари произносит слово «партия», гордость звучит в его голосе), – правда. Мы, лесорубы, готовы за эту правду драться и, если надо, умереть! Да здравствует Советская Россия и пролетарская солидарность во всем мире! Не позволим лахтарям лезть в свободную Карелию!
И он, размахивая красным своим шарфом, слышит крики:
– Ура! Хорошо!
Он замечает среди других Каллио и машет ему рукой: «Дай винтовку!» И вот винтовка уже быстро идет по рукам к Инари.
На блестящий при ярком свете солнечного морозного утра штык Инари повязывает свой шерстяной красный шарф. Он слышит крики одобрения и вдруг снова замечает в толпе Хильду.
Бродячий торговец Ялмарсон, затесавшийся в толпу лесорубов, смотрит на дом господ и видит – выстроилась возле входных дверей длинная очередь. В открытую дверь он видит, как сидящий у стола остролицый бледный лесоруб ведет запись в отряд.
Из дома лесорубы выходят уже с винтовками, японскими и русскими. Несколько человек получили только револьверы. Это, видимо, командиры.
Ялмарсон смотрит на очередь, на выходящих вооруженных лесорубов и злобно плюет на утоптанный снег.
– Добровольцы!
– Нет, ты подумай, – говорит молодой лесоруб Хильде, – я так слушал, что даже не заметил, как отморозил уши.
Хильда захватывает горсть снега и начинает оттирать его побелевшие уши.
– У тебя тоже побелел нос. – И он хватает снег.
– Постой! – Хильда смеется.
Она перестает смеяться. К ней подходит Инари и говорит:
– Хильда, найди меня через час, мне нужно тебе многое сказать.
И он проходит дальше, потому что он занят. Он назначен командиром головного отряда и должен принять свой отряд.
– Что ты хочешь сказать, Инари? – уже вдогонку спрашивает Хильда.
Он оборачивается, глаза их встречаются, и вся жизнь для них останавливается.
Так они постояли минутку, а глаза ее сами ответили на так и не высказанный вопрос Инари.
Потом Инари повернулся и ушел, а она осталась стоять на морозе.
– Так ты, значит, раньше знала этого парня? – ревниво спросил молодой лесоруб.
– Да!
Он понял, что спрашивать дальше бесполезно, и побрел к костру, где на вертеле поджаривалась говядина. Мясо было почти готово.
Уже шла выдача денег по ведомостям: тут же каждый получал два кило сала и полбуханки хлеба.
Лундстрем стоял подле стола, рядом с кассиром, когда к раздатчику подошла Хильда.
Это было занятно – Хильда со штыком. Лундстрем поздоровался с ней, как будто только вчера вечером они виделись. Когда она уходила, бережно держа в руках полученный паек я деньги, он следил за нею, пока она не исчезла, потерявшись в толпе.
– Нам все равно нечего будет здесь делать, работа ведь прекратится, – говорят те, кто не записался в батальон.
– Тогда пойдем вместе, сразу же вслед за отрядом.
– Батальон, стройся! – гремит команда.
Командует Инари.
– В две шеренги!.. Мы разобьемся на роты, а затем закусим; потом несколько часов военной учебы. Вечером уходим, – говорит он, обращаясь к Олави.
Олави утвердительно кивает головой. Он помнит. Он сам был, когда вырабатывался план.
– И да здравствует красный партизанский батальон лесорубов Похьяла!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯПозвякивая медным котелком, Анти шел не торопясь и опоздал на собрание.
Еще не доходя до господского дома, он узнал у своего знакомца по бараку, что собрание заканчивается. Тот не стал долго разговаривать с Анти, потому что торопился. Ему было поручено доставить обращение к лесорубам, составленное Коскиненом, на соседние лесоразработки. Он спешил. Когда Анти подошел к дому господ, перед домом на утоптанном, плотном снегу стояла большая шеренга – по два человека в ряд.
Список читал Лундстрем. Рядом с ним стоял Коскинен.
На правом фланге был Инари.
– Эй, Котелок, становись в строй! – крикнула ему Хильда.
– А кто здесь – белые или красные? Я к белым не хочу!
– Становись, говорят!
И Анти встал в ряд. Но сначала он снял лыжи и аккуратно прислонил их к сосне.
«Как в восемнадцатом году», – весело вспомнилось ему.
