Текст книги "В Суоми"
Автор книги: Геннадий Фиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
Теперь ясно, почему лицо атлета-кузнеца показалось мне знакомым.
– Нет, я никогда кузнецом не был. Я печник по профессии, – улыбаясь, ответил на мой вопрос при новой встрече Пааво К. – А было такое дело. В двадцать первом году я ходил без работы. Правда, это не мешало регулярно заниматься спортом. Молодость. В просторном дощатом сарае – гимнастический зал Рабочего спортивного союза. Однажды там ко мне подошел человек, как мне тогда казалось, преклонных лет и сказал, что он отыскивает натурщика для своей скульптуры. Я ему, мол, как раз подхожу, и он просит прийти в студию и позировать. Оплата почасовая. Это был известный скульптор Фелико Нюлунд. Ну что ж, я согласился! Деньги нужны были позарез. И к тому же я и предполагать не мог, что моя фигура будет выставлена на самом людном перекрестке Хельсинки. Сеансов было немало. Старик работал по-старомодному – дотошно вымерял каждую мышцу, каждый бицепс. Мы с ним остались довольны друг другом. Но я внезапно должен был исчезнуть. А когда полицейские пришли по моим следам в студию, то вместо меня они «накрыли» там лишь мое изображение в глине. Стали допрашивать старика. Он страшно возмущался и самыми расспросами и тем, что они сказали, что должны арестовать меня как коммуниста… «Пааво – честный человек. Я даю руку на отсечение. Какой он коммунист?! Он просто хороший парень!» – кипятился скульптор, прикрывая своим телом статую.
Но тут-то как раз полиция оказалась права. Я уже тогда был активным подпольщиком. Попал же я за «политику» в тюрьму совсем при других обстоятельствах.
Целый вечер я слушал интереснейшие рассказы об этих «других обстоятельствах», о подвигах финских интернационалистов на испанской земле, об их самоотверженной борьбе с реакцией.
Но это уже была история не скульптурной группы, не трех символических кузнецов, а тех людей, кто, не щадя ни сил, ни жизни своей, неустанно ковали и куют счастье трудового народа Суоми.
– Интересно, – между прочим сказал Пааво К., – что и тогда, когда наши правители в годы войны делали все, чтобы сохранить в целости «Трех кузнецов», они ничего не имели против того, чтобы «оригиналы» окончили свою жизнь в концентрационном лагере.
Перед отъездом из Хельсинки товарищ Пааво от группы финнов, бойцов интербригады, с которыми я часто беседовал в те дни, подарил мне на память об этих встречах небольшую коробку; в нее была вложена небольшая, вырезанная «крупными мазками» из березовой чурки скульптура. Добродушная старуха в больших очках, сидя на стуле, читает вслух газету. И, видно, читает она не торопясь, смакуя каждое слово. А рядом с ней, слегка подавшись вперед, словно боясь пропустить хоть одно словечко, держа в руках трубочку-носогрейку, слушает последние новости ее муженек.
«Последние новости» – так и назвал свою работу Е. Харьюла. И столько вложил он в нее народного юмора, столько любви к своим героям!
Я поднимаю голову от рукописи, и в большое окно комнаты светят огни высотных башен Московского университета. За окном вечерняя Москва. Я перевожу взгляд на книжную полку, на которой стоит подарок финских друзей – вырезанные из дерева старуха и внимающий ее чтению старик. Гляжу на них. И со мной живая, суровая, то грубовато-нежная, то патетическая душа Суоми, воплощенная талантом своих ваятелей в граните, мраморе, бронзе и дереве.
В Турку
БАСТУЮЩАЯ ПРОРУБЬГде баня, там и прорубь. И хотя я никогда не мог заставить себя, попарившись в бане, нырнуть затем в прорубь, как делали некоторые мои собеседники, но все же, следуя обычаю, после рассказа о бане маляра Бюмана в Хельсинки, мне хотелось бы хоть немного сказать и о проруби, у которой я побывал через несколько дней после встречи с маляром Бюманом. Она пробита на стыке Ботнического и Финского заливов, на окраине Турку – самого древнего города страны.
