Текст книги "Первостепь"

Автор книги: Геннадий Падаманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 52 страниц)

Барсук намного старше Соснового Корня, виски уже давно тронуты сединой, много больше Барсук повидал и знает побольше. Сосновый Корень никогда не слыхал про верёвки из паутины, но раз Барсук говорит, не станет же тот врать. Сосновый Корень удивлён такой верёвке, особенно сети, но как это, собирать паутину… Сколько же надо собрать?.. Всё лето на карачках ползать? И то не наберёшь… Нет. Его интересует другое оружие:

– Зато копья раньше похуже были. Наконечники не такие острые делали, грубые. Потом лучше стали делать. Когда-нибудь ещё лучше сделаем. Крепче, острее.

Барсук внимательно смотрит Сосновому Корню в глаза. Сосновый Корень смущается. Как будто бы догадывается, о чём может подумать Барсук. Копья, мол, ему помешали. Наконечники не такие. А вот Режущему Бивню не помешали. Пронзил-таки мамонта, прямо в глаз попал стоячему, а не лежачему. И другие тоже справились. Им ничего не помешало. А ему?

Стыдно Сосновому Корню, опять ему стыдно. Отвернулся от Барсука, тушу разглядывает. Хотя его никто не стыдит. Никто никого не стыдит. Не принято даже об этом упоминать, а попрекать и вовсе зазорно, но Сосновый Корень сам себя попрекает. Потому что узнает жена, узнает Игривая Оленуха, как он охотился, сколько мамонтов поразил, и хоть не скажет ни слова, но ведь обидно подумает. Наверняка подумает. Стыдно Сосновому Корню.

Сбросили новую верёвку. Барсук уже продел со своей стороны, а Сосновый Корень зазевался, задумался. Окрикнул Барсук, тогда спохватился. Подхватил верёвку, вытянул. Пускай опять сверху тащат.

Тянут. Сосновый Корень подталкивает. Обеими руками вцепился, изо всех сил толкает. Если ещё верёвка порвётся, придавит тогда Соснового Корня, слишком уж он увлёкся, почти целиком под тушу подлез, словно на плечи себе взвалить захотел. Но выдерживают обе верёвки, и новая, и старая. Исчезла туша за краем ямы, только песок вослед осыпался. За новую надо браться.

Опять Сосновый Корень отрубает ногу, потом другую, потом ещё. И опять будто не он это делает, будто кто-то другой работает за него. Кто-то чужой распоряжается его руками, кто-то чужой кричит: «Тяните!» Кто-то чужой поддакивает Барсуку, когда тот говорит. А самому Сосновому Корню слышится смех. Жена его громко смеётся, Игривая Оленуха, такая красивая, такая хорошая, самая лучшая – она где-то смеётся. Смеётся над ним. А он в яме. Он режет, рубит, обвязывает, толкает. И всё равно слышит смех. Не смолкает тот смех. Не смолкает!

Прямо над ямой кружит стервятник. Совсем низко кружит. Сосновый Корень даже отчётливо видит блеск его глаз. Глаза стервятника блестят от обилия мяса, от такой прорвы, но Сосновому Корню мнится другое. И этот тоже смеётся над ним! И этот тоже сверху всё видел. Как же так получилось? Вчера ещё было всё по-другому. Вчера ещё он был лучшим разведчиком, самым лучшим, обнаружившим мамонтов, вчера ещё он мог рассказывать – а сегодня?.. Что он расскажет сегодня? Что?.. Два копья воткнул в лежачую. Третье мимо. И кто теперь вспомнит про удачливого разведчика? Сегодня будут говорить совсем о других. О тех, у кого копья не улетают впустую. О них. Не о нём.

Плохо Сосновому Корню. Болит голова. Муторно на душе. Тошнит его от обилия мяса, от запёкшейся крови, от вездесущих мамонтовых кишок, от жужжания мух – ото всего. Надо вылезти ему из ямы. Пускай Барсук один теперь рубит. Кто-нибудь спустится другой. Будто пива хмельного напился Сосновый Корень, даже шатается.

Старейшина Бурый Лис заметил, подошёл сзади к Сосновому Корню, руку на плечо положил:

– Устал, должно быть, Сосновый Корень. Пускай отдохнёт. Хорошо в яме действовал.