Уже разбивка по ротам кончилась. И Медный Котелок – Анти – попал в первую роту. Командовал первой самой маленькой и передовой ротой Инари. Здесь были собраны люди, бывавшие в боях. Рыжебородый возчик, пришедший с Коскиненом, стал командиром второй роты.
Всего же было организовано три роты.
Унха был правой рукой, первым взводным Инари. В первый же взвод попали и Каллио с Сунила. Они были довольны.
Дальше пошло обучение военным приемам. Это было труднее.
Инари и Унха Солдат, собрав около костров своих ребят, объясняли им взаимодействие частей и устройство винтовки. Олави командовал обозом, и ему надо было распорядиться, чтобы сначала шли акционерные лошади, а потом частные; надо было выяснить, сколько женщин может передвигаться пешком.
Лундстрем должен был находиться все время при Коскинене.
– Эй, Унха, у меня затвор не открывается, примерз, должно быть! – волнуется Сунила.
– Да как же у тебя затвор откроется, когда ты рукоять не повернул?! – вспыхивает Унха, – Ведь я уже показывал: нужно поднять рукоять и потом только отводить ее на себя.
Анти набирает снега в котелок и ставит на костер.
После завтрака снова учение.
Около самого господского дома лопарь замедляет бег своего оленя, и нарты круто останавливаются. С них скатывается жирный, чисто выбритый человечек с двумя огромными, туго набитыми портфелями.
Что это за необычное оживление? Почему разложены в беспорядке костры и ящики с салом стоят посреди площадки, на утоптанном снегу? Может быть, он не туда попал? Но двое его уже узнали. Они бегут к крыльцу.
– Товарищ Коскинен, – кричат они. – Разъездной кассир приехал!
Из дома выходит Коскинен. Он идет к кассиру.
– А где управляющий? – спрашивает кассир.
– Старый арестован, новый – вот он: я.
И с этими словами Коскинен вытаскивает из-за пазухи револьвер.
– Господа, караул, господа, грабят! – кричит благим матом кассир.
Олень поводит ушами. Лопарь равнодушно смотрит на неожиданную картину. Кассир, очевидно, ожидает помощи – ведь это не глухой переулок. Здесь, у костров, ведь больше сотни людей. Его ошарашивает громкий смех.
Он оглядывается. Совсем вплотную подходит к нему Лундстрем и спрашивает:
– Товарищ Коскинен, куда нести деньги?
Тогда кассир понимает, что все пропало, зажимает под мышками тугие портфели и, уже настойчивым шепотом не то спрашивает, не то умоляет:
– Вы мне дадите расписку?
– Это, конечно, можно. Сколько здесь?
Кассир привёз деньги для выплаты заработка, не полностью, правда, всего лишь за две недели.
– Здесь сто пятьдесят тысяч марок, – лепечет кассир.
– Расписку получишь через час. Запри его с другими, – приказывает Коскинен Лундстрему и вдруг кричит: – Задержите его скорей!
Это лопарь вскочил на нарты и ударил оленя.
– Стой! Будем стрелять!
Лопарь останавливается и покорно поворачивает нарты.
– Не надо меня стрелять. У меня марок нет. У меня пенни нет. Один только олень.
– Не нужен нам твой олень. Только ты не смеешь выезжать отсюда раньше нас. Уедешь завтра утром. Понял?
Лопарь молчит. Он ничего не понял, ему страшно, что отнимут его сокровище, его оленя. Ялмарсон что-то шепчет ему на ухо, лопарь, не произнося ни слова, отходит от него.
Когда Анти, пообедав, чистит свой медный котелок и разговаривает с другими ребятами, к ним подходит Ялмарсон.
– Неужели вы, ребята, пойдете куда-нибудь отсюда в такую холодину? Ведь околеете от холода по дороге.
– Брось шутить, купчина, – смеется Каллио. – Всюду, где есть дерево и спички, нам будет жарко.
– Когда явится полиция, плохо придется всем вам, – продолжает свое Ялмарсон. – Ведь это же форменный грабеж с кассиром-то!
– Грабеж! – изумляется Каллио. – Мы получили свой заработок за две недели. А нам причитается больше чем за месяц.
– Ты забыл про наши долги, – вступает в беседу Сара.
– Вот-вот! – обрадовался Ялмарсон. – И потом я твердо убежден, что наша социал-демократическая партия будет категорически против такого бессмысленного действия.
К ним подошел Коскинен.