Впрочем, кроме средневекового замка, кафедрального собора, которому больше шестисот лет, да нескольких деревянных кварталов на Монастырском холме, уцелевших от пожара 1827 года, уничтожившего город, других памятников старины здесь не увидишь. Эти несколько кварталов петровских времен словно перенесены сюда из сказки о спящей красавице и превращены в заповедник-музей.
Дом скорняка с распластанной кожей вместо вывески. Дом сапожника с огромным деревянным сапогом над воротами. Крутобокий бочонок над входом во двор бондаря. Деревянная книга говорит о том, что в этом домике жил переплетчик. Мастерская и жилье ювелира, где все инструменты лежат на верстаке в таком порядке, словно их хозяин через часок вернется и приступит к работе. Над переулком золотится крендель. Рядом с домом гончара булочная-пекарня, такая, какой она была во времена Великой Северной войны, с комнаткой, где посетитель мог из небольших чашек пить душистый кофе. Кажется, что даже и сейчас ощущаешь его аромат. А вот дом семьи моряков. Здесь жены и матери с привычной, терпеливой тревогой ожидали возвращения родных из дальних плаваний. На тесаных полках, некрашеных и потемневших от времени, расставлены заморские диковины, сувениры. Под потолком подвешены тщательно сделанные модели бригантин и бригов. А позади, за очагом кухни, небольшая комнатка с низким потолком и маленьким оконцем. Эту комнату снимал студент Абоского университета. На столе у окошка раскрыта латинская книга, словно он сейчас вернется с дружеской пирушки, чтобы засесть за зубрежку. Может быть, в этой клетушке жил Снельман, может быть, здесь обитал Лёнрот или Рунеберг. Ведь все они трое были студентами как раз во время пожара, когда от города уцелели только кварталы Луостаримяки. Огонь этот перевел университет вместе со всеми «студиозусами» и профессорами в Хельсинки.
– А вот в этом домике жила первая портниха города. Вернее – первая, которая стала шить на других за плату, – объясняет нам ученый-смотритель музея и называет ее фамилию.
Как хорошо, что тут помнят эти имена!
В одном из домиков обычно такой вежливый смотритель музея, приоткрыв дверь в горницу, вдруг грубо нарушает правила хорошего тона и, отстранив нашу спутницу, искусствоведа Мирославу Безрукову, пропускает вперед мужчину – художника Владимира Ветрогонского.
– Она замужем или барышня? – тихонько спрашивает он и, узнав, что замужем, извиняется и впускает ее в эту ничем не примечательную с виду комнату.
Но спутница наша охотно прощает невежливость смотрителя, продиктованную заботой о ней же.
Дело в том, что здесь существует поверие – девушке, вошедшей в эту горницу, суждено остаться старой девой и никогда не сыскать себе мужа. Зато уж, когда Мирослава Безрукова вошла в другую комнату, посредине которой стояла пустая колыбель, то внимательный экскурсовод (он же директор музея, он же его сторож, бухгалтер и кассир) предложил ей покачать зыбку и добавил, что если это сделает девушка, то она останется бесплодной и никогда не нянчить ей своего ребенка.
Восемь кварталов Луостаримяки превращены в своеобразный музей быта ремесленников города тех времен. Подлинность вещей придает всему виденному достоверность и производит гораздо большее впечатление, чем это было бы, если бы все предметы находились в залах обычного музея. Но, повторяю, кроме Луостаримяки, замка и собора, других памятников старины здесь не сыщешь.
Говорят, старина выражается тут в привязанности к некоторым архаическим сторонам шведской культуры, в старосветском укладе жизни, в большей стойкости поверий, вроде тех, что мы встретили в «горнице старой девы», в традициях, которые здесь явственнее, чем в других, более молодых городах. Ведь до Хельсинки главным городом Великого княжества Финляндского был Турку (Або), и его и по сей день так и называют – «столицей прошлого».