У Бурого Лиса язык не раздвоен, все это знают. Бурый Лис хочет, чтобы Сосновый Корень отдохнул. А Сосновому Корню ещё больше стыдно. Повернулся назад, пошёл к яме обратно. Спрыгнет и станет дальше рубить. До конца. Пока всё не закончат. До самого конца.

****

Режущий Бивень любит свою жену. Высока ростом, стройна, умелая и прыткая, сильная, свежая – лучшую женщину разве можно сыскать охотнику? Нельзя. Негде. У неё гладкая любвеобильная кожа, её руки нежны как ветки берёзы, тело как мечтательная грусть речной ивы, свесившейся над водой – но главное… главное то, что всё это любвеобилие, вся эта мечтательность, всё… принадлежит ему. И он сразу запутается в словах, если захочет о ней рассказать, хотя бы приблизительно. Просто Чёрная Ива прекрасна. Воистину. Не зря он вырезал из бивня её фигурку, очень умело вырезал. Он должен был вырезать Мать-Землю, а вырезал Чёрную Иву. Он вложил туда всё своё мастерство и даже кое-что большее. Даже длинные изысканные ресницы получились как настоящие, даже короткие торопливые ногти – всё было там, в этой фигурке. Фигурка так походила на Чёрную Иву, что та захлопала в ладоши от восторга, когда увидела… Но она не должна была видеть… Он должен был вырезать толстую старую Мать, как делали раньше, как делали предки, как делали все. Но у них ведь не было Чёрной Ивы. А у него есть. И он вырезал её. Само собой так получилось. Прекрасная была фигурка. Он очень тонко перенёс любимые черты на податливый бивень, он долго просил этот бивень поддаться и вместить красоту,.. но Чёрная Ива напрасно хлопала в ладоши от восторга. Когда фигурку увидел шаман, тот похвалил резчика за мастерство, а потом обозвал глупцом. Еохор сказал, что раз Чёрной Иве так понравилась фигурка, её душа может нечаянно переселиться туда, и тогда глупый резчик останется с резной Чёрной Ивой из бивня. А ещё он якобы обидел предков и даже Великую Мать. Землю обидел. Всех он обидел… Все просто завидуют его Чёрной Иве, и шаман приказал уничтожить фигурку немедленно и принести искупление, а он… Он сделал по-своему. И не повинился. И не повинится. Никогда не повинится. Потому что он прав.

Режущий Бивень вырезал и затем вытащил огромное мощное сердце гиганта. Два таких сердца по тяжести будут как Чёрная Ива. Ну, может, чуточку легче. Но только самую чуточку. Она ведь как пёрышко. Он поднимет одной рукой.

Она нарезает большие куски мяса на длинные узкие полоски и раскладывает на шкуре. Он порезал сердце и нарубает для неё большие куски, но временами останавливается и исподтишка поглядывает на увлечённую работой жену. Её колышущиеся смуглые груди с нежными сосками опять не дают ему покоя, он взял бы её прямо сейчас, забыл бы обо всём и взял бы, ведь она – сама молодость и сама красота. Она словно сила весенней земли, ждущей дождя. Перед ней не устоять. Нет…

Рядом с ними работает Львиный Хвост со своей женой. У этих дела тоже ладятся, как у всех. Проворно работает Львиный Хвост. Явно хочет обогнать Режущего Бивня. Постоянно поглядывает в их сторону. Разрубит побольше кусок и подглядывает: а сколько разрубил Режущий Бивень, а сколько разрезала Чёрная Ива? Режущего Бивня такое внимание не злит. Он только улыбается. Копьё Львиного Хвоста спасло ему жизнь. Если б не тот, если бы не успел… Но так все поступают охотники. Сделал как должно. Режущий Бивень тоже бы так поступил, не задумываясь. И даже говорить об этом не полагается. Ничего нет особенного в таком деле. Охотник стоит за охотника, как брат за брата. Они и есть все братья. По-другому нельзя.

