Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
Кроме аллегорической истории христианства в Суоми и Карелии, искаженных евангельских легенд, Лёнрот включил в «Калевалу» много магических заклинаний и колдовских заговоров. Обилие их затрудняет и чтение самой поэмы и затеняет движение сюжета.
И вот на берегах Каяни, если бы только удалось развеять молчание гранита, из которого резец скульптора извлек черты молодого Лёнрота, мне хотелось бы рассказать ему о том, что другой финн, глубоко чувствующий народные истоки «Калевалы», творческое начало ее поэзии, тоже сын сельского портного, также получивший ученую степень в стенах университета в Хельсинки, уже обогащенный опытом и наукой истекшего века, освободил поэму от наносных, чуждых общему ее характеру элементов более позднего происхождения.
Поэма стала цельнее, органичнее, композиционно стройнее, исторически точнее, ближе духу народа. Так она и вышла в дни столетнего юбилея «Калевалы» в Петрозаводске. Исключенные из поэмы строки и руны были приведены во второй части книги.
Каждый теперь может читать «Калевалу» в двух редакциях.
Но, к сожалению, в Суоми еще мало кто знает даже о существовании нового варианта «Калевалы», хотя имя редактора, Отто Вильгельмовича Куусинена, здесь хорошо всем известно.
Я знаю, кое-кто в Суоми, возможно, и возмутится тем, что нашелся человек, осмелившийся притронуться к ставшей привычной последовательности рун. Но, во-первых, в распоряжении любого читателя всегда имеется канонический текст поэмы, а во-вторых, недовольные новым редактором наверняка не знают или не обратили внимания на то, что писал в конце предисловия к первому изданию «Калевалы» сам искреннейший талантливый поэт-филолог Элиас Лёнрот:
«Я в продолжение своей работы не мог утешаться тем, что для многих составляет облегчение в труде, – надеждою, что произведу прекрасное целое. Я всегда сомневался в способности своей сделать что-либо годное, а во время настоящего занятия сомнение это до того усиливалось, что я не раз был готов бросить в огонь все написанное. С одной стороны, я себе не доверял в искусстве расположить песни к общему удовольствию, а с другой – боялся, вопреки своим усилиям, подвергнуться строгому суду за неоконченную работу. Но пусть будет так: идите в свет, песни Калевалы, хотя и в несовершенном виде, ибо если вы останетесь долее в моих руках, огонь может сделать из вас нечто более совершенное!»
И, стоя сейчас на крутом берегу, рядом с памятником самоотверженному поэту, вспоминая строки, которые он предпослал поэме, я думал о том, что сам Элиас Лёнрот, пожалуй, благосклоннее и внимательнее, чем кто-либо другой, отнесся бы к работе того, кто приложил немало сил, чтобы по своему разумению усовершенствовать его труд.
У Пайккари-торппа
И еще раз я видел бронзового Лёнрота около хижины – торппа, где он родился, километрах в восьмидесяти от Хельсинки.
Впрочем, вряд ли я собирался бы посетить этот удаленный от дорог домик, если бы не разыскивал Матти Янхунена, того самого, с которым мы зимой познакомились в редакции «Коммуниста» и речь которого я слышал на открытии Дома культуры.
Когда в июне 1948 года Советское правительство сообщило, что, идя навстречу пожеланию финляндской демократической общественности, оно сократило вдвое сумму оставшихся репараций, Матти Янхунен был министром социального обеспечения.
Обращение к Советскому правительству (давшее финскому народу 73,5 миллиона долларов) было инициативой Матти Янхунена и его политических друзей. Но я искал новой встречи с Матти Янхуненом не только потому, что в годы войны он, как и сотни тысяч других заключенных, «превентивно» был заключен в концлагерь и затем, по окончании войны, стал министром правительства М. Пеккала, но главным образом потому, что знал, что он долгое время находился в каторжной тюрьме в Хельсинки, в одной камере с Тойво Антикайненом.