На соревнованиях по бегу на лыжах – в самом древнем в Суоми виде спорта – зачастую роль судей тут выполняют сверхсовременные аппараты с фотоэлементами. На скалах, рядом с поленницами дров, предназначенными для топок старинных пароходов, бороздящих голубые воды озера Саймаа, развешаны наиновейшие нейлоновые негниющие рыбачьи сети. Так и в «столице прошлого» сейчас на передний план все явственнее выходит новое.
Вагоновожатый Тойвонен
На этот раз мы выехали из Хельсинки в Турку в солнечный, морозный день, в одиннадцать утра.
За рулем «Москвича» сидел один из секретарей Хельсинкского общества «Финляндия – СССР» – Пеннти Роували. Секретари местных отделений общества здесь часто единственные штатные работники. Они одновременно и водители машины и киномеханики. Путешествуя по вверенной округе, они «прокручивают» фильмы. Они же бывают и докладчиками на животрепещущие темы.
С нами ехал и мой друг Аско Сало, и морской агент, овладевший финским языком, товарищ Павлов, который в Турку должен был встретить экипаж недавно спущенного на воду дизель-электрохода «Ижевск».
Сделав в дороге два небольших привала, мы к четырем часам видели островерхую крышу башни кафедрального собора. Солнце еще только садилось за шхерами, во льдах Ботнического залива, когда мы въезжали в город. Но на улицах было пустынно, как в воскресное утро.
Вообще все как-то странно. У автобусных остановок нет людей, поджидающих машины, на трамвайных путях не видно ни одного вагона. Наш «Москвич» то и дело заносит на поворотах – снег с мостовых не убран. Вот тебе и пресловутая финская аккуратность!
– В домах нет газа, не на чем варить пищу! И всё коммунисты!
Так встретил нас портье гостиницы «Хоспиц», где мы бросили якорь. Он раздраженно объяснил, что в городе уже неделю бастуют рабочие и служащие предприятий муниципалитета.
Три года назад с туристской экскурсией я побывал в Турку. Нас тогда возил по городу Тойво Тойвонен. По профессии он был вовсе не гидом, а старшим вагоновожатым трамвайного парка. Однако, зная, что Тойвонен бесконечно влюблен в свой родной Турку, знаком чуть ли не с каждым его камнем и умеет показать его достопримечательности приезжим, муниципалитет иногда прикомандировывает Тойвонена на один-два дня к иностранным экскурсиям. В местном туристском обществе не сомневались, что город будет показав Тойвоненом с лучшей стороны, что туристы будут бросать монетку в воды Ауры, чтобы еще раз побывать в «столице прошлого», что своей предупредительностью, неизменным остроумием и веселостью этот высокий седеющий человек очарует слушателей, разбивая привычное мнение о финнах как о людях молчаливых и угрюмых.
– Улица, по которой мы сейчас едем, называется «Тропа девственниц», – объяснил он нам, – и кончается она вот тем зданием. Это родильный дом. В Хельсинки тоже есть улица, которая называется «Тропа девственниц», и она тоже кончается родильным домом. И это не случайное совпадение, а голос самой судьбы!
– Долгое время Турку и Тампере с переменным успехом соперничали, – сообщал нам далее Тойвонен, – каждый из них стремился быть вторым после Хельсинки по численности населения. Нынче ночью одна женщина родила здесь двойню, и теперь мы обогнали Тампере. – И затем он добавил: – Тридцать семь лет назад в этом доме я сам получил права гражданства.
Один из экскурсантов, желая осмотреть в соборе притвор, который обычно заперт, спросил, удобно ли это. И Тойвонен, ни секунды не задумавшись, ответил ему:
– Почему же неудобно? Неудобно только спать на потолке – одеяло спадает!
…Забастовка коммунальных рабочих. Значит, трамвайные вагоновожатые свободны сегодня. И я позвонил Тойвонену.