Но забыл уже Режущий Бивень про Львиного Хвоста. Опять за женою подглядывает. Опять женою любуется. Рубит мясо, режет – и любуется. Какая она… невыразимая! И она с ним. Его жена! Но вдруг закричала сверху ворона, о чём-то своём закричала, о мясе, наверное, но Режущий Бивень как испугался. Как будто ему закричала. Всё же шамана ослушался. Всё же фигурку не сжёг. Не может беды какой приключиться? «Не может», – успокаивает себя Режущий Бивень. Жену свою он вырезал из бивня мамонта, его это дело, шамана вообще не касается. Не Большую Бобриху же вырезал, – Режущий Бивень даже морщится, вспомнив толстую и сварливую жену шамана, старуху противную. Даже остановился Режущий Бивень, работу вдруг прекратил, перестал резать. Но Чёрная Ива удивлённо на него взглянула, улыбнулась – и всё мигом исчезло. Нет никакой Большой Бобрихи. Чёрная Ива одна только женщина, других вообще нет, для Режущего Бивня – нет, не существует. И совсем не о чем беспокоиться, когда она рядом с ним. Что может быть тут неправильного? Что может быть дурного? Наказали уже Режущего Бивня за всё. Вот, мамонт зуб выбил, два зуба. Так может, это и была месть за фигурку из мамонтова бивня, того же зуба? Тогда теперь он в расчёте с духами. В полном расчёте. Режущий Бивень опять улыбается. Режет мясо и улыбается. Какая всё-таки ерунда, эти его опасения. Духи ведь обитают далеко, где-то там, на небе и под землёй. И так уж ли много дела им до людей? До какой-то спрятанной фигурки, спрятанной, а не сожжённой? Вот самому Режущему Бивню разве так много дела до духов? Разве следит за ними неусыпно, и днём, и ночью разве глаз не смыкает? Почему же им тогда должно быть до него дело, до него и до его жены?.. Почему?

Серые галки сидят на широких ветвях ближнего тополя. Сидят парами. И одна птица вдруг спорхнула вниз, когда Чёрная Ива на миг отвернулась, бесстрашно склюнула упавший мясной огрызок прямо у неё под ногами. И тут же обратно взлетела на ветку. С добычей.

Чёрная Ива заметила и всплеснула руками: «Ах ты седовласый воришка! Ну ладно уж, ешь».

Но воришка украл не для себя. Для неё, для подруги. И та уже кланяется подобострастно и плаксиво щебечет, словно галчонок. И он, как галчонку, пихает ей лакомство в клюв, проталкивает прямо в глотку. Подруга сглотнула и аж засветилась от удовольствия к зависти остальных. А воришка подбоченился горделиво, взъерошил голову, прикрыл томно глаза и уже подставляет подруге серую шейку: «Почисть-ка теперь мои пёрышки! Отрабатывай!»

Отрабатывает. И Чёрная Ива нет-нет да и глянет туда – и опять улыбается, молвит: «Хитрец». А Режущий Бивень исподтишка наблюдает за нею, и когда она произносит: «Хитрец», – он всегда отворачивается, словно не слышит.

У Режущего Бивня помимо зубов разбито бедро и плечо. Но кости целы. Жена вместе со знахаркой Болотной Выдрой наложили ему повязки из размягчённой коры с нужными листьями, покуда он путешествовал во тьме, быстро всё заживёт. Если б мог бы он сейчас уединиться со своей Чёрной Ивой, зажило бы ещё быстрее, это уж точно. Но он вынужден здоровой рукой разрубать тушу. Рубить левой не так привычно, но хороший охотник всё может, а он ведь хороший охотник, он сегодня это ещё раз всем доказал, и жена, несомненно, сейчас им гордится.

Будто поймав его мысли, жена бросает и в его сторону тайный улыбчивый взгляд, глаза их встречаются – и они уже оба смеются. Как дети.

Детей у них пока нет. Чёрная Ива совсем молодая. Но скоро будут и дети, Режущий Бивень не сомневается. Уж он постарается. Не всё же ей мясо полосовать.

Подруга Чёрной Ивы кличет их к большому костру. Лучшие куски поджарены, печень и сердце для духов готовы, можно начинать пир.