– Какая социал-демократическая партия против? – взорвался он, услышав речи торговца. – Немецкая? Которая допустила, чтобы кайзеровский сапог растоптал нашу революцию и уничтожил десятки тысяч наших товарищей? Или, может быть, наша, финская социал-демократия? Может быть, та, которая помогает лахтарям драться против Советской Социалистической Республики? Таннер, который теперь принимает парады шюцкора? Под Новый год мы предложили создать единый фронт для борьбы за мир, против войны, а пятого января, не считаясь с волей рядовых рабочих, правление социал-демократов отклонило наше предложение и выступило с очередной клеветой на нас и на наших русских товарищей. Да что у нас общего с такой партией?!
Торговец смутился, медленно вытащил из кармана огромный красный с крапинками носовой платок, аккуратно сложенный, и, развернув его, стал вытирать лоб.
– Однако и мы имеем тоже заслуги перед рабочим классом, – сказал он.
– Да, имеете заслуги, только перед лахтарями, а не перед рабочими, – ответил Коскинен, и все вокруг засмеялись.
– Лучше арестовать его, к чертям собачьим, – весело сказал Каллио.
– Не стоит! Теперь он сам будет молчать, когда увидел, что лесорубы знают ему цену, – усмехнулся в подстриженные усы Коскинен.
Он направился дальше, к другим кострам и другим лесорубам. Рядом с ним пошел Анти с неразлучным своим котелком.
Всюду толпились люди, деловито и громко разговаривая, и они были совсем такие же, как и вчера, и все-таки совсем другие. Не то разговор их стал громче, не то они как-то выпрямились и стали стройнее, и глаза их утратили обычное равнодушие. Они почувствовали себя хозяевами своей судьбы, своей жизни.
Когда потом Каллио пытался припомнить все то, что произошло в эти несколько отчаянно холодных дней февраля, он говорил:
– Нет ничего на свете лучше лесного шума. Как шумит лес! Ну, так вот, все эти дни были похожи на хороший лесной шум. Казалось, лес шумел в наших сердцах.
Комната была полна народу. Обеденный стол пододвинут вплотную к стене. У стола сидел Коскинен и о чем-то говорил с Олави, Лундстремом и рыжебородым лесорубом. Лундстрем попросил выйти всех из комнаты, здесь сейчас состоится совещание штаба.
«Ах, так! – со все усиливающейся горечью подумал Анти, и медный котелок звякнул у него за плечами. – Ах, так! Заседают отдельно ото всех, уже начальники появились, а порядка нет. Лыжи у меня кто-то взял без спросу. Знаем!» И направился прямо к Коскинену.
Лундстрем отворил дверь в комнату, где сидели арестованные. Инари ввел туда под руки больного лесоруба.
– Встаньте с кровати, – приказал он десятнику Курки.
Тот нехотя поднялся. Инари уложил на нее лесоруба.
– Так вот, херра Курки, этого больного товарища, на место которого вы меня взяли, мы оставляем здесь. Он уже поправляется. И если с ним случится что-нибудь плохое или он не выздоровеет, отвечаете лично вы, херра Курки. Вы поняли все, что я вам сказал?
Курки утвердительно мотнул головой.
– Теперь вот возьмите обратно ваши драгоценные сигары, я курю только трубку, и, если позволит совесть, вы снова сможете продать их.
Он бросил на столик пачку сигар и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
Подходя к столу, он услышал, как Коскинен говорил какому-то партизану (теперь Инари всех лесорубов, записавшихся в отряд, называл не иначе как красными партизанами):
– Что ж, разрешаю искать тебе лыжи по всему отряду. Найдешь – возьми себе. Только не грохочи.
Анти, ничего не ответив ему, пошел к выходу.
В комнате почти темно. Лампа коптит. Пол скользок от нанесенного на ногах снега, и тени на стенах и потолке тревожны.
– Ты ведешь первую роту свою передовым отрядом, Инари, и выходишь в десять вечера. Дорога на село Сала – самая короткая. В два часа ночи выходит вторая рота, сразу нее следом за ней все обозы с припасами, женщинами, слабыми и всеми, кто идет с нами, но не записался в батальон. Потом третья рота. Связь постоянная, двусторонняя. Ночевки – в деревнях по преимуществу, дозоры и часовые обязательны, – тихо наставляет Коскинен.
– У меня большой обоз: тридцать казенных лошадей, остальные – возчиков.
– Добровольные?
– Да. Нескольких я мобилизовал. – Это Олави говорит о порученном ему деле.
– Предупреди мобилизованных, что за все будет уплачено по рыночной цене!