Через полчаса он уже сидел у нас в номере, по-прежнему радушный, по-прежнему элегантный и предупредительный. Но при всем этом видно было, что он чем-то не то встревожен, не то опечален.
– Вы, может быть, огорчены, что в Тампере сейчас на три тысячи больше жителей, чем в Турку? – спросил я, вспомнив прошлые рассказы Тойвонена.
Но он в ответ только махнул рукой.
– Что вы! Они включили в черту города загородный поселок. Если бы мы включили в Турку все селения на двадцать километров вокруг, то стали бы самым большим городом в Суоми, больше даже, чем Хельсинки!
Нет, его мучило сейчас совсем другое. И я понял: Тойвонен как гид, показывая товар лицом, хотел бы скрыть от иностранцев то, что в городе забастовка и сам он принимает в ней участие.
И лишь когда по нашему вопросу – из-за чего, мол, бастуют? – Тойвонен понял, что мы уже знаем об этом, – он вздохнул и, взглянув на часы, сказал:
– Может быть, уже не бастуют, – и попросил разрешения позвонить по телефону.
После краткого разговора, положив трубку, Тойвонен сообщил:
– Я звонил в муниципалитет. Там только что окончилось заседание. Стороны пришли к соглашению. Забастовка прекращена.
От Тойвонена же мы узнали, что в результате этого соглашения его заработная плата повысится на пять процентов. Но он все же был недоволен итогами забастовки.
– Зачем коммунисты сначала поставили ультиматум, а потом пошли на уступки? Если нет достаточно сил, то надо себя вести реалистичнее, – пробурчал он. – Если бы не противодействие коммунистов, многие, и я в том числе, имели бы большую надбавку за стаж, – с раздражением говорил Тойвонен.
Коммунисты противодействовали повышению зарплаты? Очень странно!
Если объяснения гида-Тойвонена были точны и понятны, то понять политика-Тойвонена было куда труднее. Тойвонен – социал-демократ и настолько дисциплинированный, что, согласившись войти в местное правление общества «Финляндия – СССР», он затем, по приказу социал-демократического руководства таннеровского толка, игнорирующего эту организацию, взял обратно свое согласие.
Памятуя об этом, я не стал его больше расспрашивать, полагая, что наши молодые друзья – чета Паянен, которая пригласила нас на кофе, – расскажут обо всех запутанных, по-видимому, обстоятельствах этой забастовки гораздо объективное.
Тойвонен пригласил нас вечером отужинать с ним в ресторане гостиницы «Турку» и, прощаясь, сказал:
– Завтра я работаю в вечернюю смену и с утра мог бы сопровождать вас на верфи. Но особенно мне хочется показать вам прорубь. Это наша новинка.
«Разделяй и властвуй!»
Электромонтер Юрьё Паянен жил вблизи старинного замка, в одном из новых многоэтажных домов на самой окраине города. Дальше уже начиналась плоская приморская равнина.
Привез сюда нас на купленном в рассрочку «Москвиче» сам Паянен, тоже участник забастовки.
Его жена энергично накачивала примус, на котором закипал кофейник.
– Газовый завод уже часа два назад начал работать, но пока там все разогреется и газ дойдет до кухонь, требуется время, вот и приходится пользоваться этим старомодным шведским изобретением, – извиняясь, сказал хозяин. Затем он представил нам другого своего гостя – тридцатидвухлетнего водопроводчика Аллана Аалто.
На стенах комнаты – многочисленные фотографии танцующих юношей и девушек в национальных финских костюмах.
– Моя жена после работы руководит танцевальным кружком, – сказал Юрьё.
Но вскоре выяснилось, что и сам он с удовольствием предается этому «виду спорта». Танцевальная группа, в которую входил и он сам, представляла финскую молодежь на фестивале в Бухаресте (в память о нем на стене висит порыжевший початок кукурузы) и на фестивале в Москве (наши «матрешки» тоже нашли место на полочке).