****

Шаман Еохор, идя по кругу, размашисто бьёт в бубен. Так стучит сердце. Но не одно, маленькое, а большое. В котором все сердца сразу. Бум-бум-бум…

Сверху на голове шамана закреплена уродливая Маска мамонта в виде человечьей головы с круглыми ушами и маленькими бивнями во рту. Уродливой она кажется для людей, да и то только для не понимающих, для женщин в первую очередь. Темя маски увенчано чёрным диском Луны, на котором сидит дух Кумира. Одет шаман в ритуальный передник из рыбьей кожи с изображениями духов-помощников, передник подпоясан широким поясом Силы. На голой груди Еохора вытатуированы змеи и морда Медведя. Поверх татуировки, поперёк, сегодня проведены красные и чёрные полосы специально для душ мамонтов, чтобы ввести в заблуждение. На шее на крепкой нитке болтается зелёное нефритовое Кольцо Всех Миров. В таком наряде шамана трудно узнать. На него опасно пристально смотреть. Духи входят в него.

На нижних ветвях молодой кудрявой берёзки развешены деревянные фигурки зазываемых духов, идолы. Их имена на древнем тайном языке известны немногим. Только тем, кому полагается знать. Для остальных же достаточно таинственных слов и того, что и так видно. Внизу под деревом полыхает священный огонь, на котором поджариваются дары обитателям неба и грозным стихиям земли. Огонь изрядно приправлен чистым сушёным шалфеем, дым благовонный, духам понравится.

Охотники становятся в круг и берутся за руки. Женщины и дети позади круга, они подносят цветы и свежие зелёные ветки, чтобы в последний раз накормить души мамонтов.

Режущий Бивень не может стать в круг. Он пролил свою кровь, провинился. Он и ещё трое охотников. Эти четверо становятся на колени внутри круга, по правую руку от шамана.

Шаман берёт в руки трещотку. Всё племя замерло, и только трещотка тревожно трещит, и ей вторит зычный глас Еохора. Он взывает к солнечному восходу, к дающему силу полудню, к проницательному закату, к очищающей ночной стороне, к небу, к земле, к срединному миру. Всех духов зовёт он в свидетели. И великого духа Мамонта тоже.

И духи нисходят. Входят в колышущиеся фигурки. Шаман кормит фигурки свежей кровью, а потом просит прощения у духа Мамонта.

Покормив духов, Еохор берёт в рот варган. Деревянный варган по размеру не больше свистульки, трудно даже и разглядеть, да и не полагается особо глядеть. Полагается слушать. Будто сами духи запели. Духи скал и камней, подземные духи. Звуки кажутся потусторонними, невозможными, чужими. Будто наструганными из камней. Души мамонтов их услышат, испугаются, остерегутся. Поймут, что духи так рассудили, что люди тут не при чём, незачем держать зло на людей. Незачем.

Смолк варган. Шаман Еохор отступил в сторону. Охотники долго стояли вкруг. Теперь начинают свой танец, все вместе. Не расцепляя рук, все вместе делают шаг назад, громко притопывают левой ногой – и теперь шаг вперёд, взмах руками. И снова назад. Обратно вперёд – и новый взмах. Женщины бросают поверх голов охотников цветки и зелёные ветки внутрь круга. А охотники дружно запели песню:

Могучий гигант с бурой шерстью!

Нет никого сильнее тебя,

Нет никого мудрее тебя,

Нет никого прекрасней тебя

Из тех, чьи следы остаются в степи.

И что тебе жалкий нелепый охотник,

Который вышел с копьём в своей хилой руке.

Рука его жаждала бросить большое копьё

И облегчиться…

Режущий Бивень взывает к Великому Духу. Он отнял плоть бурого мамонта, но ведь так будет и с ним, ведь он, когда придёт время, отдаст свою плоть и уйдёт в другой мир, туда, куда спроваживают сейчас охотники тени мамонтов. Это не просто. Тени большие, громадные, приникли к земле, присосались – и всё же с каждым дружным взмахом охотничьих рук поднимаются в воздух, парят. Женщины швыряют для них их любимые угощения, сосновые ветки, цветы, охапки листьев – пусть не держат зла тени мамонтов, пусть не мечутся над землёй, пусть поймут, что Великий дух так рассудил, что сегодня выпало жить здесь охотникам; им – уходить и рассеиваться. Чтобы когда-то вернуться обратно.