* * *
Матти Янхунен сейчас проводил очередной отпуск в своем домике на берегу небольшого лесного озера в девяноста километрах от столицы. Хотя домик Янхунена и построен вдалеке от дороги, ориентируясь по отлично начерченной схеме, мы разыскали его без лишних расспросов.
Летний день, бесконечный на севере, в беседе, в рассказах, воспоминаниях на скамеечке на берегу озера пролетел незаметно.
Передо мной прошла жизнь Матти Янхунена, судьбы его друзей по партии, по подполью, тюрьмам, история его верной спутницы – жены.
Много новых деталей поведал он мне и о жизни Тойво Антикайнена. Но все то новое, что узнавал я о нем, лишь подкрепляло, дополняло уже сложившийся в сознании образ бесстрашного рыцаря революции Тойска, как ласково называли Антикайнена друзья.
Даже на испанской земле, в финской роте интербригады, двум самым «заслуженным в боях» станковым пулеметам даны были имена томившихся в тюрьмах Суоми революционеров. Один назывался «Тойска», другой, в честь Хертты Куусинен, – «Хертта».
– Вам известно, – спросил меня Янхунен, – что, уже осужденный, находясь в одиночке, Тойво Антикайнен пытался возбудить судебный процесс против охранки?
Чтобы узнать, как сообщается Антикайнен с друзьями, с волей, охранка подослала своего агента. Он был назначен тюремным надзирателем в том коридоре, куда выходила и камера Антикайнена. Надзиратель втерся в доверие к некоторым заключенным. Стал передавать их записки Антикайнену и его записки товарищам.
Однажды я получил записку, которую якобы Тойска адресовал мне. В ней говорилось о том, что надо усилить связь с волей, о том, чтобы я немедленно организовал побег, что, мол, есть об этом предписание партии, есть и оружие.
Это настолько противоречило правилам конспирации, что Янхунен сразу понял – перед ним фальшивка – и совсем прекратил переписку с Антикайненом.
– Через несколько дней я снова получил записку, якобы написанную его рукой, с упреками, что не выполняю его заданий. Я ничего не ответил и на эту записку. Нетерпение надзирателя было так велико, что еще через ночь он сам пришел ко мне в камеру и сказал, что это он писал записку по просьбе Антикайнена, что он может организовать побег, достанет оружие. И даже, мол, у него подготовлен на этот случай аэроплан.
Янхунен понял, что кое-где уже готовится сообщение: «Убит при попытке к бегству».
Но ничем нельзя было выдать, что Янхунен раскусил, с кем он имеет дело. Назначили новую встречу с надзирателем, а тем временем предупредили Антикайнена.
Узнав об этом, Антикайнен обратился в суд с жалобой на то, что ему и в тюрьме не дают спокойно отбыть срок заключения. Однако судебный канцлер ответил, что нет основания для судебного разбирательства…
– Антикайнен, как вам известно, был человеком с железными нервами. Опасная работа в подполье держала его в постоянном напряжении. Гигантскому труду по организации защиты на суде, длившемся много месяцев, когда он должен был один на один разбивать «показания» шестидесяти девяти лжесвидетелей, документированно отвечая на каждое замечание прокурора, и самому вести наступление, разоблачая политическую подоплеку процесса, также сопутствовало большое нервное напряжение… И мы боялись, что после этого напряжения долгое одиночное заключение может расшатать нервную систему Тойска.
Желая облегчить участь Тойска, политические заключенные тюрьмы потребовали от администрации, чтобы в камеру Антикайнена поместили второго товарища. Это требование встречало отказ за отказом.
И лишь после голодовки дирекция тюрьмы согласилась удовлетворить это требование заключенных, но выдвинула «встречное условие», на которое, как она думала, никто из заключенных не пойдет. Тот, кто захочет разделить одиночество Антикайнена, должен добровольно подчиниться и штрафному режиму, который применяется к нему.