Юрьё показывает цветную фотографию – финские танцоры на набережной Москвы. Затем мы усаживаемся за низкий столик, и он с Алланом разъясняет нам сложные обстоятельства закончившейся два часа назад забастовки.
Предметы первой необходимости (входящие в определенный список-индекс) за последний год сильно вздорожали. Соответственно этому и заработная плата должна была повыситься на пять процентов. Это обязательство соответствия заработной платы индексу – одно из достижений многолетней борьбы финского рабочего класса и, в частности, всеобщей забастовки в пятьдесят шестом году.
Но коммунальным рабочим Турку своевременно не была повышена зарплата: муниципальные служащие, так называемые «чиновники», затормозили дело, требуя, чтобы и им было соответственно повышено жалованье на пять процентов, а надбавки за стаж доведены до 28 процентов.
Это-то и вызвало конфликт в Турку, за которым с напряженным вниманием следили коммунальные рабочие и «чиновники» всей страны.
Дело в том, что в Суоми люди, работающие на муниципальных предприятиях, делятся на две категории: одна из них – «чиновники», которые пользуются надбавками за стаж, достигающими четверти зарплаты. Они имеют более длительные отпуска и при выходе в отставку получают от муниципалитета пенсию. Людей, получающих от государства или от города надбавку за стаж и пенсии, можно уволить только по суду, за какой-нибудь противозаконный проступок.
Простые же рабочие не получают ни надбавок за стаж, ни пенсии.
Администрация может уволить их, когда сочтет нужным, и права их охраняются или попираются лишь в зависимости от сплоченности профсоюзной организации.
Служащих-«чиновников» в муниципалитете Турку насчитывается около 1800 (сюда входят учителя и библиотекари), рабочих – 1200 человек.
Но каково было мое удивление, когда Юрьё Паянен сказал и его друг Аллан подтвердил, что четыре уборщика трамвайных путей в муниципалитете числятся служащими-«чиновниками», а другие (и их значительно больше), занимающиеся тем же самым трудом, – простые рабочие, со всеми, как говорится, вытекающими последствиями.
Так обстоит дело всюду. Есть водопроводчики-«чиновники» и водопроводчики-рабочие, вагоновожатые-«чиновники» и вагоновожатые-рабочие. Одна уборщица в библиотеке – «чиновница», другая – работница. Один вахтер на газовом заводе считается служащим, другой – рабочим. И так далее и тому подобное. И они обладают не только разными правами, но и разница в их зарплате порой достигает 10 тысяч марок в месяц.
– Такое положение нарочно поддерживается правыми, – перебивает Паянена Аалто. – Ведь это ведет к расколу рабочего класса, создает кадры штрейкбрехеров. К тому же почти все чиновничьи места рабочих отданы социал-демократам. А ведь это пожизненно, – добавляет он.
Да, правящие круги, я вижу, и тут верны древнеримскому девизу: «Разделяй и властвуй!» Они стремятся создать между трудящимися возможно больше перегородок, загнать их в мелкие клетки цеховых противоречий, чтобы затруднить единство действий. Они делают все, чтобы усугубить раскол между рабочими партиями. По-разному оплачивают труд мужчин и женщин, что приводит порой к созданию особых женских профсоюзов. И вот в Суоми на пути к единству воздвигли еще и новые перегородки, о существовании которых я до этой минуты даже и не подозревал. Здесь искусственно и искусно насаждается кастовость.
– Теперь вы понимаете, – говорит хозяйка, пододвигая печенье, – почему забастовка коммунальников – первая в нашей истории – удивила всех. Никто даже не верил, что она вообще возможна. Но мы все же сговорились. Поэтому так озабочены буржуазные партии. Ведь среди забастовщиков есть даже высшие чиновники, директора предприятий, члены Коалиционной партии!
– Ставки муниципальных служащих имеют сорок градаций, – продолжал объяснения Юрьё Паянен, – от восемнадцати до полутораста тысяч марок в месяц. И когда рабочие добились пятипроцентной надбавки, то и чиновники потребовали себе такую же. И еще – повышения надбавки за стаж.