Радостны люди. Но один человек всё же в трауре. В притворном трауре. Чёрный Мамонт стоит поодаль, не участвует в танце, ему не полагается. Высокий, черноволосый, виден издалека, даже с колен. Чёрный Мамонт глядит в сторону женщин, не на охотников. Режущему Бивню это кажется несколько странным, ведь всё же траур притворный, ведь всё же душою Чёрный Мамонт наверняка с охотниками, а вот глядит не туда. Режущий Бивень знает, куда глядит Чёрный Мамонт, догадывается – и теперь ни о чём уже думать не может, только об этом.

Шаман снова бьёт в бубен, громко-громко бьёт в бубен – и вдруг прочной глыбой падает тишина. Остатками жертвенной крови шаман заливает священный огонь, пламя гаснет, шипит, обращается в густой дым, возносящийся в царствие духов. Застывший круг распадается. Охотники обнимают друг друга. А женщины мягкими ветками игриво стегают четвёрку проливших свою кровь. Режущий Бивень очнулся от своих дум, закрыл глаза и мысленно просит прощения, ощущая удары пахучих веток по голове и плечам. Правда, ему не совсем понятно, в чём же его вина? Это тоже притворство, как у Чёрного Мамонта, с показным смирением он терпит все игривые удары. Так нужно, так заведено, конечно, никто не посмеет роптать, никто не поймёт такого ропота. Смирение, только смирение. Режущий Бивень изображает смирение или и вправду смирился. Наверное, вправду. Женщины выбивают остатки вины, вытрясают дух зла. И когда стеганья прекращаются, Режущий Бивень может подняться с колен. Теперь он такой, как и все, теперь он очистился и обнимается с остальными охотниками; потом к ним подбегают женщины, дети – и все стремятся дотронуться до счастливых победителей. И вот, наконец, начинается пир.

****

Одинокая львица как ветер – свободна. Как много ей видно одной: никто не тревожит, не беспокоит. Можно наблюдать за бегущими облаками, за блестящими узорами солнца в траве, за скучающими древесными тенями и за шелестом щуплых листьев, за усталым бормотаньем травы – за всем. Можно прикасаться, щупать всеми чувствами, как катится по земле лето, как день набухает и кувыркается, как бесшумно крадётся ночь. Львы – как все звери, не как двуногие. Нет у них в голове сита, которое отсеивает чуть ли не половину из того, что можно слышать, видеть и чуять, оставляя взамен только одно, непреклонное – у львов тоже есть непреклонное, но не такое… Оно – внутри. Потому нет нужды им что-то придумывать и тосковать, когда придуманное не стыкуется с тем, что видят глаза и слышат уши. У львов глаза видят заранее и уши слышат заранее, до того, как придумать. Многие полагают, будто львы только спят. Когда львы все вместе, тогда они, действительно, долго спят. Но когда львица одна, её тянет вперёд, будто сама даль машет хвостом перед ней, как вожак. Львица следует за вожаком. Всё интересно на этой земле. Как солнце выплёскивается по утрам, как укрывается вечером, как бегут легкокрылые облака, как блестят звёзды, как бормочет трава – они все говорят об одном, они шепчут: «Иди!» Как идёшь на охоту за пищей, так иди на охоту за жизнью. Не сворачивай. Иди и смотри, нюхай и слушай, чувствуй и ощущай. Нечто подобное все говорят, всё и вся. Нечто подобное чувствуется, не выразимое, но живое.

Длинное узкое облако вытянулось навстречу, будто огромный разбухший червяк. У него белое туловище, заострённая морда и синяя прорезь на месте глаза. Червяк глазел вниз, прямо пялился – и Сильная Лапа остановилась. Она забрела далеко на восход. Здесь кончались владения стаи, дальше львицы никогда не ходили, дальше было чужое, неведомое, раньше было чужое, неведомое, но не сейчас. Сейчас всё казалось своим: жёлтые свалявшиеся травы, скользящий над травами жаркий ветер, зигзагами убегающий вдаль овраг, сыплющиеся сверху, будто дождь, будто радужные пылинки, крапинки всепронизывающей Силы – всё это своё. Принадлежащее Сильной Лапе. Да, именно здесь было своё, а сзади – туда львица не собиралась оглядываться. Ничего не было сзади, совсем ничего. Какой-то бесплотный туман: тянучий, противный. Въедливый, как туча клещей. Сразу накинутся клещи и станут сосать. Не было пути назад. Не существовало.