– Мы могли к казенному пайку прикупать в тюремной лавочке чай, сахар, кофе и еще кое-какую снедь, могли писать и получать письма, имели право свидания. А это не так уже мало!
И всего этого человек лишался, переходя в камеру Антикайнена. Но тюремщики просчитались. Товарищей, желавших разделить штрафной режим с Тойска, нашлась немало.
– Первые двое суток день и ночь мы не спали, разговаривали, – вспоминает Янхунен. – Ведь за это время Антикайнен не имел никакой связи с миром.
Янхунен рассказывает мне, как они в камере с семи утра (побудка – в пять тридцать) до шести часов вечера шили рубашки для солдат и в это время составляли план, вернее – мечтали о том, что будут делать на воле.
Занимаясь шитьем, они «обговаривали» – составляли лекции для нелегальной тюремной политшколы, курсантами которой являлись все тридцать политических заключенных (потом были вовлечены и остальные шестьдесят).
В «свободное время», с шести тридцати до девяти вечера, когда выключался свет, надо было занести на бумагу, записать то, что «обговорено» днем.
Так за несколько месяцев составился курс из десяти лекций.
Но передать каждую лекцию другим было нелегко. Ведь на прогулку Антикайнена с его товарищем по камере водили вдвоем, под надзором двух же сторожей. В это время на круглом тюремном дворе никого не было.
Полученную каждый раз иным способом лекцию один, а затем другой, третий товарищ заучивали чуть ли не наизусть, и потом во время общей прогулки («гуляли» парами по кругу) рассказывали содержание лекции соседу.
Так как прогулка была общая, то нетрудно было каждый раз менять соседа в паре.
Так постепенно осваивала курс вся школа.
– Кое-какие лекции, кажется, сохранились, – улыбается Янхунен.
Хозяйка затопила баню. После того как мы попаримся на полке и окунемся в озере, нас ожидает обед.
– Пока согреется баня, – говорит гостеприимный хозяин, – давайте съездим к Лёнроту.
Оказывается, совсем недалеко отсюда, километрах в пяти-шести, находится Пайккари-торппа – домик сельского портняжки, отца Лёнрота. Этой ветхой избушке больше чем полтораста лет. Бедная, с подслеповатыми окошками горница. Длинные скамьи вдоль стен. Между родительской кроватью, покрытой лоскутным одеялом, и деревянной колыбелью – прялка с круглым колесом и куделькой на веретене.
Я подхожу к колыбели, тихонько трогаю ее, и она покачивается, колыбель, качавшая маленького Элиаса, открывшего глаза под этим потемневшим дощатым потолком. К потолку прилажен шест, на котором висели плоские ржаные лепешки – някки лейпя. Вот одна из них. Словно сохранилась с тех пор. Старый безмен на стене, а над окном, почти под самым потолком, полочка, куда сельский портной складывал иглы, ножницы – весь свой нехитрый инструмент, – чтобы не могли достать дети.
А рядом, в комнатушке-каморке, на стене висит потертый матерчатый цилиндр – неотъемлемая принадлежность костюма лекаря тех времен, здесь же походная чернильница, гусиное перо, песочница – письменные принадлежности, те, которыми, по преданию, записывались руны «Калевалы».
Этот домик финский народ так же бережно хранит, как карельские лесорубы оберегают сосну на берегу озера Куйто, под которой Лёнрот записывал бессмертные руны.
Мы выходим из домика. Нас охватывает жаркий воздух июльского дня, напоенный запахами сосновых смол и свежего сена. Голубеет озеро. А перед нами, шагах в двадцати от торппа, на выглаженном веками валуне, спиною к озеру, лицом к отцовской хижине, на бронзовом пне, в высоких болотных бронзовых сапогах, в длиннополом мятом сюртуке, в небрежно повязанном галстуке, сидит бронзовый человек с лицом лесоруба – Элиас Лёнрот. Прекрасный памятник.