Инари поднимается.
– Мне надо идти. Ведь скоро моей роте в дорогу.
– Что ж, доброго пути. – Коскинен протягивает руку Инари. – Доброго пути, товарищи! – ласково говорит он.
На пороге Инари оборачивается:
– Я бы все-таки десятников, Ялмарсона и управляющего пустил в расход к чертовой матери. Вспомни, как эта сволочь с нашими ребятами расправлялась в восемнадцатом. Коскинен, вспомни: в восемнадцатом году мы были мягки с лахтарями. Вспомни: мы потом признали это своей ошибкой.
Коскинен встал. В полутьме зимнего вечера он, казалось, стал выше.
– Инари, иди к своей роте и… знай – я подписывал письмо к товарищу Ленину третьего сентября в восемнадцатом году, я помню обо всех наших ошибках и не повторю их… Иди к своей роте, Инари, и предупреди партизан обо всем, что я сказал. Это относится и к тебе тоже.
Инари вышел, хлопнув дверью.
Звезды толпились на просторном, низком, черном небе.
«Отличный будет путь, – подумал он, – только бы Хильда в дороге не замерзла».
Лундстрем очнулся от того, что его кто-то тряс за плечо. Он с трудом открыл глаза и долго не мог прийти в себя и понять, где он и что с ним происходит. Одно ясно – он сидит на табурете и лампа коптит. Потом он понял, что трясет его Олави. От Олави пахнет морозом.
– Проснись! Обоз готов, время идти!
Откуда-то издалека долетал до него знакомый голос. Он вскочил и почувствовал, что ноги не хотят его держать, как будто волна качнула его.
– Время выходить!
Он подошел к столу. На венском стуле, уронив голову на стол, сидел Коскинен.
«Я не должен был засыпать», – подумал Лундстрем и толкнул слегка Коскинена.
– Пора!
– Что? – вскочил Коскинен, как будто он и не спал, а только все время настороженно ждал этого прикосновения. Он вытащил из бокового кармана часы на толстой, массивной серебряной цепочке и щелкнул крышкой. – Да, времени два часа. Я спал на десять минут больше, чем назначил себе.
Он спал сорок минут, впервые за сорок три часа.
Чтобы прогнать сонливость, они умылись снегом. Для этого пришлось отойти подальше от крыльца: у крыльца снег обледенел. Было отчаянно холодно, и кончики пальцев сразу же начало покалывать.
Площадку за домом обступал непроглядно-темный лес. Отдельные стволы были неразличимы в этой сплошной мгле. И только около потухающих костров ночь отступила.
Лундстрем услышал хруст пережевываемого лошадьми овса и почувствовал запах лошадиного пота; его обдал теплый пар дыхания животных.
– Уже пошел обоз, – с удовлетворением сказал Коскинен. – Живем, парень, отлично живем! Отлично! Вот бы на панко-реги теплую полость, тогда и на ходу часок можно было бы поспать, – радостно сказал Коскинен и опустил свою руку на плечо Лундстрему.
– Отлично живем, товарищ Коскинен! – почти крикнул он и побежал обратно в дом господ.
Он пробежал неприбранную большую комнату и повернул ключ в замке.
В комнате на огромной медвежьей полости спал управляющий со своей молодой женой. В углу у печи дремал, поблескивая широкой лысиной, Ялмарсон и храпел кассир, положив под голову опустошенные портфели.
– Вставайте, полость нужна нам, – разбудил их Лундстрем.
Сквозь черноту небес булавочными головками блестели звезды, и от снега ночь казалась еще темнее и от густой темноты холоднее. И в этой холодной тьме слышался скрип полозьев, приглушенный разговор людей, сопенье лошадей, двигались угольки трубок, – проходил мимо обоз.
– Ну, едем, что ли? – спросил Коскинен.
К ним в темноте подъехали розвальни. Лошадью правил незнакомый мужчина.
– Я кучер управляющего. Он приказал мне не оставлять нигде лошадь, – пробасил он.
– Ну и ладно, – весело крикнул Лундстрем. – Лошадь управляющего, кучер управляющего, пусть будут матрац и одеяло тоже управляющего. – И он взвалил на розвальни теплую полость и оленьи шкуры.
Коскинен сел в розвальни, и уже на ходу вскочил в них Лундстрем. Покрываясь шкурами и сразу впадая в глубокий сон, он успел еще пробормотать:
– Отлично живем, товарищ Коскинен, лучше нельзя!