Львица вдруг улеглась: подобрала под себя лапы и опустилась на жёсткое ложе из низкой травы. Вдали что-то происходило. Небо за оврагом струилось в обратную сторону, будто плясало, и при этом всасывало в себя столбы пыльной земли. Воздух вокруг колебался, как болотная почва, качался, шатался, рассыпался на полосы, кружился пятнами. Львы не боятся болот, у них широкие лапы. Гиены боятся болот и отступают, быки вязнут, а львы не боятся. И небесных болот не боятся тоже. Львица смотрела, как пляшет марево, будто видела такое впервые, будто верила появившемуся посреди пляски озеру, которое, поколебавшись, излилось рекой, а в той реке бродил чёрный мамонт. Один.

Странным был мамонт. Печальным. Каким-то таким не из привычного мира. Каким-то таким, с чем не сталкивалась Сильная Лапа, не желала сталкиваться. Не хотелось ей видеть мамонта – и тот расплылся в знойном воздухе. А потом солнце скрылось, упала тень – и львица вдруг как-то так оказалась на высоком обрыве, поросшем соснами, а далеко внизу раскинулось озеро, и в том озере плавало много двуногих, так много, как муравьёв. Но среди этих людей плавал медведь, выделялся, как главный, бесспорный вожак. Он мог охотиться на любого, он был охотником, странный медведь белого цвета, необычный медведь. Медведь быстро плыл, быстрей любой рыбы, а за ним нёсся лев, за главным охотником гнался он… Рыжегривый. Львица поморщилась сквозь дрёму, львы не любят воды, недолюбливают, вода годится только для питья, не для плаванья – а эти так быстро плыли, что львице стало страшно: если медведь взберётся сюда, на обрыв, чтобы стащить её в воду, сможет ли она убежать? Что-то ей подсказывало, что, кажется, сможет, но в лесу много медведей других, обычных. Львица забеспокоилась, а внизу белый охотник настиг двуногого и перекусил пополам, словно детёныша. От двуногого осталось полтуловища, озеро окровавилось, а откуда-то сбоку пришёл сильный шум. Шум был серьёзный – и львица мгновенно очнулась, вскочила на лапы.

За оврагом над степью быстро двигалось тёмное облако, из него до самой земли пророс пыльный столб, который шумно вращался, вздымая вверх клочья травы и тучи пыли. Смерч стремительно приближался, его мощный рёв заглушил все остальные звуки – и Сильной Лапе стало страшно. Со всех сторон поднялся ветер, помчал новую пыль навстречу столбу и будто подталкивал львицу тоже туда, через овраг – и в воронку, а потом, как пылинку, дальше, в чёрное облако. Она побежала, понеслась прыжками прочь, встречный ветер свистел в ушах, засыпал глаза землёй и пытался сбить с ног. Будто жуткий сон приснился. Но львица уже не спала. Проснулась. И где-то сзади смерч вдруг повернул – и быстро всё стихло, ветер улёгся, как не было. Снова светило солнце, вокруг пахло никчемной пожухлой травой, а впереди, заметив львицу, свернулся клубком дикобраз.

Она подошла к колючке, осторожно обнюхала, стараясь не приближаться к его острым иглам; дикобраз не шевелился – и львиная лапа вдруг попыталась поддеть его снизу, чтобы перевернуть, но резко отдёрнулась, потому что в ней уже торчало несколько длинных игл.

Львица негодующе фыркнула и поплелась на трёх лапах прочь. Немного отойдя, улеглась на землю и стала выдёргивать иглы зубами. Сделать это было непросто. Хрупкие иглы легко ломались, но их зазубренные концы по-прежнему оставались в лапе, не желая выходить вон. Пораненная лапа неприятно зудела.

Львица решила передохнуть. Наступал вечер, низкое небо впереди окрасилось соком рябины – львица смотрела туда, не мигая, будто чего-то ждала, будто было там что-то ей нужное – и, наконец, дождалась.