– Это означает, – Юрьё раскладывает перед нами лист бумаги, на котором возникают одна за другой убедительные цифры, – это означает, – повторяет он, – что служащий с низшей ставкой получит прибавку меньше тысячи марок, жалованье директора завода или какого-нибудь другого высокопоставленного чиновника увеличится тысяч на восемь в месяц. В год – на несколько зарплат низкооплачиваемого! Ежемесячная прибавка к жалованью мэра составила бы двенадцать тысяч марок. А ведь это несправедливо, хотя бы потому, что от повышения цен на хлеб, сахар и предметы первой необходимости больше страдают как раз те, кто получает маленькое жалованье.
– С этим еще можно было бы согласиться, если бы надбавки шли из прибылей капиталистов, – снова вступил в разговор Аалто, – но ведь они берутся из кассы муниципалитета, из налогов, три четверти которых поступает от рабочих и только четверть – от капиталистических предприятий. За наши победы в борьбе мы, оказывается, должны выплачивать такие высокие премии высшему чиновничеству!
Мои друзья рассказали мне далее, что ДСНФ предложил для «чиновников» установить надбавку – четыре тысячи марок в месяц, независимо от ставки. Это покрыло бы вздорожание предметов первой необходимости. Общая сумма всех надбавок при этом осталась бы одинаковой, но первые двадцать пять групп – огромное большинство служащих – выиграли бы значительно больше, чем при пятипроцентной надбавке, и лишь высокооплачиваемые «чиновники» получили бы прибавку, вполне достаточную, но меньше, чем та, на которую они рассчитывали.
– Кажется, справедливо? – спросила хозяйка.
– Вполне.
– А вот… – и она развела руками.
Дальше я узнал, что решения, связанные с финансами, законны лишь тогда, когда они приняты в муниципалитете большинством в две трети голосов. А в муниципалитете из 53 депутатов – 18 принадлежит ДСНФ, 13 – социал-демократам, 10 – Народной партии, 8 – коалиционерам и 4 – Шведской народной партии.
Если бы даже коммунисты и социал-демократы голосовали вместе, то и тогда до большинства им не хватило бы трех голосов. Восемнадцати же голосов «против» достаточно, чтобы сделать незаконным любое решение, требующее «квалифицированного» большинства.
Дважды ставилось на обсуждение предложение ДСНФ и дважды проваливалось депутатами правых партий. Два раза обсуждали и предложения правых партий (поддерживающих высокооплачиваемых «чиновников»), и они также дважды проваливались.
– Соотношение сил в муниципалитете таково, что мы можем провалить любое предложение правых. Но у нас нет сил самостоятельно провести свое. С другой стороны, буржуазные партии могут провалить любое наше предложение, но не могут без нашего участия принять ни одного законного решения…
Во всех буржуазных и социал-демократических газетах писалось, что, вот видите, коммунисты против пятипроцентного увеличения зарплаты служащих. Из-за этого-то, мол, и задерживается также и пятипроцентное повышение зарплаты коммунальным рабочим.
И многие горожане, страдающие от забастовки, как мы убедились, не очень точно разбирались в создавшейся сложной обстановке.
– Надо отделить вопрос о зарплате рабочих от вопроса о жалованье служащим-«чиновникам», – говорили депутаты ДСНФ.
– Оба эти вопроса должны быть разрешены одновременно, – настаивали представители буржуазных партий.
И в результате – забастовка!
Вряд ли стоит входить в подробности всех стадий борьбы партий в муниципалитете, рассказывать о всех предложениях, контрпредложениях (кстати, государственный посредник господин Седер Тауно считал предложения ДСНФ наиболее справедливыми, но и он не мог преодолеть сопротивления буржуазных фракций). Следует лишь сказать, что в результате бесконечных прений, голосований и переголосований стало ясным, что при сложившейся расстановке сил возможно лишь компромиссное решение. И этот компромисс был наконец найден. Все «чиновники», и высшие и низшие, получали пятипроцентную надбавку, но их требование довести надбавку за стаж до 28 процентов отвергалось. Рабочие же добились сорокапятичасовой недели вместо бывшей до того сорокасемичасовой.