Много хороших, оригинальных памятников поставлено в Суоми – и Лёнроту, и сказителям, и героям их рун, – но одного еще нет.
– Он будет поставлен, я убежден в этом, – говорит Матти Янхунен, – памятник замечательному сыну финского народа, Тойска, дела которого достойны быть воспетыми в рунах, равных по силе рунам «Калевалы».
И, помолчав, он спрашивает:
– Не знаешь, где он погребен?
– На кладбище на Кекострове, в Архангельске. Алиса Суси, вдова одного из участников похода на Кимас-озеро, ныне воспитательница Медвежьегорской школы-интерната, рассказывала, как недавно она с делегацией отряда пионеров имени Тойво Антикайнена приезжала на Кекостров и пионеры при большом стечении народа возложили венок на могилу героя.
– А не пришло ли время перевезти прах Тойска в его родной город, в Хельсинки, в Мальми? – не то спрашивает, не то вслух думает Матти Янхунен.
На окраине столицы, в Мальми, – братские могилы красногвардейцев, павших в 1918 году. Туда перенесен прах Пеюсти и других товарищей. Спасая честь своего народа, они боролись против того, чтобы Суоми воевала на стороне гитлеровцев, и были расстреляны. Сюда недавно перевезен из Москвы прах друга, соратника и во многом учителя Антикайнена – Юрьё Сирола. На могиле Сирола нет еще надгробного камня, один лишь невысокий куст красных роз.
Кладбище Мальми для трудящихся Хельсинки сейчас то же, что для французов Пер-Лашез с его прославленной Стеной коммунаров.
Мы возвращаемся по лесной дороге к Ситойнярви, к дому Матти Янхунена. Сосны своими разлапыми ветвями бьют по крыше, задевают окна нашей машины. И я рассказываю Янхунену о своих встречах с Антикайненом и о том, что сейчас в поющихся под сосной Лёнрота рунах карельских сказителей имя Антикайнена часто звучит рядом с именами Илмаринена, Вяйнямёйнена, бившихся за счастье народа, за Сампо.
ПОСЛЕ ПЕТУХА– Этот парень дошел до петуха! – говорят в Суоми о человеке грамотном, человеке, овладевшем азами какого-нибудь дела.
Дошел до петуха! Как возникла эта пословица? С незапамятных времен и до наших дней на обложке финского букваря, на последней ее странице нарисован петух. Почему петух? Неведомо. Но здесь нет букваря, на обложке которого не красовалось бы это пернатое. Вот и повелось о человеке грамотном с улыбкой говорить: «Он дошел до петуха».
– Однажды дядюшка принес из лавки букварь с гордым петухом на обложке. Детям говорили об этом удивительном петухе: «Если будешь стараться и хорошо читать, то ночью петух принесет тебе кусочек сахару, сухарик или конфетку». Учить взялась сама мать. Сначала все шло хорошо, до того хорошо, что петух даже принес кусочек сахару, – рассказывала нам восьмидесятилетняя Аура Кийскинен, ветеран рабочего движения Суоми.
К 1905 году уже вся Суоми «дошла до петуха». Трудно было найти неграмотного. Перешагнув через петуха, она пошла дальше.
Я собирался познакомиться с современной финской школой и поэтому, для начала, был доволен, что окно номера в гостинице «Хоспиц», где я жил зимою, выходило на школьный двор.
Каждое утро я наблюдал, как спокойно появляются первые школьники. Они не торопятся. На дворе еще полумгла. Окна классов темны, и только циферблат часов на стене школы светится равнодушным электрическим светом. Потом приходят девочки и мальчики. Одеты красиво, удобно, на наш взгляд – не слишком ли легко? Мороз, но они не закутаны, ни на одном школьнике нет шубы. Малышам их заменяют теплые яркие комбинезоны. Дети постарше обходятся шерстяным бельем под плотными верхними костюмами. Они собираются небольшими группами, оживленно толкуют о чем-то между собой, маленькие с маленькими, большие с большими.