Львиный рык катился так быстро, как давешний смерч. Казалось, можно даже видеть, как никнет трава на пути, как вздымается в испуге пыль. Мощно ревел Рыжегривый, как надо, по-настоящему. Лучше Одноглазого. По-настоящему. Истый хозяин степи, тот, кто призван нести львиную долю вместе со львицами. Львиное семя. Рёв достиг Сильной Лапы, прошёл сквозь неё – и что-то там задрожало внутри, затрепетало, огромное сердце забилось быстрей, закрученный хвост сам собой подскочил, а под хвостом защемило. Львица вдруг встала и быстро пошла. Даже про иглы забыла. Несколько раз наступила на пораненную лапу, опомнилась. Опять улеглась. Стала зубами выдёргивать острия игл.

На этот раз всё получалось. Невзирая на боль, она выдёргивала остатки иголок с кусочками собственной плоти, и ничто не могло её остановить. А там, на закате, опять ревел лев, рёв катился над степью, достигал львицы, хлестал по ушам, по хвосту, по всему телу – и львица пошла. На всех четырёх лапах пошла, хотя из одной сочилась по капелькам кровь.

Совсем солнце село, спустилась ночь. Закатный лев успокоился – и львица тоже теперь не спешила. Опять улеглась, стала облизывать лапу с запёкшейся кровью, потом заодно и другую, словно задумавшись – но о чём львице думать? Не думают львы. Сразу действуют. Поднялась Сильная Лапа и направилась дальше. Она уже знала, куда.

Ночь выдалась лунной. Кругломордое светило изо всех сил румянилось, заливая притихшую степь потоками призывного света. Львов такой свет зовёт на охоту, а их жертв заставляет оглядываться и остерегаться. Однако для лёгкой охоты было слишком светло, Луна и не думала прятаться или хотя бы мигать. Обычно в такие ночи львы охотятся на лошадей. Лунный свет разморит жеребца, потянет на подвиги среди кобылиц – вот тогда и появится львица как снег на не ждущую голову. Но сейчас табунное время прошло. Кобылицы уже давно отелились, не до игр им было, жеребята успели подрасти, стали прыткими – не догонишь в открытой степи без засады. Но Сильная Лапа гоняться не собиралась. Она теперь шла к Сурчиной лощине.

Сурчиное поле изрыто норами. Оно удобно зажато между склоном холма, поросшим кустами терновника, и глубоким оврагом. Сурки понарыли здесь множество нор – и если удастся загнать сюда травоеда, то и гоняться особо не нужно. Подожди только, покуда разгорячённое копыто угодит на бегу в нору – повалится лошадь и даже бык – иди и подбирай. Львы давно это знают. И часто охотятся здесь. И двуногие тоже охотятся. Эти ещё понарыли дополнительных нор, чтобы уж точно ни один быстроног не смог проскочить, не споткнувшись. Но двуногие здесь охотятся днём. А львы предпочитают ночь.

Однако Сильная Лапа была одна, без напарниц. Одинокому льву не часто везёт на охоте, и всё же охотник остаётся охотником. Табунок быстроногих носатых сайгаков брёл как раз в нужном направлении, ветер дул сбоку, не сзади – вполне можно было попробовать поохотиться. Сильная Лапа ускорила шаг, прижала торчащие уши, вся вытянулась, как нацеленный дротик. Она знала, что проворных сайгаков ей никак не догнать, потому и особо не пряталась – не застывала, не ложилась на землю – бежала ускоренным шагом, готовая перейти на прыжки, как только сайгаки её обнаружат.

Сайгаки заметили хищницу. Фыркнула самая бдительная антилопа, испуганно всхрапнула, да ещё громко стукнула по земле передней ногой – и понёсся по степи неудержимый ветер, оставляя за собой цокот и пыль. Львица бросилась следом, даже не примеряясь, не особенно быстро бежала, видела, что сайгаки её перехитрили, не поддались на уловку, не побегут на сурчиное поле и не споткнутся. Оббегут холм с другой стороны и исчезнут. Только призрачный запах останется да следы. От которых нет проку.

Сильная Лапа остановилась и учащённо дышала, восстанавливая силы. Сайгачий табун почти исчез за холмом, львица всё ещё провожала его остывающим взглядом – и вдруг что-то случилось. Вдруг развернулись сайгаки и ошалело помчались обратно, прямо на львицу. Сильная Лапа тут же впласталась в траву, подобрала задние лапы к прыжку, приготовилась, замерла. Но сайгаки учуяли львицу, опять развернулись, и теперь, наконец, побежали туда, куда следовало. Понеслись, сломя головы. Сильная Лапа вскочила, чтобы их подстегнуть, чтоб быстрее бежали – но объятые ужасом травоеды мчались и так со всех ног – ведь с другой стороны за ними спешил грузный лев, Рыжегривый.