Разумеется, огромное большинство служащих гораздо больше устроило бы бескомпромиссное принятие условий ДСНФ.
– Ну, а как лично вас касается это решение? – спросил я Аллана Аалто.
– Я трубопроводчик, на сдельщине, – отвечал он, – середняк по зарплате – до сих пор получал тридцать восемь тысяч семьсот марок в месяц. Теперь я буду получать сорок тысяч пятьсот, а если бы прошло предложение ДСНФ, то мне причиталось бы сорок две тысячи семьсот марок. Выигрыш у низкооплачиваемых был бы еще весомее. Больше всего, ни за что ни про что, выиграли высокопоставленные «чиновники».
– Занятно получается, – сказал Паянен, – как умело, о какой выгодой для себя высокостоящие служащие используют традиционные формы борьбы рабочего класса и ее достижения.
Но мне казалось еще более знаменательным то, что старинное правило «разделяй и властвуй» в дни забастовки коммунальщиков в Турку дало весьма ощутимую трещину. Тяга рабочих к единству ломает не одну искусственно поставленную перед ними преграду, и то, что из-за нынешнего состава муниципалитета пришлось пойти на компромисс, сулило обострение борьбы на предстоящих выборах в городское самоуправление.
И было также ясно, что в тех городах, где в муниципалитете левые силы имеют за собой большинство, как, например, в Кеми, и не придется прибегать к компромиссу, решения будут более справедливыми.
– Ведь надо и то помнить, что четырехтысячная прибавка низкооплачиваемым вся пошла бы на рынок, увеличивая занятость других трудящихся, тогда как более крупные надбавки высокооплачиваемым застрянут на их банковских счетах! – объяснял мне детали здешней жизни Аллан Аалто, участник, как он сам сказал, пяти забастовок…
– Смотрите! Газ зажегся! – обрадовалась жена Паянена и погасила примус.
Коммунальная прорубь
На другой день утром, после осмотра цехов и верфей «Крейтон – Вулкан», Тойвонен стал нас торопить:
– Хорошо бы подоспеть к проруби во время обеденного перерыва, когда там многолюднее, чем в другие часы.
Ярно Валтакари, секретарь здешнего отделения общества «Финляндия – СССР», остановил машину около Приморского парка, у трамвайного кольца.
Сегодня здесь весело позванивали трамваи.
Оставив машину у кольца, предводительствуемые Тойвоненом, мы пошли по утоптанной в снегу тропинке через сосновую рощу, к берегу моря. Ветер шумел, раскачивая сосны.
– Неужели кто-нибудь сейчас купается? – спросил я, поеживаясь от холода.
– Конечно! – И Тойвонен стал рассказывать, что в Турку в проруби регулярно купается не один десяток человек. И никто еще не заболел, не схватил воспаления легких. Более того – купающиеся считают эту процедуру лечебным средством, помогающим при многих болезнях.
«Прорубщики» организовали даже свое общество. Председатель его в Турку – известный зубной врач.
– Вы, вероятно, сейчас встретите тут человека, который был раньше очень сгорбленным, а за год купания уже на несколько сантиметров разогнулся! Честное слово!
– Я тоже собираюсь вступить в это общество и ежедневно окунаться в прорубь. Утверждают, что помогает от радикулита, – сказал Ярно Валтакари.
– За чем же остановка?
– Да вот Хельми, жена моя, ни за что не разрешает. Боится. Нельзя, мол, начинать среди зимы. «С будущего года, говорит, вместе будем ходить!»
Мы подошли к стоящим на берегу дощатым летним купальням. За ними лежала бескрайняя ледяная, торосистая пустыня моря. С мостков купальни две лесенки спускались к темной воде. Это было не разводье, не полынья, а большая прорубь, с толстой, скользкой наледью по краям. Отгоняя руками длинные прозрачные иголки льда, в ней плескалась немолодая полная женщина в синем купальном костюме и красном резиновом чепчике на голове.