Приезжает грузовик. Сгружают ящики с бутылками молока, фруктовой воды и еще какие-то продукты.
Двери школы заперты. Но вот появляется учитель. Девочки старательно приседают в книксене, когда педагог проходит мимо них, мальчики лихо расшаркиваются и снова продолжают свою возню. Двор расцветает всеми цветами радуги, наполняется веселым гомоном, который долетает ко мне даже через плотно закрытое окно.
Вспыхивают электрическим светом широкие окна классов, время начинать занятия. И беспорядочная ребячья толпа мгновенно «растасовывается», выстраивается цепочками. Сколько цепочек – столько и классов.
Отворяются двери школы, и все дети, класс за классом, строем входят в школу, спокойно, без сутолоки. Сначала проходят маленькие, потом те, что постарше, и замыкают шествие самые старшие.
Я уже слышу недоумевающий вопрос: если школьники все сразу входят в здание, то как же избегается толчея и неразбериха у вешалки?
Здесь нет общих вешалок – для всей школы. В коридорах на стене возле каждого класса вешалка, где школьники успевают вовремя, без толкотни раздеться.
Двое мальчишек, размахивая сумками, бегут через улицу. Они успевают проскользнуть в уже закрывающуюся дверь… Но вот тот мальчуган, который бежит по переулку, видит, как захлопнулась дверь, и сразу с карьера переходит на шаг. Он безнадежно опоздал.
И девочка в зеленой вязаной шапочке с лыжами в руках тоже опоздала. Сначала опоздавшие выглядят смущенными, а потом бродят по школьному двору с независимым видом, словно заранее решили опоздать и сейчас лишь выполнили давно задуманное. Двери теперь не раскроются для них до первой перемены, когда из здания пестрой толпой вывалятся все ученики, чтобы побегать, поиграть в снежки.
Каждую перемену дети обязательно должны проводить на дворе.
В новых школах строят сейчас даже специальные навесы на случай дождя. Какая бы ни была погода, после каждого урока ребенок должен быть пятнадцать минут на воздухе.
Народная школа
Семилетняя народная школа в Лахти. Мы входим в третий класс, ученики встают. На мой взгляд, мальчики чем-то смущены.
– Так ли это? – спросил я учительницу.
– Им неловко, что иностранцы застали их за таким немужским занятием, – ответила, улыбаясь, молодая учительница.
И в самом деле, перед мальчуганами на партах лежали недовязанные варежки. Оказывается, уроки вязания обязательны не только для девочек, но и для мальчиков, до третьего класса включительно. С четвертого они начинают заниматься, кроме общеобразовательных предметов, уже только своим, мужским – столярным, токарным, кузнечным – делом, а девочки учатся кройке и шитью, домоводству, в которое входит и кулинарное искусство.
В народной семилетней школе горячие завтраки так же, как и обучение, бесплатны, и старшеклассницы в классе домоводства на большой кухне с электрическими плитами, холодильниками, с мойками, с полками, уставленными разнообразной посудой, под руководством учительницы и опытного кулинара готовят завтраки, накрывают на стол.
Каждый день недели это делает другой класс, и вся школа может судить и сравнивать их успехи в кулинарном искусстве.
Совместное обучение, впервые введенное здесь в 1890 году, вскоре завоевало общее признание. И теперь в первой ступени повсеместно мальчики и девочки учатся совместно. А во второй ступени из 373 школ только 39 раздельных – женских.
Сейчас мы находимся в школе совместного обучения.
Директор слегка приоткрыл дверь одного из классов, и оттуда в широкий коридор полилась чистая, нежная молодая. Песня Сольвейг! Шел урок хорового пения.
Этот предмет так же обязателен в семилетней школе, как и труд, как физическая культура и закон божий.
Закон божий! Сколько учебного времени уходит на то, чтобы засорять головы детей сведениями о сотворении мира в шесть дней, о происхождении Евы из ребра Адама. Причем об этом говорится не как о легендах, а как о непреложной истине!