Сильная Лапа ничуть не смутилась. Эта охота была её, это она её начала – и не отступится. Что есть силы, гналась за сайгаками, но львиная сила, хотя и могучая, всё ж таки коротконогая, быстро требует отдыха. Опять уходили сайгаки, теперь направились вверх, по холму, наверное, знали про коварную лощину – не догнать быстроногих сайгаков ни львице, ни льву. Не догнать. Рыжегривый остановился вдали, Сильная Лапа тоже запыхалась, села, приподнимаясь над землёй, словно прощаясь с добычей до другого раза, до скорой встречи; потом её гибкий хребет изогнулся – и она повалилась в траву.

И опять произошло неожиданное. Не успела львица отдышаться, как что-то заставило её вскочить. И не просто вскочить, а сразу помчаться. Одна чересчур нервная сайга отбилась в панике от стада и понеслась по сурчиному полю. Не долго неслась. Вот прыжок, вот ещё, задранный хвостик вдруг будто завис – а потом взметнулись копытца выше хвоста и… свершилось. Шмякнулось тело об землю, взвизгнуло горло, забились в неразберихе ноги – уже не найти им опоры, уже не поддержат сайгу, не унесут. Поздно.

Сильная Лапа поспела первой к добыче. Тут же схватила за глотку и перекусила гортань. Подняла ещё бившуюся в зубах антилопу, потащила к оврагу.

Но Рыжегривый её настиг. Упреждающе зарычал – добыча принадлежала ему, вся добыча принадлежит льву, львице только остатки. Сильная Лапа покорно остановилась, разжала челюсти и отскочила. Едва успела добыча упасть на землю, как хозяин-лев её подхватил своей страшной пастью и играючи подбросил вверх, как пёрышко. Да, добыча его – не поспоришь, не станешь драться – Сильная Лапа пошла вдоль оврага, не собираясь оглядываться… но всё же оглянулась, не услышав треска раздираемой шкуры и хруста разрываемых костей.

Вновь случилось так, как обычно не случается. Лев отошёл. Обозначил права на добычу – и отошёл. Ждал назад львицу. Хотел поделиться. Хотел предложить ей подарок. Могучий хозяин степи – как птичка какая-то, как певчий дрозд, как ворона, как галка. Но всё поняла Сильная Лапа. Не растерялась. Вернулась. Обхватила передними лапами круп добычи, подмяла под себя, развернула, облизала, примериваясь, и ловко вспорола зубами живот. Вытащила кишки, стала выдавливать передними резцами их содержимое, будто процеживая – там содержалась вся сила травы, львам ведь тоже нужна эта сила, львам и львицам. После кишок – задние ноги, самое вкусное, потом стала слизывать шершавым языком мясо с рёбер, потом… Потом не вытерпел Рыжегривый, присоединился, смиренно пристроился спереди, у головы, будто они поменялись телами, будто львицей был он, будто просился, выражая покорность – Сильная Лапа не стала рычать: пускай насыщается. Пусть будет рядом. Так ведь бывает. Там, где львица, там нужен когда-нибудь лев. Пускай будет.

****

Что может быть вкуснее свежеподжареного сочного мяса? Особенно, если это мясо – мамона. Особенно, если вырезано из отборных мест, таких, как горб на спине. Пускай добыча оказалась не слишком упитанной, даже, наоборот, худой – всё равно, люди так соскучились по мамоне, многим она давно уже снилась. И вот – те сны сбылись. Лакомятся все: охотники, женщины, дети. И даже старики пришли уже из стойбища, принесли соль и приправы. И даже приблудным волкам в стороне набросали ненужных кишок и хвостов.

Пирующие облепили пригашенные костры, ворошат золу, выхватывают из ароматного дыма, втыкая острые костяные палочки, дымящиеся куски мяса, немного отходят назад, садятся, а освободившееся место у огня тут же занимают следующие.