В раздевалках дощатых купален, где не было ни простой печки-голландки, ни даже времянки-«буржуйки», казалось, стоял еще больший мороз, чем на улице. И, однако, там сейчас раздевалось человек десять. На стене висел большой лист бумаги, разлинованный, как классный журнал, с фамилиями купальщиков. В клеточках стояли крестики, обозначавшие, что человек в такой-то день побывал в проруби, или прочерки – пропустил.
Сто девяносто три фамилии. Сто девяносто три человека регулярно пользуются прорубью, не считая случайных купальщиков, которые в эту ведомость не вписываются. Но за несколько последних дней в карточках против всех фамилий были прочерки.
– Естественно, – сказал Тойвонен, поймав мой взгляд, – ведь в эти дни прорубь бастовала.
– Бастовала?
– Если прорубь не расчищать, то за одну ночь ее затянет льдом. Ну а приставленный к ней, «смотритель» – коммунальщик. Он, значит, и бастовал, – объявил Валтакари.
– Не понимаю, – улыбнулся Тойвонен, – почему не пришла сюда ни одна горячая девушка и не бросилась в прорубь? Весь лед был бы растоплен.
– Ну, среди горячих девушек сейчас тоже не очень легка сыскать штрейкбрехера, – в тон ему отвечал Валтакари.
Мы вышли из мужской раздевалки. Теперь уже в проруби, разводя руки, плавали брассом пожилой мужчина и девушка. Женщина же в красном чепчике поднималась по лесенке (никто больше пяти минут здесь не купается). Она медленно шла по мосткам, окруженная облаком пара, подымавшимся от ее тела.
Тойвонен остановил купальщицу и навел объектив фотоаппарата.
– Станьте рядом, – сказал он мне. И сфотографировал нас – меня в зимней меховой куртке, жмущегося от холода, рядом с этой спокойно стоящей на морозе женщиной, от которой шел пар.
Потом она, уступая дорогу согбенному мужчине, явно ожидавшему от проруби исцеления, так же спокойно пошла в раздевалку.
– Все равно, – сказал я Тойвонену, – даже при наличии этого снимка дома мне никто не поверит. И тому, что здесь столько охотников лезть на таком морозе в воду. И главное – ни за что не поверят, что прорубь может бастовать.
Невысокий парень в лыжном костюме, с потухшей сигаретой во рту, стоял на льду, с силой опускал тяжелую пешню и снова подымал ее. Ему тоже не было холодно. Он обкалывал края проруби, увеличивая ее.
– Интересно, кто он? Рабочий или «чиновник»?
– «Смотритель проруби» – новая должность, значит, рабочий, – сняв очки и протирая их, сказал Валтакари и оказался прав.
– А я вечером отвозил вас из ресторана в гостиницу, – обратился к нам, вылезая из проруби, рыжий мужчина. – Я шофер такси. Знал бы, что вас интересует прорубь, так доставил бы прямо сюда. Сам-то я побывал здесь, и поверьте – было веселее, чем сейчас. Ведь перед сном многие приходят купаться в этой лоханке. Попробуйте! Это только смотреть страшно, а окунаться приятно. В воде теплее, чем на воздухе!
Но, пожелав вчерашнему знакомцу здоровья и процветания, я от его приглашения отказался.
Через несколько дней я узнал, что такие «коммунальные проруби» и общества любителей зимнего купания существуют и в Пори, и в Вааса, и в Оулу, и во многих других городах. Ну, а в этот день, распрощавшись с Тойвоненом, спешившим в трамвайный парк, мы, перебираясь где по льду, а где на паромах, отправились километров за тридцать по шхерам, на остров Парайнен.
На этом острове в декабре 1907 года, укрываясь от полиции, в доме крестьянина Сванте Бергмана, жил Владимир Ильич Ленин.