Молоденькая учительница, следуя учебной программе, рассказывала малышам на уроке о всемирном потопе, о том, что все живое тогда утонуло, погибло – и остались на земле только те животные, которых Ной поместил на своем ковчеге. И вдруг один мальчуган поднял руку.
– Что ты хочешь сказать, Пекка?
– Я думаю, что рыбы, киты и тюлени тоже не утонули, – серьезно сказал он.
– «Ты прав, Пекка», – отвечала я, с трудом удерживаясь от смеха, – рассказывала мне учительница. – Но потом дома подумала, как я не права перед этим пытливым мальчуганом, как заведомо вру ему. Мне-то ведь известна эволюционная теория…
Но оставим в стороне закон божий и войдем в соседний – пятый класс. Он пуст. Классная доска занимает здесь стену во всю ее ширину.
Войдя в этот класс, я невольно вспомнил о том, с каким восхищением писал о финских школах А. Куприн, неоднократно посещавший Суоми:
«Всякая мелочь, служащая для удобства и пользы школьника, обдумана здесь с замечательной любовью и заботливостью. Форма скамеек и чернильниц, ландкарты, коллекции, физический и естественные кабинеты, окраска стен, громадная высота комнат, пропасть света и воздуха и наконец даже такая мелочь, как цветы на окнах, – цветы, которые с таким удовольствием приносят в школу сами ученики, все это трогательно свидетельствует о внимательном и разумном, серьезном и любовном отношении к делу».
С тех пор как были написаны эти строки, прошло полвека, и надо сказать, что и новые школы, и парты, и освещение в классах, кабинетах стали лучше и удобнее, чем те, которые так пленили в свое время Куприна.
В классе, в который мы вошли, как и во всех других, парты были чистенькие, словно только что отполированные, ни кляксы, ни царапины, ни малейшего следа перочинного ножика.
– Парты новые? – спросил я.
– Нет, им уже пять лет. Столько, сколько этой школе, – ответил директор.
– Неужели у ваших мальчиков нет потребности резать дерево? – усомнился кто-то из моих спутников.
– Нет, они не безгрешны, – улыбнулся директор, – мальчики везде мальчики, и они не преминут испробовать остроту ножа и твердость дерева. Но у нас вся энергия их, направленная на это, расходуется в столярном классе. Мальчики из пятого класса сейчас как раз строгают там, пилят и режут вволю. И, конечно, им приятнее, когда при этом возникают новые вещи, чем портятся старые. К тому же, сами делая мебель, они приучаются ценить и уважать труд, вложенный в те вещи, которые их окружают.
Через несколько минут в хорошо оборудованной столярной мастерской мы увидели, с каким рвением ребята трудятся, обрабатывая детали будущих шкафов, столов, стульев.
А еще через несколько минут перед нами пробежала голышом целая орава мальчиков из другого класса. Один за другим они бросались в большой школьный бассейн, обдавая брызгами нас, случайных посетителей, на которых они не обращали внимания.
Но даже если школа старая и не имеет своего бассейна – это не снимает с нее обязанности научить детей плавать.
В новом городском бассейне в Тампере мы видели, как ученики одной школы, окончив урок плавания, уступали место ребятам из другой школы. А у входа в бассейн было вывешено расписание занятий нескольких школ.
Физическая культура, спорт здесь входят в жизнь как существенная, неотъемлемая часть быта. За традиционными соревнованиями школ по атлетике, гимнастике, спортивным играм, лыжам с интересом следит вся страна.
В конце февраля празднуется традиционный день «Калевалы», за которым следуют так называемые «лыжные каникулы». Но о них – позже, а сейчас вернемся обратно к семилетней народной школе, с которой мы начали путешествие по училищам Финляндии.
«Господские буквы»
Я видел потом семилетние народные школы в Хельсинки, осматривал профессиональное училище в Хямеенлинна, готовящее мастериц-портних, изучивших народное творчество, вышивку, ткани…
В Вааса, где преобладает шведское население, я был в только что выстроенном шведском среднем ремесленном училище и в финском ремесленном училище. Вступила в строй лишь первая очередь школы – на 400 учащихся, а когда здание будет закончено, здесь смогут приобретать квалификацию слесари, токари, жестянщики, водопроводчики, электросварщики, наборщики, печатники, кузнецы, переплетчики – 800 юношей и девушек.
В шведском же училище есть еще специальные классы для портняжного, поварского, парикмахерского ремесел. В примерочной мы встретили дам-заказчиц, разглядывающих модные финские и парижские журналы. Заказов на шитье платьев школа получает больше, чем может выполнить. Оплата работ, проведенных учениками, составляет двадцать процентов бюджета как той, так и другой школ.
Здесь же, в большой, начищенной до блеска кухне, где учились стряпать девочки-шведки, я удивился, увидев мальчика.
Но этот рыжеволосый парнишка нисколько не был смущен.
Решив стать моряком, точнее – коком на корабле, он спокойно прокладывает свой путь в жизни.
– Мы долго смотрели на ремесленное обучение сквозь пальцы, – сказал мне молодой ректор финского ремесленного училища. – А теперь, когда спохватились, это стало нашим любимым детищем. Города соперничают. Каждый хочет, чтобы ремесленное училище у него было лучше, чем у другого.
Это было похоже на правду.
В Вааса мы наглядно убедились в равенстве языков двух групп населения – шведского и финского, наступившем сейчас в Финляндии после вековой борьбы. Шведский язык является ныне государственным языком наравне с финским, хотя число граждан, для которых он родной, не так уже велико, меньше одной десятой.
Из 373 средних школ в 1958 году в 48 преподавание ведется на шведском языке. Но и в финских школах обязательно изучение шведского языка, так же как и в шведских в обязательном порядке изучают финский.
Алфавит здесь общий – латинский. Но буквы B, C, D народ до сих пор неизменно называет «господскими буквами». Соответствующих звонких звуков в финском языке нет. Даже в словах, которые заимствованы из других языков, они превращаются в глухие. Так «генерал» становится – «кенраали», «граф» – «крейви», «банк» звучит «панкки», «Борго» – «Порво» и т. д.
«Господские буквы» – буквы языка господ.
Мне вспоминается рассказ Ауры Кийскинен о том, как мать учила ее грамоте.
– «Это A, это господские B и C, но их учить не надо». Я же сразу запомнила их и каждый раз выпаливала: «Это господские B и C, но учить их не надо». – «Глупая ты!» – говорила мать.
Финской детворе, изучающей родную речь, эти буквы действительно не нужны. Но…
– Вот вам кажется, что в Суоми достигнут полный, как у нас говорят, «языковой мир» – равенство. Это, пожалуй, правильно лишь для тех приботнийских приморских губерний, где проживает большинство шведов. Ну, а скажите: для чего финскому ребенку в Саво, в Хяме, в центральной или восточной Финляндии, где шведов в помине нет, изучать шведский язык, который ему, может быть, ни разу в жизни и не пригодится? – втолковывал мне один активист Аграрного союза в Куопио. – Не лучше было бы отводить эти часы в школе на английский, или русский, или немецкий язык? По-моему, юридическое равенство на самом деле охраняет прежнее, еще привилегированное положение шведского языка… – говорил он.
В Котке посетили мы комбинат из семи профессиональных училищ. Отсюда выходят штурманы и капитаны, токари по металлу, слесари-механики, техники, мастера строительных специальностей, мастера лесной промышленности, квалифицированные конторские работники, повара и инструкторы поварского дела.
Каждый год учебы дает там последовательно очередную ступень рабочей квалификации, а весь курс (для одних трехлетний, а для других – четырехлетний) – диплом техникума.
Сюда принимаются люди, уже окончившие народную семилетку, после того как они год или два проработали в избранной ими области.
У нас сейчас идет перестройка школьного образования, и стоит внимательно приглядеться к финскому опыту. Там мы можем отыскать для себя немало ценного.
…Если на людей, приезжающих из других стран, производит большое впечатление то, что семилетнее образование здесь обязательно и бесплатно, то нас, разумеется, удивить этим было нельзя. Зато спортсмены наши (впрочем, не только они) одобряли то, что из четвертого класса нельзя перейти в пятый, не сдав экзамен по плаванию.
Осматривая класс домоводства и шитья, все мы позавидовали законному существованию науки, которую нашим женщинам приходится усваивать от случая к случаю.
Заглянули в квартиру при школе – на две комнаты с кухонькой. Здесь происходит заключительный выпускной экзамен по домоводству. Каждая девочка по очереди должна прибрать эту квартиру, украсить цветами и приготовить обед для гостей: учительницы, родителей, сестер или братьев и двух-трех подруг. Так проверяется, хорошо ли усвоила ученица уроки домоводства.
Нашим педагогам в этой школе понравилось то, что директор ее может, включив свой радиоаппарат, слышать, что происходит в данную минуту в любом классе.
– Понимаете, – говорили они, – директор знает, что делается в классе, как учитель ведет урок, а на самочувствии и поведении учащихся никак не отражается «присутствие» в классе посторонних.
Понравился также кабинет наглядных пособий, где по заявке учителя специальный человек подбирает карты, таблицы, картины, книги, модели, инструмент и т. д., и учителю перед уроком остается только войти в кабинет, чтобы взять их.
Архитекторы наши обычно останавливаются около мозаик, изображающих рулевого у штурвала, пильщика у работающей рамы, повара о кастрюлей, портного за шитьем, бухгалтера со счетами, и обсуждают достоинства актового зала учебного комбината в Котке, зала, в котором происходят также общественные собрания и городские концерты.
На меня же наибольшее впечатление произвели слова, оброненные в механической мастерской заместителем директора учебного комбината в Котке. (Эта школьная мастерская также в процессе учебы выполняет заказы местного населения и предприятий.) Показав на крашенный в оливковый цвет автоматический токарный станок, он нам сказал:
– Такие станки уже появляются и на предприятиях.
– То есть как это уже появляются на предприятиях? Разве училище получает новые станки раньше, чем фабрики и заводы?
– Да, по большей части это так, – отвечал заместитель директора. И стал объяснять: – Машиностроителям выгодно, когда их первые станки придут на предприятия, чтобы там уже были рабочие, которые хорошо владеют ими. Фирма, устанавливающая эти станки, также заинтересована в том, чтобы не обучать людей у себя на заводе новой технике, а получать рабочую молодежь, освоившую эти станки. Поэтому машиностроители и отпускают нам новейшие станки по пониженной цене, со скидкой.
– А как в училище узнают о таких технических новинках?
– Видите ли, муниципалитет в совет каждого училища, кроме преподавателей, назначает наиболее крупных специалистов этой профессии из местных граждан. И для них это почет и для школы польза.
Вечером наш инженер, волнуясь, рассказывал мне, что заводы у нас часто отдают в ремесленные училища лишь те станки, которые морально износились.
– На тебе, боже, что нам негоже. Ремесленники обучаются на этих станках и, приходя на модернизированные предприятия, должны зря тратить время и портить уйму материала, пока заново не переучатся.
– А ведь и нам это так же невыгодно, как и частным предпринимателям. Но при главках сговориться было нелегко, – говорил он. – Теперь совнархозы – иное дело!
Почему так часто в разговорах о школе возникает речь о муниципалитете?
Дело в том, что в Финляндии есть низшие учебные заведения, живущие на государственные средства. И есть средние школы – гимназии, лицеи, которые также содержатся за счет государства.
При всем том в 1958 году из сдавших экзамен в среднюю школу более тридцати процентов не было принято.
